"Раб великого султана" - читать интересную книгу автора (Валтари Мика)

2

Но раскаяние мое запоздало. На следующий день после того, как мы покинули остров Цериго, ветер резко усилился, по морю побежали огромные волны, и под вечер небо затянули тяжелые грозовые тучи. Наше суденышко трещало по всем швам и давало куда большую течь, чем обычно, так что все паломники, способные держаться на ногах, должны были по очереди откачивать воду помпами. К жуткому скрипу взлетающего на волнах корабля и оглушительному хлопанию парусов примешивались жалобные стоны людей, страдающих от морской болезни. Не буду скрывать, что и сам я, оцепенев от ужаса, дрожал всем телом, каждую минуту ожидая, что посудина наша пойдет ко дну. Но корабль, хоть изрядно подгнивший и источенный червями, был правильно построен и крепко сшит венецианскими мастерами, и когда наконец забрезжил рассвет, оказалось, что ураган не сорвал парусов, не сломал мачт и вообще не причинил судну никакого вреда. Но капитан счел нашу радость преждевременной и, грозно прикрикнув на нас, немедленно посадил всех за весла, поскольку мы оторвались от каравана и находились совершенно одни в бескрайнем море. Нигде не было видно ни корабля, ни островка, и капитан пытался с помощью гребцов сменить курс, чтобы подойти поближе к берегу и догнать последние суда каравана.

В полдень ветер немного ослабел, но нашу посудину все еще швыряло по волнам разбушевавшегося моря. Когда видимость улучшилась, матросы внезапно обнаружили на горизонте какой-то парус и, взволнованно размахивая руками, принялись звать капитана. Тот, не желая встречаться с неизвестным судном, велел немедленно сменить курс. Мы налегли на весла, и от страха силы наши удвоились. Но было уже слишком поздно: не только мы разглядели этот корабль с низким парусом, но и оттуда давно заметили наши высокие мачты. Судно с поразительной скоростью приближалось к нам и маневрировало так, чтобы помешать нашему бегству. Поняв это, наш капитан разразился бранью и проклятиями, посылая к черту всех алчных венецианских судовладельцев, права и законы республики святого Марка и даже высокочтимую синьорию.

– Встреча с этим кораблем не предвещает ничего хорошего, – прокричал он в конце концов. – И если в сердцах ваших есть хоть капля отваги, то беритесь за оружие – и будем сражаться плечом к плечу. А женщины и калеки пусть спрячутся в трюме.

У меня свело живот от страха, когда я услышал эти слова и увидел стройные очертания преследующего нас корабля; подгоняемый множеством весел, он стремительно мчался к нам в бурунах белой пены. Вскоре я заметил на носу чужого судна два клуба дыма, и рядом с нами в воду плюхнулось пушечное ядро, подняв фонтан брызг, а другое ядро пробило наш парус, прежде чем ветер донес грохот выстрелов до наших ушей.

– По-моему, сражение уже проиграно, – проговорил Антти. – Ведь у нас – не больше пятнадцати человек, способных держать в руках оружие. По всем правилам военного искусства столь маленький отряд не должен раздражать гораздо более сильного противника, оказывая ему бессмысленное сопротивление, а обязан, наоборот, сдаться – и обеспечить себе таким образом самые выгодные условия капитуляции. Я вынужден, правда, признать, что мне совершенно неизвестны правила ведения войны на море, но на суше обычно поступают именно так.

Но рябой капитан ответил:

– Нам остается надеяться лишь на Бога – и на то, что военная галера находится где-то неподалеку и уже разыскивает нас. Я командую кораблем, на мачте которого развевается венецианский флаг со львом, и с пиратствующими неверными могу разговаривать лишь с оружием в руках. И если бы я сдал негодяям это судно без боя, то покрыл бы себя величайшим позором и высокочтимая синьория достала бы меня из-под земли, чтобы торжественно вздернуть на мачте. Если же я буду храбро сражаться и не паду в бою, то синьория выкупит меня из рабства. А если я погибну в схватке с неверными, то имею все основания полагать, что душа моя, покинув бренное тело и очистившись от всех грехов, отправится прямиком в рай.

А брат Жан размахивал медным распятием и кричал голосом, осипшим от страха:

– Тот, кто падет в битве с приверженцами лжепророка, заслужит мученический венец и окажется в Царствии небесном. Так будем же сражаться с мужеством и отвагой во имя Господа нашего Иисуса Христа!

