"Много шума из никогда" - читать интересную книгу автора (Миронов Арсений)

СЕРЕБРЯНЫЙ КОЛОКОЛ. (Предисловие Степана Тешилова, предваряющее дневники дебютантов)

Неспокойным вечером пятнадцатого июня 199… года – в начале третьего года Второй республики и в самом конце летней сессии Московского университета – желтый трамвай бежал сквозь плотный теплый дождь, ничуть не оглядываясь на перекрестках. Невысокое солнце чумной демократии было еще молодо, и трамваи умели быть желтыми, дожди – теплыми… А я умел быть одиноким и ленивым. Настолько ленивым, что пошел себе от остановки до жилого корпуса через лужи, рельсы и ступени, не раскрыв зонта. Честное слово, теплый дождь.

Я умел быть одиноким и потому ненавидел свою студенческую жизнь: эти вечера, опущенные в разворот французской книги. Еще я болезненно не любил приходить домой первым. «Домом» мы трое называли тогда большую комнату в старом корпусе, где жили вместе вот уже три года. Теперь я приближался к двери с номером «702» и знал, что внутри темно и пусто. Если от тебя сбежала любимая девушка, если больше нет прибыльной работы по вечерам, нет даже доступа в сеть «Инфернет» – ты никуда не денешься. Первым войдешь в безлюдную комнату и поставишь на плитку холодный чайник.

Долго не начинал варить картофелины в надежде, что кто-нибудь появится и поможет отделить кожуру. Но Мстиславка возник, разумеется, в тот самый момент, когда я снял разваренную картошку с плиты и залил сметаной, чтобы томилась в кастрюле. Гулкий удар ногой в дверь – и мой сосед М. Бисеров вошел, задевая окружающее полами белого плаща, гордо вытянув вперед обе руки, в каждой по бутылке.

– Привет тебе, любезное дитя! – поприветствовали меня, и я улыбнулся в ответ. Я совсем не похож на любезное дитя, но Бисеру многое прощается, потому что он хороший человек. Вот и сегодня он нежно опустил тяжелые стеклянные предметы на стол и стряхнул с плеч забрызганный плащ. В этом неизменно белом плаще три года назад он влетел в столичную жизнь как в самый грязный и переполненный московский трамвай. Везде, в самой убийственной толчее ему находилось место, и отовсюду он выходил чист и свеж, как поцелуй ребенка. Отечественная грязь, казалось, не приставала к снежной ткани от Джулио Берсотти.

Повторяю, я рад был видеть его. Две кристалловские поллитровки – это потому, что сегодня закончилась сессия. Плюс заветный сосуд с «Бифитером» у меня в тумбочке – бережно хранимый подарок сбежавшей возлюбленной. Начало каникул – прекрасный повод выпустить джинна из бутыли.

– Надеюсь, мы успеем разделить твою картошку на двоих, – сказал Мстислав, приближаясь к кастрюле. В серых глазах его отчетливо прорезался голод.

Он зря надеялся. Мягко хрустнул замок, и на пороге появился человек в черном. Некоторые не любят людей в черном и сразу пугаются. Мы, напротив, обрадовались, потому что А. Старцев – чрезвычайно светлая личность, хотя и ходит исключительно в черном. Когда Алексей говорит с преподавателем о серьезных вещах, то часто путается, потому что одинаково хорошо мыслит на русском, английском и греческом – и смешивает разноязыкие слова в одной фразе. Когда он разговаривает с нами о вещах несерьезных, то, напротив, никогда не путается, потому что всегда немного пьян. Как все студенты-историки, он пьет недорогое, но качественное красное вино и во хмелю бывает энергичен и ловок. Узкое лицо с глубокими жесткими глазами за стеклами золотистых очков становится окончательно просветленным, а взгляд – по контрасту – темнеет и утрачивает аскетическую холодность.

– На жэи хрониа полла! – высказал он какую-то греческую мысль и приветственно взмахнул в воздухе тонкими пальцами. Оставив зонт в передней, Алексис прошел к своему столу, таинственно усмехаясь. Раскрыв черный, поблескивавший дождем дипломат, медленно извлек оттуда небольшой журнальчик. Бросил его на стол в круг желтого света, падавшего от лампы, обернулся – и загадочно блеснул на меня очковыми стеклами.

