"Тень Земли" - читать интересную книгу автора (Ахманов Михаил)

Глава 4

К Харбохе они подъехали в обеденный час, под мелким теплым дождиком, рябившим шоколадную речную гладь. Парана тут была широка и глубока; сотни рек и речушек струили в нее свои воды, а кое-где она разливалась большими овальными озерами – там, где на месте прибрежных городов когда-то зияли кратеры. Одно из таких озер путники миновали по дороге, и Саймон, задействовав свой браслет, узнал, что тут находился Росарио, крупный портовый центр, переброшенный, разумеется, на Южмерику. Километрах в двадцати от затопленного кратера река сужалась, и здесь ее пересекал Старый Мост – ржавая железная конструкция на гранитных быках, охраняемая фортом с земляными стенами. Под южной его стеной находилось низкое одноэтажное здание с ямой и воротом на вытоптанном пятачке – полицейский участок, или, по-местному, живодерня, где проводились казни и экзекуции. Из ямы тянуло смрадным запахом, а свисавшая с ворота цепь раскачивалась на ветру и гулко билась о кирпичный парапет. Рельсы двухколейки шли вдоль убогих городских окраин, мимо форта и полицейского участка, взбирались на мост и уходили в занавешенную туманами болотистую травянистую низину, стремясь к предгорьям Анд, к чилийским рудникам и оружейным заводам Военного департамента – иными словами, к вотчине «штыков». Что касается Харбохи, то ее, по словам Кобелино, «держали» «крокодильеры» и «торпеды»; первые занимались поставками мяса и кож, прерогативой вторых были речные перевозки. Разумеется, у прочих кланов тоже имелся тут свой интерес – так, все городские увеселительные заведения состояли под покровительством «плащей», а вертухаи, стражи порядка, подчинялись, дону-протектору, наместнику смоленских.

Путники остановили лошадей, не доезжая форта, и Саймон, морщась и стараясь не принюхиваться к смраду, исходившему от ямы, взглянул на мост и порожденный им город. Слева, вдоль речного берега, тянулись складские сараи и причалы из потемневших бревен, а около них, в воде – плоты, груженные бочками и мешками, баркасы и неуклюжие парусники, среди которых затерялись два колесных парохода. За причалами и сараями шла грязная улица со сточными канавами по краям, обстроенная двух– и трехэтажными домами – когда-то белыми, а сейчас посеревшими, с дождевыми потеками на стенах. Эти строения были явно нежилыми – тут и там виднелись облупленные вывески, и ветер доносил запахи жареного мяса, рыбы и смутный гул людских голосов. Город располагался правее – хаос узких улочек и все тех же серых домов, над которыми торчали церковные купола и башня над; резиденцией дона-протектора. Все тонуло в жирной черной с грязи; местность была болотистой, улицы – немощеными, а дождь в этих краях шел триста дней в году. В остальное время, он сменялся ливнем.

Разглядывая этот пейзаж, Саймон угрюмо хмурился. В Пустоши – пыль, убожество, тут – убожество и грязь, и то же самое – по дороге, смешанное в равных пропорциях… Не Земля, тень Земли!

Он повернулся к мосту. Там, за серой пеленой дождя, медленно полз паровик с высокой трубой, тащивший платформы, набитые вооруженными людьми, и бронированный вагон с парой орудийных башен. На крыше вагона сидели солдаты в шлемах и промокших накидках и еще какие-то молодцы в шляпах размером с тележное колесо. – «Крокодильеры» и «штыки», – пробормотал Кобелино, вытерев мокрое лицо и сплюнув. Он, как и покойный Огибалов, когда-то принадлежал к «плащам», ходил в охранниках-вышибалах и не любил «крокодильеров» и «штыков». С ними были вечные хлопоты: пили они крепко, а расплачивались туго.

– Драпают, – произнес Пашка-Пабло, ухмыляясь до ушей. – Видать, гаучо надрали им задницы!

Филин, по своему обыкновению, молча кивнул, поглаживая приклад карабина, но Майкл-Мигель, единственный безоружный в их пятерке, бросил на Кобелино неприязненный взгляд и с сомнением прищурился.

– Я полагаю, кто кого надрал – вопрос договоренности, – заметил он. – Гаучо нам нужны, чтоб было с кем сцепиться, когда придет охота кровь пустить, а мы необходимы гаучо, чтоб было кого пограбить. И все это, друг Проказа, называется взаимовыгодным политическим соглашением.

Саймон ничего не сказал, но про себя согласился с Гилмором. Он уже выяснил на личном опыте, что гаучо – отнюдь не благородные повстанцы, а бандитский клан, такой же, как остальные местные бандеро, со своими паханами и буграми, а также особой специализацией. Вот уже полтора столетия гаучо числились в диссидентах, но их вожди, последним из коих был дон Федор-Фидель, в сущности, возглавляли один из штатных департаментов – Бунтов и Мятежей.

– Поедем? – Взгляд темных влажных глаз Кобелино обратился к Саймону. -Мне тут такое местечко известно, хозяин! Зовется «Парадиз», крыша – веником, зато чикиты первосортные, на разноцветных простынях, пива – залейся, и крокодильи хвосты подают, копченые и тушеные… Друг мой там в вышибалах, Валека… Выпьем, попрыгаем на девочках, а заодно и обсохнем… Годится, хозяин?

Кобелино звал Саймона хозяином, и никак иначе. Такой была давняя традиция среди кланов, да и прочего населения ФРБ: раз сильный, значит – хозяин. Большой хозяин – дон, хозяева помельче – паханы и паханито, они же – бригадиры-бугры… Сильный был прав в любой ситуации, ему принадлежали власть, богатство и человеческие судьбы; он мог отнять жизнь и мог ее подарить – так, как Саймон подарил жизнь Кобелино, сделавшись его хозяином. Но не навеки, не навсегда, а лишь до той поры, пока не встретится другой хозяин, посильнее.

Что касается Пашки, Филина и Мигеля, они по-прежнему звали его братом Рикардо, но слово «брат» имело совсем иной оттенок, тот первоначальный смысл, лишенный религиозности и означавший самую тесную близость среди мужчин. Для Пашки и Филина он был братом-вождем, имевшим некие загадочные цели, о коих нельзя расспрашивать – да и не стоит, поскольку вождю лучше известно, что плохо и что хорошо. Они шли за ним, они сражались рядом и были готовы умереть – как в тот раз, на переправе через Рио-Негро, когда на них напали «черные клинки», и в другой, когда за ними увязались гаучо, и в третий, и в четвертый… Их верность не подлежала сомнению; в отличие от Кобелино они считали, что брат Рикардо – самый сильный, и если б встретился сильнейший, не стали б выбирать между гибелью и предательством.

Для Мигеля Ричард Саймон являлся ангелом с небес и звездным братом-сессией. Только Мигелю открылась частица тайны, а он – поэт, искатель истин и романтик – умел ценить доверие. И в свою очередь верил безоглядно, не требуя от Саймона ни чудес, ни вещественных артефактов или иных доказательств его галактического происхождения. Мигель уверовал сразу и полностью – в ту ночь, когда они, отбившись от «черных клинков», стали лагерем за Рио-Негро – за Негритянской рекой, как ее теперь называли. Саймону пришлось стрелять – не из карабина, из «рейнджера», так как клинков оказалось десятка четыре и двигались они подобно загонщикам, редкой широкой цепью, которую фризером не накроешь. Он перебил их всех с помощью Пашки и Филина, при скромном участии Кобелино, а после, когда его бойцы уснули, открылся Мигелю. Не мог не открыться: Гилмор так смотрел… Как на святого Георгия с огненной пикой, усмирителя чудовищ…

Это было трогательно и вызывало симпатию – почти такую же, какую Саймон ощутил однажды, встретив в джунглях Тида маленького охотника Ноабу. Гилмор не был охотником и, кроме цвета кожи, ничем не походил на Ноабу, однако интуиция шептала, что этот человек неглуп и честен, что он не обманет и не предаст. А значит, он являлся вполне реальным кандидатом на роль помощника, который знает истину и потому способен предостеречь от просчетов и ошибок.

