"Вольный стрелок" - читать интересную книгу автора (Миленина Ольга)

Глава 18

Я досчитала до десятого звонка и уже собиралась вешать трубку, когда услышала на том конце запыхавшееся «алле». И, признаться, растерялась — потому что набирала этот номер вот уже три с лишним часа, а мне никто не отвечал.

Я уже успела много чего передумать — что та, кому я звоню, куда-то уехала, что она сменила квартиру и номер телефона соответственно, что, поступая в институт, она случайно или намеренно указала в анкете не тот телефонный номер. Даже о том, что она никогда уже не подойдет к телефону, я тоже подумала, — если именно она была в машине с Улитиным в последний его вечер, если это ее белье осталось в его коттедже, если она выполняла в его доме чей-То заказ, то, возможно, ее и не было уже в живых.

В общем, я уже совсем не рассчитывала, что кто-то подойдет, — и чисто автоматически нажимала на автодозвон, сидя перед телефоном. И потому и растерялась, услышав запыхавшийся голос.

— Алле, алле? — Обладательница этого голоса, судя по всему, бежала к телефону — она, видно, только вошла и услышала мой звонок в дверях и рванула к аппарату. — Вас не слышно, алле?!

— О, добрый вечер, — произнесла наконец, собравшись с мыслями, стараясь говорить максимально любезно. — Простите, могу я поговорить с Ириной?

— А нет Ирины. — Голос не сказал это, а буквально отрезал, давая мне понять, что той, кто мне нужна, не просто нет, но и не будет. — Не живет она здесь.

Я задумалась на секунду — тут же говоря себе, что это глупо, что это точно не она, потому что так не притворишься. Потому что обладательнице этого голоса лет пятьдесят, ну, может, немного поменьше, но именно немного. А той, кому я звоню, лет двадцать — плюс-минус год-другой.

— О, как это ужасно! — воскликнула расстроенно, пытаясь изобразить из себя эмоциональную идиотку, вдобавок словоохотливую. — Вы не поверите — я с таким трудом узнала этот телефон, я столько надежд возлагала на этот звонок, мне так хотелось верить, что я смогу поговорить с Ирой! О, это просто кошмар!

Такая неудача, ужасная неудача! Скажите — а вы не могли бы мне подсказать, где я могу ее найти?

— Не могу. — Голос продолжал оставаться категоричным, и мой монолог не произвел на него никакого впечатления. — А вы кто, собственно?

Я ждала этого вопроса. И была к нему готова. Продумав с десяток вариантов и остановившись на одном, показавшимся мне наиболее подходящим.

Довольно стандартном, часто используемом мной — но, как правило, действующем безотказно. Потому что человек корыстен — и этим следует пользоваться.

— О, простите, я так разволновалась, так разволновалась, что забыла представиться. Юлия Ленская, замдиректора модельного агентства «Супермодел».

Это новое агентство, мы открываемся через две недели, но должна вам сказать, что уже к концу года мы будем первым агентством в Москве! У нас такие щедрые спонсоры, такие средства, такие связи с Западом — вы не поверите, все ведущие зарубежные агентства уже выразили желание работать с нами. То, как у нас в стране занимались модельным бизнесом до этого, — это позавчерашний день.

Девушкам вечно недоплачивали, воспринимали их как рабочих лошадок, вечно вокруг подиума толстосумы с жадными глазами. В мире такого давно уже нет — а у нас…

И вот наше агентство, у него совершенно другой подход — в конце концов, мы существуем благодаря девушкам. А значит, главное в нашем бизнес — именно они. К ним надо относиться как к кинозвездам, их труд должен высоко оплачиваться, они должны видеть перспективу, знать, что их фотографии отосланы во все ведущие мировые агентства, и…

Я перевела дыхание — говорить так долго, а к тому же так восторженно было непривычно. Но надо было продолжать.

— Я вам уже сказала, что я замдиректора агентства, как раз занимаюсь набором перспективных девушек, из которых мы будем делать звезд мирового уровня. Знаете, мы решили не приглашать тех, кто уже сделал себе имя на подиуме, — но брать еще не раскрученных по-настоящему девушек, не испорченных дешевой славой, мешающей им расти. — Я жутко уверенно несла эту ахинею — и думаю, могла бы убедить в своем профессионализме кого угодно, даже того, кто хорошо знаком с этим бизнесом. — Мне рассказали про Иру, показали ее фотографии — и я просто была потрясена. Просто потрясена. Такая красивая девушка, такая фигура, она так двигается по подиуму! Вы не поверите, скольких усилий мне стоило раздобыть ваш телефон — мне дал его один фотограф, он специализируется на съемках показов и в свое время договаривался с Ирой о фотосессии. И вот…

О, это ужасно! Столько усилий, такая перспективная девушка, и… Поверьте, у нее такое будущее, она могла бы зарабатывать такие деньги… Мне так жаль, так жаль…

Голос молчал. Мне хотелось верить, что он молчит потому, что переваривает услышанное от меня, — и уловил главное, что ему надо было уловить, про большие деньги и перспективы. Если, конечно, это ее мать — потому что я именно для матери распиналась тут насчет нового подхода к моделям и прочей чуши. Будь это чужой человек, например, хозяйка съемной квартиры, на которой эта самая Ирина жила когда-то, она давно бы меня перебила, сообщив, что я не по адресу. И даже знай она новый номер своей бывшей постоялицы, после моего монолога ни за что. бы мне его не дала — чисто из зависти.

— Скажите — вы, наверное, Ирина мама? — Я решила, что если это окажется не мать, вообще не родственница, надо предложить ей материальное вознаграждение за содействие в моих поисках. Сто долларов за телефонный номер, по-моему, весьма неплохие деньги — тем более что всегда можно сказать, если она начнет артачиться, что я на самом деле из милиции и Ирина Соболева нужна мне как свидетельница, и тогда ей придется помочь мне бесплатно. — И наверное, вы мне скажете, где найти Иру, — я думаю, ее бы очень заинтересовало мое предложение.

Извините, я не знаю вашего имени-отчества — я так разволновалась, что забыла спросить…

Голос молчал. Он не хотел называть мне свое имя — и это был не слишком хороший знак. Но я сделала вид, что его не заметила.

— Скажите, ведь Ире было бы это интересно, правда? Мы бы гарантировали ей высокую зарплату и определенное количество выездов за границу в год — и возможно, контракт с зарубежным агентством по истечении полутора-двух лет, и…

Я не сомневаюсь, что Ира была бы счастлива. Скажите — вы тоже так думаете? Мне так важно знать ваше мнение, мне вообще хотелось бы иметь хорошие отношения с родителями наших девушек — и с вами особенно, ведь Ире я отвожу особую роль.

Так вы думаете, ей бы понравилось наше предложение?

