"Перекресток: недопущенные ошибки" - читать интересную книгу автора (Пузанов Михаил)Глава 1 "Пути"— Чего хочешь ты сама, Ведьма? — Не более того, чего и ты сам захотел бы, окажись на моем месте. — Мне власть не нужна. Даже если бы я считал себя вправе повелевать от имени всеобщей силы. Жажда власти — штука вредная. — Да, это подтверждает факт, что ты не имеешь никакого отношения к Свету. Он создан, чтобы править творениями. Время докажет мою правоту! — Все, что могло, время уже доказало. Его больше нет. Зачем играть словами? То, что до сего момента — потеряно безвозвратно. Для тебя, по крайней мере. Ну, а будущее не ведает ни свет, ни тьма, ни Создатель. — Я могу поверить в иное. И вера станет истиной, потому что я — воплощение истины. — Ты — веришь, я — знаю. Твоя вера не изменит общего знания. Оно — река, а ты — всего лишь скала посреди русла. Не более. — Я уйду и докажу тебе, что думать так — большая ошибка… — Все-таки докажешь? Или разговор повторится в прежней форме? Ты способна взяться за это дело? Способна ли довести его до конца и что-то понять? — Я расскажу тебе Истину целиком, когда — Этого я и не утверждал. Дело только в том, что во мне разум и чувства, вера и логика существуют, не смешиваясь, а ты давно уже никакая, иллюзия жизни. С тех самых времен, когда мы были хорошо знакомы… Впрочем, уходи, твое желание будет исполнено. Я выслушаю тебя вновь, когда — Ты не понимаешь, но… не сейчас. Прощай, привратник. — Я — страж. — Разве есть разница? — Как между щитом и защитником. — Что ж… Потешь свое самолюбие. Прощай, Защитник! — До встречи, Ведьма. — Вероятно, в своих позитивистских размышлениях Огюст Конт допускает фатальную ошибку. Категорически отрицая знание, достоверность которого экспериментами подтвердить невозможно, он отрицает тем самым величайшие из человеческих способностей. Можно сказать, что Конт свел понятие человеческого знания до материалистской абстракции, фикции, пропадающей вместе с последним вздохом человека… Вы, например, желаете погаснуть, как огарок свечи, едва сердце отстучит последний такт? Дойдя до этой крамольной мысли, Алла Иосифовна судорожно вздохнула и, простояв секунд пять с закрытыми глазами и полной спасительного кислорода грудью, медленно окинула взглядом студенческую аудиторию. К ее великому сожалению, моментом ни один из великовозрастных лоботрясов не проникся: даже местные отличники Леха Кудряшов и Аня Фестахова смотрели на преподавателя с затаенной скукой в чистых и почти что наивных глазах. Где-то в дальнем углу аудитории Ритка взасос целовалась сразу с двумя однокурсниками, решая про себя, кому отдать предпочтение этой ночью: юморному Витьку, вечно слоняющемуся по коридорам универа с отпечатавшейся на лбу фразой "дайте в долг до стипухи", либо же обладателю родителей-бизнесменов — вечно хмурому Лёне. И ведь никто из беспардонных второкурсников даже представить себе не мог (да, честно говоря, и не пытался — других дел хватает, как видите), каких трудов стоила Алле Шиллер обличающая речь в адрес Огюста Конта. Она всем сердцем поддерживала родоначальника социологии в его стремлении проверить делом все на свете белом, но женщина считала себя человеком широких взглядов, и потому вынуждена была признать, что многие вещи в мире просто не поддаются проверке на практике. Казалось, уже ничто не способно вернуть преподавателю внимание студентов. Почувствовав себя свободными и беззаботными, второкурсники предавались всевозможным развлечениям: на задних партах почти в открытую играли в очко, причем двадцать одно стабильно набирал Серега Шитов. На первых партах активность оказалась не столь явной: девушки, разложив на широких, почти богатырских, коленках свежие каталоги от «Орифлейм» и «Нивеи», спокойно углубились в чтение, чем, тем не менее, изрядно мешали погруженной в философские глубины Алле Иосифовне. Не могу сказать, что меня госпожа Шиллер заставляла трепетать в благоговении, когда она с придыханием рассказывала о категорическом императиве Канта или логических канонах Аристотеля — слишком уж это далеко от реальности, где-то в заоблачных вершинах… Но, по крайней мере, Аллу Иосифовну я всегда слушал сосредоточенно и многое из сказанного ею записывал на память в этот самый дневник. А в характере и манере преподавания этой женщины больше всего мне нравилась искренность, с которой она выдавала скучный учебный материал. Право слово, она ведь влюблена в своих философов, потому слова и кажутся столь убедительными, неопровержимыми… для тех, кто вообще умеет слушать и слышать хоть что-нибудь… Впрочем, не я один прислушивался к словам преподавателя на семьдесят пятой минуте лекции. Училась у нас на курсе странноватая девочка Саша Неволова, в чьи привычки входило время от времени прерывать преподавателя во время лекции и задавать полумистические-полушизорфренические вопросы, вроде "Почему земля — круглая? Ведь еще в древности доказали, что она плоская?!". Вот только на этот раз Саша выдала совсем уж замудренную фразу: — Но если Огюст Конт, как вы выразились, сводит человеческое знание до материалистской абстракции, почему с помощью его позитивистских заключений можно целиком и полностью описать современный мир? Алла Иосифовна поджала губы, как бы раздумывая, отвечать ли ей на невежливо заданный вопрос или проигнорировать его. Видимо, профессиональный интерес взял свое, и преподаватель чуть строже, но не менее искренне, чем изначально, продолжила речитатив, повернув тему так, чтобы ответить на вопрос девушки: — Да, естественно, современная социология, особенно социология прикладная, неустанно твердит о законе нормального распределения. Гаусс, да будет вам известно, тоже своего рода философ, и математическая основа его работы нисколько не отдаляет его от метафизики. Однако все социологи-исследователи… — Алла Иосифовна на секунду прервалась и, по-молодецки прищелкнув пальцами, слегка поправила предложение, — грамотные, погруженные в свою сферу знания с головой, профессионалы среди исследователей — они склонны подводить весь окружающий мир под кривую Гаусса. Запихивать глобус в наперсток, если позволите. И знаете, что самое интересное… Краем глаза я отметил, что Аллу Иосифовну теперь слушает едва ли не половина аудитории. По всей видимости, народ жаждал Откровения. Ну, правильно, если день за днем поглощать тонны пива, а ночь за ночью кувыркаться со случайными партнершами либо партнерами, рано или поздно все равно захочется чего-нибудь — Самое интересное, господа студенты, состоит в том, что мир, разрываясь на части и скрипя от недовольства, подстраивается под нормальное распределение. Глобус нехотя помещается в наперсток. Это сродни стремлению апологов классического естествознания загнать природу в рамки выведенных ими законов — большая глупость, катастрофически сужающая границы доступного человеку мира, мира, который щедро отдал ему в распоряжение Создатель, наделив свободой поступков. С таким фанатичным материализмом в глазах, стремлением уничтожить все невидимое глазу, вызывающее смутную тревогу и страх, можно и ничто, пожирающее материальный и нематериальный миры, призвать в реальность! И тогда реальности не станет — останется только иллюзия, кое-как склеенная из кусочков логики клеем диалектики! Тишина. Слышно только, как Серега за последним столом радостно ставит щелбаны очередному неудачнику. Наверное, только Серый и не слышал тирады, которую в последние минуты пары выдала ставшая враз мистической и недосягаемой Алла Иосифовна. Та же, наслаждаясь эффектом, молчала и пристально оглядывала аудиторию. Искала, она что-то искала здесь… Это получилось непроизвольно: я поднял взгляд, и наши глаза встретились. Женщина, на вид лет пятидесяти, с редкой сединой в идеально черных волосах, спускающихся до самой шеи. Сейчас в ее взгляде сквозило нечто абсолютно потустороннее, мистическое, глубокое. Насмешка, глубина, сталь… нет! Пламя — иссиня-черное пламя, отбрасывающее серебряные блики. Словно бы сама Бездна смотрела сейчас на людей глазами Аллы Шиллер. Горделивый пронзительный взгляд, презрительная усмешка и некое знание, неподвластное среднестатистическому человеческому разуму. Секунду спустя Алла Иосифовна оборвала зрительный контакт и, развернувшись на каблуках, безмолвно прошагала через аудиторию. Дверь хлопнула. Пара была окончена. Наверное… Вот тогда и стало страшно: вспомнилась ненависть обезумевшей толпы, готовой разорвать его на клочки. А следом — дикая боль, рвущая душу на куски вот уже пятый год. И где-то на грани сознания — жуткая масса волны, ломающей стены города, погребающей под собой прибрежный город, имя которому дано было еще первым из императоров Иезекиля. Город звался до этого мига Маскаром, Обителью Справедливости, но теперь все величие и гордость самовлюбленного маленького мирка погребены под водой. Вот так, просто и незатейливо, природа уничтожает возгордившегося человека. Мирон не удивился бедствию, убившему его прошлое и настоящее, не удивился он и своему счастливому спасению, когда рухнувший под ногами склон увлек юношу в ущелье, оградив таким образом от ненависти и гнева толпы горожан. О людях, убитых волной, Мирон не жалел ни капельки. Жалеть напыщенных дураков?! Туда им всем и дорога — сами виноваты! А ведь Маскар с полным правом мог именовать себя Золотым градом. Колоннады храмов, уходящие чуть ли не в небеса, вызывали немое восхищение и благоговение у каждого попадающего в стены города путника. Развесистые фрельмы, растущие среди многочисленных городских площадей, увешанные гроздями лопающихся от сока красных ягод, поражали воображение вечных скитальцев, коих в Иезекиле скапливалось немало. Свет ровным потоком лился из окон-витражей внутрь роскошных, по меркам средних ремесленников, лавок и тонущих в великолепии и богатстве Залов Правосудия. Да… Маскар стал особо известен в империи, благодаря своими Залам Правосудия: с незапамятных времен они — причина всемирной славы и непомерной гордыни города. Теперь уже просто — были. Тысячу лет стоял горделивый город, не боявшийся ни захватчиков, ни произвола законной власти, ни многочисленных разбойников. И причиной столь великой самонадеянности горожан оказалась даже не их гордыня: просто захватчики понимали, что без известных и почитаемых судей им не установить законной власти на этих землях, а сама законная власть и вовсе не могла существовать без судов, славящихся справедливостью. Разбойники же опасались судейских стражей: элитной гвардии воинов, коей позавидовал бы