"Сын шевалье" - читать интересную книгу автора (Зевако Мишель)

Глава 19 ГОСПОЖА КОЛИН КОЛЬ БОГАТЕЕТ И ПРОНИКАЕТ В ЧУЖИЕ ТАЙНЫ

Нам следует теперь вновь заняться госпожой Колин Коль, которую мы оставили в тот момент, когда она, взобравшись на табуретку, следила за каждым движением дворянина в маске, похитившего у нее выгодную жилицу. Слова и поступки достойной матроны имеют для нашего повествования первостепенную важность.

Увидев удаляющийся портшез, Колин Коль покинула свой наблюдательный пост. Ей удалось подслушать почти весь разговор Кончини с пленницей, однако лицо ее выражало разочарование, поскольку она не узнала того, на что надеялась.

— Какая жалость, что я всего лишь слабая денщика! — промолвила она. — Иначе я могла бы выследить портшез и разнюхала бы, где спрятали мою жилицу.

Она принялась собирать обломки досок, чтобы хоть как-то прикрыть разбитое окно. В то же время ум ее напряженно работал.

— Он, конечно, иностранец… — Она думала о Кончини. -Возможно, итальянец или испанец. Или немец? Нет, я слышала, как говорят швейцарцы, у них такого акцента нет. Ну ладно! До утра дело терпит.

Войдя в спальню, она тщательно закрыла дверь — вероятно, по привычке, ибо стекла отсутствовали, и ничего не стоило забраться к ней через окно. Внезапно она увидела золотые монеты на полу, куда бросил их Кончини. Маленькие глазки ее зажглись хищным огнем. Молитвенно сложив ладони, будто перед алтарем, она восторженно произнесла:

— Как они прекрасны! Как сверкают и блестят, как согревают душу! Словно маленькие кусочки солнца!

Тут она растянулась на паркете, подгребая к себе монеты и пересыпая их в руках.

— А какая прелестная музыка! Наверное, ангелы в раю поют такими же голосами! Сто… пятьсот… тысяча ливров! А вот еще! Милосердный Иисус! Две тысячи ливров!

Подбежав к кровати, она высыпала золото на простыню, добавив к нему содержимое кошелька, так ловко извлеченного ею из пальцев Кончини. В благоговейном экстазе смотрела она на эту груду монет, не в силах справиться с волнением. Внезапно она подскочила.

— Здесь должно быть еще! Они могли закатиться под шкаф и под кровать.

Вновь распластавшись на полу, она стала шарить по всей комнате, радостно взвизгивая, когда в руки ей попадалась монетка. Но мысли ее были по-прежнему заняты Бертиль.

— Король пожелает узнать, что с ней сталось. Надо пойти к мессиру де Ла Варену… сказать ему, где она находится… или, по крайней мере, назвать имя похитителя… Возможно, он даст мне еще десять тысяч ливров! Да, но как же выведать это? Хоть бы этот славный юноша Каркань навестил меня… Уж он-то знает… Я сумею его разговорить… Святая Бригитта, покровительница моя и благодетельница, сделайте так, чтобы он пришел, и я поставлю вам свечку!

Именно в этот момент на нее налетел злой и растерянный Жеан. Мы уже слышали его собственный рассказ об этом событии, а посему не будем к нему возвращаться.

После стремительного ухода Жеана мегера еще какое-то время сидела на корточках, дрожа всем телом и машинально растирая горло, слишком помятое сильными пальцами юноши. Немного придя в себя, она тяжело поднялась на ноги и стала вновь затыкать злополучную дыру, кляня себя за скупость, ибо страх оказался сильнее.

— Завтра же прикажу поставить решетки из настоящего железа и прибить прочные двойные ставни!

Не чувствуя себя в безопасности, она поспешно сгребла золото и успокоилась, лишь надежно заперев его в сундук. Затем она вновь впала в глубокие раздумья.

— Узнать, кто похитил Бертиль, это, конечно, очень важно… Но надо еще выяснить, кто она такая, откуда приехала и на что надеется… Вот бы проникнуть в тайну ее рождения, которую она так тщательно скрывает… В сущности, нет ничего проще… Я знаю, где она прячет шкатулку с бумагами… быть может, и с деньгами тоже? Но рыться в вещах этой девушки, наверное, грех?