Антти с сомнением почесал в затылке и засунул руку в дуло единственной на корабле позеленелой от времени бронзовой пушки, но не обнаружил там ничего, кроме старых птичьих гнезд и крысиного помета. Капитан выбросил из своей каюты связку заржавленных мечей, которые со звоном упали на палубу, а матросы с явной неохотой потянулись к железным баграм. Капитан принес из каюты еще и большой мушкет, а я попытался зарядить его, поскольку умел обращаться с таким оружием; но порох был сырым…

Пиратский корабль был уже так близко, что мы могли разглядеть зеленые и алые флажки, развевающиеся на верхушках мачт, и внушающие ужас огромные тюрбаны, которые красовались на головах у неверных. Негодяи были вооружены до зубов, и блеск острых клинков слепил нас.

Грянуло множество выстрелов. Двое наших, обливаясь кровью, упали на палубу, а третий с криком схватился за кисть руки. В следующий миг на нас обрушилась туча стрел – и многие из них достигли цели. Брат Жан при виде крови и раненых впал в экстаз и принялся скакать по палубе, дико вопя, что все мы станем мучениками, а другие паломники последовали его примеру, размахивая оружием и распевая псалмы дрожащими и срывающимися от страха голосами. Тогда Антти вытащил меня из-под града стрел, и мы укрылись в каюте капитана, который тоже присоединился к нам и, непрерывно крестясь, сказал:

– Пусть Пречистая Дева и все святые помилуют мою бедную душу, а Иисус Христос простит мне все грехи. Я узнал это судно по флажкам, оно – с острова Джерба[3], а командует кораблем корсар по имени Драгут[4], безжалостно истребляющий христиан. Давайте же дорого продадим свои жизни, ибо пробил наш последний час.

Но какая бы то ни была, схватка с закаленными в морских сражениях пиратами означала лишь бессмысленное кровопролитие: их гребцы по команде убрали весла, и пиратский корабль, с разгона скользнув по волнам, встал с нами борт о борт. Замелькали абордажные крючья, и не успел я вымолвить «Господи, спаси нас!», как обе посудины с треском стукнулись друг о друга и наше судно было привязано к корсару бесчисленными канатами и цепями. Как человек чести капитан ринулся с мечом в руке на пиратов, но тут же рухнул с раскроенным черепом, не успев даже ранить ни одного из нападавших. Увидев это, команда немедленно побросала багры и пики и подняла руки в знак капитуляции. В мгновение ока были перебиты последние паломники, еще размахивающие оружием, и нашим кораблем полностью овладели пираты. Так что мы не покрыли себя бессмертной славой в этом неравном бою…

Антти сказал мне:

– Пришел наш последний час, и я не хочу больше пятнать свои руки кровью ближних. По правилам военного искусства благородные мужи сопротивляются врагу до тех пор, пока существует хоть малейшая возможность спасения. – С этими словами он отшвырнул меч, но тут же добавил, точно стыдясь своего поступка: – И тебе не советую бороться с теми, кто явно сильнее нас. Лучше примем смерть от рук неверных как смиренные христиане.

Брат Жан до последней минуты пытался со своим медным распятием яростно наскакивать на пиратов, но они даже не дали себе труда убить монаха. Один из них просто вырвал у него распятие и совершенно спокойно швырнул святыню в море. Это привело брата Жана в такое неистовство, что он с пеной на губах бросился на негодяя, царапаясь и кусаясь, пока не получил пинка в живот и не грохнулся на палубу, где начал извиваться, громко воя от боли. Мы с Антти не сопротивлялись, когда нас подтолкнули к кучке других пленников. Пираты разбежались по всему кораблю и полезли в каюты и трюмы через все двери, люки и отверстия. Легкая победа привела неверных в прекрасное настроение, и потому сначала они были не слишком суровы с нами. И лишь когда пираты к своему великому разочарованию поняли, что на корабле нет никаких ценных грузов, а есть только кучка бедных паломников, неверные принялись грозить нам кулаками и проклинать нас на всех языках мира. Я с удивлением заметил, что корсары не были ни африканцами, ни турками. Хотя они и носили тюрбаны, но были в большинстве своем итальянцами или испанцами.

Эти жестокие люди избивали нас, плевали нам в лица и срывали с нас одежды, так что вскоре лишь жалкие лохмотья прикрывали нашу наготу. Пираты отобрали у нас кошели и проворными пальцами ощупали наши вещи, ища зашитые в складках материи монеты и драгоценности. Но я в тот момент уже не думал о потерянных деньгах; меня волновала лишь собственная жизнь. Найденные дорогие вещицы и монеты разбойники бросали на разложенный на палубе парус. Туда же полетели лучшие из наших нарядов – и случилось все это в мгновение ока.

