"Камни Господни" - читать интересную книгу автора (Строганов Михаил)Глава 8. Дальше земли не упадешь— Ничего, родимая, и не такое на белом свете бывает, было бы с чего слезы пущать! — Василько посмотрел на заплаканную Акулину. — Подумаешь, не повенчались. Велика беда! Почитай половина казаков невенчанными живет: кто с полонянкой, кто с чужой женкой, а иной казак сам басурманин, а живет и вовсе с чертовкой. И что, думаешь, кто удивляется или брезгует таким казаком? Акулина ничего не ответила, только заплакала в голос. — Да не плачь ты, баба, глаза выморозишь! — в сердцах крикнул Василько, ударяя плетью мерина. — Не по чину было бы сразу венчаться, тут надо повременить. Обручились и, будя для началу… Казак взмахнул поводьями и, устраиваясь поудобнее в санях, сказал для собственного успокоения: — Ездов-то всего верст шешнадцать. К рассвету, как ясно солнышко к ним завалимся, и сразу в церковь. Говорю тебе, голуба, никогда не пожалеешь, что досталась ты не боярину, не купцу, а честному казаку! На ухабе сани качнулись, но не сильно, а приятно, так, что по нагретому в тулупе телу пробежала сладкая истома, будто у младенца в зыбке. Василько с удовольствием подумал, что в скором времени его снова ждет жарко истопленная баня, жирные пироги с зайчатиной, богато сдобренные луком, кроме того, он вез два ведра хлебного вина, или как его недавно стали называть — водки, подаренной Григорием Аникиевичем. Этим даром казак дорожил особо, находя в нем знак строгановского благоволения, потому что по указу царя Иоанна Васильевича водку можно было употреблять только в царевом кабаке, а за ее самовольное курение можно было не только ноздрей лишиться, но и голову на плахе сложить. — Ты, Акулинка, не плакай: оба мы с тобой грешные, обоим и счастья будет, — Василько ослабил поводья, бормоча в сладкой полудреме. — Сама посуди, какого доброго мужика тебе Бог послал. Другой на моем месте тебя бы осрамил на весь белый свет, а я нипочем не скажу, что тебя не девкой взял. И даже упрекать за это не буду, сам не без греха. А девка ты горячая, тело, что истопленная печка. Не знал бы, подумал, что у тебя лютый жар. — Ничего ты про меня не знаешь, слушать не хочешь! — вытирая слезы сказала Акулина. — Говорила тебе, надо не к батюшке ехать, а бежать к казакам на Волгу или на Дон, куда угодно, хотя бы и в Литву, только подальше отсюда! — Нет, не зря говорят, что не дал Господь мужику детей рожать, а бабе умом разуметь! Говорю тебе, здесь заживем лучше любых панов. Ты у меня в соболях ходить станешь, да на шелках спать! С таким атаманом, как Данила, я в первые люди выбьюсь у Строгановых. А что пужаешься батюшку, так это пустое, ты теперь ломоть отрезанный, тепереча я твой господин. — Сам ты ничего не понял, болван неотесанный! И Карий твой все равно что псарь, на охоте у Строгановых. Подучат его кого припугнуть, кого жизни лишить, а после пошлют на адскую охоту за Камень, Бегбелия или Кучума выкрадывать. Там сгинет, как камень в воде, и тебя на дно потянет. Думаешь, он первый здесь лихой человек? Были и до него, будут и после, да еще и поважнее. Мерин фыркнул, тревожно повел ушами и вдруг рванул вперед, переходя с легкой рыси в галоп. Казак охнул и, заваливаясь на спину, выпустил поводья. Приподнимаясь, Василько краем глаза заметил, как вдалеке двинулись за санями мерцающие огоньки. Многочисленные, разные: то бледно-зеленые, каким бывает свечение от болот, то огненные, словно рассыпавшиеся искры от брошенной головни. — Волки! Казак хотел было хлестнуть мерина плетью, да передумал: перепуганная лошадь неслась во весь опор, осыпая ездоков облаком снежной пыли. На занесенной снегом дороге сани бросало из стороны в сторону на каждом ухабе. — Господи, только бы не перевернуться, тогда уйдем! Василько потянулся за самопалом и, увидав стремительно приближавшихся к саням волков, сказал: — Нагонют… Акулина, возьми топор, авось отобьемся! Бери, не сиди как мертвая, волки шутить не станут! Акулина не шевельнулась. Только легкая улыбка коснулась ее побледневших губ: — Прощай, Василько. Прости, если что не так… — Теперь не время, Акулинушка, после о любви да об обидах толковать станем. Бери топор! Волки уже спустились с угора и, стремительно нагоняя сани большими