Однако, посовещавшись со своей уступчивой совестью, она успокоилась, говоря себе:

— Я делаю это не из любопытства. Просто желаю послужить королю, известив его об этом… за честную мзду. Ведь мой исповедник, отец Парфе Гулар, когда я спросила его, не грех ли помогать господину де Ла Варену, ответил буквально следующее: «Король представляет Бога на земле. Следовательно, служить королю означает служить Богу. К тому же, в глазах Верховного Судьи значение имеет не сам поступок, а то, с какими намерениями он совершен. « Итак, никакого греха на мне нет.

Улестив, таким образом, совесть, она поднялась на второй этаж, прихватив один из все еще горевших факелов и связку ключей, валявшихся на полу. Оказавшись в небольшой молельне, где Бертиль принимала Генриха IV, она без колебаний направилась к маленькому секретеру черного дерева.

Торопясь и тем самым мешая себе, она все же открыла его и извлекла шкатулку, спрятанную в глубине одного из ящиков. Возвратившись затем в спальню, старуха подтолкнула стол поближе к окну и резким движением вывалила на него содержимое шкатулки.

У нее вырвался возглас разочарования. Денег не было — одни только бумаги. И еще скверный футляр белого металла, не стоивший, конечно, даже четырех су.

Схватив эту коробочку, она потрясла ее. Внутри что-то звякнуло. Поспешно вскрыв футляр, она увидела свернутый в трубочку документ и маленькое железное колечко. Пренебрежительно отложив это дешевенькое украшение, она развернула бумагу. Текст был написан на иностранном языке. Убедившись, что она не понимает ни единого слова, госпожа Колин Коль убрала документ и колечко в футляр, закрыла его и машинально сунула в карман юбки.

Первая находка ничего ей не дала, и она обратилась к бумагам, взяв самый большой свиток. Этот был, по крайней мере, написан по-французски. Она стала читать — очень медленно и с натугой, ибо была не слишком грамотной. Однако же ей удалось добраться до конца документа и вполне понять его содержание.

Это был рассказ о трагической судьбе Бланш де Сожи, и предназначался он ребенку, который еще не родился. Грустная история очень взволновала старую мегеру, и, завершив чтение, она стала напряженно размышлять.

— Значит, нашу мадемуазель зовут Бертиль де Сожи! У нее замок недалеко от Шартра… Она дочь короля! Знал ли об этом король? Быть может, да, быть может, нет… Ясно одно: с матерью он обошелся… не самым любезным образом. Очень важная тайна! С такой тайной можно добиться целого состояния… или же виселицы с крепкой веревкой! Ох-хо-хо! Надо сильно подумать, прежде чем влезать в такое дело… А лучше вообще об этом забыть! Но если Бертиль дочь короля, то, полагаю, он был бы не прочь узнать, что с нею сталось… Много с этого не возьмешь, зато мне не будет грозить петля или тюрьма до конца дней.

Положив свиток в шкатулку, она стала пролистывать бумаги наудачу. Ей попались документы на иностранном языке, а затем еще один, на французском — бросив на него взгляд, она вытаращила глаза, а сердце ее бешено забилось.

Свечи догорели, и она почти ничего не видела. Поискав глазами другой источник света, она вдруг заметила, что уже рассвело. Поднявшись, она широко распахнула окно, и солнечные лучи широким потоком хлынули в спальню. Она вновь села, взяла в свои дрожащие руки бумагу и стала внимательно ее перечитывать.

Это было письмо, датированное 1592 годом и адресованное матери Бертиль. Отрывок из него, чрезвычайно взволновавший старую мегеру, гласил следующее:

«Любимая, я часто рассказывал Вам о необыкновенном человеке, которого зовут шевалье де Пардальян.

Вы знаете, что он был моим врагом… он ранил меня на поединке [19], но затем стал ухаживать за мной, словно брат.

С другой стороны, Вам известно, какую глубокую и почтительную привязанность я всегда питал к моей всемилостивейшей повелительнице, принцессе Фаусте.