— Понравилось, не понравилось — не знаю. — Этот чертов голос ничто не могло смягчить. Наверное, мне следовало выбрать другой вариант поведения и представиться либо подругой по модельному бизнесу, либо институтской подружкой, желающей проведать свою бывшую однокурсницу и рассказать ей об институтских делах. — Не до того ей сейчас, вы о ней забудьте…

Итак, она была жива, она была в Москве и даже, возможно, жила по тому адресу, который мне дали, — просто сейчас ее не было дома. Что ж, это уже была неплохая информация, и я почувствовала себя значительно лучше.

— О, ну что вы — ну разве о ней можно забыть? С ее данными, с ее перспективами — нет, это невозможно! — Я уже утомилась от бесконечных восклицаний, но раз уж выбрала себе роль, надо было играть ее до конца. — Вы говорите, что ей не до того, — вы, наверное, имеете в виду учебу? Я знаю, что она учится в институте, то есть в лингвистическом университете, — но ведь это восхитительно, мы это только поощряем. И постараемся сделать так, чтобы работа совсем не мешала учебе, и…

— Да не будет она больше этим заниматься. — Голос явно осуждал профессию модели. — Не будет.

— Но… Но может быть, я могла бы поговорить с ней лично — ведь это такое будущее, такие заработки… — Я перевела дыхание, чувствуя, что моя восторженность вот-вот начнет давать сбои. — Если бы вы дали мне ее телефон, я бы…

— Вы про нее забудьте, — отрезал голос, и в нем послышалась финальность. — У нее сейчас своих проблем хватает — и со здоровьем, и вообще.

Ей пережить все надо — а потом об учебе думать…

— Да, да, я понимаю, — поддакнула, думая, не выразить ли соболезнования по поводу смерти Улитина. Конечно, черт знает, как ее мамаша относилась к этой связи, но ведь она сама начала об этом. — Я вас прекрасно понимаю, поверьте. Я слышала — это так ужасно, то, что случилось. Но… Но вы ведь знаете, что лучшее лечение — это работа. Ей нельзя быть сейчас одной, надо, чтобы люди были вокруг, чтобы Ира чувствовала, что она нужна, что жизнь продолжается, что у нее есть будущее, и притом блестящее будущее. И — деньги. Вы простите, что я говорю об этом, — но в наше время деньги имеют огромное значение, они позволяют нормально жить, они дают ощущение свободы. Тем более такой молодой девуш-.ке, которой так важно быть самостоятельной, ни от кого не зависеть, иметь возможность помогать родителям…

— Да… — Голос впервые утратил категоричность, видно, я уместно ввернула насчет помощи родителям. — Да, конечно… Только как она такая работать сможет?

— О, не беспокойтесь — мы создадим все условия! — Я не сомневалась, что такого предупредительного и внимательного работодателя, как я, Ире еще не попадалось — и никогда не попадется. И не только потому, что никакое агентство не стало бы так уговаривать никому не известную модель, — но и по той причине, что таких работодателей в природе не существует. — Конечно же, мы учтем ее состояние, разработаем щадящий режим, чтобы она втягивалась в работу постепенно. А осенью, когда у Иры закончится академический отпуск, она сама решит, как ей быть дальше, — может быть, она решит совмещать работу с учебой на дневном, может быть, перейдет на вечерний, у нас есть связи в ее университете, это решаемый вопрос. Главное, чтобы она работала у нас, для нас это очень важно, и для нее тоже — учеба ведь тоже стоит денег, как и все в наши меркантильные времена…

— Да, конечно… — В голосе были сомнения-но он был уже на моей стороне, голос, ему нравилось то, что я говорю. Хотя задумайся та, которая говорила этим голосом, она бы спросила себя, откуда я так много знаю про ее дочь.

И заподозрила бы что-то неладное. Но, видно, я была убедительна — или, возможно, она ни секунды не сомневалась, что ее дочерью могут так горячо интересоваться. И что ее дочь заслуживает, чтобы ей сулили золотые горы с бриллиантовыми вкраплениями. — Вы мне напомните, как вас зовут, — и телефон оставьте, я ей передам…

— Но мое имя ей ничего не скажет — у нас ведь новое агентство, мы еще не открылись, — выпалила я поспешно. — Наше имя будет греметь через несколько месяцев — мы уже богаче всех конкурентов, и при нашем подходе к девушкам у нас будут лучшие модели Москвы и России, — но пока… Может быть, я сама могу объяснить Ире, кто я и откуда и что именно ей предлагаю? Тем более хотя наш офис и отремонтирован — представляете, наши спонсоры купили особняк в самом центре, это так удобно и для нас, и для девушек, — там еще остались кое-какие мелочи, которые надо доделать. Мы туда въедем только через десять дней, а пока… А оставлять домашний телефон — я боюсь, что Ира меня не застанет, я все время в делах, все время на бегу. А так хотелось бы связаться с ней побыстрее, переговорить, заручиться ее согласием, может быть, даже подписать контракт — чтобы мы уже знали, что она с нами. Мы собираемся печатать буклеты к презентации — мы бы поместили там ее фотографию, поставили ее имя. И…

— Хорошо, я с ней поговорю. — Голос не был уверен в правильности того, что он делает, но, если честно, я устала выдавать идиотские монологи — и если еще не убедила его, то мне вряд ли бы это удалось уже. — Перезвоните мне завтра вечером.

— Может быть, сегодня? — Может, и не стоило ее торопить, но я хотела ее дожать. Тем более что гарантии, что завтра я получу положительный ответ, если дам ей время на раздумья, у меня не было. А к тому же черт его знает, у ее дочери в модельном мире могли остаться неплохие знакомства — и попробуй она навести справки о новом богатейшем агентстве, которое откроется вот-вот… — Я бы прямо сегодня сообщила своему руководству, что нашла Иру, а юриста попросила бы подготовить проект контракта. Жаль, что я не могу поговорить с Ирой лично, но…

— Хорошо, перезвоните через час. — Голос попятился назад, моя настойчивость его давила, но мне казалось, что напрягать его дальше не стоит, чтобы не потерять то, что уже завоевано. — Через час или полтора…

— О, я так вам благодарна, так благодарна. — пропела я в трубку, прежде чем на том конце отключились. Наверное, успев меня услышать — а может, и нет.

Но это уже не имело значения — я сделала все, что могла. И оставалось лишь надеяться, что я правильно выбрала роль — и что мне повезет. Как повезло сегодня днем. Повезло там, где, кажется, на это не было ни одного шанса…

…Дверь в комнату, где я сидела, открылась после четвертой «житанины»

— и внутрь шагнул мужик лет пятидесяти, невысокий, плотный, лысоватый, в черном клубном пиджаке и черных брюках, белой рубашке и строгом черном галстуке в белую крапинку. И, не отводя от меня внимательного взгляда, склонил голову в вежливом приветствии.