Когда нас уже обобрали до нитки, на корабль наш ступил темнокожий мужчина в большом тюрбане, украшенном султаном из роскошных перьев. Шелковый халат этого человека был весь расшит серебром, а в руке мужчина сжимал ятаган, на рукояти которого горели драгоценные камни. Завидев смуглокожего, наши раздетые и разутые матросы начали с горячностью колотить себя в грудь и напрягать мускулы, но он в надменности своей даже не взглянул в сторону пленных моряков. Пираты показали ему жалкую добычу, захваченную на корабле, а когда смуглокожий выразил кивком свое согласие, они забегали среди нас, ощупывая наши мышцы, осматривая зубы и быстро и деловито оттаскивая в сторону слабых и больных. Это встревожило меня еще больше, и я спросил, что все это значит. Матросы объяснили мне, что пираты оставляют в живых только тех, кто может грести или годится для какой-нибудь другой тяжелой работы, а всех прочих убивают, и нам надо молиться, чтобы они отнеслись к нам милостиво.

И тут меня охватил такой страх, что язык у меня отнялся и я не мог больше вымолвить ни слова. В этот миг на палубу вывалилось несколько пиратов. Они волокли вырывающуюся Джулию. Негодяи смеялись и радостно галдели, ибо Джулия нежно прижимала к груди моего песика Раэля, который рычал и скалил на них зубы, так что пираты весьма и весьма изумлялись, как такая маленькая собачка может быть столь храброй и злой.

Увидев и учуяв кровь, Раэль разъярился еще больше; к тому же он беспокоился обо мне – и потому начал так рваться у Джулии из рук, что ей пришлось выпустить его. Тогда он помчался прямо ко мне и принялся лизать мне пальцы, чтобы показать, как он рад, что нашел меня – и что я жив.

Предводитель неверных в нетерпении взмахнул рукой – и смех и веселый гвалт мгновенно смолкли, словно смуглокожий отсек все звуки своим ятаганом. Воцарилась гробовая тишина. Капитан приказал, чтобы Джулию подвели к нему. Он сорвал с ее лица вуаль и сначала взглянул на пленницу весьма благосклонно. Но увидев ее глаза, он отшатнулся и вскрикнул от удивления. А его люди в испуге выставили перед собой пальцы, как рога, чтобы уберечься от дурного глаза.

Матросы с нашего корабля тоже позабыли о своей беде и, сгрудившись возле охраняющих их пиратов, принялись размахивать кулаками и вопить:

– Эту женщину надо бросить в море! Это из-за ее дурных глаз погибло наше судно!

Из этих слов я понял, что они давно догадывались о тайне Джулии.

Но ярость моряков лишь помогла Джулии, ибо, чтобы выказать им свое презрение, предводитель неверных знаком повелел своим людям отвести девушку в круглый шатер, который стоял на корме пиратского корабля. Я почувствовал огромное облегчение, хотя сразу понял, что в плену у неверных Джулию ждут лишь насилие и рабство.

Надменный капитан еще раз нетерпеливо взмахнул своей смуглой рукой. Тогда, выступив из толпы, перед ним замер огромный, черный, как уголь, невольник, обнаженный до пояса, с кривой турецкой саблей в руке. Капитан кивком указал ему на стариков и больных, которые уже упали на колени, и повернулся к ним спиной, с презрением глядя на нас, пленников, еще не осмотренных пиратами. Когда чернокожий палач приблизился к своим жертвам, паломники в ужасе закричали, но он, не обращая внимания на мольбы и стоны, принялся легко и ловко сносить несчастным головы резкими взмахами своего ятагана.

Когда я увидел, как по палубе катятся отрубленные головы и потоком льется кровь, меня покинули все силы, и я рухнул на колени, крепко прижав к себе Раэля. Антти, широко расставив ноги, стоял передо мной. Но неверные, с уважением ощупав его мускулы, одобрительно заулыбались, похлопали его по плечу и велели отойти в сторону. Так я лишился всякой поддержки, а поскольку все время прятался за спинами других, то оказался в ряду пленников последним. Неверные грубо схватили меня за ноги и принялись мять пальцами мышцы, презрительно морщась. Ведь я все еще был очень худ после болезни и как человек ученый не мог, разумеется, тягаться силами с закаленными моряками. И вот предводитель пиратов пренебрежительно махнул рукой; один из его людей тут же поставил меня на колени, чтобы негр мог обезглавить меня, как других несчастных.