и сам император, если бы все еще ходил по этой земле… Теперь наступили иные времена. Иезекиль стремительно терял былое величие и растрачивал впустую богатство. И все — «благодаря» новой правительнице, самонадеянной девчонке, решившей, что она мудрее всех живущих под солнцем! Последний император, Алиас, правил около полусотни лет. При нем империя разрослась как никогда, но и кровавое безумие, творившееся в ней, разрослось не менее. Алиас правил огнем и мечом: какие-то вольные города уничтожили полностью в горячке непрекращающихся войн, другие признали власть самозваного императора и тем самым сохранили жизнь. Вот только жизнь эта оказалась страшнее смерти: горожан от мала до велика обложили непомерными податями, а тех, кто встречал сборщиков дани с оружием или без платы, немедленно убивали. Просто убивали: никаких ссылок, никаких тюремных заключений. Заодно, чтобы избежать закономерной смуты, отправляли на тот свет и всех ближайших родственников бунтаря — так спокойнее. В те дни даже старейшины Маскара с опаской поглядывали на северо-восток, где располагалась столица империи — великосветский Карад-Дум. Оттуда пришла Чума на мирные земли, и судьи впервые почувствовали бессилие, не знакомое "хозяевам жизни". Казалось, в Алиасе во всей полноте раскрылось наследие варваров, некогда обрисовавших первые контуры зарождающейся империи… А потом история правления беспощадного императора неожиданно прервалась. Непостижимая смерть: императора обнаружили мертвым в своих покоях, а его сердце навеки упокоила стрела из нетающего льда. Не просто лед — чистейший, напоминающий хрусталь, будто бы кто-то специально заморозил процеженную через тысячу сит воду… Так уж вышло, что Мирон знал, кто совершил дерзкое и загадочное убийство. Но он предусмотрительно молчал, понимая, чем могут обернуться эти познания. Естественно, Мирона могли обвинить в пособничестве убийцам, а потом в общем шуме, вызванном дележом империи между генералами, потихоньку казнить. Но даже не это казалось юноше самым страшным… А что может быть ужаснее смерти для цивилизованного варвара? Только долгая, мучительная и позорная смерть, обрекающая весь род преступника на всемирное презрение и несмываемый позор. Такой смерти в Иезекиле достойны были, пожалуй, лишь насильники и колдуны: первым живьем распиливали череп и заливали мозг кузнечной кислотой, вторых же приковывали к широкой каменной плите и поэтапно отрубали им части тела, начиная с пальцев на ногах и заканчивая головой. В первом случае преступники чаще всего умирали от разрыва сердца раньше, чем верхняя часть черепной коробки отделялась от тела, во втором — человек оставался жив вплоть до отсечения головы. Палачи вовремя прижигали отрубленные части тела, не позволяя преступнику раньше времени погибнуть от кровотечения. Правда, существовала еще чуть менее страшная, чем две вышеназванные, казнь для предателей крови, но о ней вспоминать и вовсе не хотелось. Сейчас именно вторая смерть грозила Мирону… История это была сложная и запутанная, много неясного и непонятного оставалось в ней даже для самого юноши, но если бы она открылась, сына верховного судьи Маскара могла ожидать только эта кара. И не помогло бы даже слово отца — Мирона разрубили бы на кусочки, а потом всю его семью отправили в ссылку на пустоши, простирающиеся к северу от Иезекиля. Мирон — невысокий, но крепко сложенный юноша, о таких нередко говорят: "ногами в землю врос — не сдвинешь". Длинные, соломенного цвета волосы: идеально прямые, завершающиеся на уровне плеч острыми клиньями, чем-то напоминающие листья молодого северного клена. Раскосые, грустные глаза, постоянно меняющие цвет: обычно темно-серые, подернутые туманной пленкой. Такие глаза встречаются у стариков, утомленных жизнью и выпавшими на их долю испытаниями, но никак не у двадцатидвухлетних юношей. Почти прямой нос, только небольшая горбинка нарушает идеальность линии. Каемка жестких волос, наподобие клиновидной бородки, завершающая округлый, но твердый, выступающий вперед подбородок… Мускулистые, покрытые сеткой ярко-алых сосудов руки сцеплены крестом на груди, ноги будто вросли в землю — носки смотрят в разные стороны — сложно представить более устойчивую позу. А вот голова слегка опущена, будто и не смотрит на море, а думает о чем-то. Устойчивость, человек-скала, внутренне слишком старый, чтобы быть таким молодым, внешне — слишком молодой, чтобы быть таким старым внутри. На деле, весной Мирону исполнилось всего лишь двадцать два года. И именно последние два года жизни доставили сыну верховного судьи Маскара больше всего неприятностей. Хотя… Начались эти самые неприятности задолго до его двадцатилетия, иногда юноше даже казалось, что начались они раньше его рождения — в прошлой жизни. Он не помнил, кем был прежде, но чувствовал, что Кем-то наверняка был, Кем-то, несущим неподъемную, давящую на плечи, удушающую ответственность. Такая вот незадача: жизнь ушла, а гнетущее давление — осталось. Сейчас, стоя на скале, возвышающейся над погребенным в морской пучине Маскаром, Мирон ни о чем не сожалел. Он вообще терпеть не мог тех, кто сожалеет о прошлом и, особенно, — о совершенных поступках. «Рваные» соломенные волосы юноши трепал резкий ветер с моря, а руки приятно холодили капли влаги, принесенные все тем же зефиром. В отличие от остальных жителей города, он знал, чем вызван гнев жителей океана. — Мирон… Его имя произнесли тихим и шипящим голосом, который мог принадлежать только одному существу, живущему в пределах империи. Существу, благодаря которому сын старшего судьи остался ныне жив, но по вине которого в Иезекиль пришел хаос. И не ответить этому существу, обозлиться, проклясть — означало бы разорвать союз, с таким трудом заключенный между противостоящими Алиасу и его дочери гражданами империи и морским народом. — Здравствуй, Леди Кайлит. Твое присутствие здесь говорит о том, что внизу все уже окончилось. — Вы правы, князь Мирон. Маскар уничтожен, из горожан мало кто остался в живых. Те, кто имели на это право. — А кто это решает?! Хотя, нет, не важно — не тот случай, когда можно рассуждать о праве судить… Мои родители? — Отец — мертв, мать — как ты и просил… — Спасибо, Кайлит. Я могу закрыть глаза на смерть человека, которого за последние годы жизни совершенно помешался и убивал невинных сотнями, но ее жизнь… — Воды и так уже слишком многое забрали у твоей семьи, князь, — Королева морского народа, больше напоминающая морского дракона, в свою очередь похожего на гигантскую змею, склонила голову перед Мироном. — В смерти моей сестры морской народ не виноват. В этом я поверил тебе, а значит, не могу обвинять жителей вод в убийстве. Не могу сказать, Кайлит, что доверяю тебе безоговорочно и во всем, но… — В этот момент глаза сына верховного судьи озарила вспышка накопившегося к двадцати двум годам непомерного гнева — серо-голубое пламя, беспощадное, безжалостное, колючее, — …лучше уж доверять тебе, чем людям! — В конце концов, у наших народов немало общего. Пойми, князь, души у всех одинаковые, а вокруг одушевленных существ миры и вертятся. Только человек, — я имею в виду любое одушевленное существо, ты, конечно, понял, — может стать источником силы в мире, только человек способен породить новый мир, разрушая либо изменяя старый, и только человек достоин стать равным Творцу Творцов. — Ты считаешь возможным для человека стать Творцом, Кайлит? Иначе, о каком равенстве вообще может идти речь. А ведь, насколько я понимаю, тот, кого ты называешь Творцом Творцов, куда выше и этой ступени! — Мирон удивился, удивился до крайности. Конечно, Кайлит владела магическими навыками и знаниями куда лучше любого мага из числа людей, да и ее нынешний облик являлся лишь плодом мистического преображения, но она никогда не раскрывала секретов мастерства. Ведь это правило — Молчать, не позволять прикасаться к сокровенным знаниям рукам невежественных людей. — Знаю, что возможно. А тебе, Князь, стоило бы уже отказаться от нелепых догматов — они у тебя едва ли не поперек лица вытеснены. Пойми, это не так величественно и недоступно, как кажется поначалу: божественность — всего лишь способность разумно творить и организовывать собственное творение. И еще, самое важное, — ответственность. Но уж последним-то ты, точно, не обделен — прошлое всегда дает о себе знать, правда, Мирон?… Уж поверь, о творении и прошлом я знаю все… ну, или почти все, — В глазах королевы на секунду отразилась какая-то совершенно дикая древность, времена, когда не существовал еще ни этот материк, ни сам Природный мир, — Самое страшное, Князь, когда созидательную по сути силу используют для разрушения, а разрушительную мощь пытаются применить для создания нового, — Продолжила после секундной паузы Леди волн. — И что же выходит в этом случае? — Хаос… Нет, пожалуй, хаос имеет некую конструктивную основу, только запутан чрезвычайно. А это… право слово, куда хуже смерти. Творение расползается по швам, а на его месте образуется дыра, затягивающая все живое. Гораздо хуже Тьмы, хотя чем-то и ее напоминает, хуже, чем смерть или исход. Это чистая Мирон нервно потряс головой. Они с королевой, определенно, находились на совершенно разных уровнях понимания окружающего мира. Он не имел степени посвящения и, строго говоря, магом тоже не являлся. Да и не считал себя способным стать магом, чародеем или волшебником. А уж о способности что-то творить и помыслить не мог. Все, чего он хотел сейчас, — уйти… нет, сбежать на восток, в неведомые земли, где, по рассказам редких странников, жили древние народы и росли лесные города. — Князь Афранташ… Мирон! В который раз повторяю: ваш отказ от магии безрезультатен. Она течет в вашей крови, равно как и кровь морского народа. Мы не можем истребить собственной крови: она хранит память о самых давних и всеми забытых связях. В твоей же крови столько разных связей, что даже мне сложно предположить, до каких пределов простираются твои способности. А ведь необходимо учесть еще путь и наследие души, что куда более важно! Пожалуй, если человек и может стать равным Творцу Творцов, а я знаю, что может, только ты и мог бы достичь этого. Когда-нибудь… Считай это пророчеством, князь. — Кайлит, пойми, я — непосвященный. Я не имею представлений о ритуале… — Ритуал необходим магам и иногда волшебникам! — Но я не ощущаю в себе внутренней силы и принципов ее концентрации, о чем твердят чародеи! Кайлит усмехнулась. — И не чародей ты, все это привычно и скучно. Ограниченность — ее плоды, несмотря