Михаил Веллер Травой поросло

Со своими соседями я не желаю иметь ничего общего. Кроме коммунальной квартиры, общего ничего и нет. Что до контактов – я лучше французским владею, чем они русским. Во всяком случае, со своими туристами я нахожу общий язык гораздо легче.

И не обменяться – никто не поедет: жильцов много, на кухню лестница, ремонта давно не делали. Да и вряд ли в другом месте лучше будет. И самому жалко: привык, и условия-то хорошие – центр, все удобства, окно у меня на улицу Софьи Перовской, и что пятый этаж (без лифта) – так солнце по утрам, а лифт мне и даром не нужен.

Пожалуйста: вчера вернулся с Байкала с группой, которую две недели назад принял в Киеве. Проводил их на самолет, написал сразу отчет и приволок ноги домой. На моей двери – привет от соседушек: в одиннадцати пунктах перечисляется не сделанная мной пять дней назад уборка и в резюме приводится угроза передать дело в товарищеский суд.

Я летом и дома-то не бываю. Пять дней назад в Алма-Ате мои французы наворачивали на базаре сахарную вату и лепешки и таращили глаза от жары. Отличные ребята, преподаватели из Сорбонны. И вот вам отдых: пожалуйста в Воронью слободку.

В семь утра – грохот в дверь (Полине Ивановне диск бы метать, а не болячки лелеять): "К телефону-у!.." – и комментарий для коридора: "Спозараночку девки звонят! когда и кончится…" – и шлеп-шлеп-шлеп: "Устроил притон из квартиры…"

Знакомые полагают, что раз ты живешь в центре и один – то сейчас они принесут тебе радость на дом. И несут, – только успевай стаканы мыть. Иностранцы, кстати, завидуют: как это у вас запросто, человечно. А по-моему, человечней приходить с приглашения хозяина. Так что их стиль общения представляется мне правильней.

Вылезая я, путаясь в джинсах, в коридор, беру трубку; глаза – как песку насыпали.

– Владик, – интересуется женский голос, – как вы себя чувствуете?

Отлично, отвечаю, себя чувствую. Особенно сон отличный. Так что благодарю, пошел досыпать. Разговорчики в семь утра.

Пауза.

– Это Орех говорит. – (Тьфу, черт! В ее манере… Генеральный диспетчер). – Я вас не разбудила? – (Что вы, что вы! Уже зарядку сделал…)

Надо принять индивидуалов. Супружеская чета из Франции. У них сегодня поездка за город, излагает далее Генеральша.

Ясно. Отдых. Съездили на пляж. Да-да, конечно, лето, переводчиков не хватает, ага. Ведь можно было бы утрясти все вчера, нет же! – а ты отдувайся; вечная история.

Они в "Европе". И то ладно – рядом. К восьми пятидесяти. Хорошо, Тамара Леонидовна.

Я и переводчиком-то быть никогда не собирался. Иногда мне кажется, что все люди – специалисты поневоле. Кроме отдельных личностей, с пеленок чувствующих призвание. Такие уже в детский сад ходят полные оптимизма, что для того и рождены. Все же нормальные дети, по-моему, только и думают, как бы увильнуть от детского сада, потом от школы, потом от лекций и колхоза. Но поскольку природа, как известно, не терпит пустоты, то увиливаешь от одного – попадаешь в другое. Я увильнул от математики с физикой – и поступил на филфак. Увильнул от преподавания в школе – и пошел в "Интурист". Но закон втягивания срабатывает четко: стремишься делать дело рационально, находишь в нем положительные стороны – и оказываешься на хорошем счету.

Вышел я злой. Но в ярком утре еще не вся исчезла прохлада; квартирные проблемы пока снимались; с индивидуалами работать приятнее; все улеглось. Мне нравится работать с индивидуалами. Короткие отношения – в меру. В отношениях между людьми всегда необходима оптимальная дистанция. «Они» эту дистанцию чувствуют и держат прекрасно. Взаимное уважение людей, не лезущих в жизнь друг друга. Какой-нибудь босс общается с тобой как с равным, в то время как у нас любая старуха-соседка стремится продемонстрировать, что она значительнее тебя.