прыжками, вытянулись за ними в длинную цепь. — Дюжина будет, — Василько наглухо заправил тулуп, проверил на поясе нож. — Сейчас догонют, рассыплются и начнут в кольцо брать. Тогда держись! Два крупных волка вынырнули из темноты, оказавшись сразу по две стороны саней. Казак почувствовал звериный дух, тяжелый, смрадный, отдающий ненасытной похотью. — Господи, помилуй! — прошептал Василько, и выстрелил из самопала в волка, заходящего слева от саней. Угодившая в глаз пуля разнесла волчью голову, но убитый зверь все-таки успел броситься на шею мерина. Ошалевшая лошадь шарахнулась в сторону, прямо на готовящегося к прыжку второго волка. Тут удача вновь улыбнулась Васильке: он выхватил саблю и сильным ударом отпластнул прыгнувшему волку левую лапу. Сани устояли, казаку удалось не съехать в сугроб, где бы поджидала неминуемая смерть. Василько оглянулся назад и, увидав, как стая жадно пожирает своих братьев, радостно крикнул: — Что, сучьи ублюдки, казак не по вашим зубам? Он взмахнул плетью, ободряя выбившегося из сил мерина: — Спаслися мы, Акулинушка, верстов пять осталося. Теперь не нагонют… При виде ускользающей добычи волки бросили терзать мертвых и возобновили преследование. Василько понял, что на этот раз атака будет яростнее, и волки набросятся разом. Волки настигли быстро. Казак швырнул в них шапку, куль с поклажей — звери не обращали на них никакого внимания. «Самопал бы зарядить…» — мелькнуло в голове, и тут Василько с ужасом заметил, как Акулина, не говоря ни слова, поднялась и выпрыгнула из саней. «Аку-у-у», — вырвалось из охрипшей глотки. Ошалелый мерин уносил Васильку все дальше от того места, где над окровавленным Акулининым телом жадно урчала сбившаяся стая. Василько схватил лежащий на санях топор и спрыгнул с саней. «Ужо поквитаемся!» — он тяжело пошел назад, к стае, торопливо расправляющейся с телом его невесты. Казак медленно подошел к волкам. Над серо-белесыми спинами стоял жуткий хруст разгрызаемых костей — звери рычали, алчно отрывая куски горячей плоти, окуная кровавые морды глубже и глубже в еще живое тело. Василько взмахнул топором, и со всей силы рубанул по хребтине ближайшего к нему переярка. Волк пронзительно взвизгнул, но тут же ' изогнулся и мертвой хваткой вцепился в сапог. Казак попытался сбросить подыхающего зверя, но бесполезно: сведенные смертью челюсти прокусили ногу почти до кости. Василько медленно попятился и увидел, как почти перерубленный пополам переярок стал разваливаться на две части. Волки перестали терзать девушку и стали брать казака в полукруг. Василько явственно увидел на месте пиршества разбросанные остатки тела, обнаженные кости, сизые ленты кишок. Обухом топора он сбил с ноги мертвого волка и протер лезвие о штанину: — Добро… Кто вослед? Почти сзади на него прыгнул некрупный, еще не успевший войти в полную силу второй переярок. Василько наотмашь махнул топором, угодив краем молодому волку по зубам. Переярок взвизгнул, отлетая в сугроб. Но тут же поднялся, собираясь вновь напасть на казака. Из его пасти текла кровь, передние зубы были выбиты, нижняя челюсть наполовину рассечена. Василько заметил, как жадно смотрит стая на капающую с волчьей морды кровь, как напряженно к ней принюхиваются, тяжело сглатывают слюни. Мгновение — и двое взрослых волков бросились на переярка, перехватывая ему горло. — Слава Тебе, всемилостивый Спасе… Казак перекрестился топором и сплюнул изо рта кровавую жижу. В этот момент он встретился взглядом с Вожаком — огромным, вдвое превосходящим обычных волков. Такого по дороге в Орел зарезал в горящей конюшне Карий. Василько почуял, что Вожака ему не одолеть, явственно ощутил, как целует его в губы смерть. Матерый, пристально глядя казаку в глаза, оскалился и зарычал. Василько увидел, как волчий нос взлетел кверху, и ему показалось, что зверь над ним смеется. — Брешешь, бесово отродье, не убоится смерти казак. Василько взмахнул топором и со всего маху рубанул волка, да промахнулся, не устоял на ногах и, теряя топор в снегу, полетел кубарем вниз. Завалившись в сугроб, заплакал от досады, совсем так же, как в детстве, когда в живых остался только он. — Давай, сука, кончай! — Василько кинул в матерого снегом. — Не то встану и оторву башку! Волк, чувствуя