на горечь, абсолютно бесполезны, поверь. Новых знаний они не несут, а способность воспринимать нечто, выходящее за рамки обычного, убивают с гарантией! Маги, чародеи, волшебники, волхвы, прорицатели — столь низкие ступеньки посвящения занимают люди испокон веков, считая их достаточными и исчерпывающими. Разве что маги иногда поднимаются выше, да и то — если идут по особому пути, выстроенному с использованием памяти души. Ты же способен на большее, князь… — Да, и почему ты называешь меня князем, Леди волн? И это странное имя — Афранташ, будто я его когда-то уже слышал, но давно, бесконечно давно… Никак не вспомнить, — Еще раз глаза Мирона сверкнули серым пламенем, когда он стремительно повернулся лицом к говорящей с ним королеве морских змей. Ее кожа ярко лоснилась на солнце, кожистый гребень на спине тихо покачивался в такт дуновениям ветра, а лук с ледяными стрелами покоился на обычном месте — за спиной. Подернутое ледяной дымкой, почти неразличимое лицо, будто бы скрытое за пеленой… Единственное, чего никогда не позволяла ему Кайлит — это различить черты лица и увидеть свой истинный облик. — Потому что моему взгляду доступно пока что больше, нежели твоему. Ты — не провидец, князь, но способен на многое, очень многое. И путешествие, которое начнется для тебя сейчас… Хотя… Скоро ты поймешь, что началось она гораздо раньше… Оно продлится очень долгое время и многое принесет. За дни путешествия ты, возможно, не раз готов будешь проклясть меня за эти слова, но запомни их: при смешении Света и Мрака, под покровом Тьмы, близко к Огню и вдали от Небытия, подчиняя силу Пустоты, принимая дары Хаоса и любой иной, — И… Что это значит?! — Все. Со временем — разберешься. Прощай, князь. Ты — интересный собеседник, но мне, к сожалению, пора уходить. — Стой! Скажи, куда мне идти? Кайлит! Королева змей не ответила на вопрос. Как всегда, сказала лишь то, что считала важным. Мягкое и гибкое тело легко проскользило по песку, столь быстро, что Леди волн погрузилась в пену волн раньше, чем новоявленный князь успел сдвинуться с места. — Вода всегда умела хранить свои секреты в глубине, — Мирон мрачно улыбнулся нахлынувшей на берег волне и, закинув на плечо мешок с нехитрыми пожитками, двинулся на восток. Он знал, что где-то за его плечами, в небольшой бухте к западу от Маскара только что выбросило на берег женщину средних лет. Морской народ напитал ее тело силой, так что при пробуждении она должна была почувствовать себя свежей и бодрой, несмотря на перенесенное невольно путешествие среди волн и валов. Юноша не знал, что ждет его на востоке, зато точно понимал, что оставляет позади себя. Маскар стал его прошлым, также как и рушащийся на глазах Иезекиль. Только вот теперь он уже не мог сказать с уверенностью, что Леди волн принесла в империю хаос: всего лишь уничтожила несколько высокомерных городов, считающих себя великими. Но, по сути, что значит разрушение "священных оплотов", если будущее мира живет в городах «вольных»? Которые, как она выразилась?… "Не столь ограничены". Да, именно так, не столь ограничены во взглядах и мыслях! Над смыслом предсказаний Кайлит сын старшего судьи решил подумать в дороге, а пока его интересовало лишь расстояние до ближайшего поселения. Естественно, он не смог как следует запастись в Маскаре продуктами, опасаясь толпы безумных фанатиков, преследующих его, а нынешних запасов хватило бы только на пару дневных переходов. От силы — на три дня. Дальше его ждала неизвестность… — Саддон к'хара, Афранташ! — К'хара, Викторис Тарведаш. Викторис, единственная дочь верховного демона Астерота Тарведаша, прошла в зал, принадлежащий советнику Люциферу Афранташу, с истинно царственным спокойствием и благородством. Вообще, Викторис мало чем напоминала демона: разве что парой черно-алых кожистых крыльев за спиной. Впрочем, и те были закрыты волнистыми темно-русыми волосами, ниспадающими с плеч демонессы до самого пояса. Эти волосы имели тот самый, очаровательный, темный с серебристым отблеском цвет, заставляющий забыть о красоте пламени и наблюдать лишь за сверкающим водопадом отраженного в серебре Истинного Огня. Лорд Тарведаш не отличался статью или, тем более, красотой, но мамой демонессы была светлая воительница, потому Ви могла поразить красотой не только слуг и воинов легиона, но и стражей Светлейшего мира. Странно, но светлые признавали в Викторис равную себе, хотя опасались ее в тысячу раз больше, чем самого лорда Тарведаша. Не зря девушка, если это слово применительно к демонам, носила имя Викторис, на древнем языке миров Девушка с многообещающей улыбкой, передвигающаяся плавным шагом тигрицы, в любой момент готовой совершить рывок и схватить добычу. С широко расправленными острыми плечами и ловкими руками… Нет, никто из демонов не мог поверить, что эти аристократично тонкие ладони с длинными, на вид хрупкими, пальцами могут В виду своего двойственного наследия, она редко испытывала волны слепой ненависти, ярости или гнева, частенько захлестывающие обитателей Расселины, но в то же время добродушием и миролюбивостью блистала Ви отнюдь не всегда. Однако девушка унаследовала от обоих родителей своеобразное благородство каждого, соединив их в своей душе необычайным образом: о чести демонессы уже слагали легенды и в Светлейшем, и среди легионов Расселины. Слово, однажды данное Викторис, являлось самым крепким договором, по меркам Расселины, превосходя по надежности даже клятву на крови! Она просто физически не могла его нарушить, возможно, потому что и не желала нарушать. В этом она удивительно походила на отца: возможности Астерота ограничивали исключительно его желания — других препятствий для владыки демонов не существовало. Вот и Викторис выполняла обет или клятву, даже если это стоило ей обожженных крыльев или очередного обвинения в предательстве. А обвинений таких скопилось немало, потому что раздражение среди советников она вызывала уже одним только происхождением. В отличие от лорда Тарведаша, его «последователи» не могли принять даже малую толику света, считая подобный поступок даже не преступлением — безумием, сумасшествием. Помнится, едва заслышав шепоток о своем безумии, Астерот с плутоватой улыбкой просто пожимал плечами и бросал куда-то через плечо фразу об "ограниченности несчастного, обделенного мозгами создания". Как правило, "несчастное создание" при этом хваталось за меч, размышляло секунды три, а потом набрасывалось на ближайшего демона в стороне, противоположной местонахождению владыки… Все же, несмотря на все насмешки и шепотки, демоны хорошо помнили волнистый клинок Тарведаша, который можно было заметить лишь однажды — в момент удара. Первого и последнего. И все же советник Афранташ выгодно отличался от остальных демонов, входящих в совет при владыке легионов. Он никогда не отрицал возможности смешения мрака со светом, более того, Афф с искренней заботой относился и к Викторис, и к остальным полукровкам, коих жило здесь, правда, очень мало. В принципе, всех их можно пересчитать по пальцам одной руки: сама Викторис, а также Альфадар и Тассан — сыновья Вильфарадеи, демонессы, связавшей себя однажды со светлым воителем. Воителя, правда, через пару десятилетий превратили в горсть пепла, но он был счастлив уже оттого, что его детям ничего не грозило. Так звучал договор, единственный, заключенный между Светлейшим и Расселиной с момента их создания: дети от смешанных браков неприкосновенны. Сделано это было, впрочем, из чисто меркантильных интересов обеих сторон: законы наследственности никто не отменял и для демонов, и для светлых воителей, несмотря на то, что жили они куда дольше, нежели обитатели человеческих миров. Обычные люди назвали бы их бессмертными, хотя такое определение не исчерпывало сути дела. Просто смерть оставалась своеобразным понятием для тех, кто никогда не жил в человеческом смысле этого слова. Но высшие — и демоны, и светлые — могли исходить из этого мира в — Советник Афранташ, я пришла к вам с просьбой о помощи. — Я к вашим услугам, дочь владыки. Люцифер отличался редкостной для демона дипломатичностью. Невысокий, но не в силу низкого роста, а из-за странной сгорбленности, демон, славившийся в легионе, несмотря на свою нескладность, молниеносной реакцией и особыми навыками в деле убийства, Афранташ выглядел, словно ожившая горгулья. Хотя часто Викторис ловила себя на мысли, что нынешний облик Афранташа — лишь плод некоего преображения в недалеком прошлом. Слишком многое в его поведении и привычках говорило о том, что некогда советник был именно статным красавцем, да и эти непривычно светлые, золотистого цвета волосы… Его крылья значительно превосходили в размахе крылья прочих воинов легионов, кроме, разве что, самой Викторис, унаследовавшей размах от мамы. Сразу ясно, что предназначены они для маневренного полета, изобилующего фигурами высшего пилотажа и обманными приемами. Впрочем, эти же крылья, после первого взгляда на Викторис, вызывали у демонов ассоциацию со светлыми. Вот и самому Афранташу приписывали родство с ними, чего он, впрочем, никогда не стремился оспаривать. Одна лишь Викторис, ну и, конечно, ее отец, знали, что родителями советника были чистокровные демоны. Хотя, где-нибудь в десятом колене… В конце концов, все бывает, все случается… А законы наследия не обмануть. Да и путь душ не проследить, а в этом-то самом пути и заключается суть принадлежности к той или иной силе. — Афранташ, ты, конечно, знаешь историю лорда Тарведаша, прозванного некогда Звездным, вернее, Астеротом, — моего отца и последнего из владык демонов?