Увидев, что творится, Антти спокойно шагнул вперед, и никто почему-то даже не попытался ему помешать. Огромный негр на миг остановился, чтобы отереть пот со лба, а когда поднял ятаган, собираясь отрубить мне голову, Антти схватил гиганта, поднял в воздух и швырнул извивающегося великана за борт. Не выпуская из рук сабли, негр с плеском упал в воду.

Все это произошло столь неожиданно и так всех ошеломило, что даже пираты на минуту замерли, вытаращив глаза и разинув рты. Но потом их надменный капитан громко расхохотался, а корсары начали одобрительно хлопать себя по бедрам, и никто не поднял руки на Антти. Но он был мрачен. Казалось, что лицо его высечено из камня.

Глядя на меня своими круглыми серыми глазами, Антти проговорил:

– Я совсем не хочу, чтобы эти люди смилостивились надо мной, Микаэль. Лучше умрем вместе – как вместе жили и боролись с превратностями жестокой судьбы. Может, Всевышний отпустит нам наши грехи, ибо помыслы наши были чисты, когда отправились мы в это паломничество ко Гробу Господню. Не будем терять надежды, ведь только она одна у нас и осталась!

Решив умереть вместе со мной, брат мой поступил благородно и отважно. От волнения в глазах у меня стояли слезы, когда я вскричал:

– Антти, Антти, ты действительно лучший брат на свете, но слова твои неразумны. Теперь я вижу, что ты еще более наивен, чем я думал. Не веди себя, как последний дурак! Живи – и будь счастлив, я же стану молиться на небесах, чтобы в неволе у неверных не было тебе слишком тяжко.

Но хоть и говорил я такие слова, сам в это время трясся от страха и в душе моей клокотали совсем иные чувства. Еще ни разу в жизни небеса не казались мне столь далекими, и я готов был променять свое место в заоблачных высях на заплесневелую корку хлеба – лишь бы жевать ее на этом свете!

Тем временем ужасный негр успел взобраться на борт. С великана ручьями текла вода, а свою кривую саблю он держал в зубах. Едва очутившись на твердой палубе, он взял ятаган в руку, заревел, как разъяренный бык, и, дико вращая глазами, ринулся на Антти. Гигант несомненно убил бы моего брата, если бы предводитель пиратов не бросил короткого приказа, услышав который корсары кинулись Антти на помощь – и негру пришлось опустить свой ятаган. Великан трясся от бессильного гнева; чтобы дать своей злобе хоть какой-то выход, негр взмахнул саблей, собираясь снести мне голову. И в этот самый жуткий миг моей жизни я вспомнил слова, которым научил меня в Венеции человек с кривым носом. В отчаянии я прокаркал, как ворон:

– Бисмиллах! Иррахман! Иррахим!

Крик мой прозвучал столь впечатляюще, что изумленный палач опустил ятаган. Сам я не видел в происходящем ничего смешного, но мерзкие пираты снова расхохотались, а их капитан приблизился ко мне, благосклонно оглядел меня и произнес что-то по-арабски. Я смог лишь мотнуть головой, но мой песик оказался умнее меня: виляя хвостиком, он подбежал к капитану, вежливо встал на задние лапки и принялся умоляюще смотреть то на корсара, то на меня. И тогда сей гордый муж наклонился, взял Раэля на руки и начал ласково почесывать ему за ушами.

Пираты все еще смеялись, но капитан посерьезнел и заставил их замолчать, воскликнув:

– Аллах акбар! – Затем он повернулся ко мне и на ломаном итальянском языке спросил: – Почему ты взываешь к Аллаху, милосерднейшему из милосердных? Разве ты мусульманин?

– Что такое – мусульманин? – удивился я.

– Мусульманин – это человек, покорный воле Божьей, – ответил пират.

– Так разве и я не могу покориться воле Всевышнего? – проговорил я.

Капитан милостиво взглянул на меня, погладил Коран, который держал в руке, и сказал:

– Аллах велик, и безмерна доброта Его, так что если ты наденешь тюрбан и перейдешь в истинную веру, я сохраню тебе жизнь, хотя как пленник, захваченный в бою, ты станешь моим рабом; так повелел Пророк, да будет благословенно имя Его.