— Добрый день, Юлия Евгеньевна! — Голос был дружелюбный, и глаза улыбались, но я не верила этой улыбке, потому что они слишком цепкими были, его глаза, и словно просвечивали меня, пытаясь разглядеть, что там внутри у этой чертовой журналистки. — Заочно я с вами знаком — по вашим публикациям, — но очень рад, что представилась возможность познакомится лично…

— Не сомневаюсь. — Мне плевать было, что он услышит мой сарказм. — Хотела бы ответить вам взаимностью — но, увы, даже не знаю, кто вы. Кстати, меня тут задержали именно для того, чтобы вам представилась такая возможность?

— Но вас никто не задерживал, Юлия Евгеньевна. — Он отвернулся на секунду, проверяя, плотно ли закрыл за собой дверь, а потом сделал пару шагов вперед, выдвигая стул и садясь напротив меня. — Возникло недоразумение — и я хотел с вами поговорить, чтобы все уладить. Побеседовать, что называется, в теплой дружественной обстановке — и откровенно, то есть желательно без диктофона. Если вы не возражаете, я попросил бы вас выложить его на стол…

Я не собиралась грубить и хамить, отвечать дерзко и с вызовом. Не собиралась спрашивать, что будет, если я не выложу диктофон, и провоцировать его на силовые методы тоже не собиралась. Равно как и заявлять, что в такой ситуации нам с ним не о чем говорить. Или орать, чтобы меня немедленно выпустили, — или требовать, чтобы он назвался сначала. Все это было глупо и как-то по-детски. И ничего мне не могло дать.

В тот момент мне достаточно было того, что он видит, что я спокойна и ничего не боюсь, — я почему-то не сомневалась, что или он лично, или кто-то по его распоряжению наблюдал за мной, пока я сидела тут одна, и никаких признаков паники они уловить не могли. Тем более что я даже внутренне не паниковала.

И разговаривать с ним планировала спокойно — по крайней мере начать разговор, — а дальше вести себя в зависимости от его поведения. Я готова была притвориться испуганной, если мне начнут всерьез угрожать, — я готова была соврать, что ничего писать не буду. Все, что угодно, лишь бы выйти. Все — только не брать конверт с деньгами. Потому что стоило мне его коснуться — и я проиграла.

— Пожалуйста. — Я пожала плечами, выкладывая диктофон на стол, выщелкивая кассету, показывая, что при всем моем желании крошечный хитроумный аппаратик записывать сейчас ничего не может. — Хотя получается не слишком откровенно — мой диктофон здесь, а ваш все пишет. Я понимаю, что вам сложно положить его на стол, для этого надо стены расковырять, — но ведь это не моя проблема. И выходит, что вы все пишете, а я — ничего…

— Господи, да о чем вы, Юлия Евгеньевна?.. — Он развел руками, глядя на меня с веселым недоумением — не пойму, мол, что за чушь несете, — но столкнулся с моим чуть усталым взглядом, говорящим ему, что я все знаю и сказок мне рассказывать не надо. Бесспорно, я не могла знать того, о чем сказала, — но по тому, что он сменил тему, поняла, что не ошиблась. — Может быть, я могу вам что-нибудь предложить?

— Может быть — только что-нибудь, не вызывающее сердечного приступа. — Я слишком поздно спохватилась, что, наверное, этого говорить не стоило, и постаралась загладить промах. — Я хочу сказать — в моем состоянии спиртное мне противопоказано, это может плохо кончиться. Тем более что в этом месте я совсем ничего не хочу. Возможно, где-нибудь за пределами вашей территории я бы не отказалась от бокала хорошего вина — но вся сложность в том, что я не пью с незнакомыми людьми…

— Извините, я забыл представиться — Середа Павел Григорьевич. — Он не протянул мне визитку, так что произнесенные имя, фамилия и отчество ничего не значили. — Член правления банка. Скажите, а насчет сердечного приступа — вы что имели в виду?

— Я? О, я хотела сказать, что чересчур взволнована вашим гостеприимством — а в таком состоянии спиртное вредно. — Я выдавила саркастическую ухмылку, выругав себя за неосмотрительно вырвавшуюся фразу. — И ничего больше.

Он хмыкнул что-то неразборчивое — ага, угу, черт его разберет. И по-прежнему не отрывал от меня глаз — словно был великим психологом, способным уловить малейшее изменение в моем внутреннем состоянии. Этаким двуногим детектором лжи, читающим излучения моего мозга. Но ничего во мне не менялось, и мозги мои ничего не излучали — я просто сидела и курила. Подумав только о том, что в принципе не отказалась бы посетить туалет — но полчаса вполне могу потерпеть. Тем более что вряд ли наша беседа затянется на более длительный срок.

— Юлия Евгеньевна, могу я узнать, кто именно дал вам информацию, которой вы оперируете? — Он спросил это без особой надежды и, видимо, не удивился, когда я отрицательно мотнула головой. — А характер этой информации вы мне можете сообщить? Я имею общее представление о вашем разговоре с Валерием Анатольевичем — и насколько я понял, вы собираетесь писать статью, в которой прозвучит, что «Нефтабанк» причастен к смерти Андрея Дмитриевича Улитина?

Прозвучит в том контексте, что банк заказал, как сейчас говорят, его убийство — осуществленное столь профессионально, что все решили, что покойный скончался от сердечного приступа? Я ведь правильно понял ваш намек?

Я промолчала — мне не стоило ляпать того, что я уже ляпнула, но теперь все равно было поздно. Так что проще было молчать.

— Насколько я понял, вы предложили Валерию Анатольевичу своего рода сделку — информация о деятельности Улитина на посту президента банка и причинах его снятия с этого поста взамен на обещание не пинать банк так сильно, как вы можете это сделать, и не обвинять его в смерти своего бывшего президента?

Давайте представим, что я принимаю ваше предложение — но сначала мне надо знать, какой именно информацией вы располагаете. Если речь идет о сделке — значит, я должен знать, какой именно товар вы мне предлагаете, так ведь?

Его глаза сверлили меня, то ли рассчитывая, что мое лицо выдаст все, о чем я думаю, то ли ожидая каких-то вздрагиваний, передергиваний, поеживаний.

Только зря они этого ждали. Я, конечно, не супермен вовсе, я хочу жить, я боюсь боли, и мне неприятно, когда мне угрожают, — но я столько лет проработала в журналистике и в таких разных ситуациях оказывалась, что давно научилась себя контролировать, хотя исключения и бывают. А к тому же лет-то мне уже немало — стыдно эмоции проявлять.

И потому я просто кивнула. Говоря себе, что в этом причина моего пребывания здесь, — они не знают, что именно знаю я, и это их пугает. А значит, есть что-то, чего им следует пугаться. И именно потому он и пытался выяснить источник моей информированности — чтобы не только понять, откуда произошла утечка, но и что именно утекло.