… — Угу, и советника Афранташа, некогда названного Светоносным, вернее, Люцифером, за размах крыльев и чрезмерно мягкий нрав… Ви, с чего вдруг так официально? — На этот раз глаза советника как никогда светились теплотой и насмешливостью. Возможно, он уже знал, зачем пришла красавица. А может, просто пребывал в благодушном настроении и не желал чем-либо его омрачать, пусть даже отсутствием улыбки на лице. Да… Несмотря на внешне «опаленный» облик, лицо Афранташа оставалось каким-то слишком уж не демоническим: этакий мудрый «старикан» с пронзительными серыми глазами, в которых время от времени пробегали небесно-голубые искорки. Викторис искренне любила «старика», в основном, потому что тот по-своему любил и ее отца, и ее саму. Мысли демонессы вдруг снова перескочили на родителей. Тарведаш, пока он еще пребывал в Расселине, нечасто видел свою любимую, хотя, по меркам местных миров, десяток лет не являлся огромным сроком. Кроме того, Астерот знал, что и здесь он не навек — его (да и той самой Светлой, мамы Викторис, — Эллионы) судьбой оставалось стремление ввысь, пробивание все новых и новых небес, путешествие между мирами. Вечный поиск, вечная дорога, в конце которой лежало нечто совершенно неясное юной демонессе. Да и как вечная дорога может иметь окончание? Слишком это сложно, слишком непонятно, чтобы с ходу взять и разобраться. А ведь так хотелось понять! Однажды он покинул Расселину, не оставив даже следа. Наверняка, вместе с мамой, которую Викторис не видела ни разу в жизни — как это несправедливо, нечестно! Но так было суждено… Глупая фраза! "Суждено-не суждено — чушь какая! Разве кто-то имеет право решать за меня?!" — эта мысль частенько непрошенной гостей приходила в голову юной демонессе. Они ушли… А что делать ей?! Если ей нет места ни среди демонов, ни среди светлых, — что тогда делать? Почему он не забрал с собой собственную дочь?! Ответов на эти предательские вопросы Викторис найти никак не могла, хотя усилия прилагала титанические, перевернув вверх дном личную библиотеку отца. Они ушли в определенный момент, когда оба в своей силе достигли значимой отметки… Вот и все, что девушка смогла понять из разрозненных записей. Ви чувствовала, что надежды на новую встречу с ними в Расселине у нее не осталось. С другой стороны, Викторис также знала, что они никогда полностью не оставят ее: родители вольны были перемещаться среди миров и нашли бы дочь даже за тридевять небес. Но вот вопрос: захотят ли они ее искать? Не надеется ли отец, что Ви сама научится Когда-то давно, в Расселине она родилась. А может, не родилась, и может, не в Расселине — никак не разобрать. Будто при рождении вдохнула слишком глубоко и на мгновение забылась. Смешно звучит, не правда ли? Но только этими словами Ви и могла выразить свои ощущения при появлении на свет. Да, все рождаются, но души разумных существ появляются ведь и в иных мирах! Да и в мирах ли? Кто на самом деле знает, где они рождаются? "Они рождаются в момент поцелуя двоих искренне любящих друг друга мужчины и женщины. А о ком речь идет — не важно, души ведь у всех одинаковые. Будь то светлые или темные, или мрачные, или хаотические создания, тени или Творцы — не важно! Важна только связь между двоими — она поднимает их на высоту, с которой границы между силами не видны". Так любил повторять отец. Правда, при этом всегда допускал оговорку, что, быть может, речь идет не о рождении, а перерождении души. На вопрос о том, как вечная, по легенде, душа может переродиться, он задумчиво почесывал голову и пожимал плечами: мол, сам не знаю, в голову пришло — и все тут. И вообще, он просил особо не распространяться об этой истине — по всей видимости, знание не являлось общеизвестным. "Так, логические умопостроения нагловатого владыки демонов, только и всего". Викторис раздраженно встряхнула гривой серебрящихся волос. Сейчас важен лишь предстоящий разговор и действия. Решительные, точные, однозначные. Решение Ви уже приняла, но теперь необходимо было понять, каким образом его воплотить в жизнь… Лорд Астерот Тарведаш и Князь Люцифер Афранташ, звучные имена которых надолго остались в памяти демонов Расселины и воинов Светлейшего, были далеко не столь жуткими, какими стали рисовать их в последствии полуслепые последователи и непримиримые фанатики. Да и времена, когда на эти имена упадет позорная серая тень, еще даже не маячили на горизонте. Два демона, каждый по-своему мудрый и выдающийся, — не более того. Люцифер, мечта демонессы, обладатель широких крыльев и роскошных золотых волос, остроумный и величественный. Всегда утопающий во внимании поклонниц, наслаждающийся собственной выразительностью и красотой: в нем постоянно присутствовало нечто пижонское, почти высокомерное — как раз в его растрепанных золотых волосах и округлом, но твердом подбородке, в ленивом взгляде из под бровей, даже в саркастической улыбке. Однако при этом Светоносный оставался в глубине души сильным и холодным демоном, расчетливым, стремительным, опасным. Астерот, спокойный, из тех, о которых за глаза говорят "не холоден и не горяч, ах, если бы только был холоден, если бы только был он горяч!", словно высеченный из гранитной скалы. На деле всегда добродушный и открытый. Вот только открытость эту заметить никак не получалось — не для всех она предназначалась, большинство демонов видели лишь холодного и неприступного, презрительного владыку. Между высшими демонами существовали странные отношения: с одной стороны, они ни оставались вечными соперниками, потому что сферы их влияния слишком часто пересекались, с другой, давно уже стали друг для друга едва ли не братьями — настолько сильной оказалась нежданно сложившаяся между ними дружба. Потому соперничество Астерота и Люцифера, как правило, вырождалось в спортивное состязание, происходящее всякий раз, когда «братья» не могли поделить между собой некую вещь. Вещь! Души, демонов и территории они никогда не делили: это казалось им обоим делом бесчестным и недостойным. Но в тот день они встретились не за шахматной доской и даже не за пиршественным столом. Нет, демоны не поссорились и не простерли свои амбиции на неприкосновенные сферы, не планировали они и совместной атаки на боевое крыло светлых. Разговор на этот раз вышел до боли тягостный и печальный. Их дружбе-сотрудничеству-конкуренции, по всей видимости, приходил конец. Окончательный и бесповоротный — это понимали оба. И оба были огорчены таким исходом дела, но выбора не оставалось. — Я ухожу. Слова Тарведаша разлились по залу тягучим туманом. Он затопил помещение, вышел за его пределы и на секунду окутал всю огненную Расселину. Даже черное пламя в вечной Бездне грустно притухло, выражая соболезнования навек покидающему успевший стать родным мир лорду. И как только вечный бродяга умудрился привязаться к Расселине? Загадка — по иному и не скажешь… — Почему именно сейчас? — Ты сам знаешь. Для меня не существует момента, как нет и самого времени. Только внутреннее понимание сроков. Я чувствую — здесь дела мои завершены, кроме того, есть и иные причины, которыми я не хочу забивать тебе голову. Вот уж действительно, не время и не место! Эта позиция всегда кардинально различала Астерота и Люцифера. Тарведаш не имел за душой якоря времени. Еще во времена начала своей жизни, затерянной в самых истертых, а скорее давно уж истлевших страницах истории, он нашел ключ к множеству разномастных истин, новых и чрезмерно полных даже для Расселины и Светлейшего вместе взятых. С таким знанием он не мог надолго оставаться в одном мире — слишком тесно становилось здесь. Да еще эта его привычка рассуждать о том, что — ко времени, а что — не вовремя. Честь по чести, Афранташа такая позиция друга нервировала, даже злила, но изменить характер побратима ему так и не удалось. Только сам Астерот мог менять себя, иных умельцев он посылал по самым неприглядным адресам, вплоть до Белых гор в Светлейшем. Демоны оскорблялись такой непочтительности к общепринятым нормам безнравственности, объявляли владыке гражданскую войну, вызывали на дуэль — но, в конечном счете, отправлялись по назначенным адресам, только уже ускоренные пинком "самого доброго владыки последних тысячелетий". — Значит, ты уходишь во внешние миры? — Нет. Меня пока интересуют миры Круга. Скажем так, я кое-что про них знаю и хочу узнать еще больше, чтобы понять некоторые непонятные вещи. Астерот ехидно усмехнулся, прекрасно понимая, что Афранташ все равно не найдет в этом высказывании и капли смысла, тогда как в нем заключались все причинно-следственные связи, движущие владыкой. Люцифер с удивлением и недоверием посмотрел на Тарведаша. Много чего он мог ожидать от побратима, но такого поворота событий не предусмотрел. При этом раскладе, Тар мог уйти только в три возможных мира, и любое из решений стало бы шоком для Люцифера. Так все-таки север, восток или запад?… — Что, собрался обратно к людям? Расширять границы разума? Насколько я помню, об этом мире ты не особенно лестно отзывался… — Мой разум, Люций, всегда со мной. Чтобы расширять его пределы, мне не требуется пребывать в каком-то конкретном мире, тем более, в Ликари-Орос. Еще то место для тренировок — право слово. Если уж речь идет об эстетических предпочтениях, я бы с большим удовольствием отправился в «западном» направлении — эльфы всегда задевали в моей душе самые чистые ее струны. Полюбоваться на этих прелестных созданий, многие из которых способны превзойти и самих себя, и демонов, и светлых, и многих иных разумных существ нашего мироздания. Пожить среди них сотню-другую лет, наслаждаясь неповторимыми песнями и стихами, чистой и открытой природой. Да… Однако, — Тар задумчиво накрутил на палец длинный локон черных волос. В последнее время у него появилась раздражающая Люцифера привычка накручивать волосы на палец. Бесила она демона по одной простой причине: через пару часов общения с другом уже сам Афранташ с гневом замечал, что, задумавшись, накручивает золотистые нити на указательный палец. Такие жесты казались Люциферу недопустимыми для взрослого, уважающего себя демона, хотя Тара, кажется, никакие безусловные нормы и правила не волновали, — Однако, у эльфов мне пока делать нечего. По крайней мере, нужных мне кусочков головоломки там появиться никак не могло. Не сейчас. На данный момент мой путь лежит вверх, условно говоря, "севернее". — Ты — сумасшедший, — придав речи нейтральный тон, Светоносный, однако, эмоционально вспыхнул, как Сверхновая. Подумать только, его друг собрался уходить к светлым! Политические последствия, которые мог вызвать переход высшего демона в число светлых, казались чудовищными. Ему-то легко бродяжничать, а как быть советнику Афранташу, когда откроется правда? Хорошо, если в Расселине просто поднимется еще одна гражданская война, а ведь возмущение может вылиться и в безумный рейд к вратам Светлейшего! Далеко не все демоны оставались холодными и беспристрастными при упоминании светлых: как правило, столкновения случались если не в каждом первом, то в каждом втором случае, точно. И шаг Тарведаша иначе как страшное предательство, по крайней мере, половиной нижнего мира, расценен быть не мог. — Ты окончательно утвердился в своем выборе? — Голос Люция прозвучал как-то сипло и невыразительно. Ну да, демон прекрасно понимал, что иного от побратима ожидать не следовало. Однако его решение тяготило сына Арна, прежнего правителя Расселины, пропавшего