В ответ на это я смог лишь повторить:

– Да будет благословенно имя Его! – так велико было мое облегчение, когда я понял, что и дальше буду дышать полной грудью, видеть небо и есть хлеб.

Но брат Жан, который тем временем пришел в себя, вцепился мне в горло и принялся осыпать меня страшными проклятиями и молотить кулаком, вопя, что я – жалкий отступник и мерзкий предатель, оказавшийся хуже ползучего гада и обреченный теперь на вечные муки, ибо ради того, чтобы подло спасти свою поганую жизнь, совершил самый ужасный грех – чудовищный и неискупимый.

Злой монах еще долго выкрикивал ругательства и оскорбления, призывая Господа обрушить на мою голову самые страшные кары, но наконец Драгуту – а именно он и был предводителем пиратов – все это надоело. Он погладил Коран и щелкнул пальцами. И тогда негр с радостью поднял саблю и одним махом отсек брату Жану голову. Она скатилась на доски – и полуоткрытые уста ее все еще, казалось, продолжали извергать проклятия. Не слишком-то благочестивой была эта смерть… Однако я ни минуты не сомневаюсь в том, что по вере своей брат Жан заслужил мученический венец. Во всяком случае я почувствовал огромное облегчение, когда ятаган палача оборвал вопли и брань монаха, ибо зловещие пророчества брата Жана заставили меня затрепетать от ужаса, напомнив о каре небесной.

Но, убив монаха, безжалостный негр не остановился; он выместил свой гнев на последних несчастных паломниках, прикончив их с такой быстротой, что одна голова не успевала упасть на палубу, как вслед за ней уже летела другая. А Драгут не удостоил эту жуткую казнь и взгляда. Держа на руках моего песика, он повернулся к негру спиной. Я старался быть к предводителю пиратов как можно ближе, но Антти покачал головой и спросил:

– Ты действительно хочешь перейти в веру Пророка, Микаэль? Ты хорошо это обдумал?

Но я уже был сыт по горло бранью брата Жана и не желал, чтобы еще и Антти начал поучать меня. И я холодно ответил:

– В Святом Писании сказано: в доме Моем – много покоев. И даже святой апостол Петр отрекся от своего Господина и Учителя, прежде чем трижды прокричал петух. Не воображай, что мы мудрее святого Петра. Лучше покорно прими нашу общую судьбу и надень тюрбан!

Но Антти набожно перекрестился и сказал:

– Упаси меня Господь отречься от нашей христианской веры и начать поклоняться лжепророку. И уж во всяком случае я не признаю Аллаха так, как ты, вслепую. Сперва я хочу посмотреть, в какую такую кашу мы влезаем.

Его упрямство разозлило меня, но я не мог больше спорить с Антти, поскольку Драгут начал подгонять своих людей. А когда те перетащили с нашего корабля на свой небогатую добычу, Драгут повернулся ко мне и, по-прежнему говоря по-итальянски, заявил:

– Все в руках Аллаха. Это Он предопределяет заранее все, чему суждено быть, и негоже мне противиться воле Его. Если я выведу одного из неверных на путь истинный – и заблудший признает: нет Бога кроме Аллаха, и Могамет – Пророк Его, то зачтется мне сие благочестивое деяние. Я сам – имам[5] на своем корабле, так что с охотой и терпением отвечу на все твои вопросы.

Низко поклонившись и коснувшись рукой лба, как делали это люди Драгута, я сказал:

– Стою перед тобой нагой, как младенец, только что появившийся на свет. Давно уже лишился я отечества, а теперь потерял также все свое имущество и свою христианскую веру. И нет больше в этом мире ничего, что я мог бы назвать своим. Так что считай меня в вопросах религии едва родившимся ребенком, я же буду стараться понять все как можно лучше и проникнуться духом новой веры.

Драгут ответил мне на это:

– Слова твои искренни и мудры – и да зачтутся они тебе в заслугу пред всемогущим Аллахом. Но ты должен понять, что закон Пророка никого не позволяет обращать в нашу веру силой или обманом. Так желаешь ли ты по своей собственной воле, без всякого принуждения, от чистого сердца отречься от поклонения идолам и картинкам и признать, что нет Бога кроме Аллаха, и Магомет – Пророк Его?

Услышав такое, я с изумлением воскликнул:

– Речи твои мне непонятны! Как христианин я вовсе не поклоняюсь идолам и картинкам!