— А как я могу вести разговор — после того как ваш высокопоставленный сотрудник сначала мне угрожал, а потом пытался скомпрометировать меня перед моим начальством, говоря, что я вымогаю взятку? А сегодня настойчиво пытался мне всучить деньги? Не скажу, что меня это задело, — все журналисты, бесспорно, разные, и кто-то деньги берет, — но я не люблю, когда меня считают полной дурой. И когда записывают меня на камеру — тоже…

Я произнесла это негромко и мирно — намекая, что если беседа между нами и возможна, то только не в этом здании. А еще лучше — не сегодня.

Мне уже совсем не надо было ничего узнавать. Зато я могла написать о том, что мне угрожали, — ведь у меня имелась подтверждающая это запись на кассете, сделанная в прошлый раз. И о том, что мне предлагали взятку, — Сережа был тому свидетелем, ведь ему звонили с заявлением, что я вымогаю деньги. Так что потребовать опровержения они не смогут при всем желании. И все случившееся настолько ухудшало образ «Нефтабанка», что напиши я, что, возможно, банк был причастен к смерти Улитина — а у меня хватало фактов, чтобы сделать такой вывод, — читатель откинет слово «возможно» и скажет себе, что так оно и было. И видимо, мой теперешний собеседник это хорошо понимал — потому меня и не выпустили из здания.

— Я готов принести свои извинения. — Мне показалось, что фраза далась ему не слишком легко — потому что лицо потяжелело вдруг, напитавшись злобой то ли ко мне, то ли к этому идиоту, наверняка слушавшему сейчас наш разговор. — Наш вице-президент по связям с общественностью — он, знаете ли, человек искусства, в прошлом драматург. И несмотря на свою должность, общаться может не со всякой общественностью — вы уж меня извините за такой каламбур. С людьми искусства бесспорно — наш банк спонсирует театры, концерты классические, к нам часто оттуда приходят денег просить. С ними Валерию Анатольевичу общаться легко, а с вами, Юлия Евгеньевна, тяжело — вы вопросы каверзные задаете, ловушки строите. Вот Валерий Анатольевич и повел себя неадекватно — за что лично я извиняюсь от имени банка. Вас это устраивает?

Мне показалось, что злится он сейчас все же не на меня, а на того идиота, о котором говорит, — и потому с удовольствием произносит нелицеприятные фразы в его адрес. Словно точно знает, что тот сидит сейчас и слушает наш разговор. В лицо он ему, наверное, такое высказать не мог, а тут как бы за спиной все, но так, чтобы тот слышал.

— Устраивает полностью. — Я наклонила голову, преувеличенно благодаря его за проявленную вежливость. — Если это все, что вы хотели мне сказать, и теперь я свободна…

— И вы не будете освещать этот инцидент в своей статье? — Он оказался умнее, чем я думала, и хитрее, просто не заметив мою фразу насчет свободы. — Ведь, по сути, и инцидента никакого не было — Валерий Анатольевич просто предложил вам денежную премию, потому что высоко оценивает вас как журналиста.

Он и пригласил вас сюда специально, чтобы ее вручить, — хотел сделать вам своего рода сюрприз. А чтобы вам налогов не пришлось платить, решил передать деньги из рук в руки. А между вами произошло непонимание — и именно поэтому охрана попросила вас задержаться, дабы вы дождались меня и мы с вами внесли ясность в этот вопрос. Разве не так?

Я пожала плечами — другого ответа в этой ситуации я все равно не могла дать. Он хитро все придумал — но уже был наш предыдущий разговор с человеком искусства, и его звонок в редакцию, и разговор с главным, и запись на моем диктофоне, хранящаяся дома. И замалчивать случившееся я не собиралась — тем более что нельзя было исключать, что давление на меня продолжится и шефу будет звонить уже не зам президента банка, а кто-то повыше. В конце концов, для того, чтобы выжить Улитина, они даже кого-то из правительства привлекали — так что и здесь могли использовать те же связи. А значит, все происходившее со мной в доме приемов «Нефтабанка» просто необходимо было отразить в статье.

— Смелая вы девушка, Юлия Евгеньевна. — Мой собеседник смотрел на меня все так же пристально — он, кажется, ни на секунду не выпускал мое лицо из поля зрения. И сейчас ждал, когда на нем появится реакция на его слова. — Банк подозреваете в том, что он своего бывшего шефа заказал, — а сами в этом банке так смело себя ведете. Вы мне скажите — если бы это правда была насчет Андрея Дмитриевича, как, по-вашему, с вами бы сейчас поступили? Вы не подумайте — это полный нонсенс, насчет причастности «Нефтабанка» к смерти своего бывшего президента, — но мне лично интересно..

Что ж, это был хороший вопрос. Заданный напрямую — и в то же время очень завуалированно. И он совсем не случайно его задал и прям-таки к месту — потому что понял, видимо, что никаких гарантий от меня получить нельзя. И что бы он тут ни плел насчет премии, я напишу то, что считаю нужным. Даже если пообещаю этого не делать.

— Думаю, отпустили бы. — Я намеренно встретилась глазами с его взглядом и говорила медленно, взвешивая каждое слово, стараясь, чтобы на губах была такая легкая полуулыбка, подтверждающая мое спокойствие. — Согласитесь, что если я умру прямо у вас от сердечного приступа, — это все-таки будет слишком.

Тем более в редакции знают, где я, и ваш человек искусства уже поднял шум, когда звонил моему начальству, и мое руководство полностью в курсе данного расследования и всех его нюансов. Так что думаю, что проще было бы меня отпустить. И потом сделать вид, что напечатанный в газете материал — выдумка от начала до конца. Журналистский вымысел, проплаченный конкурентами с целью очернить достойное во всех отношениях финансовое учреждение. И подать в суд — хотя обещаю вам, что ни од-нойзацепки для подачи иска вы не найдете…

— И все? — Он явно намекал на последствия. Правда, у нас был чисто гипотетический разговор — по крайней мере таковым мой собеседник предложил его считать, — так что и ответ должен был быть таким же.

— Ну почему все? — Я сделала вид, что всерьез задумалась, даже лоб наморщила. — Посылать ко мне девиц с сильнодействующими препаратами — так я не лесбиянка. Попробовать войти в контакт с моим любовником, денег дать, чтобы он мне что-нибудь подсыпал, — так нет постоянного, вот в чем проблема. Проводить со мной беседы с привлечением высоких правительственных чиновников — масштаб не тот, маловата фигура. Натравливать на меня ОМОН или РУОП, чтобы подбросили мне наркотики и тут же арестовали, наверное, не стоит — откуда у бедного журналиста деньги на кокаин? Устраивать аварию — так у меня не «Порш-911», а старенький «фольксваген», и живу я не на Рублевке, гонять мне особо негде. Так что…

Видимо, я переборщила — потому что хотя он и кивал весело, постукивая пальцами по столу, вид у него был совсем не веселый. И становился все грустнее и грустнее. Пока я не упомянула про аварию — вызвав у него недоуменное возмущение.