как раз около сотни тысяч лет назад. — Да. Иного выбора я сделать не мог. А ты, Люцифер, сдается мне, думаешь о вещах совершенно незначительных. Когда же ты наконец сумеешь взглянуть на демонов со стороны?! Покипят-покипят, повоюют за восстановление безнравственности пару лет — и успокоятся. Сущие дети, если задуматься. Афф, пойми, я ведь открываю двери между мирами, распределяю знания между ними, а это требует понимания и близости всех сил, действующих в самых разных мирах. Их ведь, на самом деле, тысячи, если не миллионы! Я могу понять свет, могу понять мрак, но мне необходимо осознать их глубже, полнее. И это только две малых силы — а сколько их всего! Слишком ограниченно мыслишь, друг, слишком узко. Если бы я загнал себя в столь жесткие рамки, я просто потерял бы самого себя, увлекся какой-нибудь из сторон силы разума или души. Так поступать глупо — слишком ценно для всех миров то, что я знаю и о чем могу рассказать. Да и вообще, миры разграничены между собой, исходя из необходимости их разделения, но никак из-за целесообразности их полной изоляции! — А еще, ты соскучился по Светлой, философ несчастный?! По Эллионе, Лазурит? Не правда ли? Уж не помню, какие там еще у нее есть имена, но готов поспорить на свои крылья, что дело в ней! Люцифер нагло ухмыльнулся. На этот раз, он чувствовал, что угадал хотя бы часть подоплеки действий побратима. Вопрос, между тем, повис в воздухе. Астерот не спешил ответить на него. Вернее, смаковал сказанное и обдумывал формулировку, в которой выдать ответ любознательному другу. В конце концов, Тар решил не растекаться мыслью по скале и коротко, чуть насмешливо ответил: — Да. Еще с минуту демоны сосредоточенно изучали зрачки друг друга. Прозрачные, словно сине-зеленый хрусталь, глаза Астерота застыли в насмешке, а тяжелые серые очи Люцифера с любопытством изучали обратный взгляд побратима. Он словно пытался понять, что сумел-таки утаить Тарведаш на дне своего многомерного сознания. Казалось, такое невозможно, потому что, — ясное дело, — высшие общались не только с помощью слов. Однако, едва ощутив стороннее мысленное прощупывание, Астерот всегда ставил монолитные барьеры, пробить которые не смогло бы и пушечное ядро. Уж куда там тягаться с продуктом неуклонно стремящегося к вершинам разума одногранному мысленному жалу Люцифера. В конечном счете, князь понял бессмысленность попыток и сдался: — Хорошо, я понял. Может, еще хоть пару слов мне скажешь? На память. — Скажу. Но лучше — на будущее, а не на память. Моя дочь, Викторис, остается под твоей опекой. Только, прошу, не надо делать из нее гениального политика и манипулятора — я прекрасно знаю все твои стремления, хитросплетения и уловки. И не хочу, чтобы моя дочь превратилась в ограниченного какими-то нелепыми системно-стратегическими рамками демона. Кроме того, думаю, ты и без того никогда ей не навредишь. На то есть свои причины… — Ты и меня считаешь ограниченным? И какие еще причины?! - С легким раздражением, всегда появляющимся при руководящем тоне побратима, спросил Люцифер. Не то, чтобы слова его задели, но слишком уж раздражал его этот всезнающий тон, который любил использовать Тарведаш в своих речитативах. — В меньшей мере, чем прочие демоны и особенно светлые, но… да. Ты циклишься на повелевании и управлении меньшими силами, и это не дает тебе доступа к силам более сложным и интересным. Они бы приняли тебя и поделились своим наполнением, причем сделали бы это с радостью, но беда в том, что ты их попросту не видишь. Проще говоря, лезешь в бутылку и завинчиваешь за собой пробку. Потому, кстати, ты и не можешь заметить причины моего исхода — они почти все "за бутылочным стеклом", для тебя — искаженные, размытые. Погряз в мелочах, мой друг, слишком глубоко, чтобы мгновенно научиться замечать тонкие вещи. Видишь только одну-две грани там, где их — десятки, а то и сотни. — Но эти самые силы и так выше меня. Как можно управлять тем, что превосходит тебя на порядок? Скорее уж, они мной управляют. И эти тонкие материи… Они слишком сложны и запутаны. Мне кажется, их вообще невозможно понять, — князь пребывал скорее в смятении, нежели в ярости, которую мастерски попытался изобразить. Столь мастерски, что Тар даже искренне похлопал в ладоши и улыбнулся ему. — Незачем пытаться ими управлять: это попахивало бы манией величия, да и небезопасно. Могут сплющить в лепешку, разжать, раскатать в тоненький-тоненький листик и самолетиком запустить в черно-пламенную Бездну. Если бы ты научился просто принимать часть каждой из сил в дар… Ты бы понял, что все эти тонкости, на самом деле, просты до крайности. Настолько, что привыкший к стратегическим хитросплетениям разум считает их безмерно сложными либо вовсе не замечает. Насмешки в словах не прозвучало. Астерот высказывал то, что думал. И от этого выдержка изменила Люциферу. Он будто чувствовал, как высшая сила берет и раскатывает его в тот самый, упомянутый собеседником, листик, а потом запускает плавиться в Котел миров Светлого круга. — Напротив, если ты прикоснешься к одной из сил и возьмешь часть ее для познания, она примет тебя и позволит использовать свои возможности. Постепенно ты сам отчасти станешь этой силой, а значит, станешь повелевать ей, в тех пределах, в коих простираются границы твоего разума… и души. Мы ведь наделены волей Создателя мирозданий всего лишь одной властью — над самими собой, однако, подумай только, как много можно в самом себе уместить! Заметь, тем больше твоя власть, чем больше уместишь. Впрочем, душа — тема отдельная и не предназначенная для нынешнего разговора. Может, в следующий раз, когда я сам во всем разберусь. В любом случае, тебе потребуется немало дел. — Снова "дел", — Теперь Люцифер откровенно ворчал. Впрочем, смешно ему не было даже в начале разговора, — ты снова измеряешь все происходящее в делах. — А в чем еще измерять? В годах? Иногда я так поступаю, но только из-за разрыва в понимании мира моем и собеседника. Это ведь как раз те самые дополнительные рамки, которые закрывают двери и перекрывают путь к полезному иногда бессмертию. Кстати, скука, которую предвещают все высшие и люди при описании бессмертия, — это тоже своего рода рамки. — Ну, и? — К чему ведет побратим, Люций понять не мог в принципе. Создавалось такое впечатление, будто он пытается в чем-то убедить, но в чем? Ничего важного и вразумительного Астерот еще не сказал. Как, впрочем, и всегда. Все вокруг да около, а по теме — попробуй, дождись! — Я веду к просьбе. На которой настаиваю и которую, очень хочу, чтобы ты исполнил. Однажды моя дочь поймет, что этот мир слишком мал для нее. Это неизбежно. В ее жилах течет моя кровь и кровь Лазурит, а в душе сплелись многие противоположные начала. Потому она стремится к иного рода поступкам и свершениям, но чтобы достичь этого, ей необходимо будет пройти через существенно большее число испытаний, нежели мне в свое время. Просто идти ей по-другому — мой путь Викторис не подходит. Частично — да, но не более. Я опасаюсь, что количество внутренних противоречий может вызвать в ее душе зеркальный эффект, — И? — Ладно, возвращаясь к теме. Однажды она захочет уйти, причем уйти необычным способом — вот уж это я тебе гарантирую! Сомневаюсь, правда, что она отправится к светлым, — Астерот слегка покривился, — но все же ее уход, наверняка, окажется достаточно необычным. И ничто, — запомни, Афранташ! — ничто не должно помешать этому ее решению! — Занялся предсказаниями судьбы? — Люций уже решительно ничего не понимал из речи демона, потому все сильнее закипал, что накладывало отпечаток на его собственные слова. — Я и есть судьба, Афф. По крайней мере, для самого себя и моих друзей… Свободных в выборе, заметь! На этом точка. Прощай. Астерот исчез мгновенно. Без огненных водоворотов, вспышек, окутывания плащом или еще каких-нибудь эффектов. Он просто растаял в воздухе, и даже для тонко воспринимающего окружающий мир Люцифера мгновенный исход оказался сюрпризом. — Да-а. Всегда так. Вечно эти театральные излишества… — буркнул Люцифер и, поднявшись из-за широкого черного с коричневой оборкой стола, чеканным шагом вышел из Зала Совета демонов Расселины. До разговора Викторис с Афранташем, остановившемся на вопросе советника, оставалось около трех тысяч усредненных лет и неведомая пропасть дел. — …я обращаюсь так, потому что мне очень трудно высказать то, что я хочу сказать. Не могу, извини, Афранташ… Афф, так получается. Если бы могла по-доброму, ласково, а я — как… Викторис вдруг ощутила себя беспомощным ребенком. Ребенком, потерявшимся в большом мире. Это ощущение не затрагивало ее уже очень и очень давно, оно покинуло ее еще три тысячи лет назад, когда сама дочь лорда научилась ощущать себя частью мира, обрела полноту сознания здесь и сейчас, а затем в некоторых вещах сумела даже превзойти пределы возможностей своих родителей. Однако существовала главная трудность: она никогда не бывала в иных мирах! Чувство неуверенности пришло: Ви не могла понять, стала ли на самом деле «достигшей», способной скользить между разными пространствами и системами знаний, как это называл ее отец. — Итак, очаровательная и растерянная леди, чего же вы изволите? — Причудливо изогнув бровь, осведомился «старый» демон. — Я хочу, — ее голос стал сдавленным и невыразительным. Она будто разрывалась между несколькими решениями, ведущими сейчас борьбу за право быть высказанными вслух. Длинные пряди волнистых волос, черно-красные крылья, серо-голубые глаза — ее главные и самые важные, единственно верные и настоящие черты как будто размылись на секунду. А потом восстановились, но уже в сумрачном, почти что истаявшем виде с призрачным медным отблеском… Однако через секунду медь в волосах сменила рыжина, блеснула на волосах пламенем, глаза полыхнули насыщенным зеленым огнем… и вновь внешность демонессы «притухла» до сумеречного тона, уступив место меди и затемненной серо-голубой радужке. Словно кто-то более могущественный, чем можно себе представить, разбил ее душу в этот миг на несколько частей, направив их в разные стороны. Викторис сдавленным шепотом произнесла: — …хочу оказаться рядом со своим отцом. Там, где он ныне, где бы он ни был. Я знаю, что часть пути у нас общая, знаю, что в его руках ключ миров. Я не пойду вслед за ним, но по-иному догоню его, Афф. Я хочу понять его: его стремления, как пришел он к ним, как и где он встретился с мамой, и как, собственно говоря, родилась я. Афранташ помрачнел и тяжело вздохнул. Перемены в