Но, как говорил Чочинга, не накормив кобылу, не получишь молока. Его Поучение являлось несомненно правильным, подходившим и для людей, и для тайят; теперь Саймон мог доить молоко, однако кобылка тоже требовала пищи. Вопросы, вопросы, вопросы, сотни вопросов… Впрочем, сводились они к одному: как там у вас, среди звезд?

Паровик с платформами прогрохотал мимо форта, Саймон кивнул Кобелино – веди, мол! – и тронул повод. Его жеребец потрусил неспешной рысью, увязая копытами в грязи и мотая головой – дождь, мелкий, но непрерывный, заливал глаза. Непогода не вызывала раздражения у Саймона, но все же он не мог избавиться от тягостного чувства, что обстоятельства довлеют над ним, что этот мир диктует ему свою волю, заставляя вести себя так, а не иначе. Главным образом это касалось маршрута: Рио-де-Новембе лежал к северо-востоку от Пустоши, на океанских берегах, а путники двигались сейчас на запад, к Паране, совершая вынужденный объезд. Прямая дорога была перекрыта: от Рио-Негро до Игуасу, притока Параны, тянулись владения «черных клинков», бывшие бразильские провинции Риу-Гранди-ду-Сул и Санта-Ка-тарина. Там, после воздействия трансгрессора, произошли подвижки земной коры, континентальный щит треснул, и в результате вскрылись жилы с углем и сотни кратеров, больших и малых, затопила нефть. Теперь этот район, называвшийся Разломом, стал неиссякаемым источником топлива, а им в ФРБ занимались «черные клинки», самый замкнутый и недоступный из всех кланов – в него вербовали бразильцев, не бразильян. О Разломе ходили жутковатые легенды, ибо дон Эйсебио Пименталь, возглавлявший «клинков», а заодно и Топливный департамент, считался весьма жестоким человеком. К тому же белых он не любил и на свою территорию не допускал – как, впрочем, и подозрительных черных вроде Мигеля Гилмора. Те и другие могли попасть в его земли лишь в качестве рабов, приставленных к насосам у нефтяных озер и к вагонеткам в шахтах.

За спиной Саймона неугомонный Проказа допрашивал Кобелино: ему хотелось знать расценки на девочек в «Парадизе» и почему их предлагают на разноцветных простынях.

Для соблазнительного контраста, объяснял Кобелино: белых чикиток – на синих простынках с голубыми бантиками, а темнокожих – на розовых с алыми.

– А ежели двух сразу? – допытывался Пашка.

– Тогда, – отвечал Кобелино, – простынки будут полосатыми или в горошек, как пожелает клиент, и с бантиками двух цветов.

– А где эти бантики вяжут? – любопытствовал Пашка.

– По краям простынок, – хихикал Кобелино, – но если припрется парень с Пустоши с песюками, привяжут где угодно, хоть на яйца, хоть на член.

– На члене нам украшение ни к чему, – возражал Пашка, – а вот насчет яиц надо бы подумать – только не своих, а кобелиных. Это ведь какое диво – кобель с алым бантом на яйцах! Не жалко и денег заплатить!

Деньги у Саймона были – староста Семибратов отдал ему все, что нашлось при огибаловских, и еще добавил сотню песюков. А также выдал бумагу, где сообщалось, что пять уроженцев Семибратовки, люди трудолюбивые, способные к различным ремеслам, следуют в Рио, дабы попытать удачи в городских занятиях и промыслах. Иными словами, сшибить деньгу, а коль повезет, пристроиться «шестерками» в одном из столичных бандеро. Эта подорожная была заверена в живодерне Дураса, но пока что Саймону не пригодилась – «клинки» и гаучо бумаг с него не спрашивали, а сразу принимались стрелять.

Путники миновали площадку с ямой и воротом, обогнули форт с земляными стенами, перебрались через рельсы и двинулись шагом по улице – той самой, что тянулась вдоль причалов. Выглядела она странно: лавки, кабаки и увеселительные заведения были пустынными, как и сам утопавший в грязи проезд, зато на пирсах, плотах и палубах кораблей сновало множество народа. Саймону показалось, что люди торопятся из последних сил, затаскивая бочки и мешки, хватаясь за весла и разворачивая паруса; четыре суденышка отплыли на его глазах, а колесные пароходы дымили и пускали искры из труб, словно в топках их бушевало адское пламя. Дождь ненадолго прекратился, сизые тучи разошлись, и мутно-шоколадную речную поверхность озарили золотистые сполохи. Где-то справа, за домами, басовито прогудел паровик, пароходы пронзительно откликнулись и отвалили от пирсов, загребая против течения. Саймон вытер ладонью мокрое лицо и втянул ноздрями воздух. Пахло углем и смолой, рыбой, гниющими фруктами и чем-то еще, знакомым и приятным.

– Мясо, – пробормотал Филин. – Мясо и выпивка.

– Точно, – кивнул Кобелино. – Нам туда!

Он направился к неказистому двухэтажному строению с верандой, тянувшейся вдоль фасада, и вывеской: «Парадиз Приют любви». Вывеску украшал силуэт в темном плаще, перила веранды казались прочными, заменявшими коновязь, а вот крыша и в самом деле была веником – из растрепанного мокрого тростника. Пашке тут же захотелось знать, отчего поскупились на черепицу, и Кобелино объяснил, что строиться надежнее смысла нет – все будет разгромлено и сожжено.

– Сожжено? – удивился Пашка. – При таких-то дождях?

– А керосин зачем? – резонно ответил Кобелино и спрыгнул с лошади.

Спешившись, они вошли в дом, в обширное помещение, занимавшее, видимо, весь первый этаж. Тут оказалось на р удивление чисто и уютно: стены покрашены розовым и голубым, пол выскоблен, окна – в полосатых шторах, всюду керосиновые лампы – стеклянные, под бронзовыми абажурами, в одном углу – рояль, в другом – ведущая наверх лестница, а между ними – широкие мягкие диваны и низкие столики. Заднюю стену обрамляла стойка, у которой скучали полдюжины девиц и коренастый крепкий мужчина с дубинкой у пояса. За стойкой виднелась распахнутая дверь – вероятно, на кухню, а по обе ее стороны громоздились бочки с пивом. Помимо них, имелся еще буфет, заставленный бутылками, флягами, штофами и кувшинами. В воздухе витали соблазнительные запахи скорого обеда. Филин громко сглотнул слюну.

– Пиво! И мясо!

– Крокодильи хвосты! И девочки! – поддержал его Пашка-Пабло. – Только вот, тапирий блин, простынок не вижу.

– Наверху простынки, в номерах, – пояснил Кобелино и направился к коренастому обниматься.