– Гуляем, господа студенты! – Алексис щелкнул пальцами, и в другой руке появилась бутылка шампанского вина, выхваченная из-под пиджачной полы. Насмешливо сощурившись на миг, он тут же придал физиономии торжественное выражение. Мстислав поморщился, и я тоже понял, что Старцев скажет речь.

– Quousque tandem1, собратья мои, возможно прозябать в пошлой плоскости параграфов и шпаргалок? Ни минуты больше не стерплю! Вперед, к свежему воздуху московского лета!

(Он был велик на фоне огромного имперского триколора, закрепленного на стене над кроватью. Алексис вообще выгодно смотрелся в торжественных декорациях. Кажется, он сознавал это и краем глаза следил за очертаниями своей тени на стене. Правая рука, описав в воздухе краткую дугу, спряталась за отворот темного пиджака. Тонко зазвенело надтреснутое стекло книжного шкафа, по занавескам заструилось легкое волнение, знамя на стене вздулось и трепетно опало – за окном на улицы блудливой бессонной Москвы опускалась благородная русская ночь.)

– Братья студенты! Пора гасить свечи ученичества и отряхать пыль послушания с капюшонов. Забудем книги и латинские стихи! Дружно вольемся в летнее наступление народных масс на республику! Наполним новым содержанием интимную жизнь первокурсниц! Сейчас, в этот неизбывный момент, в эту гулкую революционную полночь, когда длятся последние секунды уходящего учебного года…

– … Мы просто вымрем от голода, если ты немедленно не заткнешься! – громогласно закончил Мстислав и тут же звездно улыбнулся, протягивая свою тарелку к кастрюле.

Безумный грохот вылетевшей пробки заглушил посторонние звуки. Толстая струя воздушного вина, шипя, взметнулась ввысь, но, так и не достигнув потолка, рассыпалась и опала крупными каплями на сидевших за столом. Поверх столкнувшихся стаканов Алексис обвел окружение теплым взглядом:

– Ну вот мы и дома, господа. Велите поднять знамена отдыха и невинных игр.

И мы почувствовали, как наступило лето. Оно пришло не сразу, а где-то после третьей. В ночном окне появились пульсирующие южные звезды, и комната наполнилась их многоцветным сиянием. В такие минуты русский студент способен на многое: самые безжизненные задачи по курсу оптико-электронных систем дистанционного зондирования начинают решаться, самые средневековые обиды забываются, и самые опасные и дурацкие авантюры предпринимаются просто так, от нечего делать.

Так оно и вышло. Так получилось. Именно в это опасное время Алексис вдруг повернулся на стуле (он сделал это менее грациозно, чем обычно, но никто не заметил неловкости) – и… протянул… руку… к журнальчику на столе.

– Так вот, любезные собутыльники мои! Да… это, как говорится, прелюбопытная находка. – Журнальчик дрогнул в его узких жестких пальцах, но голос не дрогнул ничуть. – Заглянул я давеча в один журналец под звучным названием э-э… «Наследие». Да… И вот, вообразите себе, нахожу там заметку, подписанную знакомым именем! Как по-вашему, чье это было имя?

– Александра Сергеича Пушкина? – искренне полюбопытствовал Мстислав.

– Отнюдь нет. Степана Тешилова!

Стул подо мной предательски покосился от неожиданности – а может быть, от того, что милый Мстиславушка дружески вломил мне кулаком в плечо. «Ха! Писатель! Прозаик! Качать его! Читать его!» – радостно закричали собутыльники, и я понял, что нужно объясниться.

– Это очень старая история. Ничего особенно великого я не написал – скорее всего, «наследисты» опубликовали мой полевой дневник. Год назад пять человек от нашей кафедры ездили на Север, в Карелию и под Мурманск. Я тоже там был… Это называется учебно-ознакомительная практика.

– Я… предлагаю… за твою лечебно-оздоровительную практику! – перебил Мстислав.

– Учебно-ознакомительную. Я, как студент филфака, обязан разыскивать старушек и записывать с их слов народный фольклор. Отправили нас под самую Кандалакшу. Две недели мы жили в сельской школе – ночью играли в стрип-покер с рыженькими близняшками из медучилища, а днем мучили местных старожилов. По результатам практики полагалось оформить полевой дневник – записать все эти байки и частушки. Я слышал, нашими находками заинтересовался некий журналисток из «Наследия»… Очевидно, мои бесценные записки ему понравились.