образе Викторис не укрылись от него, более того, Люцифер почувствовал, что произошло нечто из ряда вон выходящее и по-своему опасное, будто пришел в действие грубый древний механизм… Он ожидал от Ви большего, чем просто стремление найти отца и оказаться рядом с ним — не этого от девушки хотел сам Астерот, определенно, не этого. Быть может, непонятное явление, только что произошедшее на его глазах, и противоречивые желания Викторис как-то связаны? Как там выразился Астерот, «расщепление», кажется? Нет, не понять ему — слишком мало знаний: Тар прав, во всем прав. Мало знать одну только Расселину, чтобы понять произошедшее. Тяжело, устало, словно склонившись под грузом давней и неимоверно давящей на плечи проблемы, Люцифер наконец ответил, устремив взгляд своих пронзительных темно-серых глаз прямо в глаза леди Тарведаш: — Три тысячи лет назад, словно один день, я последний раз общался с твоим отцом и лучшим из моих друзей, Астеротом Тарведашем. В тот день он объяснил мне причину своего ухода и его направление. Вернее, попытался объяснить. Лорд перешел в Светлейший, однако не могу с уверенностью утверждать, что он по сей день там. Он ушел выше в поисках каких-то частей головоломки, ответов на мучающие его вопросы. Полагаю вопросы эти весьма велики и таинственны, иные бы не смогли увлечь его из Расселины, которую бродяга, твой отец, привык называть домом. Перед уходом он поделился некоторыми из открытых им истин со мной. Тогда я, конечно, не воспринял его всерьез, над многим из сказанного посмеялся. А потом… Потом я последовал одному из его советов, принял часть силы, подаренной мне смежным миром. Так, почти случайно, пытаясь справиться с бедой, грозящей моему миру, я открыл «дверь», сам не подозревая о том, на что наткнулся. — Ты знаешь, где эта дверь?! Она ведь подходит для моих целей?! - Впервые за все время нелегкого разговора в голосе Викторис звучала уверенность. Снова взметнулись отблески рыжего пламени в волосах, но Люцифер вдруг почувствовал, что в сумеречной меди больше силы, хотя ее источник весьма далек от Расселины… Где-то в глубине Черного пламени таинственной Бездны. Ощущение раздвоенности, исходящее от демонессы, тем временем усиливалось… Афранташ утвердительно кивнул и продолжил: — Все вышло довольно глупо. Ты ведь знаешь, мало кого в Расселине волнует внешность, особенно собственная. Потому здесь практически нет зеркал. Но одно все же установлено — как раз в покоях твоего отца. Я никогда не понимал, почему он так любит наблюдать за своим отражением. И вечно с такой улыбкой, будто, встречаясь с зеркалом, он общается со старым и добрым знакомым. Я заблуждался очень долго, считал его позером, не способным показать себя во всей красе перед другими демонами. А потом, когда пламя в Бездне почти перестало светить, и сам этот мир едва ли не умирал, я в отчаянии бросился к зеркалу. Знаешь, Ви, мне казалось, что в нем скрыты ответы, нужные мне, и это оказалось правдой! Я заглянул в него, но увидел только собственное отражение. Тогда я попытался коснуться его, поджигал пламенем, даже, в конечном счете, — подумать только! — ударил со всей силы по нему кулаком. Наверное, Тар знал, как сделать зеркало крепким и истинным — оно не раскололось, но я почувствовал, что сила, вложенная в удар, просто пропала. Зеркало забрало ее, растворило в себе. Или же переместило… — И? — Дочь верховного демона подалась вперед. — Тогда я понял и принял то, что зеркало — не просто кусок стекла. Что оно — по-своему живое и разумное, пусть иначе, чем мы, но это ничуть не умаляет его жизни. И через минуту я увидел в нем свое двойное отражение, а еще через пару минут — тройное. Я видел многие грани самого себя, себя, размытого во временных, пространственных и каких-то еще странных осях. И этих систем координат, сложенных из самых разных осей, было много, будто из одной пирамиды росли и росли новые, на гранях которых возникали очередные оси. О, Бездна, в этом Зеркале отражалось просто безумное число мер и вариантов — столько, сколько мне, наверное, никогда не осилить и не понять! Мне казалось, что я потерялся где-то в десятках измерений. Наверное, твой отец уже не видит от себя многих отражений — он ведь умеет избирать единственную нужную линию среди целого клубка ее бледных подобий, всегда умел! Ему по силам и через все эти грани прямую провести… Мне так кажется, Ви. Думаю, он движется по непонятным мне осям или, что выглядит парадоксальным, но более вероятным, вообще без них. В любом случае, к вечеру того дня, после многочасового сидения перед зеркалом, я понял, что не смогу уйти от него, пока не найду ответ. День за днем я проводил около отражающей поверхности: разговаривал с ним, касался его, даже бил по глупости, из раза в раз пытался пройти сквозь нее — но бестолку. — А какое было решение? Афранташ усмехнулся, словно бы вспоминая и проклиная собственную глупость, а потом весело ответил: — Ему надо было спеть. Или сыграть на чем-нибудь. Может, хватило бы и с чувством прочитанного стихотворения — кто знает? Я не помню свою песню, одно точно, в ней звучала мольба о помощи. Наверное, песни и стихи — это тот язык, на котором «разговаривают» предметы. Или наши души с душами предметов — кто знает? Одно я знаю точно: после моих слов даже не в зеркале, не в собственном разуме, но в разуме отраженного меня, стоящего за спокойной гладью, я увидел иной мир. Сказочный мир, Природный. Там были мистические существа, о которых любил рассказывать забавные истории Тар: эльфы, наги, даже люди, и еще — странные призраки-тени. В общем, множество привычных и необычных существ. Тот мир пропитан силой хаоса и близкой, хотя и противоположной ему, природы, силами, чуждыми мне по рождению, но принятыми ради спасения Расселины. И когда в моих руках оказался этот источник сил, пламя Бездны вновь вспыхнуло ярко, ну а я сам занял место советника, расправившись особым образом с парой наиболее отъявленных безголовых бунтарей. — У Расселины нет правителя. Получается, все эти дни, — Викторис с видимым потрясением подходила к истине все ближе и ближе, — все эти дни… — Да, Ви, дочь Звезд, все эти три тысячи лет дела в Расселине вел я. И с каждым днем становился все более умиротворенным и спокойным. И все более старым, к сожалению. Мне пришлось принять иную, едва ли не чуждую силу, но именно она поддержала этот мир после ухода Тарведаша. Помнишь, когда на скалах начали пробиваться ростки? Или когда появился первый подземный ручей? Я думаю, после того, как Расселину покинул Арн, Тар, пришедший вслед за ним, а скорее, в момент его исчезновения, тоже черпал силу из иных миров. Только Тар сильнее, намного сильнее, либо же Арн не выдал о себе и Расселине всей правды… Повезло мне с отцом — нечего сказать. Единственное, что я знаю о нем — это то, что он существует! В любом случае, то, что сделано мной — это часть большого процесса, о котором я когда-то слышал, только не придавал этому значения, не мог тогда понять. Полностью он называется Замыканием Кольца Пространств. В руках Тара много важных ключей, каким-то образом связанных с этим процессом, — зеркало и записи самого Астерота рассказали мне о самых важных из них: ключ от бессмертия, ключ от миров и, как ни странно при таком наборе, ключ от созидания. — Ключ от созидания? — В голове Викторис возникли какие-то смутные ассоциации, превращающиеся во все более оформленные и четкие формулы и тексты, — не о том ли Котле миров идет речь, о котором существует немало легенд и предположений, встречающихся даже в трактатах местных мыслителей? Кажется, в древних манускриптах я встречала строки, вроде… Сейчас вспомню, да, — обрадовалась Ви цепкости собственной памяти, — это выглядело так: "есть тысячи сил, но они не творят миры. Есть одна Сила, но именно она создала их все". — Да, Котел миров. Ты цитируешь некое подобие энциклопедии Светлого круга, Книги Разума. Впрочем нет, не самой Книги — о ней никто ничего не знает, кроме того, что она существует. Прямо как об Арне, — Афранташ улыбнулся, — Всего лишь одно ее отражение, вышедшее из-под пера какого-то литературно одаренного демона… А может, светлого, или вовсе эльфа. Тут и Астерот вряд ли разберется. Хотя нет, он разобрался — все, что я рассказываю сейчас, это всего лишь расшифровка его собственных записей и расчетов. В общем, Силой этой, если опираться на сей полулегендарный источник, является именно человеческий разум. Или душа — это до конца не понятно. Кажется, даже сам Тар, когда рисовал свои схемы, не мог найти точного ответа на этот вопрос. Там много листов, на которых он пытался провести замкнутую прямую так, чтобы она образовывала равные петли… Зачем — этого я понять, к сожалению, не смог. И еще какие-то геометрические изыски с квадратами, но пояснений к ним вовсе нет. Правда, в одном месте где-то на полях с замкнутой линией небрежно написано: "три лепестка, ну точно, три!", но надпись зачеркнута. Потом перечеркнуто само зачеркивание — в общем, трудно уловить ход рассуждений бродяги, знающего в сотни раз больше тебя и все равно сомневающегося. Может, все-таки, речь идет о некоем сопряжении души и разума, или нечто в этом духе. А может, вовсе о чем-то ином… Мне ведь даже не понять, как эти вещи связаны, какое уж там гадание о сути записей Астерота! Предположения, только предположения — ничего достоверного я не знаю, это еще слишком сложно. И… Я, наверное, никогда не приму ни одной из этих истин. Тем более, что из всех рас Тарведаш раз за разом выделяет в своих записях людей, отчего-то считая, что на них стоит сделать основную ставку и через их структуру разума и души производить Замыкание! — Почему, Афранташ? Почему тебе кажется это таким уж страшным? — Страшным?! - Советник засмеялся, и в этом смехе Астерот, если б он находился в тот момент здесь, мог бы узнать прежнего Люцифера, сгинувшего в момент принятия силы, — О нет, милейшая из демонесс, эти истины просто ужасны! Это значит, что слабенький человеческий разум, разум или непостижимая душа, которая, быть может, вовсе и не существует, такие хлипкие и ненадежные, способны на большее, нежели силы демонов, светлых, волшебного народа и вообще любого другого существа вместе взятые! Немыслимо! — Так ли хрупок человеческий разум, как ты полагаешь? Да и душа, она, наверняка, существует! Афф, я сомневаюсь в твоих выводах. Мне всегда казалось, что люди очень необычны и сильны. В них… Главное — упорядочить. Да, в них просто слишком много всего. И если это многое свести воедино, результат