Драгут разгневался и ответил:

– Горе вам, евреям и христианам! Вам было ниспослано Писание, но вы по-прежнему пребываете во тьме! Христиане совершают страшный грех, молясь в своих храмах перед статуями и картинами, – ведь смертным не дозволено создавать изображения Всевышнего! Следующим огромным заблуждением и даже святотатством является утверждение, что у Бога есть сын. Более того, в своем ослеплении христиане представляют себе Божество в образе Троицы. У них, как у пьяных, двоится и троится в глазах! Впрочем, в этом нет ничего удивительного: ведь христианские священники во время службы пьют вино – а закон Пророка запрещает всякое употребление вина!

Услышав это, Антти вскочил, уставился на Драгута широко раскрытыми глазами и воскликнул:

– Это, безусловно, какое-то знамение или ниспосланный свыше знак! Все самые ужасные грехи и мерзости я совершил, когда был пьян, как свинья. Теперь я уже не сомневаюсь, что Господь в непостижимой мудрости своей решил сделать меня рабом приверженца Пророка, чтобы я навсегда избавился от пагубного пристрастия к вину! Меня не волнуют споры о триединой сущности Божества, ибо, честно говоря, мне всегда трудно было это понять, и я лишь изо всех сил старался верить, что слова священников – истинная правда. Но если мусульмане поклоняются Богу доброму и милосердному и если ваш Пророк сумел заставить вас пить исключительно чистую воду, то, пожалуй, и впрямь стоит всерьез задуматься о тех преимуществах, которые есть в вашей вере.

Капитан Драгут страшно обрадовался и вскричал:

– Значит, ты тоже хотел бы по собственной воле и без всякого принуждения надеть тюрбан и покориться воле Аллаха?

Антти перекрестился и сказал:

– Будь, что будет! Если это великий грех – то прости мне, Господи, неразумие мое! Почему бы мне не смириться с такой же судьбой, какая постигла брата моего Микаэля, который куда умнее и ученее меня?

А капитан Драгут на это ответил:

– Аллах добр, и велико Его милосердие, если идем мы по пути, предначертанному Им. Распахнет Он перед вами врата райских садов, где журчат прозрачные ручьи. Даст вам в пищу благоуханные плоды, и поднесут их вам прекрасные девы. Но безгранично терпелив лишь Всевышний, у меня же полно дел и некогда мне обращать невольников на путь истинный. А потому быстро повторяйте за мной то, что я буду говорить, и тогда станете мусульманами.

И мы повторили, как могли, арабские слова, которые произнес Драгут:

– Нет Бога кроме Аллаха, и Магомет – Пророк Его!

Потом капитан прочел нам первую суру Корана и объяснил, что без нее ни один договор, ни одно соглашение и ни одна сделка между мусульманами не имеет законной силы. А потом Драгут сказал:

– Наденьте на головы свои тюрбаны – и с этой минуты вы находитесь под защитой Аллаха. Но истинными мусульманами вы станете только тогда, когда выучите арабский язык и познаете Коран. Богоугодным делом является также обрезание, и каждый правоверный мусульманин должен пройти через этот обряд. Окончательно укрепившись в вере, вы, несомненно, с радостью согласитесь подвергнуться этой болезненной операции, дабы доказать, что сердца ваши и впрямь принадлежат Аллаху. Иначе же все поймут, что вера ваша не слишком велика, и это отнюдь не пойдет вам на пользу.

Антти резко перебил Драгута:

– Об обрезании раньше не было и речи, так что я должен серьезно обдумать этот шаг.

Но я быстро заставил брата замолчать, опасаясь, что он разозлит надменного капитана, и шепнул Антти на ухо:

– Из двух зол разумные люди выбирают меньшее. Каким бы отвратительным ни было это обрезание, оно в любом случае приемлемее, чем отсечение головы. Не будем забывать и о том, что все угодные Господу мужи в Библии были обрезанными – начиная с Авраама и кончая святым апостолом Павлом.

Антти признал, что это никогда не приходило ему в голову.

– Но, – продолжал он, – моя мужская сущность противится тому, чтобы калечили столь важную часть моего тела, и боюсь, что после такой операции я не смогу взглянуть в глаза ни одной приличной женщине, не сгорая со стыда.