— Ради Бога, Юлия Евгеньевна, — о какой аварии речь?! Может, мы еще и бомбу в самолет подкладывали, на котором Улитин за границу летал, а она не сработала просто? — Он так искренне запротестовал, что я сразу сказала себе, что вот это зря на них свалила, тут они точно ни при чем. Зато он своим возмущением подтвердил, что все остальное действительно имело место. И хотя я в подтверждениях не нуждалась, он, видно, решил по-другому — и, спохватившись, попытался выпутаться. — И вообще — наркотики, яд… Ну что у нас с вами детектив какой-то получается?

— Но мы ведь теоретизировали? — Я тоже изобразила недоумение — хоть и не так искренне. — Вы ведь сами задали теоретический вопрос — что бы со мной сделали после выхода статьи, если бы ваш банк был причастен к убийству Улитина, — вот я и ответила. Вы ведь не всерьез задали свой вопрос, верно? Вот вам и ответ несерьезный…

Я вдруг подумала, что он меня перехитрил — вытянув из меня те факты, которые я собиралась использовать в статье. Спровоцировал меня на нужный ему разговор и все вытянул — хотя я совершенно не собиралась это выкладывать. Это, в конце концов, было мое секретное оружие — то, что я знаю, — а теперь он был в курсе, каким именно оружием я располагаю. И следовательно, прямо сейчас и здесь мог принять решение, насколько я опасна — и как вести себя со мной, как поступить.

Я усмехнулась, показывая, что поняла его маневр — пусть и слишком поздно. И закурила снова, ощущая, что во рту все пересохло, покосившись на бар, где среди спиртного стояла бутылка французской минералки. Но сказала себе, что лучше потерплю. Не то чтобы я верила, что меня заранее решили сюда отвести и подсыпали что-нибудь во все бутылки-я все-таки не настолько параноидальна, — но все же расслабляться не стоило.

— Да, Юлия Евгеньевна, озадачили вы меня… — Глаза его по-прежнему следили за мной, а вот лицо пыталось излучать некое условное тепло, но это ему не слишком удавалось. Словно то, что он от меня услышал, ему совсем не понравилось. — Вы меня извините — я на секунду.

Он встал, кивая мне, выходя за дверь, неплотно прикрывая ее за собой.

Говоря кому-то несколько слов — вроде «Леша, четвертую», так мне показалось — и тут же возвращаясь обратно.

— Что ж, Юлия Евгеньевна, придется пойти на предложенную вами сделку — не то ведь выставите нас в таком свете, что хоть завтра банк закрывай, а все руководство отправляй в Матросскую Тишину. — Он улыбнулся, показывая мне, что шутит, что не сомневается, что моя статья ничем его банк задеть не может. Я, если честно, тоже в этом не сомневалась — до тех пор, пока мне не попробовали впихнуть деньги, а потом задержали тут. — А я, между прочим, возглавляю службу безопасности — а значит, отношусь к руководству. И в тюрьму мне совсем не хочется…

Мне сразу надо было понять, кто он — бывший комитетчик, естественно. И наверное, совсем не последний человек в системе, минимум генералом был — коль оказался в такой структуре. Поэтому он и взял на себя переговоры со мной, и вел себя куда увереннее, чем мой предыдущий собеседник, всем видом демонстрируя, что уполномочен решать щекотливые вопросы типа моего. Поэтому и выведал так хитро все, что у меня было против банка. Поэтому именно на него возложили принятие решения относительно того, что со мной делать.

— Поймите меня правильно — я не против гласности, и я не собираюсь препятствовать вашей журналистской деятельности и тем самым нарушать законы. — Еле заметная улыбка на его лице стала чуть менее призрачной. — Но мне кажется, что ваша будущая статья несколько однобока — поскольку, повествуя об Улитине, во всех его злоключениях обвиняет наш банк. И потому я готов пойти на сделку и рассказать вам кое-что об Улитине — надеюсь, именно он вас интересует, а не наша организация, не так ли? А вы, в свою очередь, рассказываете в статье только об Улитине и упоминаете название банка лишь в случае крайней необходимости — я правильно вас понял?

— Ну, в общем, да. — Я не знала, что именно он расскажет, и потому не могла ответить более конкретно. Хотя я оценила тот факт, что он предпочитал компромисс угрозам или неприятным для меня действиям — пока. — Да.

— Разговора между нами, разумеется, не было. — Это был не вопрос, а утверждение — и я кивнула, соглашаясь. — Тогда начнем сначала. Как Улитин был назначен на пост главы банка, вы, должно быть, знаете. Его кандидатура с самого начала вызвала сомнения в вышестоящих инстанциях — и в банковской среде он не имел, скажем так, должного авторитета, — но его покровитель занимал достаточно высокий пост, чтобы настоять на своем, тем более что именно ему принадлежала идея создания банка. Мне неприятно это говорить, но уважаемый мной Андрей Дмитриевич не очень подходил для такой роли — его масштабам больше соответствовал банк в его родном городе. К счастью, Улитин не пытался проводить собственную политику, выполняя распоряжения того, кто его сюда посадил, — а сам, извиняюсь за выражение, предавался радостям жизни…

— О?! — Я округлила глаза — мне показалось, что он ждал от меня какой-то реакции. По крайней мере он так со значением на меня посмотрел после этих слов. — Вы хотите сказать?..

— Я имею в виду парк дорогих машин, оформленных на банк, но купленных специально для Улитина, его личную охрану в количестве двадцати человек, бесконечные загранкомандировки и прочие мелочи. В том числе зарплату Андрея Дмитриевича, превышавшую миллион долларов в год, и его представительские расходы в размере ста тысяч долларов в месяц. Если хотите, можете об этом написать — только упомяните, что это слух. Были и еще кое-какие расходы — не хочу говорить плохо о покойном, но Улитин был человек экономный, свои-личных сбережений не трогал, зарплату не тратил, за все его прихоти платил банк.

Единственное, в чем Андрея Дмитриевича ограничили, — так это в желании посадить на ключевые посты своих, так сказать, земляков. Им предоставили неплохие должности, изобретенные специально для них Андреем Дмитриевичем, — но не самые ответственные. А так как в политику банка Улитин не влезал, то правление с готовностью потакало всем прихотям Андрея Дмитриевича. И именно поэтому уход из правительства господина, протежировавшего Андрею Дмитриевичу, никак не повлиял на судьбу самого Улитина…

Это было откровенно — даже несмотря на то что во всем сказанном не имелось ни одного конкретного факта, не считая зарплаты, представительских расходов и числа секьюрити. Что, кстати, могло быть намеренным преувеличением — дезинформацией, закинутой мне для того, чтобы потом, когда я вставлю это в материал, меня можно было обвинить во лжи. А доказав документально, что у Улитина было пять охранников, а не двадцать, можно скомпрометировать весь мой материал — мол, если она в мелочах врет, то и в главном тоже.

