"Наш друг – Иван Бодунов" - читать интересную книгу автора (Герман Юрий Павлович)

1. Первое знакомство

Мне было двадцать три. В этом возрасте многие молодые люди убеждены в том, что накопили изрядный житейский опыт. Не составлял исключения и я. За плечами работа в газетах, две книги, пьеса, – разве не умудренный жизнью человек входил сейчас в управление ленинградской милиции?

Пропуск мне выписали мгновенно: у меня было удостоверение, подписанное редактором газеты «Известия». И предстояло мне написать очерк под названием «Сутки в уголовном розыске». Ничего особенного: я же знал наперед и то, что у плохого человека «бегающий взгляд» и «звериный оскал», а хороший, положительный персонаж смотрит тебе прямо в глаза; что преступные подонки в показаниях путаются и изворачиваются, в то время как честные, золотые советские люди смотрят «открыто»; цвет зрачков у них по преимуществу голубой, зубы у них, разумеется, белые, и на вопросы отвечают они четко и ясно. Все изложенное, конечно, не было плодом моей выдумки. Так был я воспитан тем, что читал, и это вовсе не удивительно по тем временам. Удивительно, но и печально Другое, а именно то, что и по сей день печатаются разные статейки и очерки и даже книги, в которых «положительные» и «отрицательные» разделяются по вышеуказанным признакам.

И вот к начальнику уголовного розыска я явился с багажом сведений и взглядов, легко умещающимся в понятия: «оскал», «звериный лик», «бегающие», «изворачивается», «низкий лоб», «дегенеративная челюсть», «преступный мир».

Отрекомендовавшись и, разумеется, предъявив свое шикарное удостоверение, которое начальник внимательно прочитал, я огляделся, предполагая увидеть тут незамедлительно либо «зверски расчлененный труп», либо «окровавленный нож», либо, на худой конец, хоть представителя «преступного мира» с «низким лбом», татуировкой и «зверским выражением искаженного ненавистью лица». Надо учесть, что в те годы обо всяких происшествиях писали преимущественно поднаторевшие в этом ремесле еще при царе, старые, дошлые газетчики; недаром в «Красной вечерней газете» попадались заголовки вроде «Бац – и нет старушки!» – про то, как на неизвестную старушку, мирно шедшую по Лиговке, упал кирпич и она скончалась, или «Кровавый шоколад» – про драку двух работниц на конфетной фабрике, или «Рыбки захотелось!» – про семейство, отравившееся испорченной рыбой…

Но никаких ужасов в кабинете начальника, разумеется, я не обнаружил.

Начальник мирно пил жидкий чай с черствой булочкой, покуривал и раздумывал. Потом он неторопливо сказал:

– Направлю-ка я вас к товарищу Бодунову. Иван Васильевич управится.

Слово «управится» я не понял, и оно мне не очень понравилось.

– Это в каком же смысле – управится?

– Вообще – управится, во всяком смысле, – уклонился от прямого ответа начальник. – Вы идите, товарищ корреспондент, вас туда проводят, а я позвоню…

При мне начальник звонить почему-то не хотел. Жевал свою булочку и ждал, покуда я уберусь в седьмую бригаду.

Длинными коридорами и переходами щеголеватый секретарь – адъютант начальника – повел меня к таинственному Бодунову, который должен был со мной «управиться». Тут, в сумерках, насыщенных застарелым табачным дымом, запахом дезинфекции и сырости, бродили и дремали на деревянных скамьях какие-то подозрительные личности с поднятыми воротниками, женщины, преимущественно под вуалями, и, как я успел заметить, довольно много матерей с малолетними детишками…

– Хорошо ли здесь мамаш с ребятишками задерживать? – спросил я моего сопровождающего.

– А здешний контингент детей преимущественно на прокат берет, – сказал мой бодрый спутник. – Девяносто процентов на жалость работает. И даже больше. А если действительно мамаша, она постарается ребенка сюда не приносить.

Бодунов встретил меня в дверях своего небольшого кабинета – высокий, очень стройный, с широкими плечами, подтянутый, еще не успевший перестать смеяться, как я правильно догадался, после разговора с начальником. Видимо, корреспондентов тут недолюбливали, впоследствии я это понял очень осязательно.