Тем временем корабль наш начал погружаться в воду, и пираты кинулись отцеплять абордажные крючья, чтобы отплыть на безопасное расстояние от воронки. И мы перебрались на узкое судно мусульман, где было очень тесно, ибо люди, создававшие этот парусник, думали лишь о его быстроходности и боеспособности. Четырех оставшихся в живых матросов тут же приковали к веслам, нам же Драгут позволил находиться рядом с ним, когда, скрестив ноги, уселся на суконной подушке перед шатром. Чувствуя благосклонность капитана, я осмелел настолько, что отважился спросить, какая судьба нас ожидает.

– Разве я могу это знать? – спокойно ответил он. – Судьбы людские предначертаны Аллахом, и час нашей смерти предопределен заранее так же, как и час рождения. Ты слишком хил, чтобы сделать из тебя гребца, и слишком стар, чтобы превратить тебя в евнуха, – вон какая у тебя густая борода… Скорее всего, я продам тебя на невольничьем рынке в Джербы тому, кто больше заплатит. Но это не должно тебя огорчать: любой мусульманин, купив тебя, с радостью поможет тебе постичь Коран и направит на путь истинный, дабы приумножить таким образом счет своих добрых дел. А вот брат твой – могучий мужчина, и я видел немногих людей, которые были бы сильнее его. И потому я с удовольствием взял бы его в свою команду.

Антти серьезно произнес:

– Благородный капитан, не разлучай нас с братом, ибо он слаб и беззащитен – и быстро погибнет без меня, как ягненок в пасти волка. Лучше продай нас обоих вместе, как пару воробьев в одной корзинке; ведь, честно говоря, я совсем не разбираюсь в том, как надлежит сражаться на море, хотя и обладаю неплохими познаниями в военном деле на суше. Нет у меня и особой охоты драться с моими христианскими братьями – тем более теперь, когда я увидел, сколь безжалостно ты их убиваешь.

Капитан Драгут насупился и гневно вскричал:

– Не говори мне о жестокости, ибо изничтожение гяуров – дело, угодное Аллаху, а христиане обращаются с правоверными, попавшими к ним в руки, куда более ужасно! Как кровожадные звери, убивают они всех мусульман – невзирая на пол и возраст, я же поступаю так лишь по необходимости, стараясь щадить тех, кого можно превратить в невольников или в гребцов.

Пытаясь смягчить его гнев, я поспешил перевести разговор на другую тему и спросил:

– Благородный капитан! Насколько я понял, ты служишь великому султану? Так как же ты можешь нападать на венецианские корабли, если уже много лет Блистательная Порта и Венеция пребывают в мире, как меня заверяли, когда я собирался в паломничество ко Гробу Господню.

– Тебе предстоит еще много узнать, – ответил капитан Драгут, – и у меня не хватает терпения, чтобы быть твоим учителем, ибо Аллах предназначил меня для иных дел. Османский султан повелевает столь многими землями и народами, что я даже не могу все их перечислить. Но еще больше стран, городов и островов, которые как вассалы платят ему дань и находятся под его защитой. Как калиф[6] султан наш – солнце, озаряющее светом своим всех мусульман – кроме краснобородых отступников-персов, да падет на их головы проклятие Аллаха. Как владыка Мекки и калиф – возвышается султан над правоверными подобно папе в христианском мире, и как папа восседает на престоле в Риме, так султан царствует в Стамбуле, который христиане называют Константинополем. Таким образом, султан – господин обеих частей света и тень Аллаха на земле. Но я не знаю, в какой мере я служу ему и выполняю его приказы. Ибо сам я подчиняюсь исключительно владыке острова Джерба, еврею Синану, он же в свою очередь является подданным знаменитого Хайр-эд-Дина, которого христианские мореходы путают с его погибшим братом Баба Арусом и, дрожа от ужаса, зовут Барбароссой. Этот Баба Арус завоевал во времена султана Селима Алжир[7], и султан послал ему на помощь две боевые галеры с янычарами.

– Так ты – подданный султана? – снова спросил я его, ибо явно известные ему имена ничего мне не говорили.

Он же мне ответил:

– Не раздражай меня слишком трудными вопросами, ибо господин мой, еврей Синан, обязан платить дань султану Туниса, однако имя Сулеймана каждую пятницу повторяется в мечетях, находящихся во всех землях, принадлежащих Хайр-эд-Дину. После смерти своего брата Хайр-эд-Дин потерял Алжир[8], и испанцы надежно укрепились теперь на острове Пеньон[9], который прикрывает вход в гавань этого города. В общем, Блистательная Порта далеко, а мы сражаемся на море со всеми христианами без исключения. И султан нам этого не запрещает, ибо если бы он это сделал, у нас с ним возникли бы раздоры, и мы, видимо, перестали бы упоминать его имя в своих молитвах.