Фауста, побежденная Пардальяном, отпустила нас и удалилась в край солнца и любви — блистательную Италию. Однако перед отъездом наша повелительница по-королевски вознаградила тех, кто верно служил ей. Именно благодаря ее щедрости я сумел купить имение Вобрен по соседству с Сожи и обрел несказанное счастье встретить Вас… и полюбить.

Я беспредельно предан той, что стала моей благодетельницей. Равным образом, нет границ моей преданности и тому, кто был сначала для меня великодушным врагом, а затем превратился, в дорогого мне друга.

И вот представился случай выразить им обоим признательность, переполняющую мое сердце.

Эти бумаги, которые я Вам посылаю, ибо не надеюсь сохранить в безопасности у себя, имеют величайшую ценность: в них содержится указание на загадочное мест. о, где моя повелительница спрятала баснословные сокровища.

Вот история этого сокровища и одновременно повествование о том, как получил я на хранение бумаги, беречь которые для меня — священный долг чести.

Моей возлюбленной повелительницы больше нет на свете! Ее убили. Сокровище, спрятанное для себя, она завещала ребенку, рожденному от Пардальяна. Мирти, верная камеристка Фаусты, должна была заменить ему мать, погибшую, увы, во цвете лет и в тот момент, когда могла восторжествовать над своими врагами! Ребенок же был похищен!

Мирти, зная о моей непоколебимой верности нашей повелительнице, приехала ко мне в Вобрен. Она поведала мне о рождении ребенка и о существовании сокровища, что прежде не было мне известно. Она же передала мне эти бумаги, по которым их владелец может отыскать клад, одновременно предупредив, что враги Фаусты вкупе с наследниками жаждут завладеть сокрытыми ею богатствами.

Привязанность Мирти к госпоже доходила до фанатизма, и больше всего она желала воссоединиться с нею в смерти. Но на свет появился ребенок; ради него она согласилась жить. На этого мальчика она перенесла обожание и любовь, которые испытывала к матери… и вот его похитили у нее! Нежная и преданная Мирти не могла пережить такого удара. Она приняла яд и умерла в моем доме. Я приказал предать ее земле по христианскому обряду, и это только что было совершено.

Ужасающее, непоправимое несчастье! Бедная девушка в своем отчаянии слишком поспешно осуществила роковое намерение, ибо вскоре могла бы вновь прижать к сердцу обожаемого ребенка: я, вероятно, сумел бы его ей вернуть, поскольку догадываюсь, кто виновен в похищении.

Некоторое время назад я повстречал в Париже одного флорентийца, известного под именем Саэтта. Это наемный убийца, браво, мастер темных делишек и человек, способный на все — за исключением добра. Этот Саэтта затаил какую-то обиду на нашу повелительницу; мерзавец вполне мог решиться на месть матери через ребенка. Возможно, я ошибаюсь, но никто не разубедит меня, что за этим браво надо установить наблюдение, и тогда, быть может, удастся отыскать ребенка. К несчастью, впав в отчаяние после долгих и безнадежных поисков, Мирти приняла яд еще до приезда ко мне.

Поскольку ребенок исчез, а мать его и Мирти мертвы, я считаю, что бумаги по праву должны перейти к отцу — шевалье де Пардальяну. Этот человек, можете мне поверить, сумеет защитить собственность своего сына от любых попыток присвоить ее. Именно ему передам я документы, когда узнаю, где он.

Теперь, когда Вам стала известна ценность этих бумаг, я уверен, что Вы будете хранить их со всем тщанием — тем более, что на карту поставлена моя честь. Если они потеряются или попадут в чужие руки, я сочту себя опозоренным навеки и не переживу этого. «

Далее следовали признания в любви, не имевшие никакого значения для почтенной матроны, ибо ее интересовало только сокровище. Письмо заканчивалось следующими словами:

«Несмотря ни на что, я. продолжаю надеяться, что любовью своей и преданностью заставлю Вас изменить необъяснимое и жестокое решение разорвать нашу помолвку. Все мечты мои связаны только с нашим союзом, и, если он не состоится, жизнь станет для. меня невыносимым бременем. Итак, остаюсь Вашим женихом — любящим, почтительным и… очень несчастным.