– Ну так, – деловито и суховато сказал Бодунов, быстро пожав мне руку своей сильной, большой и горячей ладонью, – так. С чего начнем? Какие вам нужны кошмарные преступления? На сегодняшний день ничем похвалиться не можем выдающимся по вашей части, а в музее имеется кое-что. Направимся в музей? Или хотите побеседовать с героями будней уголовного розыска? Есть и такие. Рянгин имеется, Берг Эрих, Чирков Николай Иванович – мужик дошлый. У нас все есть…

Даже несмотря на отсутствие житейского опыта, я почувствовал в скороговорке Ивана Васильевича насмешку. Почувствовал остро, как чувствуют в молодости.

– Нет, – не без твердой злобы произнес я, – мне пока просто бы присмотреться. Я постараюсь никому не мешать.

– А вам к какому числу нужно ваш очерк закончить?

– То есть как это к какому?

– Обычно, когда к нам из газеты приходят, то торопятся. Говорят: «Материал намечен в полосу на завтра».

Смотрел он на меня остро, лукаво-насмешливо, но довольно доброжелательно. Должно быть, забавлялся моей обидчивой молодостью. Да и красен я был, наверное, от происходящей беседы.

– На когда ваш материал намечен?

Я ответил, что не тороплюсь, что моя газета серьезная, да и не только в газете дело. Тут я замялся. Говорить о себе как о писателе мне было неловко. Впрочем, тогда я и не думал писать о «сыщиках и ворах».

– А в чем же еще дело? – быстро осведомился Иван Васильевич.

Теперь он буквально сверлил меня своим живым, добродушно-лукавым взглядом.

– Хочу подетальнее ознакомиться, поближе все узнать, пояснее себе представить.

– Соскучитесь! – предупредил Иван Васильевич.

– Разве у вас можно соскучиться?

– Случалось со многими. Впрочем, дело ваше. В нашей бригаде товарищи предупреждены – присутствуйте, вам мешать никто не будет.

Он поднялся – такой ловкий и ладный человек, что невозможно было «м не любоваться, – взглянул на часы, поправил ремень на гимнастерке, повернул ключ в сейфе и, не оставив нигде ни одного клочка бумаги, уехал. А я начал „присутствовать“: подсел к Рянгину, который допрашивал некоего старика, похожего на Минина с памятника в Москве, про каких-то гусей.

– Битая птица, – диктовал юный Рянгин сам себе, – обнаруженная…

Старик не соглашался:

– Гуси, а не птица! «Птицу» не подпишу!

– А гусь не птица, что ли?

– Не подпишу, и все. Мой верх.

Про гусей было действительно очень скучно. Я подсел к Эриху Карловичу Бергу – высокому, красивому, бледному, в черной сатиновой косоворотке, в накинутом на плечи пиджаке. Перед ним курила папиросу сильно накрашенная блондинка, покачивала ногой в лаковой туфельке, плакала быстрыми слезами:

– Вы подвергаете меня клевете, – жалостно говорила она; – не дай боженька попасть к такому куколке, как вы, гражданин начальничек. Какая могла быть стрельба, когда я в их общество и не входила? Больно мне нужны ихние преферансы…

– Не будем придуриваться, Наполеон, – со вздохом сказал Берг, – мы же не в первый раз встречаемся…

Я написал Бергу записку: «Почему – Наполеон?» Он сказал женщине:

– Вот начальник интересуется, почему вы, гражданка Псюкина, Наполеон?

– Прозвали! – пожала Псюкина плечами. – С другой стороны, мое фамилие – рвать охота! А на Наполеона, говорят, похожа – не в анфас, а в профиль. Похожа, начальничек?

Она действительно была вылитым Наполеоном с известного барельефа, только без лаврового венка.

– Вот опишет, Наполеон, ваши похождения начальник – некрасиво получится, – посулил Берг. – Рассказали бы все лучше по-честному! Этот товарищ – из газеты!

Псюкина-Наполеон вдруг вдохновилась.

– А и пусть опишет! – заговорила она громко. – Мы, как те чайки – белоснежные птицы, стонем и плачем, плачем и стонем. Что жизнь наша?

За ее спиной распахнулась дверь, вошел Бодунов, в кожаном реглане, веселый, румяный от мороза. Наполеон не слышала, ее охватило вдохновение лжи, она, что называется, зашлась:

– Берут! Сажают! Не входят в психологию! Ломают жизни! А мы белоснежные птицы-чайки…

Я ничего не понимал, но мне было жалко Псюкину-На-полеона. И бледный, усталый, иронически улыбающийся Берг вызывал чувство раздражения. А за спиной птицы-чайки. Псюкиной веселился здоровый, сильный, рослый, уверенный в себе Бодунов.