Вероятно, он был знаком и с девушками – увидев его, они вскочили и заметались вокруг, визжа от радости. Кобелино, красавец мулат, обычно внушал слабому полу необоримое восхищение, так как отличался опытом в делах амурных и приятной внешностью: нежная кожа цвета кофе с молоком, темные страстные очи, брови вразлет, кудри до плеч и маленькие щеголеватые усики над верхней губой. Женщины его любили, а он обожал женщин, за что и поплатился – был изгнан из клана «плащей» после какой-то темной истории с любовницей Монтальвана. Девушку утопили, а соблазнитель, посягнувший на хозяйское, чуть не сделался евнухом, но как-то он искупил свой грех. Каким в точности способом, Саймон мог лишь догадываться, предположив, по намекам мулата, что дон Антонио Монтальван неравнодушен как к женской, так и к мужской красоте.

От стойки, сквозь визг и хихиканье девушек, доносилось:

– Валека, дружбан!

– Кобель, черт тебя побери!

– Сукин ты сын! Живой, гадюка! Гладкий!

– Ублюдок! А я уж думал, тебя навечно в Пустошь закатали!

– Закатали, а нынче раскатали… как тапирий блин…

– Отметим?

– Еще бы! Пиво не прокисло?

– Прокисшего не держим. Вот только… – Коренастый склонился к Кобелино и что-то зашептал ему, посматривая на дверь.

Саймон поймал одну из девиц, кареглазую смуглянку, пощекотал за ушком и распорядился:

– Мяса и пива, красавица.

– И музыку! – потребовал Пашка, ткнув пальцем в рояль.

– Еще лепешек, но не маисовых, а из настоящей муки. Есть у вас лепешки? – Гилмор покосился на дверь, ведущую в кухню.

– Есть все, что пожелают кабальеро, и даже больше. – Смуглянка разглядела Саймона, и глазки ее блеснули. – О! Какой красивый дон! Какой высокий! Только очень мокрый. Может, я вас переодену? – Она стрельнула глазками в сторону лестницы.

– Потом, – сказал Саймон, сбрасывая плащ. – А сейчас – мясо, пиво, хлеб и музыку.

– Лучше бы потише, хозяин, без музыки, – заметил Кобелино, укладываясь на диван. – Валека говорит, что в городе крокодильеры. Чертова пропасть крокодильеров! Тысяча или две. А новых все везут и везут… С пампасов, из-за Парашки.

– И что же? – Саймон пристроил рядом с плащом сумку, мачете в ножнах и трофейный карабин с серебряным ягуаром. Проказа с Филином тоже начали разоружаться, поглядывая на бочки с пивом и девушек и будто бы выбирая, с чего начать.

– Это не местные, хозяин, это те, что за Парашку ходили, на гаучо, в помощь «штыкам». Теперь вернулись. Злые! Может, начнут город громить. «Торпеды» уже смываются – видел, там, у пирсов? Засуетились… Да только весь товар им не вывезти. Тут еще склады с углем и керосином…

Саймон сел, плеснул пива в высокую стеклянную кружку и потребовал детальных объяснений. Дружбан Валека, он же – Валентине, оказался парнем информированным; со слов его получалось, что с месяц назад изловили в городе трех лазутчиков Фиделя – то ли они собирались мост подорвать, то ли дона-протектора пришить, однако не вышло. Лазутчиков, само собой, отдали крокодавам, на ферму – чего ж добром разбрасываться, когда зверюшки не кормлены! – и тут же объявили поход на гаучо. Дон Алекс прислал карабинеров и драгун, а дон Хорхе – своих людей, не меньше, чем у «штыков»; и все они двинулись в пампасы, где одержали славную победу. Только потом пришлось отступить: в снабжении перебои, патронов и мяса нет, денег – тоже, без денег «торпеды» груз не везут – а как обойдешься без их кораблей и угля из Разлома? У гаучо, на удивление, всего хватало, и мяса, и патронов… И кто им только ворожит? Не дон ли Хосе Трясунчик из департамента Водного Транспорта? Ежели так, то обозленные крокодильеры могут помять «торпед», а заодно и всех, кто обитает у реки, кормясь честным промыслом…

Под эту историю Саймон выпил пива, доел жаркое из крокодильего хвоста и решил, что ночь они проведут в «Парадизе». Надвигались сумерки; небо снова хмурилось, река потемнела, заморосил нудный мелкий дождь, и по улице, смывая следы копыт, потекли бурые ручьи. А здесь было сухо, тихо, спокойно… Коренастый Валека, поигрывая дубинкой, маячил у дверей, Гилмор дремал над блюдом с лепешками, на коленях у Филина сидела пышная русоволосая красотка, Пашка шептался с другой, темнокожей и гибкой, словно лоза, а Кобелино пристроился сразу к двум, с видом ценителя поглаживая девушкам груди и прочие округлости. Смуглянка строила Саймону глазки и все кивала на лестницу, ведущую к мягким постелям и разноцветным простыням. «Какую она стелит, синюю или розовую?» – мелькнуло у Саймона в голове. Но сегодня ему хотелось поспать на белой и в полном одиночестве.

Он встал, бросил коренастому пару монет и велел расседлать лошадей; потом взвалил на плечо карабин с сумкой – в ней лежали маяк, «рейнджер» и прочее его имущество -и направился к лестнице. Смуглянка тут же метнулась следом, но Саймон сделал строгие глаза и покачал головой. Он взял бы эту девушку, если б все меж ними свершилось по любви или хотя бы в силу естественного тяготения меж женщиной и мужчиной, когда за поцелуй рассчитываются поцелуем, за наслаждение – наслаждением. Но мысль о любви продажной, любви-профессии, была ему мерзка; этот человеческий порок оставался неведомым в Левобережье Тайяхата.

Наверху тянулся коридор с десятком дверей, украшенный большими стеклянными лампами, от которых пахло керосином, и фривольными картинками на стенах; их было пять или шесть, и под одной белел листок бумаги. Саймон подошел, наклонился, прочитал. Меню… Прейскурант… Ценник любви… За час – монета, ночь – пять песюков, прибавка за оральный секс и прочие изыски. Еще одна запись и штамп Медицинского департамента: все девушки здоровы. Предупреждение клиентам: рассчитываться с кабальеро Валентине, чикитам денег не давать… Список девушек с какими-то пометками: Анита, Клара, Инесса, Джулия… Всего двенадцать имен в двух рабочих сменах.

– Широки врата и пространен путь, ведущий несчастных в ад, – со злостью пробормотал Саймон и распахнул ногой ближайшую дверь.

Комната была маленькой и чистой, с окном, выходившим на реку, кровать – с самыми обычными простынями. Он прислонил карабин к изголовью, снял башмаки и лег, вытянувшись во весь рост. Странное чувство вдруг охватило его – ощущение, что этой ночью произойдет что-то важное, что-то такое, чего еще не случалось с ним; важное для него, не для порученной миссии, не для Земли и Разъединенных Миров. Наставник учил его доверять предчувствиям, ибо, по мнению тай, они позволяли предугадать удачные и неудачные дни – а неудачный день в тайятских лесах грозил смертью. И потому Саймон пытался разобраться с этим странным ощущением – вернее, прислушаться к нему, как слушает охотник шорох листвы под мягкой поступью зверя.

Неясность… Неопределенность… Что-то смутное, зыбкое, неожиданное, как поворот извилистого оврага, но не опасное… Нечто такое, что может случиться в реальности или мелькнуть, как сон, оставив щемящее душу воспоминание, – то ли было, то ли не было, то ли могло бы быть…

Саймон вздохнул и закрыл глаза. Еще немного, и он узнает, если не ошибется, не пропустит нужного поворота… Еще немного… Он спал.