В холле было много наших – время завтрака и разъезда. И хотя профессиональный стиль – "не отличаться", – определялись безошибочно: в тех же джинсах и майках, с длинными прическами, американскими сигаретами, парижским и верхненемецким произношением, – отличались!..

Супруги Жанжер выглядели молодцом. Симпатяги лет под шестьдесят стало быть, за семьдесят. (Известная черта: у иностранцев нет стариков, в нашем понимании. Есть пожилые люди, следящие за собой. Когда прошловекового выпуска мэм сверх здравого молодятся – неприятно, но нежелание капитулировать перед временем симпатично).

Уселись в интуристовскую черную "Волгу". Пушкин, Петродворец, Ломоносов?.. привычное дело: бензин наш – идеи ваши. Я обернулся:

– Куда мадам и мсье желают поехать?

Они переглянулись.

– Скажите, пожалуйста, мсье Владлен, – спросил Жанжер, – лучшие цветы в Ленинграде по-прежнему продаются на Кузнечном рынке?

Я несколько удивился.

– Спекулянты, – радостным голосом сказал водитель. – Грузинские агенты.

– Вы хорошо осведомлены, – констатировал я с невольной улыбкой.

– Трудно сказать, лучшие ли, но самые дорогие – да, пожалуй.

Мы поехали по Невскому.

– У вас стало больше машин на улицах, – привел любезность Жанжер…

– Он сказал, что у нас люди стали лучше одеваться или машин на улицах больше? – поинтересовался водитель.

– Машин больше, – подтвердил я.

– И не вижу в этом причин для энтузиазма, – выразил свое мнение водитель. – А вообще у них огромный запас тем для разговора.

Наш запас не больше; я промолчал, не поощрял подступа к столь же оригинальным замечаниям об этих, с фотоаппаратами, матрешками и балалайками, и о широкой русской душе. В любом общении своя степень условности, необходимая для дистанции комфорта.

Супруги поглядывали по сторонам, не задавая вопросов.

– Вы уже бывали в Ленинграде?

– Последний раз мы были здесь семь лет назад, – сказал Жанжер.

– Семь лет, – откликнулась мадам.

– Вот и цветики, – объявил водитель, пристраиваясь в заполненном переулке, выключил зажигание и сам выключился, – профессиональное.

На Кузнечный рынок не стыдно везти кого угодно. Там видно, что все у нас растет и созревает, и продается – без очередей и на выбор. Что я и не преминул в шутливой форме заметить Жанжерам; они готовно согласились; мы прошли вдоль цветочного ряда; отсветы благоухающего спектра облагораживали ражие рожи стяжателей. Возбуждаясь, они заводили глаза, цокали, надвигаясь профилями горцев, и воинственно потрясали букетами, демонстрируя непревзойденное их качество. В этой разнопахучей и гулкой толчее мы пополнились снопом белых гладиолусов, алых гвоздик и лимонных роз, и обошлось это удовольствие супругам Жанжер в восемьдесят шесть рублей, или пятьсот тридцать восемь франков по обменному курсу. Я не удержался, подсчитал. Хотел бы я знать, куда им эдакая прорва цветов?

– Пожалуйста, дарагой, – щедро осиял зубами расплатившегося Жанжера небритый абрек. – Замечательные цветы, на здоровье! На свадьбу столько, да?

– Он сказал, что его цветы – лучшие, пожелал вам здоровья и высказал предположение, что вы покупаете их для свадьбы, – счел уместным перевести я.

Они опять переглянулись без улыбки; я усомнился в уместности своего перевода.

– Они желают бросать их под ноги восхищенному населению или везти в Париж и там продать, но уже дороже? – осведомился водитель, когда мы погрузились. – Сумасшедшие миллионеры… Куда?