превосходство, медлил убивать. — Поиграть решил, или волчат поучить, как надо человека давить… — Василько встал на ноги, вытаскивая из чехла поясной нож. — У меня во еще какой гостинец припасен. Даст Бог, еще твому сынку брюхо распорю. Стая не двигалась. Отдышавшись, Василько сам пошел на волков, звери отступили ровно настолько, насколько приблизился к ним человек. Подойдя к телу растерзанной невесты, казак собрал кровавые останки, проталкивая их за пазуху. Волки неотступно следовали за человеком, не проявляя ни малейшего желания на него напасть. Казак шел, приволакивая прокушенную, истекающую кровью ногу, и что было сил горланил: Я золото хороню, хороню, Чисто серебро хороню, хороню, Я у батюшки в терему, в терему, Я у матушки во высоком, во высоком. Гадай, девица, отгадывай, В какой руке былица? Василько обернулся и, плюнул в морду идущему следом волку: Пал, пал перстень В калину, в малину, В черную смородину. Очутился перстень У боярина молодого, В гроб положенного… Мороз спал, небо задернулось мглистой поволокой, помутилось, скрывая звездную глубину, от земли поднималась поземка. Василько чувствовал, что потихоньку силы его оставляют, и что он вряд ли сможет пройти еще одну версту. Впрочем, он уже не знал, в какую сторону надо идти, чтобы выйти на человеческое жилище. Он прикоснулся рукою к груди — рубаха склизкая и липкая, кровь просачивалась через разодранный кафтан, стекая большими каплями на снег. «Акулинушко, а ведь это я тебя погубил, на мне твоя смерть, — казак вытер слезы окровавленной рукою. — Было же счастье, да не уберег его, растерял, как душу на адском торжище. Теперь у меня одна забота — вслед за тобой умирать…» Волки шли по пятам, как смутные тени. Казак развернулся к ним лицом и показал Вожаку кукиш: — Думаешь, добровольно дамся? Шалишь, бесова кобыла. Накось, выкуси. Сподобит Господь, еще кого подрежу! Акулину не отдам, я за ней и во ад спущусь, да на свет выведу! Василько тяжело поплелся вперед, держа перед собой нож, как несут хоругвь во время крестного хода: «Аще и во гроб снизошел еси, безсмертне, но адову разрушил еси силу, и воскрес еси яко победитель, Христе Боже, женам мироносицам вещавый: радуйтеся, и твоим апостолом мир даруяй, падшим подаяй воскресение…» Светлело. Черный лес исчезал, съеживался, припорошенные снегом разлапые ели и вековые сосны превращались в колышущиеся на ветру волны серебристого ковыля. Вот уже вместо ледяного духа заснеженной Пармы стоит оглушающий аромат зверобоя, шалфея, чабреца, болиголова… Трещат кузнечики, прыгают в стороны из-под босых ног, в вышине кружат бабочки, жужжат пчелы, проносятся стремительные стрекозы. Над головой нет солнца, но его свет проникает повсюду, играя в высокой траве желтыми, розовыми, фиолетовыми, белыми пятнами летнего разноцветия. «Так вот какой ты, раю мой раю!» — Василько поднес пальцы к глазам, и сквозь них увидел идущую к нему сестру. Арина была такой же, как четверть века назад: юной, загорелой, с прямым дерзким взглядом. Она подошла совсем близко, так, что Василько мог ощутить волнующий запах разгоряченного девичьего тела, и поманила рукой. Василько покорно пошел вслед за ней… Минуя тяжелые одежды, теплый ветер приятно обдувал тело, ласкал, нежил, и одновременно бодрил, возбуждал, заставляя бежать вслед за ускользающей обнаженной фигурой. Быстрее, быстрее, надо настигнуть, повалить в траву, зацеловать в горячие пухлые губы насмерть… «Хороша девка, для телесной услады да утехи создана!»—подумал Василько, жадно глядя на упругую девичью грудь, на тонкий стан, на крутой изгиб бедер. Вдруг отшатнулся, опомнился, ужасаясь и стыдясь своего желания: «Грех-то какой, ведь сестра мне она…» Казак перекрестился, отвернулся и быстрым шагом пошел в бесконечно убегающую степь, к высоким курчавым облакам, лишь бы подальше от неудержимо влекущей к себе девичьей наготы. Над головой пробежал легкий раскат грома, затем стихло, но через мгновение раздался страшный грохот расколовшейся небесной тверди, которая стремглав рухнула на землю бесчисленными потоками дождя. Казалось, вода овладевала миром, и вот уже затопила всю степь, падая не только с разверзшихся небес, но и поднимаясь от земли вверх упругими серебристыми нитями. |
||
|