может превзойти названные силы… Мне так кажется, — Викторис рассеянно водила пальцем по столу, не совсем понимая, откуда берется ее уверенность и знания. Будто бы черпала из необъятного источника доступных лично ей сведений… Между тем, волосы Ви снова озарились сумеречно-медным сиянием, — Да и вообще, мне кажется, что не столь уж и многое отличает нас от людей, если вообще хоть что-то отличает! Кроме крыльев, конечно. — Да уж, ты действительно дочь своего отца. Я не знаю, Ви, он всегда считал также, но эту истину мне, боюсь, не по силам принять. "Души у всех одинаковые, и у всех — крылатые" — бррр, не укладывается в голове. Видимо, мешают осязаемые крылья за спиной. Пока… Или я пошел по иному пути и не могу сейчас примкнуть к вам. Но я помогу тебе открыть «врата» и узнать самой, каково это, быть не демоном… — Ты собираешься отправить меня в иной мир? — Ви взметнулась из кресла и выросла громадной грозной тенью над советником. Тенью, окутанной призрачно-медным сиянием. Определенно, сумеречный ореол давал ей больше, нежели огненный, но все же что-то в образе Викторис вызывало у Люцифера безотчетную панику. И вновь — не понятно, что и почему. Одни вопросы — и никаких ответов. Она была в смятении и могла натворить немало бед, но пока еще контролировала себя. — Все не так просто, как ты сейчас изволила выразиться. Во-первых, твоя просьба осуществима только этим путем. По крайней мере, иного я не знаю, хотя изо всех сил пытался его найти. У тебя нет выбора, кроме как прожить жизнь параллельно с жизнью Тарведаша. Светлой жизнью или какой-то иной, ведь только там ты можешь узнать, каким образом он пришел к знанию и чего добивается ныне. Во-вторых, сейчас ты — слияние души и духа, чувств и разума. Телесного в грубом смысле слова в нас и светлых очень мало — просто утрамбованный дух, если можно так выразиться. А ты… Ты, наверное, самое необычное создание из виденных мною. Да что там, — В словах советника послышалась явная горечь, — ты ведь стала для меня… приемной дочерью здесь, — вдруг сбившись, торопливо пояснил советник, потирая подозрительно быстро опухающие глаза, — В твоем прошлом есть одна странная деталь, которую ни я, ни твоей отец не могли понять: очень долгое время ты оставалась, как бы правильнее выразиться… младенческой душой, еще полностью не осмысляющей себя. Не сто и даже не тысячу лет, как положено душе, наверное, положено, а без малого пятьдесят тысяч лет — до тех пор, пока Астерот не ушел к светлым. После этого за три тысячи лет ты стала такой, как сейчас. Наверное… — …Всему свой срок. Я помню, эту фразу он тоже любил повторять. А еще говорил, что время измеряется в поступках, а не в годах. Я не совершала поступков и не стремилась этого делать, пока он не ушел. Он, как бы, не знаю… сохранял мою молодость на как можно дольший срок, что ли. А ты, ах, Афранташ, ты очень дорог мне, не в меньшей мере, чем Тар. А может, в чем-то даже и в большей… На несколько секунд в воздухе повисло молчание, как будто обе стороны о чем-то умолчали, по взаимному согласию утаив часть истории друг от друга. Ощущение «раздвоенности» Ви стало почти осязаемым… Потом Афранташ продолжил: — Ты пройдешь сквозь зеркало и родишься в каком-то мире. Я не знаю, через какие испытания тебе предстоит пройти, но думаю, они будут нелегкими. По крайней мере, у меня есть такое предчувствие, а оно не обманывает меня последние три тысячи лет. Будто бы твой отец поделился со мной при том разговоре собственным даром. — Что ж, это было бы похоже на него. Повисло недолгое молчание. Викторис не знала, о чем еще можно спросить собеседника, а тот не спешил говорить ей еще что-либо. Медное сияние пока что не сменялось огненным, вообще, у Афранташа сложилось стойкое впечатление, что пламенная часть не заинтересована в этом разговоре и уже удалилась куда-то, покинув саму Викторис. Но все же через несколько минут Люцифер первым нарушил тишину: — Он говорил, что твоя просьба станет для меня удивительной, но я бы не сказал, что удивлен. Наверное, он имел в виду, — если бы она прозвучала в момент его ухода. Сейчас же я понимаю, что это единственно возможный путь. Тар сказал, что он — судьба, а после этого ушел. Тогда я рассмеялся, теперь — не смеюсь. Потому что Астерот, действительно, — Судьба: он определял пути для доверяющих ему демонов все время своего правления в Расселине, как теперь определил наши с тобой дороги. И ведь ему для этого даже не пришлось возвращаться… — И что же теперь? — Будем прощаться… Прощай, — Афранташ не медлил. Поклонившись Викторис, он вышел из зала, предварительно указующе направив правую ладонь на покои отца демонессы. — Значит, решать загадку все же мне, — мрачно проговорила Ви и, сопровождая легкий шаг известными ей ругательствами, прошла в покои. Запыленное зеркало покоилось здесь, где находилось и многие тысячи лет назад. Темное, имеющее форму совершенного треугольника, в оправе из черного дерева, от пола до потолка. — Действительно, Врата, — с уважением сказала Ви зеркалу. То как будто всколыхнулось, выражая ответное уважение и почтение. — Так вот ты какое, живое зеркало. Впрочем, думаю, любое зеркало — живое? Я ведь права? Поверхность вновь всколыхнулась, но на чуть дольший срок. Затем отражение в ней восстановилось. — Итак, что же спеть тебе? Вопрос был излишним. Викторис и так знала четыре строчки, которые отец часто напевал, когда мир вокруг его утомлял. Он, вроде, просто пытался нечто прочувствовать, но при этом вкладывал в строки куда больший смысл, чем можно было бы предположить, исходя из текста. Их Викторис до конца не понимала, но они отчего-то всегда дарили надежду и стремление идти вперед, сквозь препятствия. — Каковы будут пределы — никто не ожидал, — пропела первую строку демонесса, едва коснувшись пальцами правой руки поверхности зеркала. То всколыхнулось, послышалось едва уловимое шипение, будто бы кто-то пустил газ в помещение. Викторис приободрилась и, приложившись уже обеими руками, запела дальше: — И напрасно тратили силы, мостя тропинки нам, — поверхность зеркала пошла рябью, руки дочери Астерота уже, казалось, потонули в ней. Тогда Викторис полностью прижалась к зеркалу и громким, хорошо поставленным голосом запела дальше гимн путешественникам между мирами: — Всех вас поняли мы. Смело шагнули в зал… На этих словах мир вокруг нее расплылся. Не было очага, не было Расселины, не было кресла, стола, самого зеркала — и того не было. Она уже стояла вне своего мира, зависла где-то в странном пространстве. В проходе между сейчас и никогда. И это никогда так испугало ее, что голос едва не сорвался. Но здесь медное свечение подхватило ее, будто расстелившись под ногами, и дочь верховного демона нашла в себе силы петь дальше, завершая начатое четверостишье: — Где под тысячей, тысячей звезд лунный свет сиял! И мир распался. А потом — свет и воздух. А еще потом — темнота. И рождение… Чего не хватало принцессе Элоранте, так это постоянства. Вернее, постоянство-то среди личных качеств девушки наличествовало, но только заключалось оно в состоянии стабильного непостоянства. Такой вот нелепый парадокс, делающий принцессу загадочной, но удивительно раздражающей… Время от времени. Стихия владела ее душой: то бушевала внутри, как вихрь, толкая на глупые и необдуманные поступки, то обращалась в безысходность и тоску. Будто пламя свечи на ветру, притухающее и разгорающееся по воле порыва. И вот она в очередной раз дергала за нервы-ниточки очередного же поклонника из разряда "принцев на день". Справедливости ради, надо отметить, что поклонник оказался изрядно «потасканный» и принца напоминал разве что белым конем, оставленным под окнами красавицы. Вот только принц не учел, что у бедного загнанного животного от вида зеленого палисадника разгорится затаившийся глубоко в желудке аппетит. В результате скромный садик своенравной принцессы был безнадежно испорчен, а потасканный экземпляр находился где-то между опочивальней Элоранты и плахой влюбленного в свою работу палача. Кстати, до оной, то есть плахи, ему даже не пришлось бы добираться своим ходом: разлюбезнейший сэр Амерто, главный палач Карад-Дума, готов был по малейшему повелению хозяйки доставить навязчивого поклонника на руках. Старый трудяга со слезами умиления на глазах рассказывал своим подопечным о твердости и храбрости принцессы, не тяготящейся глупыми размышлениями при вынесении смертного приговора. Рубить, так рубить — вот это Амерто понимал, порода, истинная правительница! Такую все страшатся, а, как гласит мудрость, боятся — значит, уважают. Ну, и любят, конечно. Опасно такую — и не любить… Что самое удивительное, не отличающийся до сего момента остротой ума принц Асгруд неожиданно сообразил, чем грозила обернуться для него непродуманная попытка сватовства. Впрочем, пониманию поспособствовал и топор, которым с хитрой ухмылкой покачивал перед его носом преданный принцессе Амерто. — Итак, уважаемый Асгруд, посчитаем ущерб, который вы нанесли своими неуклюжими попытками посвататься ко мне. На счет раз, ваш конь пожрал лучшие экземпляры цветов, свезенных со всего Иезекиля. На счет два, вы отняли у меня добрых полтора часа времени абсолютно бессмысленным и бесполезным сватовством. И, наконец, на счет три, который еще не прозвучал, вы отнимете личное время еще и у глубокоуважаемого Амерто, который, между прочим, сегодня имеет полное право отдыхать. Заметьте, принц, лишь из огромной любви к своей работе гражданин Элоранта чинно сложила руки на животе и одарила Асгруда немигающим взглядом серо-голубых глаз. Во всем ее виде и поведении читалось злорадство и искреннее наслаждение страхом несостоявшегося жениха. Глаза неудачливого принца от страха округлились. Кажется, он начал понимать, что принцесса вполне серьезно решила разлучить его с буйной головой. А тут еще и этот жутковатый Амерто, со звериным оскалом любующийся на свой исполинский топор — вот уж где истинное исчадие хаоса, зверь в человечьем обличии! Да, живя в своем Аленгарде и общаясь там с одним лишь управляющим имениями, трудно осознать, сколько дорогим считает свое время принцесса целой империи. К сожалению, понимание пришло к принцу слишком поздно, и теперь мелкопоместный владычонок должен был упокоиться с миром. Такова судьба… — Итак, сэр Асгруд, у вас есть ровно одна минута, чтобы убедить меня в ценности вашей жизни для Иезекиля. — Э-э… Ну, мои имения поставляют в столицу лучшую древесину в империи. — Кажется, вы не поняли меня, принц, — слово «принц» Элоранта