– Куда мы сейчас поедем? – спросил я, сам интересуясь.

Жанжер достал карту. Там было обведено.

– Сте-па-шкино.

Водитель также ознакомился с картой и сложил губы, чтобы присвистнуть.

– Степашкино-кашкино, – сказал он. – Вот счастье привалило – трюхать по пылище в такую жару. Что там такое?

Я знал не больше его. Молчание с ясностью снимало расспросы. Имеют право – за все уплачено: Степашкино так Степашкино.

– Гастролеры… – пробурчал водитель и раздраженно воткнул скорость.

А я пришел в хорошее настроение. Мне понравилась их нестандартность. Никаких фонтанов, никаких фотоаппаратов. Покупаем цветов на сто рублей и едем в Степашкино. Нормально.

С детства считаю, что мужчина не должен задавать вопросов. Надо, захотят, – сами скажут. Твой такт – твое достоинство.

Сидеть было удобно. Курил я, испросив согласия мадам, "Житан", крепкие и с горчинкой. Жанжер сказал, что в молодости курил тоже "Житан". Он угостил нас с водителем резинкой. Проехали "Союзпушнину". Я сказал, что студентом подрабатывал на аукционах. Они поинтересовались ценами: о, во Франции меха дороже. Проехали памятник Ленинградской эпопее, я сказал о нем, они смотрели молча. Выехали на Гатчинское шоссе, водитель придавил газ на сто пятнадцать, окна зашторились шелестом ветерка.

Солнце лезло вверх. Делалось все жарче. Дорога начала тяготить.

– Нача-лось, – процедил водитель. Свернули на грунтовку. Место шло голое. На колдобинах покачивалоо. За пыльным шлейфом обогнали грузовик, там женщины повернули выгоревшие косынки, в этот момент было приятно сидеть на своем месте, выставив локоть в окно черной «Волги» с интуристовскими крылышками на лобовом стекле.

Мадам тихо спросила, далеко ли еще. Я ответил, что минут тридцать. Водитель стряхивал капли со лба. Я пожалел Жанжеров. Его кремовый костюм местами темнел. Ее, похоже, слегка укачало; бледная под гримом, она обмахивалась промокшим платком.

– Мадам нехорошо? Мы сделаем остановку?..

Слева осталась рощица. Нет, они не хотели останавливаться. В тени бы, на травке… Торопятся они куда…

Машина раскалилась. В автомобильной духоте цветы дурманили. Позже выяснилось, что это был самый жаркий день даже этого, необычайно жаркого лета.

Степашкино оказалось – два десятка неказистых домиков у озерца, заросшего осокой. Белье мертвело в пустых дворах: безмолвие и зной.

Жанжер зашевелился, посмотрел:

– Вот туда, пожалуйста.

Остановились за селом. Берег поднимался отлого, наверху тополь старый, приметный.

Я помог им выбраться с их цветами. Они очень заботились о цветах. Пиджак у Жанжера со спины был мокрый, зад брюк тоже. Жена постояла, держась за его локоть, и достала зеркальце.

Водитель сел на траву у обочины.

– И тени-то нет!.. – Он стащил чехол с сидения и швырнул на самый припек, улегся, шумно вздохнув.

Я размял ноги. Супруги тихо совещались. Я отошел чтоб не мешать.

– Мсье Владлен, – позвала наконец жена. – Вы бы не согласились нам помочь?

Почему нет? За это нам и платят.

– Проводите нас, пожалуйста.

Мы медленно поднимались втроем. Я предложил понести цветы; они вежливо поблагодарили и несли сами. Хотел бы я знать, в чем заключалась моя помощь?

Дошли до тополя. Жена взглянула на мужа.

– Спасибо, мсье Владлен, – произнес он. – Дальше мы пойдем сами.

Отойдя, Жанжер передал ей все цветы, вытащил из бумажника листок и фотографию и стал сличать что-то, глядя на дерево и по сторонам. Потом сделал еще десяток шагов и остановился, и она подошла к нему с цветами.

