"Тень Земли" - читать интересную книгу автора (Ахманов Михаил)

Глава 6

На восьмой день, когда они достигли Сгиба, во время полуденного отдыха спрятанный в сумке маяк завибрировал. Затем на краткое мгновение беззвучная вспышка зигзагом расколола мир; края ее разошлись, и в узкую багровую щель проскользнуло что-то длинное, гибкое, отливающее изумрудом, – проскользнуло, метнулось к Саймону, замерло у его ног и басовито зарокотало, словно идущий на посадку вертолет.

Каа… Пять метров стальных мышц, два зорких глаза и нос-кувалда. Каа, великий боец, зеленый тайятский змей. Прощальный Дар Наставника. Каа, гостивший у Дейва Уокера, пока его друг и хозяин странствовал в иных мирах…

Теперь он был здесь, на Земле, урчал, свистел, свивал тугие кольца у мутных вод Параны, и это являлось знаком высочайшего доверия. На Колумбии не сомневаются в нем, понял Саймон; иначе прислали бы не Каа, а Ходжаева или Божко, не змея, а человека. Агента, начальника или помощника, неважно; сам факт его появления был бы свидетельством того, что он, Ричард Саймон, Тень Ветра, не может завершить порученную миссию. Словно крысиный клык в ожерелье… Однако кто-то – скорее Уокер, чем Леди Дот – избавил его от позора. Кто-то верил в него и знал, что Ричарду Саймону не нужны начальники и помощники. Нужен друг.

Он опустился на колени, и Каа, грациозно изогнувшись, положил ему на плечо массивную голову. Изумрудная чешуя была гладкой, сухой и прохладной на ощупь.

– Травяной червяк… – пробормотал Саймон, ласково стиснув челюсти питона. – И здесь меня нашел. Соскучился? Надоело жрать кроликов у Дейва? Ну, тут мы поохотимся!

За его спиной послышался шорох, затем – сдавленное восклицание. Он повернул голову. Мария с ужасом смотрела на питона. Глаза ее были совершенно круглыми.

– Это… что? Анаконда? Но таких… таких зеленых… не бывает!

– Это боевой тайятский змей, – пояснил Саймон, глядя в ее побледневшее лицо и улыбаясь. – Мой друг. Когда я был мальчишкой, он занимался моим образованием. Кости до сих пор пор болят.

– Но, Дик… Откуда же он взялся? Дик. Ди-ик… Совсем, как говорила Чия. Приятно слышать. И смотреть на нее тоже приятно. Саймон встал.

– Его прислали со звезд, мне в помощь. Нет, не так. Не в помощь, а для моральной поддержки. Чтобы я не чувствовал себя забытым и одиноким. – Брови Марии взметнулись вверх, и он поспешил добавить: – Ведь там, среди звезд, не знают, что я повстречался с тобой. С тобой и с остальными.

Остальные дремали сейчас на палубе баркаса, под бурым полотняным тентом. Изогнутый скалистый мыс прикрывал суденышко со стороны реки, а берег, если не считать узкой песчаной полоски пляжа, тоже топорщился скалами – бесплодными, дикими, бесформенными, словно их лишь вчера вывернули гигантской лопатой из земных недр. Собственно, так оно и было: здесь вплотную к речному берегу подходил Разлом, и все его горы, утесы, озера, ущелья и каньоны насчитывали меньше трех с половиной столетий. Младенческий возраст по планетарным меркам.

Каа приподнялся, опираясь на нижнюю половину туловища, и мерный глуховатый рокот сменился пронзительным посвистом. Крохотные глазки питона поблескивали, будто отполированный обсидиан, челюсти были плотно сжаты, хвост метался по мокрому песку, чешуя сверкала на солнце изумрудными искрами. Он выглядел великолепно, старый мудрый змей Каа, учитель пяти поколений воинов; о таких бойцах тайят говорили: «Его копье летит до Небесного Света, а Шнур Доблести свисает до колен».

Конечно, у Каа не было ни колен, ни копья, зато он сам являлся копьем – живым копьем, с наконечником, нацеленным прямо в грудь Ричарду Саймону.

– Что это с ним? – спросила Мария, на всякий случай отступая подальше.

– Он рад, что видит меня. Приглашает потанцевать. Хочет убедиться, что я не забыл его уроков.

Саймон снял рубаху, сбросил башмаки и шагнул к питону. Песок был мокрым, слежавшимся и теплым; ступни почти не вязли в темно-желтой плотной массе.

На мгновение человек и огромный змей замерли напротив друг друга, потом Каа сделал стремительный выпад, и Саймон подпрыгнул, уворачиваясь от тяжкого удара головы. Пляска началась. Под мощным телом питона стонал и поскрипывал песок, мерное глубокое дыхание человека сливалось с плеском волн, лизавших берег влажными языками, ветер, налетавший с реки, будил гулкое эхо в скалах. Каа то свивался тугой пружиной, то замирал, выжидая, то выстреливал вперед голову на бесконечной шее; его хвост подрагивал, готовый нанести удар, или метался по песку, оставляя глубокие овальные вмятины. Саймон прыгал и падал, взмывал вверх и прижимался к земле, сторонясь разящего изумрудного копья; волосы его растрепались, на висках под жарким солнцем проступила испарина, но мышцы были послушны, а тело будто парило, подхваченное ветром, – легкое, как пушинка, быстрое, как проблеск молнии, гибкое, как стальной клинок.