произнесла с особым ядом, насмешливо посмотрев поверх головы обреченного, — я говорила про вашу личную значимость для нас, — последнее слово она тоже подчеркнула, но мягко, таким образом отмечая свою принадлежность к высшему в Иезекиле роду, — Думаю, что у ваших поместий должен быть грамотный управляющий. Кроме того, хотя ваш отец и отошел от дел, но в случае гибели сына он, думаю, вновь примет во владение собственные земли. Опять же, это только мое предположение, но… У вас есть братья? Принц сглотнул. Братья у него были, и немало. Все — жаждущие земель и не страдающие кровной любовью… — Итак, сэр Асгруд, у вас осталось, этак, секунд сорок пять. Я жду… Прошло еще десять секунд. Принц успел три раза покрыться потом, который тут же испарялся с пышущего жаром тела. По всей видимости, тело даже лучше разума понимало, что именно грозит неудачнику в случае "неудовлетворительного" ответа. Элоранта наблюдала за ним с презрительной усмешкой, бродящей по поджатым розовым губам. Наконец, принц придумал следующий довод: — Я сам — прекрасный дровосек и могу заниматься лесозаготовками в ваших лесах. Как-кап-кап… Где-то в отдалении, за стенами дворца вода падала с крыши городского дома на еще мерзлую весеннюю землю. В комнате же царила мертвенная тишина. Даже топор в руках Амерто перестал покачиваться, поскольку сам палач недоуменно воззрился на принца. На секунду в глазах рубаки даже появилось что-то человеческое, наподобие жалости. Элоранта же просто заинтересованно изучала «экземпляр», причем на лице ее отражалась одна лишь смертельная скука. Наконец, прозвучал ледяной вопрос: — Неужели, сэр, вы думаете, что в моих, — и на этот раз слово «моих» прозвучало уверенно и грозно. Не оставалось сомнений, что принцесса приняла решение, и решение это незадачливому поклоннику заочно не нравилось, — …лесах мало хороших дровосеков?! И без вас там никак не обойдутся? Вы даже более самонадеянны, чем я осмелилась предположить изначально. Тишина. Принц считает секунды, ожидая, когда палач потащит его на плаху. Сломан, разбит. Надежды нет. Плечи опущены, глаза смотрят в пол. На голове выступила испарина, а от него самого на милю распространяется мускусный запах. Печальная картина: оказывается, очень легко смешать человеческую суть с пеплом, сделать принца ничем, убить одним только словом. Скука змеей расползалась по разуму принцессы, заставляя ее пылкую натуру искать хоть какой-нибудь способ дать выход бушующим на задворках сознания эмоциям. Элоранта задумчиво посмотрела на поклонника, потом отвернулась и подошла к зеркалу. Две или три минуты она сосредоточенно изучала свое отражение, будто бы стараясь увидеть в нем нечто большее, нежели простое отражение, потом вновь повернулась к смертнику и чеканным тоном объявила: — Мое решение таково. Я сохраняю тебе жизнь. Не обольщайся — это похвала не твоей значимости для империи, а бренным останкам твоего ума. Я сохраняю тебе жизнь лишь потому, что ты все-таки ответил внятно на мой вопрос. И этим ответом ты определил свою дальнейшую судьбу до конца жизни: ты больше не принц суверенного Аленгарда, а лесоруб в лесах Иезекиля. С завтрашнего дня ты приступаешь к работе. Платить тебе будут в день смены сезонов, ну а жалование будет составлять, — Элоранта слегка задумалась: выступили редкие, но глубокие морщинки (подумать только, морщинки на лице двадцатидвухлетней девушки!). Однако ее лицо практически в тот же момент разгладилось, и Эл завершила начатую фразу, — …тридцать нарров. И скажи спасибо за такое решение, потому что я могла быть куда менее великодушной. Не правда ли, тяжело встречать новый рассвет, — принцесса сладко улыбнулась, заставив Асгруда передернуться, — …без головы… Тридцать нарров — стандартное жалование дровосеков-новичков. Едва цех выпускал новоиспеченного подмастерье, тот отправлялся оттачивать свои умения под руководством мастера в одну из многочисленных ремесленных мастерских, например, в упомянутое лесное хозяйство. И тридцать нарров платили в империи именно таким вот начинающим умельцам! Принц, по всем признакам, был оскорблен и унижен. Принцесса, заметив выражение лица Асгруда, хмуро на него посмотрела и заговорила вновь… Уже не столь миролюбивым тоном: — Однако, сэр, вы растеряли еще не весь свой гонор. Я не имею ни малейшего представления о том, насколько вы умелы и полезны в действительности. Именно по этой причине я и не собиралась устанавливать вам более высокое жалование. В этом случае через два-три сезона я получила бы отчет мастера с оценкой степени вашего усердия и изменила ваш статус соответственно качеству работы. Однако, — принцесса изогнула бровь и пронзающим взглядом посмотрела на Асгруда, — своим недовольством вы вынудили меня принять более решительные меры. Итак, вы позволили себе, носящему в своих жилах часть императорской крови, пусть и разбавленной, испугаться смерти и справедливого наказания, следовательно, вы заслуживаете наказания и как предатель крови… Принц, вы знаете, как поступают с предателями крови в На этот раз Асгруд задрожал от страха. Предателей выводили на площадь перед дворцом, приковывали к столбу с поперечной балкой и методично втыкали ножи в разные части тела. Сначала протыкали ладони, затем ступни, далее следовали голени, плечи, уши. Дальше — страшнее: объявленному виновным протыкали глаза, потом — пах, далее следовал живот и, наконец, если обвиняемый не успевал к тому времени умереть от боли и ран, сердце. — Итак, — вновь сладко растягивая фразы в предвкушении чужого страха, промолвила принцесса, — …я выношу приговор. Четыре сезона вы, бывший принц Асгруд, трудитесь без жалования. Вся пища и личные вещи, которые вы приобретете за это время, будут оплачены за счет лесничества, однако, — она вновь протянула, — …позднее вы должны будете отдать накопленные долги. Вы сердитесь? Раздражены? Желаете высказаться? Скорчить одну из своих умильных рожиц? Быть может, мне стоило бы взять вас не в качестве дровосека, а придворного шута? Да-да, одного из тех комедиантов, в которых так любят метать кинжалы слегка подвыпившие высокородные гости… — Вновь сладкая улыбка, — Подумать только, я могла бы даже вызвать вашего отца, чтобы и он посоревновался в метании. Я представляю, сколько радости отразилось бы на его лице в случае попадания. Убить свой позор одним метким броском — это дорогого стоит. Ну, так как, принц Асгруд? Вам есть, что мне сказать?… Около пяти минут — беспредельно долгий срок — принцесса изучающее смотрела на тридцатилетнего юнца, но тот не поднимал головы, и по всему его облику было предельно ясно, что принц покорился воле госпожи. Удовлетворенно кивнув, Элоранта повернулась к Амерто и удивительно тихим и нежным голосом произнесла: — Отведите его, пожалуйста, к мастеру Стуржаку, если вас это не затруднит, Амерто. Думаю, он найдет место для бывшего принца. Палач, подталкивая медленно шествующего "на заклание" поклонника, вышел из комнаты. Соответственно, и сам Асгруд покинул спальню принцессы. В тот же миг раздражение с ее лица ушло, а осталась лишь смертельная грусть и все та же пожирающая душу скука. И еще — болезненное одиночество, отстраненность, пожалуй, даже потерянность. Подойдя к зеркалу, она задумчиво начала расчесывать медного цвета волосы. Попутно принцесса напевала песенку, знакомую ей с детства и терзающую ее вот уже около семи лет: — Нет мира для принцессы знакомее мечты, Нет счастья для красивой. Печальные черты Терзают зеркала все, что можно ей найти. Где храбрый и веселый, что смог б ее спасти?… А дальше слов она не помнила, потому что именно это четверостишье мучило ее и превращало жизнь девушки в пытку. Там было еще что-то про друзей, любовь, про дороги жизни. Эхом всплывали туманные строки о красоте души, способной любить многих и многим дарить свою защиту… Но все — как в тумане. Буря, разрывающая душу Элоранты на части, не давала ей возможности сосредоточиться на смысле этой песни, уловить все нюансы. Она смогла запомнить лишь эти строки — да и то потому лишь, что они приносили боль. Боль и страх, свои и чужие, а еще — власть. Через эту призму смотреть на мир было неприятно, очень тяжело, отвратительно, но другого взгляда судьба принцессе не подарила. Элоранта чувствовала себя неполной, какой-то половинчатой, будто бы она — лишь часть себя самой. Разбитое целое, расколотое на куски, смешные и нелепые фрагменты души, никак не желающие образовать единую фигуру. Она хотела полюбить, но всякий раз натыкалась на таких вот «принцев». Хотела найти друзей — но встречала лишь «работяг», подобных Амерто, либо этих скользких придворных. Хотела вдохнуть чистый и свежий воздух, почувствовать ветер в лицо, но на ее плечах лежала ответственность за целую империю. И что делать дальше, Элоранта не понимала. Лишь ночью, во сне, она, как молитву, повторяла одно-единственное слово, мольбу, которую не смогла бы себе объяснить, даже если бы услышала со стороны: — Афф… Спаси меня! Афф… Афранташ покинул Расселину вслед за Викторис. Даже и дня, — жалкого дня! — пройти не успело, а советник уже растаял в молочной поверхности зеркала. После этого треугольник рассыпался — пути героев на время разошлись, и этот участок дороги стал ненужным. Через считанные дни пламя в Бездне стало угасать, и Расселину вновь охватила явственная тревога. Однако вслед за потерей надежды и темным временем в зале совета появился никому незнакомый демон. Высокий и статный, в костюме, будто бы только что побывал в каком-то излишне деловом мире. В его поступи не осталось и следа прежней неуверенности, но вот в глазах застыла старая, набившая оскомину боль. Арангел Сереми стал правителем Расселины на существенно более долгий срок, нежели Арн, Тарведаш или Афранташ, однако его история — это не история пути. По крайней мере, пока… или уже. Арангел был больше, чем просто демоном, но при этом в душе он оставался именно демоном. Со своей историей, своими внутренними силами, противоречиями, ошибками и долгом, но только лишь демоном. Дальше он не пошел и идти не собирался. Для него принятая судьба была очевидна и единственно возможна. Как выход, спасение или искупление. Впрочем, быть может, когда-нибудь все изменится и для него… — Арташ! — Это слово было единственным, которое произнес он, увидев последний осколок зеркала на полу покоев верховного демона. Каким-то чудом он пролежал здесь в неприкосновенности почти 28 000 лет… Вновь наступила тишина. И только слабое эхо, вырвавшееся из Бездны, откликнулось демону: "Забыто…". |
|
|