Поэтому я вовсе не собиралась клевать на эту фактуру, которую он так милостиво разрешил мне обнародовать, — да и заработки Улитина меня интересовали гораздо меньше, чем все остальное. Но мне казалось все же, что он откровенен, — интуиция подсказывала, которой я привыкла верить.

— Однако примерно год назад правлению стало известно, что, помимо радостей жизни, у Андрея Дмитриевича появились и другие интересы. Скажем так — финансового характера… — Он замялся. Я не сомневалась, что он заранее знал, что может мне сообщить — возможно, он даже обсудил это со своим начальством, — но, похоже, теперь он взвешивал еще раз, о чем стоит говорить, а о чем не надо.

— В частности, Улитин стал инициатором ряда финансовых операций с зарубежными банками, в результате которых «Нефтабанк» потерял значительные средства. Я не являюсь профессионалом в банковском деле — но если говорить проще, то банк в лице Улитина брал на себя обязательства, которые изначально не мог выполнить, и соответственно нес потери за их невыполнение в виде крупных неустоек. Вскрылось также несколько случаев приобретения фирм, которые исчезали сразу после перевода им денег. Заметьте, я не говорю, что все эти средства Улитин присвоил — прежде всего этому нет доказательств, — я лишь отмечаю, что это имело место.

Также стало известно о связях Андрея Дмитриевича с представителями так называемого криминального мира — и о том, что через наш банк отмываются так называемые грязные деньги. Вы сами понимаете, какой ущерб был бы нанесен репутации «Нефтабанка», если бы все это стало достоянием общественности…

Я пожала плечами — жестом говоря, что все это не очень убедительно. В конце концов, у нас почти весь бизнес криминальный, связями с криминалом никого не увидишь. А что касается хитроумных финансовых операций, в результате которых банки или другие организации якобы теряют деньги — спокойно оседающие на зарубежных счетах их руководителей, — так я об этом не раз читала, в том числе в нашей газете. Так что все это было не ново и повсеместно распространено. И я очень сомневалась, что нынешнее руководство банка не имеет компрометирующих связей и благородно игнорирует собственный карман.

— Чисто теоретически можно было бы сделать вывод, что Улитина обеспокоила отставка его покровителя и он, опасаясь что придет и его черед, начал активно обеспечивать себе безбедное будущее, — но это только теория. — Он понял вверх указательный палец, как бы предостерегая меня от ошибочного вывода, — но на самом деле намеренно подталкивая меня именно к нему. Ему важно было, чтобы я так и написала — хая лично Улитина и не трогая банк. — В связи со всем вышесказанным правление, скажем так, ограничило возможности Улитина совершать убыточные для банка операции. А что касается причастных к этим операциям сотрудников — тех самых, которых он привел с собой, — то встал вопрос об их увольнении. И все это, как вы понимаете, у Андрея Дмитриевича вызвало недовольство. Между президентом банка и правлением возник конфликт — и Улитину предложили решить его мирным путем. А именно — добровольно покинуть свой пост, дабы его ошибки не были преданы огласке. Однако Андрей Дмитриевич покидать свой пост не хотел и, более того… угрожал наиболее активным своим противникам физической расправой…

Он оглянулся на дверь, впившись в нее взглядом — словно желая увидеть каким-то образом, не стоит ли кто за ней. А потом, повернувшись и поймав мой взгляд, весело хмыкнул.

— Как вы, наверное, уже догадались, Юлия Евгеньевна, наш с вами разговор вопреки вашим опасениям никто не подслушивает и не записывает — мы с вами тет-а-тет говорим, вас ведь так больше устраивает?

Я склонила голову в знак согласия — отметив на его лице удовлетворение, означающее, что он рад, что я ему верю. Вдруг вспомнив те его слова, что донеслись до меня, когда он вышел на секунду: «Леша, четвертую». Выходит, он дал приказ отключить камеру — и действовал сейчас на свой страх и риск, взяв на себя ответственность за общение со мной.

Хотя расслабляться все равно не стоило — он пока не сказал ничего, за что можно было бы по-настоящему зацепиться, и я не знала, скажет ли. И нельзя было исключать, что на самом деле никакая запись с самого начала не велась и только потом он дал команду записывать — то ли для своего начальства, для отчета, то ли рассчитывая усыпить мое внимание и спровоцировать меня на какие-то слова или действия. А сам вел себя так, чтобы я поверила в приватность нашей беседы.

— Как вы знаете, в итоге Улитин все-таки ушел — между прочим, отказавшись от должности члена правления, которую ему предлагали. От фактической синекуры, дававшей хороший доход и позволявшей ничего не делать, даже в офисе не надо было появляться. — Он проскочил довольно большой и, насколько мне известно, полный событий временной период — но я ничего не сказала, решив, что сначала пусть расскажет все, что собирается рассказать, а там посмотрим. — Разумеется, никто не просил его возместить понесенный за время его правления ущерб — об этом не было речи, хотя к тому времени уже всплыла кое-какая информация о том, где именно находятся потерянные банком деньги.

Более того, Андрей Дмитриевич буквально за две недели до ухода — уже зная, что уходит, — купил себе квартиру, которая, между прочим, стоила банку свыше миллиона долларов. Но опять же правление не стало ничего предпринимать — предпочитая мирно расстаться со своим президентом. А теперь скажите мне, Юлия Евгеньевна, — зачем новому руководству нужна была смерть Андрея Дмитриевича Улитина?

Это было логично — то, что он хотел сказать. Более чем логично. Хотя, если честно, мне не хотелось с этим соглашаться — я уже сроднилась с мыслью, что именно «Нефта-банк» его заказал, — и я судорожно искала мотив. Плата за те потерянные деньги? Да нет, не бандиты же, которые убивают должника, неспособного отдать долг, дабы наказать провинившегося и преподать урок другим.

Месть за строптивость и угрозы? Тоже глупо — коль скоро главная цель была достигнута и Улитин ушел без шума и даже отказался от предложения Хромова поднять кампанию в прессе.

Если честно, то он разочаровал меня — потому что если верить всему, что он сказал, то выходило, что «Нефтабанк» здесь ни при чем. А значит, мне предстояло заново ответить на вопрос, кто же это сделал. Хотя — хотя почему, собственно, я обязана была ему верить?

Мне стало немного грустно. До разговора с ним все так здорово сложилось у меня в голове, такой материал ударный — я не продумывала его детально, я его чувствовала, его эмоциональную окрашенность, весомость концовки, тон повествования, он пах, имел вкус и цвет — а теперь все надо было переосмыслить.