И вот представьте себе такую картину: зной оглушающий, ни души, за желтым полем на пустоши коровы пасутся и слышно, как ботала их брякают, трава редкая, выжженная, – и на эту вот землю женщина опускает цветы, сама опускается, и по спине ее видно, что она плачет. А мужчина стоит рядом, склонившись, и вытирает глаза и все лицо платком.

Я отвернулся и пошел вниз к машине.

Иногда находит ужасное детство; но только я закурил у Саши (водителя) «Опал» вместо своих "Житан".

…Проехал тот грузовик, и по сидящим в нем я понял, что французы возвращаются, и понял, зачем надо было их проводить…

Неловкость вынужденного знания исказила атмосферу, словно в воздухе между нами проступили невидимые ранее связи. Жанжер негромко попросил остановить где-нибудь напиться: мадам плохо.

Притормозили у колодца. Я откинул крышку: из глубины пахнуло. Ворот раскрутился, ведро гулко плюхнуло, цепь напряглась; в обратном движении ворот мерно поскрипывал; появилось ощущение чего-то рекламно-ненастоящего: деревенский пейзаж, черная «Волга» и иностранцы, пьющие воду из колодца.

Старуха следила из калитки. Я подошел и поздоровался.

– Что раньше было – над берегом, где тополь?

– Да и ничего не было…

– В войну, не знаете?

– Своих хоронили немцы, – открыла она мне уже известное.

Жанжеры ждали. Старуха присела на скамейку у забора. И я сел, с чувством "назло всему".

– Вот – привез дьяволов, – сказал я и устыдился: будто желаю отмежеваться от них и подольститься к старухе.

Она не отозвалась, пожевала.

– Что ж, своего, значит, проведать… – Ее морщины были спокойны…

– Не осталось могилки-то.

Я пошел на свое место.

Ехали молча. Мадам всхлипывала изредка. Машина превратилась из духовки в пыточную камеру. Я единственно мечтал, как приму в прохладном полусумраке квартиры холодный душ. Каково приходилось им… я бы пожалел их, наверное, если бы не было так жарко.

Попросили: Саша остановился у куста. Жанжер бережно устроил жену в тень. Мы сели рядом: другой тени тут не было. Я собирался с духом, чтобы уйти курить на солнце.

Надолго запомнится им эта поездочка. По их возрасту – последняя, может статься.

– Мы из Эльзаса, мсье Владлен, – глуховато выговорил Жанжер… – В Эльзасе немцы забирали всех молодых. "Солдаты поневоле", их называли. Он был наш единственный сын, Патрик. Он был сапер, – добавил он, неловко повисло полуоправдание, зачем?

Добрались легче. Мы отдохнули. Мадам успокоилась.

Расстались у гостиницы. До завтра я Жанжерам не требовался: они улетели утром. Вернувшись к себе, я упал и заснул.

Проснулся в сумерки. Долго лежал в том особенном блуждании неясных мыслей, когда просыпаешься неурочно, не сразу вспоминая, какое сейчас время суток и что было перед этим. Цветы, наверно, уже завяли. Наши цветы. Или их растащили деревенские пацаны. В своем номере они сейчас как? Погиб ли кто в войну у старухи? С кем теперь буду работать? Провожу их завтра за вертушку в аэропорту: мы посмотрим друг на друга, и Жанжер поймет, что презенты переводчику здесь неуместны. Или, предвидя, передаст для меня диспетчеру; ей и останутся тогда. Ерунда какая…

Голубь прочеркнул окно. Я встал и умылся.

Миновав соседей, спустился на улицу. Небо выставляло свою ювелирную витрину. Фонари тянулись парами. На лицах проходящих девчонок ясно читались будущие морщины, – такое уже было настроение. Я соображал, куда бы мне пойти. Быть одному не хотелось, но ни с кем, кого я знал, мне тоже сейчас не хотелось быть. У меня часто так бывает.