– Здесь жестокие люди, – трагическим голосом, на нижнем регистре, патетически произносила Наполеон, – жестокие, нечуткие бабашки железные, а не перевоспитатели…

Из глаз Наполеона вдруг хлынули слезы.

Обильным слезам трудно не верить. И по виду моему Бодунов, конечно, понял, что Псюкина-Наполеон тронула мое сердце.

– Ната, ведь не он в вас стрелял, а вы в него, – негромко сказал Иван Васильевич.

Наполеон вздрогнула.

– Уже раскопал, – сказал она, – вот здесь был, а вот вернулся и раскопал. Прямо на три аршина под землю смотрит.

Слезы еще текли по ее густо напудренным щекам, но она уже улыбалась кокетливо и, по ее понятиям, обольстительно.

– Это я пошутила, гражданин начальник, – сказала она мне, – они не слишком жестокие люди, они законность не нарушают. А что слезы у меня пошли, так это от глубокого раскаяния. Такая охота вырваться из преступного мира.

– Будем писать? – спросил Берг.

– Уже и протокол писать! Я еще и с гражданином Бодуновым не поздоровалась…

Все еще сидя спиной к Ивану Васильевичу, Наполеон напудрилась, накрасила губы, послюнила ресницы и наконец, обернувшись, сказала сюсюкая, как ребенку:

– Ух какие нацальницки холосенькие! Ух какие класавцики! Так бы и скусала без маслица…

– А за что стреляла? – спросил Бодунов.

– За цасики, – все так же сладко пропела Наполеон. – Он все золотые сасики-цасики себе забрал, сеснадцать пар…

– А скупочный пункт он ограбил?

– Это секрет, – подобравшись и блеснув на Бодунова еще недавно маслеными глазками, произнесла Наполеон. – Смотря по его поведению…

Бодунов и Берг встретились глазами. Они, конечно, знали много больше того, что могла предположить Наполеон. Но, наверное, было еще рано выкладывать карты на стол.

Или они играли с Наполеоном?

– Я подумаю, – попросила Псюкина. – Ямщик, не гони лошадей, нам некуда больше спешить.

– Спешить некуда, – согласился Иван Васильевич. – Фрумкин умер, он не упал со страху за прилавок, а умер. Пуля пробила сердце.

– А мне показалось, что плакала она совершенно искренне, – через час сказал я Бодунову. – И жалко ее было.

– Они заводятся, – задумчиво ответил Иван Васильевич. – Бывает, что и сами себе верят. В нашей работе нужны факты. Точные факты. Хорошие, проверенные, серьезные, деловые. Наполеон – опасная преступница. Крайне опасная. Вообще, советую, всматривайтесь внимательнее. Здесь очень легко ошибиться, а расхлебывать ошибку будете не вы, допустим, совершивший ошибку здесь, а совершенно ни в чем не повинный человек, как старик Фрумкин, которого они убили. А это не первая кровь на Наполеоне.

– Ее уже судили?

– И поверили чистосердечному признанию вины. Она так завелась на суде, что…

Он махнул рукой и сказал то, что я не раз потом слышал от Ивана Васильевича в минуты горькой досады: – Добрые за чужой счет!

В соседней комнате Берг все еще допрашивал Наполеона. Вид у Эриха был совершенно измученный.

– Вдается в вопросы любви, – пожаловался он Бодунову, – теперь у нее вариант, что она мстила Жоре за измену.

– Он жутко страстный ко всем женщинам, – пояснила Наполеон. – Если моложе семидесяти лет, он пропадает. Разве я не могу внести этот мотив?

Потом мы вчетвером, Бодунов, Берг, Рянгин и я, пошли обедать – «щи флотские, биточки по-казацки». Берг, сидя за столом, засыпал.

– Шестнадцать суток мотался, – сказал Иван Васильевич про своего оперуполномоченного. – И повязал Чижа. Теперь, естественно, носом клюет. Нет, конечно, он спал, но спал не по-настоящему, спал сидя, полулежа, зная, что должен услышать то, что понадобится услышать. А еще, наверное, попадет от жены, она уже мне звонила, сказала: «Все вы, мужчины, друг друга покрываете, – У него вторая семья». Написали бы про нас, чтобы жены не сердились, а то у них теория – «позвонить-то можешь!».