Луиджи Капелло, граф де Вобрен»

Перечитав это послание много раз, словно желая затвердить наизусть историю, возбудившую ее алчность, госпожа Колин Коль, с горящими глазами и пылающим лицом, воскликнула:

— Сокровище! Баснословные богатства, говорится в письме! Сколько же там может быть? Сто тысяч экю? Миллион? Или даже больше? Если бы я сумела… если бы поняла, о каких указаниях идет речь, то все досталось бы мне!

Внезапно она пригорюнилась и произнесла с безысходной тоской:

— Экая я дура! Письмо написано семнадцать лет назад! Этого сокровища давно уже нет в потайном месте!

Но ей было тяжело смириться с подобной мыслью, хотя разум подсказывал, что предположение это весьма правдоподобно. Воображение ее заработало, и алчные инстинкты без труда взяли верх.

— Совсем необязательно! — прошептала она. — Невеста отказала графу де Вобрену… куда уж ему было думать о том, как разыскать своего друга. А потом оба они покончили с собой… было ли у них время заняться этим Пардальяном и его сокровищем? Готова поклясться, об этом они даже и не вспомнили! Ну-ка, ну-ка, надо посмотреть еще!

И она принялась внимательно изучать все документы один за другим. Здесь были любовные письма, купчие крепости, счета, памятные записки, наброски завещания… Но нигде ни единого слова, ни единого намека на сокровище и на потайное место, где оно было спрятано.

Оставалось несколько листочков, для нее совершенно бесполезных, ибо написаны они были на языке, которого она не понимала. Отложив их в сторону, матрона задумалась.

— Письмо не оставляет никаких сомнений: сокровище существовало! В чем же дело? Могло произойти лишь одно из трех… во-первых, бумаги потерялись или же были переданы по назначению… Тут поделать ничего нельзя. Во-вторых, они спрятаны не в шкатулке, а где-то еще… Тогда я перерою здесь все… сундуки, шкафы, полки… И если они в доме, я их найду. В-третьих, указания содержатся вот в этих документах, которые я не могу прочесть… Значит, надо найти того, кто перевел бы их для меня… Тогда этот же человек меня надует и обворует! Какой же дурак скажет правду? Запомнит указания и сам отправится за сокровищем… а я останусь на бобах! Ох-хо-хо!

Она стала размышлять еще более напряженно, яростно дергая себя за кончик носа, будто ожидая от него подсказки, и наконец ее осенило:

— Только священник, связанный тайной исповеди, может рассказать мне, что в этих бумагах, а потом забыть о них. Да, но священник пожелает узнать, откуда у меня эти документы и по какому праву я их держу у себя… Гм! Солгать на исповеди… так и до вечного проклятия недалеко! Я вовсе не хочу угодить в ад… Тогда как быть? Ах, дура я, дура! Надо обратиться к доброму отцу Парфе Гулару! Это святой человек… такой снисходительный и незлобивый… к тому же, немного простоват… ему и лгать не придется! Скажу, что намерения у меня добрые… он и поверит… сам ведь говорил, что по намерениям судят о грехе!

Она принялась запихивать бумаги в шкатулку, отложив в сторону те, что решила показать монаху, и настолько поглощенная своими мыслями, что забыла обо всем на свете и не замечала ничего вокруг.

Внезапно чья-то рука из-за ее плеча опустилась на бумаги; одновременно она услышала гневный голос, прозвучавший в ее ушах, как грозная труба на Страшном суде:

— Ах, проклятая ведьма! Подлая сука! Мало того, что ты предала и продала доверившуюся тебе девочку, так ты теперь еще и грабишь ее!

Почти лишившись чувств от ужаса, вытаращив глаза и задыхаясь, Колин Коль просипела сдавленным голосом:

— Иисус! Матерь Божья! Тот самый юноша… Я пропала!

Это и в самом деле был Жеан Храбрый. Возвращаясь домой и увидев широко открытое окно, он, догадываясь о том, что происходит, устремился в тупик, сорвал доски, заботливо прилаженные старухой к слуховому окну, влез в дом, поднялся по лестнице и вошел в комнату — причем хозяйка, обычно столь бдительная, даже и ухом не повела, настолько ослепили ее баснословные сокровища принцессы Фаусты.