Тут, на Земле, танец со змеем требовал меньших усилий, чем на тяжелом Тайяхате. Тут, едва оттолкнувшись ступнями, Саймон прыгал вверх на пару метров, а с разбега мчался пулей, три или четыре раза переворачиваясь в воздухе; тут он мог крутиться стремительным колесом, чуть касаясь песка пальцами, мог удержать тело на вытянутой руке, распластавшись над землей, мог лететь и падать без вреда, мог… Впрочем, Каа тоже был способен на многое, и потому их пляска кончилась с ничейным результатом: дважды хвост и нос питона прогулялись по ребрам Саймона, и дважды Дик сумел шлепнуть ладонью упругую гибкую шею.

Он замер, втянул со свистом горячий влажный воздух, выравнивая дыхание. Питон метнулся к нему, обвил плотными кольцами пояс и бедра, довольно заурчал; его голова раскачивалась у щеки Саймона, будто они на какое-то время стали единым существом, воплощением странного бога или скорее демона с двумя головами, человеческой и змеиной.

Только теперь Саймон заметил, что не одна Мария наблюдала за их танцами; все его спутники собрались вокруг, взирая на Каа кто с изумлением, кто с интересом, кто с откровенным страхом. Рыжий Пашка-Пабло оказался посмелей других: шагнул, вытянул руку и, взглядом спросив разрешения, погладил сухую блестящую кожу питона.

– Твоя змеюка, брат Рикардо?

Саймон кивнул, улыбаясь и глядя в любопытные Пашкины глаза.

– Теперь моя.

– А взялась-то откуда?

– Бог послал.

– Здоро-овая, тапирий блин! А толк в ней какой?

– Толк от твари, посланной Богом, заметен не сразу. Подожди, увидишь.

– А почему зеленая?

– Много пульки пьет, – объяснил Саймон и повернулся к капитану: – Змей поплывет с нами. У меня еще остались деньги, и, если хочешь, я заплачу. Все-таки тебе беспокойство – лишний пассажир и лишний рот…

– Пасть, – уточнил Петр-Педро. – Ну, раз такое чудо Господом послано, грех песюки лупить. Опять же змий невиданный, зеленый… – Оскалившись, капитан выразительно Щелкнул по кадыку. – Пусть плывет! Только насчет пульки… Это шутка, брат Рикардо, или как?

Не ответив, Саймон неопределенно развел руками. Каа, тайяхатский змей, был созданием живородящим и теплокровным, а значит, отличался от земных питонов как по своей природе, так и в части склонностей и привычек. У него имелись рудиментарные конечности, незаметные под плотной чешуей, он превосходно видел и слышал, не жаловался на обоняние, а пищу не заглатывал, а пережевывал и ел все подряд, начиная от капусты и кончая рыбой. К тому же он обладал весьма высоким интеллектом, не меньшим, чем у горилл и шимпанзе, но, как почти у всех разумных тварей, были у него свои предпочтения и слабости: запаха спиртного он не любил, а вот к обезьянам относился с искренней приязнью. К счастью, обезьян в ФРБ хватало.

Ближе к вечеру Саймон вместе с Майклом-Мигелем залез на прибрежный утес, желая обозреть Разлом с высоты. Каа сопровождал их в этой экспедиции – струился зеленым ручьем среди базальтовых глыб, выбирая доступную людям дорогу; сам он мог бы забраться по отвесному склону и проскользнуть в любую щель, куда пролезет его голова. Посматривая на змея с опаской и интересом, тяжело отдуваясь на крутом подъеме, Гилмор спросил:

– Он – с твоей родины, брат Рикардо?

Саймон сделал утвердительный жест.

– Разумный?

– В некотором роде. Аборигены Тайяхата держат их в домах – не все, разумеется, а лишь Наставники воинов чтобы тренировать молодых. Это суровое ученье. Ты ведь видел, как мы танцевали на берегу?

– Видел. Суровое… И так обучают всех? Всех юношей на твоей родине?

– Так обучали меня, – бросил Саймон. Лицо Чочинги, ушедшего в Погребальные Пещеры, всплыло перед ним, тоска на миг стиснула сердце. Разумом он признавал неизбежность свершившегося, но чувства не желали мириться с утратой; сейчас ему захотелось побыть в одиночестве и спеть поминальную песнь – ту, что предписывал Ритуал Почитания Предков.

Однако Гилмор не отставал и все косился на мелькавшего среди камней змея.

– Зачем его прислали, брат Рикардо?