Драгут в нетерпении поднялся и оглядел бескрайнее море. Рабы так налегали на весла, что судно трещало по всем швам и с шумом рассекало носом воду: мы по-прежнему гнались за караваном. Но солнце уже клонилось к западу, море успокоилось, и на горизонте не видно было ни одного паруса.

Драгут выругался и вскричал:

– Куда подевались остальные мои корабли?! Неужто злые демоны моря ослепили мои глаза, когда меч мой жаждет крови гяуров?!

Он кинул на нас горящий взгляд, и я решил, что самым разумным будет не попадаться больше капитану на глаза и поскорее спрятаться в трюме, среди ящиков и тюков. Когда багровое солнце исчезло за горизонтом, Драгут успокоился и повелел собрать команду на вечернюю молитву. На палубе воцарилась тишина, паруса опали, гребцы сложили весла. Драгут омыл морской водой ноги, руки и лицо, а отступники-итальянцы, равно как и большинство невольников-гребцов, последовали его примеру и, как могли, совершили омовение. Затем Драгут приказал расстелить перед своим шатром коврик, воткнул в палубу копье с той стороны, где находилась Мекка, и, как имам, начал звучным голосом произносить слова молитвы. Левой рукой капитан обхватил запястье правой, упал на колени, склонил голову и коснулся лбом ковра. Драгут сделал это несколько раз, а пираты повторяли его движения – насколько им позволяла теснота и в той мере, как понимали они арабские слова молитвы.

Загадочные слова странно звучали в ушах моих, и я почувствовал себя жалким, беззащитным, одиноким и затерянным в этом тихом бескрайнем море. Я прижался лбом к шершавым доскам палубы, но даже в глубине души не отваживался молиться Господу так, как учили меня в детстве. Но не мог я еще и взывать к этому Богу арабов, африканцев и турок, который – как они утверждали – добр и милосерд к тем, кто поклоняется Ему.

Наступившая вскоре ночь была, несомненно, самой тяжелой в моей жизни. После всех тревог и волнений, выпавших на мою долю, я не мог сомкнуть глаз и лежал без сна до рассвета, слушая, как у самого моего уха плещутся о борт корабля волны, и глядя на серебряные звезды, усеявшие небосклон. Чудовищные проклятия брата Жана все еще гремели у меня в голове. Я тихонько повторял их про себя, ибо не забыл ни одного; ужас навсегда запечатлел их в моем сердце.

Еще утром этого дня я был богат, радовался жизни и упивался ниспосланным мне Господом счастьем. Теперь же стал я беднейшим из бедных, жалким пленником, прикрывающим тело убогими лохмотьями, рабом, которого хозяин мог связать и отправить, куда пожелает. Потерял я и Джулию – и мне не хотелось даже думать о том, что происходит сейчас в шатре Драгута, но боль этой утраты разрывала мне сердце.

Однако все это было мелочью по сравнению с тем, что я отступился от своей христианской веры и отказался избрать мученическую смерть, которую с такой покорностью приняли другие паломники. Первый раз в жизни, будучи двадцати пяти лет от роду и благополучно избежав до этого множества опасностей, я был поставлен перед необходимостью сделать решающий и безусловный выбор, который не давал мне никакой возможности выйти сухим из воды. И я сделал свой выбор, и самым позорным было то, что совершил я это без малейших колебаний и со всей поспешностью, на какую только был способен мой язык.

Разумеется, я проявил слишком много прыти и в тот миг, когда избежал смерти от меча, который уже щекотал мне шею, почувствовал одно лишь только безмерное и блаженное облегчение. И тем ужаснее были мои муки в ночной тиши, когда заглянул я в одиночестве в глубину своей души.

Долго лежал я той ночью без сна и вел бесплодную борьбу с самим собой. Утешил меня в страданиях лишь мой песик, мохнатое тельце которого я вдруг почувствовал рядом с собой, когда он попытался залезть мне на руки. Во мраке ночи он перегрыз ремень, которым капитан Драгут привязал его к шатру, и бросился искать меня, а найдя, тихонько лизнул в ухо, уткнулся мордочкой мне в щеку, тут же уютно свернулся калачиком и глубоко и удовлетворенно вздохнул. Тогда и я издал глубокий вздох – и быстро заснул, слыша сквозь дрему мирное сопение прижавшегося ко мне пса и наслаждаясь покоем забытья.