Жеан занес кулак над головой матроны, а та, закрыв глаза и съежившись, собралась пронзительно заверещать, но из горла ее вырвался лишь хриплый стон.

Кулак так и не опустился. Чудовищным усилием воли юноше удалось взять себя в руки, и он грубо приказал:

— Встань, гнусная тварь! Благодари Бога, что ты женщина… что я успел об этом вспомнить.

Не заставляя просить себя дважды, она вскочила, мгновенно обретя хладнокровие, ибо опасность ей уже не грозила. А Жеан, собрав бумаги, запихнул их в шкатулку, затем подошел к окну и закрыл его. Увидев на столе связку ключей, он сунул в шкатулку и ее, властно бросив старухе:

— Вон отсюда! Подождешь меня на лестничной площадке.

Она подчинилась, понимая, что от послушания зависит жизнь.

Жеан, взяв шкатулку, обвел глазами комнату, ища место, где можно было бы надежно спрятать бумаги Бертиль.

— Нет, — сказал он, покачав головой, — лучше будет унести их с собой… так безопаснее.

И он вышел на площадку, где покорно стояла госпожа Колин Коль. Убедившись, что в покои Бертиль можно проникнуть только через одну дверь, он дважды повернул торчавший в скважине ключ, а затем положил его в карман.

— Второй ключ, — резко произнес он.

Она притворилась, будто не понимает, напустив на себя самый невинный вид.

— Какой ключ?

— У тебя должен быть второй ключ от этой двери… давай его сюда!

— Клянусь вам…

Схватив ее за горло, он холодно повторил:

— Ключ — или тебе конец!

Уж она-то знала, как умеет душить этот бандит! Этому дьяволу лучше было не перечить и не хитрить с ним… ведь жизнь ее висела на волоске, она это понимала.

— Пойдемте, — всхлипнула старуха.

Жан тут же разжал пальцы. Вздохнув полной грудью, она жалобно пробормотала:

— Ключ внизу.

— Спускайся.

Она бросилась к лестнице настолько стремительно, насколько позволяли подгибающиеся в коленях ноги, и, спускаясь, безостановочно бормотала, осеняя себя крестом:

— Господи Иисусе! Усмири этого демона! Святая Богоматерь, защити и сохрани меня!

У себя в спальне, окончательно укрощенная и смиренная, она поспешно достала ключ и дрожащей рукой протянула его Желну, молясь только об одном — чтобы этот дьявол как можно скорее убрался. Юноша же произнес таким тоном, что она содрогнулась:

— Если еще раз попытаешься пробраться в покои мадемуазель, я вырву тебе глаза, чтобы ты не видела того, что тебе не положено видеть…

Она инстинктивно зажмурилась и с ужасом вспомнила о троих бандитах, сопровождавших вельможу в маске: те тоже обещали сделать с ней нечто подобное.

— И вырву язык, — грозно продолжал Жеан, — чтобы ты никому не могла рассказать о том, что видела. Поняла?

Мертвенно побледнев и стуча зубами, она нашла в себе силы лишь кивнуть головой, ибо язык у нее отнялся от безумного страха. Удовлетворившись произведенным впечатлением, он бросил:

— Прекрасно! Теперь отопри мне входную дверь.

Ах, милосердный Иисус, большего она и не просила! Только это ей и было нужно… чтобы он убрался как можно быстрее, как можно дальше… лучше всего, прямиком в ад! К своему удивлению, она еще как-то сумела доплестись до двери и открыть ее. На пороге он обернулся, сказав ей на прощание:

— Я вскоре вернусь, чтобы повесить крепкий замок… Так будет спокойнее. А пока не забывай о том, что я тебе обещал.

С этими словами он, наконец, вышел.

Она тут же захлопнула дверь и, навалившись на нее всем телом, стала с неловкой поспешностью опускать засовы и щеколды, будто целая толпа демонов собиралась ворваться к ней, а с уст ее слетали жалобные проклятия:

— Хоть бы ты шею себе сломал, спускаясь по ступенькам! Хоть бы дьявол, твой покровитель, схватил тебя своими скрюченными пальцами и уволок к себе! Хоть бы тебя повесили на самой высокой виселице, чтобы я полюбовалась на твою посиневшую рожу и вывалившийся язык!