Грохот. Выстрелы. Крики. Звон разбитого стекла. Ржание лошадей. Грубые, уверенные голоса, пьяный хохот, пронзительный женский визг…

Саймон очнулся за миг до этой какофонии, будто его толкнули в спину; мысль – началось! – мелькнула и тут же погасла. Нет, не началось, ничего не началось, он знал это твердо; шум, топот и вопли не были связаны с ощущением, охватившим его, когда он погружался в сон. То – загадочное, туманное предчувствие – требовало не действий, а ожидания и выбора; это – реальное, зримое, сиюминутное – являлось не поводом для размышлений, а фактом. Угрозой, с которой он мог и должен был справиться.

Он поднялся, натянул башмаки, передернул затвор карабинa – серебряный ягуар, впечатанный в приклад, грозно скалил пасть. Потом прихватил сумку и подошел к окну. Слева, над пирсами и сараями, вставало огненное зарево; оттуда доносились яростные крики, брань, выстрелы, звон клинков, вопли раненых и плеск – кто-то падал в реку, мертвый или еще живой, искал спасения в водах Параны, но находил одну лишь смерть. Пылали склады, а также парусники и плоты, не успевшие отплыть, груженные чем-то горючим – возможно, бочками мазута, так как огненные языки обрамляло жирное черное облако копоти. На фоне пылающей рыжей стены метались фигуры в огромных шляпах, размахивали клинками, вопили, хохотали, оттесняя к воде редкую цепочку защитников – полуголых, израненных, перемазанных сажей.

Крокодильеры сцепились с «торпедами», понял Саймон. Приглядевшись, он заметил всадников в дальнем конце улицы, человек тридцать в синем; каждый держал на сгибе руки карабин. Они, однако, не стреляли, а лишь следили в полном спокойствии за схваткой и пожаром – точно так же, как полицейские в Дурасе в день гибели Хряща. На миг это ошеломило Саймона; ему казалось странным, что люди в униформе – значит, облеченные властью! – не пресекают кровавого хаоса. Чудовищно, нелепо! Необъяснимая аномалия! Бездействующие стражи порядка!

Но таковыми, очевидно, они являлись лишь в его воображении. Реальность была проще и грубей: два бандитских клана сводили счеты, а третий наблюдал за ними в качестве зрителя или судьи.

Внизу послышался звон стекла, рев и гогот – люди в широкополых шляпах столпились на веранде, кто-то высаживал окно, кто-то колотился в дверь, кто-то давал советы, а кто-то орал, требуя девочек, пива и пульки. В коридоре, за спиною Саймона, тоже раздался шум и топот, потом – чей-то крик, видимо, Кобелино: «Хозяин! Крокодильеры! Проснись, хозяин!»

– Давно проснулся, – буркнул Саймон, и в эту секунду дверь рухнула под напором десятка молодцов. Теперь рев и гогот доносились прямо из-под ног, с первого этажа; к ним прибавились вопли женщин, грохот переворачиваемых столов и жалобный звон рояля.

Бесшумно ступая, Саймон покинул комнату, миновал коридор, добрался до лестницы и застыл, прижавшись к стене на верхней ступеньке и осматривая зал. Дверь и окна были выбиты, под одним из окон, в груде стекла, валялись карабины, дождь барабанил в подоконники, а ветер врывался в комнату, заставляя трепетать алые язычки керосиновых ламп.

Внизу шла битва, и была она в полном разгаре. Пашка, загнанный в угол, рубился с двумя бандитами; у ног его ничком лежал Мигель – мертвый или без сознания. Еще двое с остервенением били Валеку, только кулаки мелькали – правда, и коренастый не уступал, оборонялся, как мог, прикрывая живот и лицо. Посреди зала, вперемешку с изломанными столами и диванами, громоздилась куча тел, пять или шесть; из-под них слышалось яростное сопение Филина, а его противники, дергая ногами, орали и подавали друг другу советы:

«Глотку дави. Койот!.. Да не мою, зараза!» – «Под дых его, под дых!..» – «По яйцам врежь!» – «Держи! Я щас его достану!» В самом бедственном положении пребывал Кобелино: его швырнули на пол и придавили столом, который держал за ножки крепкий бородатый молодец; еще один, нагой по пояс, с чудовищным шрамом на боку, с двумя кобурами на ремнях, спускал штаны. Прочим женщины были милее мужчин, и они с ревом и хохотом гонялись за перепуганными девушками. Смуглянку, строившую глазки Саймону, уже поймали и разложили на крышке рояля. Он видел ее обнаженные бедра, лицо с прикушенной губой и руку, которой она отталкивала насильника.

«Отлично, – подумал Саймон, – все заняты, все при деле».

Сняв сумку со своим снаряжением, он аккуратно пристроил ее у стены, потом двинулся вниз по лестнице. Двое в огромных шляпах поднимались ему навстречу; из-под широких полей торчали бороды и вислые усы, мочка уха с подвешенным колокольчиком, темная сальная прядь волос. Один из бандитов расставил руки, словно желая поймать Саймона в объятия, другой потянулся к поясу с ножом.

– Ха, какая птичка прилетела! – проворковал тот, что с колокольчиком. – Снимай штаны, голубок, иди к нам, и будет тебе весело и хорошо. Крокодильеры гуляют!

Его приятель не был таким доверчивым:

– Слышь, Соленый! Не похож этот бычара на голубка. Больно здоров! Ты кто? – Он выставил перед собою нож.

– Сам дьявол, – ответил Саймон, ударив его прикладом виску. Другой бандит отшатнулся, но не успел достать оружие: ствол карабина подпер его челюсть, плюнул огнем, и мертвое тело скатилось вниз по лестнице. Саймон снял еще четверых – столько, сколько было патронов в обойме; стрелял быстро, но метко, целясь между глаз наблюдая, как после каждого выстрела выплескивается фонтанчик крови. Эти четверо ловили девушек, а остальных было надежнее взять клинком или рукой, чтобы своих не покалечить. Саймон вытащил нож и перепрыгнул через перила.

Пашка первым нуждался в помощи – его не били, не насиловали, а убивали. На щеке и плече Проказы уже алела кровь, дыхание стало тяжким, прерывистым; двое наседавших на него были крепкими парнями, и в их повадке, в том, как они орудовали мачете, ощущался немалый опыт. Саймон ткнул одного ножом – резкий удар под левую лопатку, когда клинок рассекает сердце; другому просто свернул шею.

– Что с Мигелем? Убит?

– Живой, брат Рикардо… – Пашка судорожно глотал воздух. – Живой… Ударило его… дверью ударило… когда вышибали…

– Хорошо. Разберись с этими, – велел он Пашке, кивая на груду тел на полу. – Только Филина не порань. Бей острием в позвоночник.

Проказа кивнул, отирая пот и кровь с лица. Его рыжие волосы слиплись и прядями свисали на лоб, глаза стали совсем бешеные – как у тайятского саблезубого кабана, который идет в атаку. Саймон погрозил ему пальцем:

– Спокойнее, парень. Выбирай, куда ударить, коли между позвонков. Не убьешь, так выведешь из строя. Потом прикончим.