— Я оценила вашу откровенность. — Я улыбнулась ему грустно. — Хотя вы умолчали о событиях, предшествовавших уходу Улитина из банка, — вы ведь понимаете, о чем я? Не скрою, мне было бы интересно услышать о том, как Улитина убедили покинуть свой пост. Беседы с высокими чиновниками, милицейские засады с обнаружением у него наркотиков — это я знаю, но ведь это не все, наверное?

Надо отдать ему должное — он промолчал. Не сообщая мне ничего нового — но по крайней мере не отрицая тех фактов, которые у меня уже были. И я это оценила — не став настаивать, понимая, что больше он на эту тему ничего не скажет. Но если он рассчитывал на сделку, то того, что он сказал, было для нее недостаточно. В случае заключения этой сделки я жертвовала слишком многим — конкретной версией улитинской смерти. Да вообще всем материалом — потому что от концовки зависит все, а если нет концовки, то и материала нет. А он предлагал взамен пустые слова, которые мне ничего не давали.

— И еще — я ведь не знаю, было ли на самом деле то, что вы мне рассказали, — произнесла осторожно, не желая открыто ставить под сомнение его слова, но желая подтолкнуть его к тому, чтобы он рассказал что-то еще. — Это все интересно — но фактов ведь нет?

— Почему же нет? — Он ответил после некоторый паузы — словно обдумывая серьезный какой-то шаг. — Допустим, я мог бы вам предоставить бумаги, подтверждающие покупку Улитиным весьма дорогостоящей квартиры за две недели до ухода из банка, — с его личной подписью, хотя для такой крупной, скажем так, ссуды требовалось решение правления. И другой квартиры, в прошлом году — для своей… хорошей знакомой. Допустим, я мог бы вам предоставить бумаги, подтверждающие, что представительские расходы Андрея Дмитриевича составляли сто тысяч долларов в месяц, а порой и выше. Приемы, рестораны, салоны красоты, спортивные центры… Хотя нет, этого делать не стоит — подумают еще ваши читатели, что и нынешнее руководство так же точно живет, а это не соответствует истине. Но затоя мог бы предоставить вам документы относительно неудачных, скажем так, операций, проведенных по инициативе Андрея Дмитриевича.

Какой-нибудь одной операции. И возможно… Впрочем, наверное, достаточно и того, о чем я говорил? Бумаги будут у вас завтра — если вы дадите мне обещание выполнить свою часть сделки. Вас это устроит?

Я задумалась на мгновение. Мне было жаль тот материал, который уже жил и рос во мне и теперь никогда не будет написан, потому что придется делать аборт. Даже хотя данная им фактура — с учетом предоставления документов — казалась достаточно заманчивой. Если честно, то, заявившись сюда в первый раз, я и мечтать об этом не могла — о том, что у меня будут такие факты. Но все равно мне надо было подумать. Не здесь и не сейчас — я предпочла бы сначала отсюда уйти, — но позже.

— Думаю, да, — произнесла неопределенно. — Это зависит от обещанных вами документов, но думаю, что да. А что конкретно вы хотите взамен?

— Вы не ссылаетесь на меня — документы вы получили из своих источников.

— Он загнул один палец, показывая мне, что это не последнее условие. — Далее — вы не отождествляете Улитина и наш банк и подчеркиваете, что не правильные, скажем так, решения он принимал лично и в своих интересах. А правление, узнав о них, сделало все, чтобы не допустить убыточных сделок в дальнейшем, — и именно осознание невозможности использовать банк в своих интересах послужило причиной ухода Андрея Дмитриевича. Третье — банк не имеет отношения к рассказанной вами истории с наркотиками, это просто совпало по времени с конфликтом в банке. А лучше эту историю вообще не вспоминать.

Я качнула головой — это был вкусный момент, мне не хотелось бы его опускать. И за него я готова была поторговаться — но это, к счастью, не потребовалось.

— Раз не можете без нее — пусть останется. Хотя боюсь, милиция вам вчинит иск — но это дело ваше. — Он очень легко это произнес — видимо, другие вопросы казались ему куда более значимыми и он решил не напрягать меня с не слишком принципиальными моментами. — Да, что касается какой-то аварии, которую вы упоминали и о которой мне ничего не известно, — банк здесь ни при чем, могу вас заверить. Далее — вы не разговаривали ни со мной, ни с Валерием Анатольевичем. Пусть все выглядит так, что мы не хотели порочить имя Андрея Дмитриевича, — это ведь на самом деле правда, и если бы не ваша настойчивость, вам бы никто ничего не рассказал. Да — денег вам тоже не предлагали и насильно не удерживали, поскольку вы у нас вообще не были. И пятое — кажется, это пятый пункт, я прав? — банк не имеет никакого отношения к смерти Улитина, и вы в статье не будете связывать имя банка с этим печальным событием. Вот и все. Вас это устраивает?

Условия были разумными. — и я молча прикрыла глаза, для большей убедительности склонив голову.

— Вполне, — добавила на тот случай, если ему все-таки требовались слова. — Меня это вполне устраивает. Хотя, не скрою, хотела бы услышать от вас больше, но…

— Вот и прекрасно. — Он проигнорировал мои последние слова, улыбнувшись лучезарно. — Кстати, Юлия Евгеньевна, вы не ответили на мой вопрос — зачем надо было руководству банка заказывать убийство Андрея Дмитриевича спустя полгода после его ухода и с учетом всех тех фактов, которые я вам сообщил?

Почему-то для него это было важно — убедиться, что у меня нет ответа на этот вопрос. Словно он беспокоился, что я, написав статью с учетом всех его условий, тем не менее останусь при своем прежнем мнении — которое попробую высказать с других страниц и под другой фамилией. Или изложу кому-то, кто напишет другую статью и скажет в ней то, что не сказала я.

— Незачем. — Я постаралась, чтобы ответ прозвучал твердо. Если у меня и оставались какие-то сомнения — вызванные его настойчивостью, а также тем, что мне предстояло все переосмыслить и решить для себя, кто же тогда это сделал, — то в любом случае ему ни к чему было их видеть. — Абсолютно незачем. Хотя…

Он напрягся — я сразу это заметила. Наверное, не стоило играть с огнем — но он был не дурак и должен был понимать, что если я захочу что-то написать, то не буду говорить об этом сейчас. А для меня важен был этот ход — даже очень.

— …хотя вы лишили меня такой замечательной версии, такой складной, такой красивой версии. — Я произнесла это с шутливым упреком. — И что мне теперь писать — что он умер сам?! Вы ведь первый будете смеяться, правда?

— Понимаю вас, Юлия Евгеньевна, — но помочь вам не могу. — Он с улыбкой развел руками. Неосознанно подтвердив, что тоже считает, что Улитина убили. Не то чтобы я в этом сомневалась — он лишь укрепил мою веру в то, что все случилось именно так. Он знал Улитина и знал, с кем тот связан и чем занимается, — и если уж он считал, что того убили, то я бы теперь не поверила даже результатам повторного вскрытия, если бы кому-то пришло в голову его сделать. — У Андрея Дмитриевича были разные, скажем так, деловые партнеры.