Облегчив душу и излив накопившуюся желчь, она поплелась в спальню и бессильно рухнула на стул, тупо глядя прямо перед собой и ощущая полную пустоту в голове.

Но постепенно она успокаивалась, силы возвращались к ней, а вместе с ними и хитрое лукавство. Она вдруг затряслась от беззвучного смеха и стала шарить в карманах, откуда извлекла оловянный футлярчик, прихваченный ею по рассеянности, а также один из тех загадочных листков, что была не в состоянии прочесть. Хихикая, она тихонько бормотала:

— Молодой, сильный, грубый… Зато я хитрая… и ловкая! Пока он закрывал окно, я стянула эту бумажку… жаль, что одну! Но, быть может, именно здесь и найдутся эти загадочные указания!

Посмотрев на листок еще раз, она задумчиво добавила:

— Наверное, по-латыни написано… Тут есть слова точь-в-точь как в моем молитвеннике.

Однако на сей раз, обогащенная горьким опытом, она не стала заглядываться на бумажку, забыв обо всем на свете, — тем более, что и разобрать ее она была не в состоянии.

Быстро направившись к тайнику, куда спрятала золотые монеты, она сунула вовнутрь и драгоценный документ. Футляр же пренебрежительно бросила в первый же попавшийся ей под руку ящик и даже не потрудилась закрыть его на ключ.

Теперь надо было подумать о надежных запорах. Мгновенно одевшись, она бросилась к кузнецу и плотнику. Страх был настолько велик, что она даже не стала торговаться и безропотно заплатила назначенную цену при условии, что работу сделают сегодня же.

Между тем Жеан Храбрый, выйдя на улицу, бросил взгляд на свое окно, спрашивая себя, не оставить ли дома шкатулку, прежде чем заняться Кончини. Но было уже совсем светло, народу становилось все больше, поэтому он решительно направился в сторону улицы Ра, сунув шкатулку под плащ, который забрал у Бертиль перед уходом из дворца герцога д'Андильи.

На ходу он напряженно размышлял.

Оставив Кончини крепко связанным, он намеревался вернуться и убить своего врага. Живой Кончини представлял постоянную угрозу для Бертиль, и щадить его он не собирался.

Но с той поры многое изменилось: у него состоялось объяснение с Бертиль, во время которого он едва не умер — сначала от стыда и отчаяния, а затем от радости. И теперь он сам не знал, как ему поступить. Даже остановившись перед маленьким домиком на улице Ра, он еще не принял решения и поэтому страшно злился на самого себя.

Распахнув дверь резким ударом ноги, он прошел через вестибюль, поднялся по лестнице и вошел в спальню.

Кончини уже не было на кровати, куда его довольно грубо бросили трое храбрецов. Фаворит лежал на полу, причем довольно далеко от возвышения. Отсутствие кляпа объяснялось очень просто: перед уходом Эскаргас из сострадания вынул его, однако развязывать итальянца не стал.

На полу возле пленника валялся кинжал — тот самый, что был вырван насильником из нежной руки Бертиль. Жеан понял, что произошло: заметив острое лезвие, пленник сделал все, чтобы добраться до него и разрезать путы, но попытка оказалась неудачной.

Не говоря ни слова, юноша нагнулся, подобрал кинжал и, крепко сжав рукоять, стал задумчиво разглядывать своего врага, возможно, не видя его.

Флорентиец же решил, что все кончено. Он был храбр. Не дрогнув ни единым мускулом и гордо приподняв голову, он вызывающе бросил, глядя в лицо Жеану:

— Бей! Я же говорил, что ты убийца!

Юноша ничего не ответил. Он просто не слышал этих слов. При виде Кончини, лежавшего на полу в полной его власти, он почувствовал, как в душе его вступили в спор два равно мощных и громких голоса: один голос, принадлежавший прежнему Жеану, каким он был всего два часа назад, неистово требовал разить без пощады; второй же, будучи голосом нового Жеана, не менее яростно твердил, что нужно проявить великодушие, дабы стать достойным благородной девочки, озарившей ему жизнь своей любовью. Во всем мире только эти два голоса и звучали сейчас для него.

Драматический, бурный спор продолжался, однако, недолго.