Он повернулся, в четыре прыжка пересек зал, ухватил за волосы бандита, лежавшего на смуглянке, резко отогнул голову к лопаткам и сбросил мертвое тело на пол. Бородач и его напарник с револьверами и шрамом только раскрыли рты – видимо, им показалось, что в комнате смерч пролетел или мигнули лампы под резким порывом ветра. Саймон скользнул к этой парочке, нанес два удара ножом, подхватил револьверную кобуру и сдвинул стол. Кобелино поднялся.

– Твой должник, хозяин, – пробормотал он, подтягивая штаны. – Ты мою задницу спас. А может, и глотку. Саймон пошевелил ногой тело бандита со шрамом:

– Кто его так?

– Известно кто – зверюшки! Кайманы! На фермах мне бывать не доводилось, а только я слышал, что твари там очень шустрые… У половины крокодильеров пальцев не хватает или мясца на ляжке… Ничего, живы-здоровы!

– Только не этот, – заметил Саймон, осматривая зал. Куча в центре комнаты распалась: Филин сидел на пятках, щупая окровавленный нос, один из его противников стонал и извивался на полу, словно змея с перебитым хребтом, другие шарили у поясов, рвали оружие из кобур, но Пашка не дремал – оскалив зубы, размахивал мачете, стараясь оттеснить их и подобраться к сваленным под окном карабинам. Двое, дубасившие коренастого, остановились и озирались в недоумении; вроде был кабак как кабак, а теперь похож на кладбище, было написано на их лицах. Девушки спрятались под лестницей; наверное, знали, что в таких битвах после клинков и кулаков начинают свистеть пули.

Это было неизбежно, как солнечный восход, и Саймон не собирался медлить.

Он вскинул револьвер – почти такой же, как у покойного Огибалова, большой, массивный, только без перламутровых накладок; видимо, это оружие являлось в ФРБ стандартным. Рукоять прочно лежала в ладони, донышки гильз светились, как золотые монетки в набитом до отказа барабане. Грохнул выстрел, потянуло едким запахом пороха, потом – еще и еще… Саймон упал, стремительно перекатился, нажимая курок; пули буравили воздух над его головой, вонзались в стены, с пронзительным звоном раскалывали бутылки. Один из выстрелов продырявил пивной бочонок, и бурая пенная струйка хлынула на пол, потекла, добралась до мертвого тела и смешалась с кровью.

Наступила тишина. Саймон поднялся и спустил курок в последний раз, добив бандита с перерубленным позвоночником. Теперь в комнате лежали девятнадцать трупов.

Коренастый, приятель Кобелино, ощупывая разбитое лицо, пробормотал:

– Как ты их… всех… Вот и погуляли, крокодилы в шляпах… размялись… подрались…

– Я не дерусь, я убиваю, – сказал Саймон. – Драка – занятие для дилетантов. – Он повернулся к Пашке: – Бери Филина, и седлайте лошадей! Мы уезжаем.

– Вот это правильно, хозяин, – одобрил Кобелино. – Пива выпили, девочек приласкали, да и не только девочек… Пора сматывать!

Он еще что-то бормотал, но Саймон уже склонился над Майклом-Мигелем, глядевшим в потолок стеклянными глазами. Лоб его был залит кровью.

– Ты в порядке? Ехать можешь?

– Да. Я, несомненно, в порядке. В полном порядке, – прошептал Мигель, пытаясь сесть. Потом спросил: – Что это было?

– Дверь. Большая тяжелая дверь, которой ты попался по дороге. Чуть не вышибла из тебя дух.

– Дух? Мой дух при мне. Вот только… – Ощупав лоб, Гилмор слабо усмехнулся и что-то забормотал. Саймону послышалось: – Моя душа – как остров в жизни торопливой…

– Любопытная мысль, – согласился Саймон и помог Мигелю подняться.

Через двадцать минут они были уже за городом, на утопавшей в грязи дороге, среди потока беженцев. Дождь продолжал моросить, но это не помешало пожарам: всю приречную сторону Харбохи объял огонь, склады с жидким топливом пылали, сараи с углем выстреливали длинные синие столбы пламени, по реке плыли трупы и обугленные корабли, на улицах тут и там занималось алое зарево, подбираясь к церковным куполам и резиденции дона-протектора, и только мост и форт при нем были тихи и молчаливы. Мост, построенный четыре столетия назад, перевидал всякое и теперь с философским равнодушием занимался своей работой: подпирал рельсы железным плечом. Форт был не так древен, но столь же равнодушен и угрюм; он защищал мост, а не город, не людей, а рельсы, балки, пролеты, опорные столбы. Люди его не занимали; в раскладе векового пасьянса люди являлись лишь «шестерками», пусть многочисленными и необходимыми, но все же самой последней картой в колоде.

Людской поток струился по болотистой равнине, полз медленной темной змеей под ночным небом, увлекая Саймона. Спутники его молчали; Мигель совсем сник и еле держался в седле, временами ощупывая забинтованную голову. Их кони не успели отдохнуть и плелись теперь шагом, нога за ногу; впрочем, они не сумели бы двигаться быстрее среди телег и фургонов, мулов и лошадей, конных и пеших, запрудивших Восточный тракт. Эти люди – мужчины и женщины с детьми, дети постарше, подростки, старики – не относились ни к какому клану; они просто были горожанами Харбохи, спасавшимися от насилия и огня. Они шли и ехали под моросящим мелким дождем, подавленные и хмурые, и Саймон лишь иногда ловил обрывки фраз: «снова сцепились, как бешеные псы…» – «подвесить бы их над ямой…» – «гуляют… веселятся… сучьи дети…» – «а что протектор?..» – « а ничего… в форт укрылся…» – «плати им, плати… „белое“ плати, „черное“ плати, а как до дела дойдет…» – «вернемся… не плачь, малышка, они уйдут, и мы вернемся…» – «сколько можно… в который раз…» – «Бог терпел и нам велел…»

«Извечная ситуация, – подумал Саймон, – так повелось всегда и всюду на Земле,, еще с тех времен, когда ее не называли Старой. Войско шло в поход, кампания была победоносной, потом что-то случалось, и солдаты маршировали к своим границам – не побежденные и не победители, без чести и славы, зато живые и полные сил. И злобные, как оголодавшие волки… Кто виноват, что им не достались трофеи и лавры? Предательство генералов, сговор правителей? Не генералы и правители были в ответе, а первый же город – собственный город, какой попадался навстречу волчьей орде. На нем срывали злость, его разоряли и жгли, пускали на поток, убивали мужчин, насиловали женщин…»

В звездных мирах такое тоже бывало, однако не слишком часто. Конвенция Разъединения, принятая в 2023 году, в самом начале Исхода, когда ООН превратилась в Организацию Обособленных Наций, покончила с межгосударственными войнами. Всякий народ имел суверенное право устраивать путчи и мятежи, революции и гражданские войны, менять своих правителей мирным или немирным путем, награждать или хулить их, производить в герои и гении, вешать или коле-: совать – пока и поскольку все совершалось в одной стране, на ее территории, в пределах ее незыблемых границ. Но в случае внешней агрессии ООН посылала войска – Карательный Корпус, части которого дислоцировались во всех мирах, и прежде всего – на социально неустойчивых планетах, в Лат-мерике. Черной Африке, Уль Исламе и Аллах Акбаре. Если; войск ООН не хватало – хотя Саймону не удалось бы припо– мнить такого случая, – их могли поддержать высокоразвитые [планеты, гаранты Совета Безопасности – Колумбия и Россия, Европа и Китай, Сельджукия и Южмерика. Разъединенные в пространстве, они оставались едины в стремлении к .Порядку, стабильности и процветанию… Но на Земле, отрезанной от звездных человеческих миров, порядок и стабильность были сладким сном в реальности чу-Довищ. В преисподней, которой сделался этот мир по воле несговорчивых и алчных, жестоких и властолюбивых… Именно преисподней, во всех своих частях, подумал Саймон, вспоминая: «…клятие бляхи… спелись с мослами… орда… саранчуки, свинячьи рыла, татарськи биси… круг Харькива… почорнило од крови… слетати до руин Одесы… немаэ ничого… орда варварив… песьи хари… не ждать, ударить всей силой…»