Возможно, он нарушил взятые на себя в бытность свою президентом нашего банка обязательства — вы понимаете, о чем я и о ком?

— Да-да, — ответила задумчиво. Меня не устроил уклончивый ответ — хотя на другой вряд ли можно было рассчитывать. Сейчас он намекал на тех авторитетных людей, с которыми Улитин был связан, — но на кого еще ему было кивать? Я и сама понимала, что если это не банк его убрал, то, значит, бандиты — только это нужно было доказать. Хотя бы найти какую-то причину, заставившую их это сделать — почему-то полгода спустя после того, как Улитин покинул «Нефтабанк». — А теперь я хотела бы узнать — я свободна и могу идти?

— Разумеется! — В голосе его прозвучало удивление. — Вы и были свободны — разве нет?

Я кивнула, вставая, убирая в сумку диктофон и сигареты — видя краем глаза, что и он встал, — и уже сделала шаг к двери, когда он преградил мне путь. Улыбаясь так тепло, прямо по-дружески, и глядя мне в глаза.

— Забыл вас спросить, Юлия Евгеньевна, — коль скоро вы у нас не были и вам никто ничего не рассказывал, может быть, вы не станете отказываться от премии, присужденной вам заочно, без вашего присутствия? За, скажем так, объективное освещение событий, имевших важное значение для нашего банка. И все официально оформим — вам ведь так будет спокойней? Не нравится слово «премия», оформим как договор на выполнение вами определенной работы — изучение общественного мнения, например. Когда ваша статья выйдет — через неделю, то есть в двадцатых числах апреля? А мы его маем датируем, наш договор, — юрист наш так все составит, что никто никогда не придерется. Учтем сумму налога и сделаем все так, что вы получите десять тысяч долларов чистыми — не в качестве взятки, но в знак благодарности за проявленное вами понимание. Не отказывайтесь, Юлия Евгеньевна, — в наше время лишних денег не бывает…

— Это точно. — Я тоже улыбнулась ему, прекрасно понимая, что ему надо — гарантий, что я напишу то, что обещала, и в дальнейшем эту тему поднимать не буду. Но я не собиралась отказываться наотрез — хотя бы потому, что я еще отсюда не вышла. — Давайте так — сначала выйдет статья, а потом мы обсудим эту тему. Я вам привезу пару номеров, и мы все обсудим. Просто дело в том, что я не люблю авансы — и, кстати, привыкла отвечать за свои слова…

— Но я вам доверяю, Юлия Евгеньевна. — Он изобразил на лице такую веселую обиду. — Вы же убедились в том, что я вам верю, — а вы мне, значит, нет?

— О, это совсем не так. — Я возмутилась шутливо, хотя смотрела на него абсолютно серьезно. — Просто всякое может случиться — вдруг что-то помешает выходу статьи. Или кто-то. Она все равно выйдет, это я вам обещаю. — не в одной газете, так в другой, — но брать аванс, не зная, когда ты его отработаешь, на мой взгляд, аморально.

— Ну как знаете. — Он все еще улыбался, но не так широко — ему явно не понравился мой отказ и логичное, казалось бы, объяснение не устроило. Он хотел, чтобы я оказалась на крючке, — и отпускать меня так, чистой и непорочной, не слишком хотелось. Но я не могла взять деньги — значит, должна была его как-то расслабить.

— Не сомневайтесь, я приду за своим гонораром, поскольку он мне очень нужен. Понимаете, я тоже решила заняться меценатством, как и ваш банк. — Я не улыбалась, и он смотрел на меня внимательно, пытаясь понять, куда я клоню. — Дело в том, что ваш Валерий Анатольевич — он показался мне таким благородным, таким аристократическим, таким утонченным…

Он смотрел на меня молча, всматриваясь в мое лицо в поисках улыбки — но ее там не было. А я смотрела в сторону, больше всего желая сейчас, чтобы видеокамера была-таки включена вопреки его обещанию и фиксировала наш разговор.

— Дело в том, что я хотела бы преподнести ему в дар коллекцию дизайнерского теплого белья и колготок, — закончила я наконец, улыбнувшись невинно. — Весна такой обманчивый сезон, так легко простудиться — а я бы не хотела, чтобы ваш банк понес еще одну невосполнимую утрату…

Кажется, он все еще улыбался, когда мы прощались у ведущей на второй этаж лестницы, — я сама просила меня не провожать. И отвернулась, направившись в сторону двух стоявших у выхода охранников — а он стоял и смотрел мне вслед, я чувствовала его взгляд. Я не знала, что было в нем, что он означал — но по крайней мере секьюрити расступились, а потом еще один охранник открыл мне ворота, и я оказалась на улице.

Я не знала, что было в его взгляде, которым он смотрел мне в спину.

Уважение или ненависть? Облегчение от того, что я смоталась наконец? Или сомнения по поводу того, следовало ли ему говорить мне то, что он сказал, — следовало ли отпускать меня вот так, дав мне то, что мне было надо, но не получив взамен никаких гарантий, кроме моего слова?

Или в нем была угроза .разобраться со мной, если я нарушу все обещания?

Я не знала, и это не имело для меня никакого значения. Как и то, что я прекрасно понимала, что, поведи я себя иначе, покажи испуг, дай слабину, со мной говорили бы совсем по-другому. Меня бы задавили морально и всучили бы деньги, и я бы вышла отсюда, трясясь от пережитого и собираясь завтра же заявить главному, что тема бесперспективна. Потому что тот, кто разговаривал со мной, явно был профи в своем деле и чувствовал, с кем и как надо себя вести, кому и что можно говорить, с кем и как стоит поступать.

Мне вдруг пришла в голову мысль, что, возможно, это он встречался прошлым летом с Женькой Алещенко. С Женькой, который счел себя самым умным, который пытался всех обхитрить и открыто показал, что хочет денег и будет играть за того, кто больше заплатит. Который показал, что с ним опасно иметь дело, потому что он продажен, а значит, не отвечает за свои слова. И потому и получил в итоге то, что с ним случилось.

Это было более чем вероятно — то, что именно мой недавний собеседник сначала встретился с Женькой, потом звонил ему, а потом приказал его припугнуть. По описанию он подходил, да и по преследуемым целям тоже — и с Женькой, и со мной он защищал не Улитина, но репутацию банка. Вот только в первом случае он понял, что Женьке нельзя верить, зато по мне увидел, что я не хитрю и не играю. Что я делаю то, что говорю, — это мой принцип, потому что даже у охотника за падалью должны быть принципы. И повел себя иначе. Хотя могло бы быть…

Но сейчас это не имело уже никакого значения — как могло бы быть и имел ли он отношение к истории с Женькиной семьей. Потому что Алещенко проиграл — а я выиграла. Как всегда.

Почти всегда…