Я вдруг почувствовал, что хочу прочитать опубликованное. Алексис, смакуя ситуацию, медленно разогнул тоненькую книжечку, поправляя на длинном носу астигматические линзы в английской оправе.

– «Легенда о Серебряном Колоколе», – драматично зачитал он и покосился на слушателей. Мстислав подавил зевок и с усилием сосредоточил взгляд на лице Алексиса.

«… Давным-давно тут монастырь стоял. Там, где теперь некоей – напротив острова, на том берегу Супони. И в том монастыре хранился серебряный колокол. Именно что хранился, потому как монахи в тот колокол никогда не били. В прочие часто званивали, а в серебряный – нельзя. Непростой, гляди-ка, предмет был.

Ну вот, а потом пришла сюда англичанка. Много кораблей – и под Архангельским встали, и к нам сюда дивизию свою послали. А монахи, как узнали про это, за колокол испугались, оно и ясно – серебряный. Сняли его с колокольни, да унесли в лес, к реке – с пением, со свечами, с почтением, как полагается. Пронесли по-за рекой, да где-то на валунах в воду и опустили, чтоб англичанка не нашла.

Корабли-то ихние скоро ушли – пожгли у нас, конечно, много-и деревни, и в монастыре пожар был. Когда все потушили, пошли колокол доставать – а уж где там! И сам он на глубину ушел, в самую пучину, и берег над ним обвалился… Монахи его веревкой заденут, потянут – а он все доньше идет. Словом, погоревали, да оставили.

А колокол и верно непростой был. Ежели его наверх-то здынутъ, да ударить в него – тогда по всей Руси жизнь перевернется и по-старому пойдет. Вот, к примеру сказать, школа и сельсовет – все это тихонько под землю скроется, и холм сверху сойдется, весь строевым лесом порастет. Снова пойдут по лесу девки в снарядных сарафанах собирать малину и княжевику-ягоду. Дороги зарастут, как их и не было – будем в гости реками ходить. А где кипиратив теперь – там церква снова построится, как встарь была – беленькая, тоненькая вся… Старуха-то бабка покойная мне про нее сказывала. Вот так все будет – надо, однако, колокол достать, да ударить с толком. Впрочем… нам, старикам, теперь не в силу его вытянуть. А молодые что? – только смеются. Скоро все старые-то повымрут, тогда и место забудется – то самое, где колокол упрятан. Посмеетесь тогда, ага…»

Мстислав незамедлительно рассмеялся, чудом не подавившись куском сосиски. А я вспомнил, как старый Евсеич, рассказывая, медленно ковырял ножом маленькое зеленое яблочко, которое собирался съесть, порезав на дольки. Так и не съел – уронил под лавку в траву.

– Самое интересное, что это не моя выдумка, – сказал я, подливая закашлявшемуся Мстиславке джина sans tonique. – Кое-какие частушки, и правда, мы сами придумывали и выдавали за народную мудрость. Но эту романтическую байку мне поведал совершенно конкретный Николай Евсеич Тихомиров, старый сторож поселкового пищеблока. Этот Евсеич действительно существует.

– А… колокол? – вдруг спросил Мстислав и, странно прищурившись, медленно поднес к губам граненый стакан с «Бифитером».

– Что – колокол?

– Колокол тоже существует в природе?

Я только рассмеялся и полез вилкой в кастрюлю. И вдруг понял, что смеюсь в одиночестве. Эти двое сидели напротив и были совершенно серьезны. Наконец, Алексис встал и, уронив стул, отошел к окну. Там он постоял некоторое время, массируя пальцами переносицу, и внезапно обернулся:

– Я уже думал об этом. Серебряный колокол надо найти.

Так были произнесены эти страшные слова. Как видите, изначально виноват не я, а Старцев. Лично мне не пришла бы в голову такая пьяная ерунда.

– Гей, славяне! – Мстислав откинулся на спинку стула, и в глазах его заискрились шампанские блестки. – А ведь это будет недурной бизнес… Два-три пуда серебра – это, конечно, не миллион долларов, но…

– Нет, это не миллион долларов! – горячо подхватил Старцев, прыгая обратно к столу. – Это наш последний шанс! Вернуть старую Русь, раз и навсегда очистить ее от сельсоветов и «кипиративов»! Это вызов, и я принимаю его! Evadere ad auras… hie labour est!2

Я сегодня же еду в Кандалакшу. Какое счастье, что я слегка нетрезв! Только по пьянке русский интеллигент способен на действие… Aleajacta!3

– Ага, я бы тоже смотался в Кандалакшу, – сказал Мстислав, отставляя опустевший стакан. – Жаль только, что за билет принято платить деньги, а их не было с прошлой стипендии.