Поток людей, повозок и лошадей продолжал струиться по темной равнине, казавшейся Саймону преддверием ада. Но это был обычный тракт, только незамощеный и грязный, протянувшийся вдоль полотна железной дороги – ее насыпь виднелась южней, освещенная кое-где фонарями. Собственно, то были не фонари, а просто бочки с керосином и фитилем из пакли, расставленные через пару километров; цепочка таких огней тянулась от Харбохи до Сан-Ефросиньи, ближайшего городка, где железнодорожный путь сворачивал к северу, к границам Разлома, центральным провинциям и Парагвайскому протекторату. В Сан-Ефросинье стоял отряд драгун, и считалось, что город находится под «штыками», которые, в сравнении с крокодильерам и, были не столь круты. Жители Харбохи бежали туда едва ли не каждый год, пережидая лихое время в кибуцах и на окрестных фермах. Там было посуше, чем у речного берега, – рос картофель, а кое-где даже маис, которым откармливали тапиров.

На повязке Мигеля проступили темные пятна, он застонал, и Саймон, придержав лошадь, с тревогой уставился на посеревшее лицо учителя. В глазах Гилмора мерцал отблеск пожарищ, бушевавших над Харбохой; скорчившись в седле, он что-то лихорадочно бормотал сухими губами. «Пройдет, как дым – я никогда не говорю… Наверно, должное хочу отдать огню…» Бредит, подумал Саймон и повернулся к Кобелино, единственному бывавшему в этих местах:

– Далеко еще? Мигелю надо бы прилечь.

Тот разгладил усики.

– Земли хватает, можно прилечь. Можно и ямку выкопать, поглубже… – Поймав яростный взгляд Саймона, Кобелино сморщился и торопливо произнес: – А вот далеко ли – не знаю, хозяин. Спрошу. – Он оглядел шагавших и ехавших рядом людей и наклонился к щуплому подростку: – Эй, обмылок! До Фроськи еще сколько грязь месить?

Парень испуганно шарахнулся, а вместо него ответил пожилой мужчина, сидевший на костлявой кляче:

– Если таким ходом, кабальеро, будем к полудню. Да, к полудню, никак не раньше.

– А скажи-ка мне, старый козел… – начал Кобелино, но Саймон оттеснил мулата в сторону. Ему не нравилось, когда с людьми беседуют в подобном тоне.

– Ты из Харбохи, кабальеро? Как твое имя?

– Оттуда, беспредел меня возьми… – вздохнул пожилой. – Но я не кабальеро, добрый господин. Ты – кабальеро, у тебя оружие и лошадка справная, а мы с сыном, – он кивнул на паренька, – из простых, кормимся у реки. Имя мое – Толян, а фамилие нам не положено, чтоб о себе не возомнили. Мы и не мним – грузим, разгружаем, когда работа есть… Нет работы – рыбку ловим. Не трогают – живем, бьют – бежим…

– А почему ты не переедешь, Толян? В Ефросинью?

– Там таких, как я, – воз с тележкой. Да и какая разница, господин? У нас – погромы, во Фроське – поборы. «Штыки» тоже свое берут! У них обычай таков: не платишь, отдай сына али дочь. А могут и так взять, если захочется. Слыхал я, схватили девчонку – красавица, говорят, плясунья или циркачка, вот ихний главный и пустил на нее слюну – схватили, значитца, и отвели к паханито. А девка – ни в какой! Упрямая попалась. Добром не взять, а силой главный их не мог – он, вишь, поспорил с кем-то, что девка сама в постель к нему прыгнет. Ну и…

– И что? – спросил Саймон, холодея. Недавнее предчувствие опять кольнуло его – уже не смутное, а принявшее некую определенную форму. Возможно, связанную с девушкой, с этой плясуньей или циркачкой, про которую он слышал в первый раз.

– Что? – переспросил Толян. – А ничего. Исчезла девка. Пропала! Убили или в Разлом продали, а может, крокодавам… Те все-таки ближе…

– Если крокодавам, не жилец она, – усмехнулся Кобелино. Саймон велел ему заткнуться, потом спросил у пожилого:

– Места эти знаешь, Толян?

– Как не знать! К рассвету до Ромашек доберемся, поселок такой на двадцать домов, а дальше пойдут фермы да кибуцы. Мы с сыном – в кибуц, там руки завсегда нужны и от хребтин не откажутся, есть что на них взвалить. Перекантуемся с неделю, и домой. Эх, жизнь! Не жизнь, а хренотень пополам с дерьмом…

Саймон бросил взгляд на Мигеля. До рассвета оставалось часа три, Гилмор еле держался в седле, и было яснее ясного: если он и доедет до этих Ромашек, так в состоянии полного беспамятства. Ему полагалось сейчас спать, а не трястись по грязной дороге под проливным дождем.

– Поближе Ромашек есть жилье, отец?

– Есть, как не быть! От этой дороги другая отходит, к реке и рыбачьей деревне, а там можно баркас нанять – большой, только лошади не влезут. Туда через час доберешься, вот только… – Толян сделал паузу, подумал и закончил: – Если доберешься вообще.

– Что так?

– Дорога-то мимо крокодильих затонов идет. Ферма там, а где ферма, там и эти, в шляпах… – Он описал широкий круг над головой. – Запросто можно не добраться.

Поблагодарив, Саймон спросил, скоро ли развилка, и когда слева показался узкий грязный тракт, пришпорил жеребца и свернул к северо-западу. Его предчувствие становилось все сильнее и сильнее; он уже не сомневался, что должен здесь повернуть – даже в том случае, если их поджидает целый полк крокодильеров, оседлавших своих крокодилов. Пашка с Филином ехали позади, не возражая, не расспрашивая, придерживая Мигеля с двух сторон, а Кобелино, пустив лошадь рысью, нагнал Саймона.

– Хозяин, а хозяин… Не стоило б к ферме соваться… Особенно в такую ночь… Обуют нас по первое число, будем до седых волос на животах ползать…

Саймон взглянул на него.

– Обуют? Это как понять?

– Есть у них такое развлечение – не порешить человека вконец, а подвесить над прудом, чтобы зверюшки ноги отъели. Кому по колено, кому по яйца. Встречал я таких людей, рассказывали…

– А что еще рассказывали? Сколько людей на ферме? Кто спит, кто караулит? Ходят ли в окрестностях патрули?

– Этого не знаю, хозяин, не бывал я на их треклятых фермах. Лучше уж в Разлом попасть! Только думаю, что народа там немало. Сами крокодильеры – они зверюшек кормят да отстреливают, а еще работники их – мясники, коптильщики, возницы, дубильщики кож… Сотня-другая наберется.