Жеан нагнулся с занесенным для удара кинжалом, а Кончини промолвил, презрительно усмехаясь:

— Бей же! Чего ты боишься? Я не могу пошевелить и пальцем!

Сверкнуло лезвие, и с ног фаворита упали разрезанные веревки. Вторым взмахом кинжала Жеан освободил руки.

И Кончини, без дрожи ожидавший неминуемой смерти, побледнел, с удивлением и страхом спрашивая себя, что все это значит и какие ужасные пытки ему уготованы.

Тогда Жеан заговорил очень ровным и каким-то чужим голосом:

— Уходи! Из любви к ней я дарю тебе жизнь, Кончини!

Одним прыжком итальянец оказался на ногах. Он не был уверен, что все это не сон, ибо в жизни своей не испытывал подобного удивления. Впрочем, ему удалось быстро овладеть собой, и он ответил со злобной насмешкой:

— Ты даришь мне жизнь? Скажи лучше, что испугался! Но от меня пощады не жди! Я найду тебя, и тогда берегись!

На сей раз Жеан услышал его. С презрением пожав плечами, он бросил уже жестким тоном:

— Советую тебе никогда не попадаться на моем пути, Кончини. Если дорожишь своей шкурой, последуй этому совету.

Больше он не добавил ни слова, а Кончини ощутил холодок в груди, но ничем этого не выдал — напротив, принял еще более вызывающий вид, с холодной усмешкой глядя на своего врага.

Жеан направился к двери. На пороге он обернулся со словами:

— Внизу ты найдешь слуг, которых мои люди связали. Освободи их, если хочешь.

Говоря это, он смотрел на Кончини и, к своему удивлению, заметил промелькнувшее на лице фаворита выражение жалости. А тот пробормотал:

— Бедняги! Надо поскорее пойти к ним.

Жеан вышел, думая:

«Те несколько часов, что он провел связанным, кажется, научили его состраданию!»

Возможно, так оно и было, ибо Кончини поспешил за ним, оказавшись на площадке в тот момент, когда Жеан начал спускаться по лестнице. Здесь фаворит остановился, словно желая дать юноше время дойти до входной двери.

Внезапно он надавил рукой на стену. За маленькой невидимой дверцей открылось углубление, размерами не больше шкафа. Кончини, влетев в него одним прыжком и не дав себе труда затворить потайную дверку, схватился обеими руками за металлический рычаг и потянул его вниз. Весь этот маневр был проделан абсолютно бесшумно и с молниеносной быстротой.

Высунув голову наружу, он стал напряженно прислушиваться, и глаза его загорелись огнем свирепой радости.

Снизу послышался крик, затем звук от падения тела. Вернув рычаг в прежнее положение, фаворит пробормотал с ненавистью и удовлетворением:

— Готово!

Он еще раз прислушался, но снизу больше не долетало ни звука. Закрыв секретную дверцу, он в свою очередь спустился по лестнице и, задержавшись на нижней ступеньке, топнул ногой, будто желая проверить ее прочность. Затем он двинулся в вестибюль.

Прямо перед ним стоял сундук огромных размеров, казалось вмурованный в стену. Он надавил на кнопку, и сундук отъехал в сторону, обнажив дыру размером примерно в один фут, заделанную прочной решеткой. Фаворит не стал всматриваться вниз, зная, что все равно ничего не сумеет увидеть в непроглядной тьме подземелья. Зато голос Жеана Храброго был слышен отчетливо: юноша кричал по-итальянски, угрожая Кончини самыми страшными карами и осыпая его самыми ужасными проклятиями.

Кончини со зловещей улыбкой нажал на кнопку вторично, и сундук занял прежнее место. Теперь не было слышно ничего. Тогда он сказал громко, как если бы желал ответить своей жертве:

— Прекрасно! Подыхай здесь!

И фаворит преспокойно отправился на розыски своих слуги обнаружил их, в конце концов, на кухне. Развязав первого попавшегося под руку, он приказал освободить всех остальных, а сам быстрым шагом, почти бегом, устремился к своему дому на улице Сент-Оноре, надеясь поспеть туда раньше Леоноры Галигаи, оставшейся на ночь в Лувре.