– У нас есть десять долларов, – радостно сказал Алексис, ощупывая внутренний карман. – Этого недостаточно, и поэтому мы возьмем с собой Стеньку. У Стеньки всегда есть денежка.

Тут я честно вывернул наизнанку кошелек и бережно положил на стол четыре банкноты, на которых гордо значилось: «Республиканский банк. Десять рублей».

– Ура, – подавленно сказал Мстислав. – Как раз хватит на утреннюю банку пива.

– Надо занять у Данилы. Он вчера получил гонорар за немецкие переводы, – вдруг произнес я, сам удивляясь своей инициативности. Кажется, я и впрямь готовился ехать с ними в Кандалакшу. Вот ведь интересно! Чего только не узнаешь о себе самом в зыбкий момент времени меж волком и собакой.

Этот Данила формально считался моим приятелем, хотя я знал о нем крайне мало. Известно, что у Данилы были странные глаза – не светло-карие, а желтые, как у дикого животного. Известно также, что полгода назад Данила единственным и неожиданным ударом сломал челюсть тележурналисту Леве Галевичу за то, что тележурналист Лева Галевич в одной из своих передач обозвал плоскостопым фашистом старого физтеховского профессора Бородавкина. Какой-то бес дернул Леву Галевича зайти на физтеховскую дискотеку – очевидно, он не знал, что Данила случайно увидел его телерепортаж по своему девятнадцатидюймовому «Айва». В тот вечер мы с Данилой вместе располовинили бутылку мерзейшей лимонной водки, и с тех пор считалось, что мы как бы знакомы.

Поэтому именно я (а не кто-то другой) встал из-за стола, подчеркнуто твердо вышел в коридор и поднялся на одиннадцатый этаж, где обитали в одиночных комнатах сумасшедшие люди с физико-технического факультета. Известно, что девять из десяти первокурсников физтеха в первые полгода теряют рассудок под влиянием технического спирта и тяжелых формул, но зато оставшийся процент за десятерых двигает вперед отечественную науку. Данила с ума не сошел, а потому отечественная наука надеялась на него – и, кажется, совершенно напрасно. Размышляя об этом, я постучал в дверь (звонок куда-то подевался, хотя я честно искал его минуты две).

Данила возник на пороге, и я увидел на нем огромные белые шорты до колен. В рыжих волосах на груди тускло поблескивал нательный крестик, а в ушах торчали крошечные наушники аудиоплейера. Лицо Данилы было тяжелым и скучным, но я все равно шагнул через порог.

Я знал, что завтра у него пересдача экзамена по теорфизу и потому удивился, заметив на столе не развал запредельных учебников, а одинокую и толстую черную книжку – на обложке читалось короткое слово: «БЕСЫ». Данила вынул наушники и бросил плейер на кровать.

Я мужественно выдержал взгляд волчьих глаз и с ходу попросил денег.

– Зачем тебе деньги, Стеня? – Он тяжко опустился в кресло, и я рассказал ему про колокол. По простоте душевной.

Он слушал, листая «БЕСОВ», и определенно скучал. Наконец, я замолчал, и в комнате мерно затикал электрический будильник.

– Когда вы едете? – спросил он, откладывая книгу.

– А прямо сейчас, если деньги дашь.

– Я еду с вами.

Счастлив тот, кто встречает утро похмелья своего в домашней постели. Я же оторвал больную голову от жесткой повлажневшей подушки с клеймом МПС и, увидев над собой пластиковый потолок купе, в медлительном ужасе сомкнул веки. Я помнил страшный Петербургский вокзал, затянутый волнами едкой гари, поднимавшейся от горевшего мусора. Помнил вокзальный буфет – мы ждали посадки на мурманский поезд, пели неприличные песни про муниципальных милиционеров и в упор обсуждали ночную девушку, развлекавшую огромного тощего негра за соседним столиком. У девушки были губы в шоколадной помаде и серебристая ювелирная змейка на шее… Проснись я раньше, все сталось бы иначе, но я открыл глаза где-то между Сухиничами и Костерином – наш поезд был уже критически близок к Кандалакше, и пришлось ехать до конца.