– Мы их не тронем, – сказал Саймон. – Мы – мирные ранчеро из Пустоши, едем в столицу подзаработать. Мы и в Харбохе-то не были, объехали стороной.

– Думаешь, им это интересно? – буркнул мулат и отстал. Он был прав, но Саймона вело предчувствие. Ему говорили-и отец, и Наставник, и Дейв Уокер, и другие инструкторы, – что все в мире взаимосвязано, что события цепляются друг за друга, словно ветви с колючками, и что всякий свершившийся факт порождает множество следствий, которые тоже являются фактами, корнями ветвистых деревьев, приносящих самые неожиданные плоды. Он не раз убеждался, что это – истина. На Латмерике он не отрезал пальцев капитану Меле, и в Каторжном Мире Тида тот прострелил ему плечо; на Таити он познакомился с русской девушкой, разыскал ее в Москве, переспал с ней и опоздал на монорельс в Тулу, где мог погибнуть во время взрыва на Тульском Оружейном; в Басре он заключил пари, и следствием этого стала находка – диск с дневником Сергея Невлюдова, личности столь же таинственной, сколь легендарной. Иногда связь между такими событиями прослеживалась шаг за шагом и казалась закономерной, иногда закономерность подменяли случай, удача, везение, и Саймон не мог перебросить логический мост от одного факта к другому; но, так или иначе, связь существовала, и попытка разобраться в этом являлась самой занимательной из всех возможных игр. Например, сейчас: «Парадиз» – крокодильеры – Гилмор – необходимость отыскать жилье. Извилистый овраг! И что за новым его поворотом? Только ли рыбачья хижина да лодка, на которой они поплывут по Паране?

– Гляди, хозяин, – сказал Кобелино, втянув носом воздух и брезгливо сморщившись. – Гляди! Вот там, по левую руку!

В сотне шагов от них поблескивала мокрым антрацитом водная поверхность – еще не река, а озеро или большой пруд с едва заметными контурами пологих берегов. Пруд тянулся к северу, изгибаясь широким полукольцом и окаймляя полоску суши, ровную и низкую, с трех сторон окруженную водой. Саймон, видевший в темноте немногим хуже, чем в дневное время, мог различить там мостки и постройки с плоскими кровлями, сараи, заборы, решетчатую наблюдательную вышку и прикрытые навесами столбы – между ними что-то болталось, кажется, на веревках или шестах. От этого странного поселка тянуло мерзкими ароматами, дымом, вонью гниющих отбросов и кож, мокнущих в дубильных чанах. Этот букет был так силен, что перебивал запахи мокрой травы и почвы; чудилось, что в своих блужданиях путники набрели на свалку, торчавшую гнойником на болотистой плоской равнине.

Один из навесов, озаренный тусклым светом факелов, располагался ближе к ним, метрах в тридцати – строение без стен, просто крыша на высоких кольях, между которыми подвесили балку. Балка была длинной и выдавалась над поверхностью воды, словно большое удилище; канат, свисавший с ее конца, подчеркивал сходство. На этом канате болтался невод или сеть, а в нем – что-то темное, извивающееся, как червяк, – то ли приманка, то ли огромная рыбина, которую собирались вытащить на берег. Под этим сетчатым мешком вода будто кипела, и в ней временами мелькали разверстые пасти и бурые чешуйчатые тела.

– Тапирье дерьмо! – пробормотал Пашка. – Это что ж они делают, заразы? Рыбку ловят? Сетью? Подманивают на факелы? Ну-у, ловкачи!

– Не рыба там, – мрачно заметил мулат. – Нам бы в такую рыбешку не превратиться… Поехали отсюда, хозяин! Быстрей!

– Езжайте, – распорядился Саймон. – Езжайте, я вас догоню.

Предчувствия одолевали его с прежней силой, будто невидимая ладонь толкала к этому сараю у зловонного пруда и к человеку, что корчился в мешке.

– Но ты, хозяин…

Пашка ткнул Кобелино в бок кулаком.

– Оглох, прохиндей? Брат Рикардо велел, чтоб ехали. Вот и погоняй свою клячу! Иль подсобить?

Саймон проводил их взглядом, потом свернул к навесу. Размокшая земля глухо чавкала под копытами, но дождь перестал и тучи разошлись, выпустив на небеса луну. От нее по озеру побежала дорожка – будто серебристый мост, соединивший западный берег с восточным, где стоял сарай. Под этим светом тела кайманов, мельтешивших в воде, обрели пугающую реальность, сделались выпуклыми, объемными; их было пять или шесть, они кружили под мешком, иногда задирая длинные хищные морды, и тогда Саймон слышал лязг челюстей. Сетка начинала тут же дрожать и раскачиваться, будто окутанный ею человек в смертном ужасе поджимал ноги, скрючивался, стремился вверх, цепляясь за канат.

Саймона заметили – темная фигура в широкой шляпе выступила навстречу, и хриплый бас пророкотал:

– Кого черти несут? Зверюшек хочешь подкормить, приятель? Ну, давай! У нас всякому гостю почет: лошадке – стойло и сено, тебе – озеро. Любишь купаться?

– Люблю купать, – ответил Саймон, спрыгивая с коня. Жеребец испуганно фыркнул и попятился дальше от воды.

– Купать мы и сами горазды.. – Крокодильер усмехнулся, крепкие зубы блеснули меж бородой и усами. – Щас с этой птичкой покончим, – он махнул в сторону мешка, – и будет твоя очередь. Эй, Вышибан, Бобо! Уснули, гниды? Крутите его, и в сеть! Зверюшки-то голодные, а нам еще…

Он не успел закончить – Саймон нанес удар ногой, крокодильер сложился пополам, резко выдохнув воздух, а в следующий миг очутился в воде. Чешуйчатые тела метнулись к нему, раскрылись зубастые пасти, сверкнули клыки, взмыл гибкий длинный хвост, ударил по лицу… Ни крика, ни вопля, ни стона – рептилии действовали с потрясающей быстротой. «Видно, и в самом деле голодные», – подумал Саймон.

– Эй, ты! Ты!..

Еще двое ринулись к нему, вытаскивая ножи. Один – огромный, настоящий великан ростом с Филина, другой помельче, юркий, полуголый, с татуировкой во всю грудь – свернувшийся кольцом кайман с полураскрытой пастью, из которой торчит женская голова. Юркий выбросил руку вперед, и лунный отблеск посеребрил летящее лезвие; оно неслось, вращалось, кружилось, но Саймону было уже известно, куда нацелен нож, куда вонзится острие – слева, в сердце, под пятым ребром. Хороший бросок, но Горькие Камни бросают лучше, мелькнула мысль; пальцы его сомкнулись на рукояти тяжелого ножа, лезвие вновь просвистело в воздухе, и юркий захрипел, хватаясь руками за шею.

Клинок великана уже навис над Саймоном – стальной трехгранный зуб полуметровой длины, не нож, не мачете и не «кинжал», а что-то наподобие «штыка». Перехватив запястье атакующего, он стиснул ему руку, заглянул в лицо – яростный высверк глаз обжигал злобой, пахло потом, табаком и немытым телом.

– Вот тебе-то искупаться не помешает, – пробормотал Саймон, напрягая мышцы.

Секунд пять они боролись, раскачиваясь из стороны в сторону; противник был очень силен, но все же родиной его являлась Земля, не Тайяхат. Когда-то, в детстве, Саймона звали Две Руки; это дневное имя дал ему Чочинга, и он же говорил: Рук – две, но биться ты должен так, словно их у тебя четыре. С точки зрения тайят, люди были ущербными созданиями: во-первых, у них не хватало конечностей, а во-вторых, лишь немногие имели близнеца, брата или сестру, умма или икки, тогда как для аборигенов Тайяхата это считалось явлением нормальным. Братьев у Саймона не было, но от нехватки рук он не страдал, пройдя суровую школу Чочинги: телесная мощь воина-тай соединялась в нем с гибкостью и быстротой змеи.

Трехгранный клинок повернулся вместе с запястьем крокодильера, острие ужалило шею, помедлило в ямке между ключицами и двинулось вниз. Великан простонал протяжное «ах-ха!»; глаза его остекленели, в горле что-то булькнуло, пальцы, стиснувшие рукоять клинка, разжались. Саймон сбросил его в пруд, потом швырнул туда же тело юркого и постоял минуту, с неприязнью наблюдая за пиршеством рептилий. На Тайяхате тоже были кайманы, очень похожие на земных, но шестилапые; там все зверье имело по шесть конечностей, не исключая птиц. К кайманам у Дика-мальчишки был давний счет: как-то, отправившись в странствия на плоту, он чуть не угодил им в зубы. Но он не испытывал к ним отвращения, поскольку вырос среди тайят, не относивших себя к царям и повелителям природы; для них зверье делились на врагов и друзей, однако врагов не презирали, уничтожая лишь в случае необходимости.

Такой нужды Саймон не видел; двуногие кайманы достались на обед четвероногим, и это было актом справедливого возмездия.

Он вдохнул гнилостный запах, прислушался – в поселке царили мрак и тишина, и только над вышкой светились огни, колеблемые ветром. Шагнув под навес, Саймон огляделся, отыскал багор на длинном древке, зацепил им канат и подтянул поближе. Сеть с крупными ячейками, куда свободно проходила нога, пришлось резать ножом; веревки были просмоленные, толстые, покрытые кое-где старой запекшейся кровью. Но человек, подвешенный в сети, оказался невредим, хотя лишился сознания – Саймон негромко окликнул его, однако не получил ответа. Тело, лицо и голову жертвы окутывал бесформенный балахон или плащ, перехваченный ремнями на поясе, под грудью и у шеи, и только одна рука торчала наружу – маленькая, с обломанными ногтями, вцепившаяся мертвой хваткой в сеть. Пальцы были судорожно сведены, и Саймон даже не попытался их разжать, а лишь обрезал с двух сторон веревку, поднял человека на руки и. понес к коню. Тело казалось легким, почти невесомым, и даже сквозь плотную ткань он ощущал его гибкость и плавные мягкие формы.

Уже выехав на дорогу, Саймон приоткрыл лицо спасенного и кивнул, словно в подтверждение своей догадки. Девушка. Конечно, девушка! Совсем нагая под плащом. Избитая – на скулах синяки, под носом и на губах – засохшая кровь, на коже – следы чужих безжалостных пальцев. Он осторожно похлопал ее по щекам, веки дрогнули, ресницы взметнулись двумя веерами, девушка вздохнула и раскрыла глаза.

– Кто ты? Откуда? – спросил Саймон. – Как тебя зовут? Голос ее был тих, едва слышен:

– Мария… танцовщица… из Сан-Ефросиньи…

– Мария… танцовщица… – медленно повторил он, чувствуя подступающую к сердцу теплоту. – Пить хочешь, Мария?

– Нет. Хочу умереть… Только быстрее…

КОММЕНТАРИЙ МЕЖДУ СТРОК

– Операция «Земля», – произнес Директор. – Докладывайте, Хелли.

Леди Дот показалось, что за последили месяц он сильно сдал: морщины сделались глубже, волосы – реже, глаза запали, а кожа – если верить экрану, который в точности передавал цвета, – приобрела нездоровый серовато-бледный оттенок. Директор давно занимал свой пост, являясь зримым воплощением могущества Конторы, но если судить по его лицу, дела ее были плачевными. Правда, лица разведчиков обман -• чивы, особенно старых, – а Директор был стар, и к тому же считался хорошим разведчиком и неплохим лицедеем.

Эдна Хелли откашлялась.

– У нас нет новостей, сэр. Хотя такое долгое отсутствие результатов наводит на определенные размышления.

– Долгое? – Старик приподнял бровь. – Месяц, по-вашему, долго?

– Да – для такого агента, как Саймон. Ему обычно хватало нескольких дней. В крайнем случае – недели.

– Обычно! – подчеркнул Директор. – Я не рискнул бы так классифицировать эту операцию. В ней все необычно – и объект, и способ транспортировки, и…

– …исполнитель, – закончила Хелли. С минуту женщина и старик смотрели друг на друга, потом Директор кивнул:

– Ладно, готов согласиться: агента обычным не назовешь. Пусть так! И чем же он занят, Хелли? Вы его знаете, вы способны предвидеть его действия – настолько, насколько это возможно. Вы говорите, что медлить он не привык, и с этим я тоже согласен. Так что же случилось?

– Полагаю, мы неверно просчитали ситуацию, сэр. – Прикрыв глаза, Леди Дот задумалась, потом начала говорить – сухим, лишенным эмоций голосом: – Мы исходили из того, что на Земле существует доминирующий фактор – Украина и что передатчик помех расположен на ее территории. Этот регион не столь велик, и если даже передатчиков несколько, они вполне достижимы для нашего агента. Мы считали, что он десантируется в северном Причерноморье, предположительно в Крыму, где есть обсерватория с радиотелескопом – его антенну можно использовать для эмиссии помех, – и уничтожит этот объект. Другие объекты такого рода могли располагаться под Севастополем и Одессой, на территории военно-морских баз, а также в Харькове, где, вероятно, сосредоточено централизованное управление регионом. Любой из этих объектов доступен Саймону, если учесть его таланты, – Леди Дот сухо усмехнулась, – и любой из них он может вывести из строя быстро, незаметно, эффективно, с помощью фризера или кристаллогранат. Но этого не произошло – с одной стороны. С другой – Саймон жив. По крайней мере, он доставил вниз маяк – куда, нам неизвестно, но он высадился, и теперь маяк находится на Земле, не на спутнике. С тех пор прошел месяц, а передатчики все еще действуют. Таковы факты, сэр.

Старик задумчиво нахмурился.

– Понимаю, к чему вы клоните, Хелли. Все могло оказаться не так, как в наших расчетах, совсем не так. Три с лишним столетия – огромный срок, а люди – существа непредсказуемые даже для «Перикла». В конце концов, мы никогда не доверяем одним компьютерным прогнозам, а руководствуемся здравым смыслом и фактами. Значит, возможны два решения…

Он посмотрел на Эдну Хелли, и женщина кивнула:

– Да, сэр. Либо мы ждем, либо высылаем подкрепление.

– Ходжаева или Божко?

– Не обязательно их. Послать второго агента – значит выказать недоверие первому. Я думаю, Саймон этого не заслужил.

Брови Директора приподнялись:

– Что же вы предлагаете?

– Я думаю, подкрепление может носить символический характер, – осторожно сказала Леди Дот. – Поддержка, не сковывающая инициативы, и в то же время намек. Так, чтоб стало ясно: о нем помнят, ему верят, его ценят. И понимают, в каком положении он очутился.

– И что вы предлагаете в качестве такой поддержки? – спросил Директор.

Леди Дот наклонилась к экрану и произнесла одно короткое слово.