Какой там колокол! Все, что мне нужно, это три таблетки «Алка-Зельтцер». Провинциальный вокзалец был пустым и светлым – летнее утро светилось сквозь непромытые окна. Старинный паровозик дремал на постаменте, и его спящее лицо было болезненно-чинным, как у крейсера «Аврора». Мы сидели в жестких стульях с фанерными спинками и думали, где найти денег на обратный билет до Москвы. А Мстислав не сидел и не думал. Он поморщился и, прижимая ладонь к животу, пошел в противоположный конец вокзала – ну, всякое бывает с людьми, тут понимание нужно. По пути он стянул с газетного прилавка тоненькую четвертушку районной «Зари Заполярья» (три рубля за экземпляр) и, свернув ее в трубочку, удалился с выражением боли на лице.

Его не было минут пять. Наконец Данила, оторвав плоские ладони от лица, вгляделся в дальний угол здания и удивленно двинул бровью: Мстислав приближался стремительно, расталкивая старушек, юрко путавшихся под ногами, – русые волосы необычно растрепаны, влажные татарские глаза (подарок покойной бабушки) глядят ненормально. Еще мгновенье – и он рядом: молча, не моргая, протягивает обрывок заполярной газетки.

Кратковременная схватка с Алексисом (четыре кадра из регби) – и я побеждаю: в руках расправляется неприлично помятый кусок газетной передовицы. Сразу – жирный заголовок с обкусанными буквами на конце: «КОМУ МЕШАЕТ МУЗЕЙ-ЗАПОВЕДН…» Еще прыжок в сторону – подальше от жестких пальцев Данилы, тянущихся к моей бумажке, и читаем – скорей, прыгая по абзацам: «… Возрождение религиозного самосознания не должно привести к средневековому наступлению на отечественную науку. Музейное дело утратило покровительство властей… Подобно тому, как семьдесят лет назад уничтожались храмы и монастыри, сегодня разрушаются музейные комплексы»… Дальше, быстрее: «…активную деятельность развернул приехавший в наш район из Архангельска отец Андроник (Гуляев), отличающийся удивительной деловой хваткой и умением решать хозяйственные проблемы за чужой счет…», «…Вопрос о передаче Русской Православной Церкви комплекса зданий историко-архитектурного заповедника Спасо-Челобитьевского монастыря не может быть решен положительно до тех пор, пока…» Все это неинтересно – дальше, дальше! – «возможность возгорания от огня свечи…», «…о невозможности сохранения здания в условиях ежедневной эксплуатации во время церковных служб»… Мимо! – ага, вот: «бесценный музейный экспонат, шитое золотом покрывало с мощами местного святого было передано храму еще в прошлом году, а теперь…», «….теперь решается вопрос о судьбе уникальной находки, обнаруженной два месяца назад в старом русле реки Супонь —речь идет о серебряном колоколе работы неизвестного мастера XVI века»…

Здесь начинается Русская Игра. Прежде чем читатель перевернет эту страницу, ему придется сделать свой выбор. Если тебе плохо с нами, добрый читатель, – не уходи. Если тебе неуютно с нами, всегда помни: это не более чем сказка. Просто игра: в любой момент можно закрыть книгу, и строки исчезнут, и Русь оставит тебя в покое. Если мы тебе чужие, не верь ни единому слову. Помни, что в природе не бывает серебряных колоколов. Повторяй себе, что история не движется вспять. Убеждай себя, что прежнюю, колокольную родину уже не вернуть. Если ты поморщился в середине предыдущей фразы, прошу тебя: не доверяй глупым северным легендам. Потому что, поверив старому Евсеичу хоть на миг, ты попадаешь в ловушку, в русскую западню: ты уже не просто читатель, а… действующее лицо будущих томов этой книги. Согласившись с нами, ты принимаешь правила этой Игры – а ведь это не «просто игра» и уж, конечно, никакая не сказка. Открою тебе секрет: удар колокола НЕ возвращает древнюю, былинную Русь ДЛЯ ВСЕХ. Он дарит ее только тому, кто поверил… Берегись, игрок: не вышло бы так, что в тот самый момент, когда ты вдруг почувствуешь реальность возвращенной истории, какой-нибудь идиот под Кандалакшей ударит в серебряный колокол, и…

…твои родные недосчитаются тебя в конце двадцатого века.