– В знак доверия ко мне. – Брови Гилмора недоуменно приподнялись, и Саймон пояснил: – Доверие – когда тебе в помощь присылают друга. Понимаешь? Не начальника, не соперника, а друга.

– Как странно… Ты называешь другом эту зеленую змею. – Майкл-Мигель вздохнул. – И странно другое. Мы оба – люди, но родина у нас разная, и то, что кажется тебе естественным и привычным, для меня – повод к удивлению и расспросам. Прости, если я был слишком назойлив.

В молчании они закончили подъем.

Утес, на который они взбирались, тянулся вверх метров на сорок. Соседние были пониже, но выглядели столь же голыми, бесплодными и неприветливыми; они громоздились каменным частоколом, надвигались на речной берег, давили, попирали его, и только узкие ленты песчаных пляжей, худосочные пальмы да жалкие кустики травы теснились между этим мрачным серым валом и просторным, неспешным и величавым течением Параны.

Несколько секунд Саймон, наклонившись, смотрел на медленный поток, слепивший глаза золотистыми отблесками, потом расправил плечи, прищурился и повернулся к югу. Перед ним в косых лучах заходящего солнца лежал удивительный край. На три-четыре лиги от речного берега простиралось гротескное подобие равнины, будто перепаханной чудовищным плугом; бесформенные кучи земли чередовались с глинистыми холмами и осыпями, лощинами и оврагами, баррикадами камней и щебня, а над всем этим диким хаосом торчали шеренги скал – рваных, иззубренных, еще не сглаженных дождями и ветрами и оттого похожих на клыки дракона, выщербленные тяжелым молотом древнего божества-драконоборца. Этот пейзаж не радовал яркими красками: земля была бурой, глинистые холмы и завалы – ржаво-коричневыми, утесы – серыми и черными, а ущелья между ними казались полосками мрака и первобытный тьмы.

Скалы чем дальше от речных берегов, тем становились выше, сливаясь на горизонте с горным хребтом, иссеченным трещинами, и чудилось, что там в легендарные незапамятные времена ворочалось и буйствовало, пытаясь вырваться из-под гнета земной тверди, какое-то грозное чудище. Над хребтом расплывалось мрачное дымное облако, и Саймон припомнил, что за этими горами лежат земли «черных клинков» – нефтяные озера и газовые скважины, угольные шахты и хранилища топлива, нефтеперегонные фабрики и поселки рабов – целый новый мир, сотворенный после Исхода. Страшный мир… Что же тут было три с половиной столетия назад?

Он зашептал, припоминая:

– Такуарембо, Пайсанду, Корриентес, Посадас, Крус-Алта, Сальто, Ливраменту, Санта-Мария, Санта-Роза, Сан-Габриэль…

Слова его походили на молитву или магическое заклятье, призванное оживить мертвецов. Впрочем, здесь их не было; все они пребывали в добром здравии на планете Южмерике, покинув этот край, отданный во власть чудовищ.

– …Чахард, Артигас, Мерседес, Ривера, Баже, Каразинью, Пасу-Фунду, Эрешин…

Майк-Мигель встрепенулся.

– Что это, брат Рикардо?

– Бразильские города, стоявшие некогда в Разломе. Теперь они – там! – Саймон поднял лицо к небу.

– Они – там, а мы – здесь, – грустно откликнулся Гилмор. – Последние люди на Земле, неудачники и отщепенцы, потомки таких же неудачников и отщепенцев. Что нам осталось, брат Рикардо? Что? Разлагаться и гнить, горюя о несвершившемся? Оплакивать прошлое и собственную судьбу, страшиться будущего и проклинать настоящее? А настоящее… Вот оно! Смотри! – Он вытянул руку над простиравшимся внизу хаосом, над землей, испещренной длинными вечерними тенями, и повторил: – Вот – настоящее! Жуткое, мерзкое, убогое! Ибо наш мир – лишь отблеск прежнего мира, жалкая тень минувшего, и сами мы – тени, рыдающие на пепелищах.

Горе его было непритворным, печаль – искреннее, обида – тяжкой. Обняв Гилмора за узкие плечи, Саймон склонился к нему, коснувшись щекой жестких завитков волос, и прошептал:

– Ты в самом деле поэт, Мигель. Ты говоришь как поэт и чувствуешь как поэт… Это – твой крест и твое счастье… Или я не прав?

– Прав, мой звездный брат.

Майкл-Мигель отстранился, шагнул к обрыву и замер с полуприкрытыми веками. Шрамы его налились кровью и потемнели, лицо сделалось отрешенным и будто утратило негроидные черты; полные губы усохли, нос заострился, темная кожа плотнее легла на скулах и подбородке, на челюстях обозначились желваки. Текли минуты. Саймон ждал, не прерывая молчания, слушая посвист ветра в скалах и шелест пальм на речном берегу.

Наконец к ним добавилось нечто новое – звук человеческого голоса: Мертвые тени на мертвой Земле Последнюю пляску ведут, И мертвые ветры, вздымая пыль, Протяжно над ними поют.

Змеится, кружится их хоровод Меж кладбищ, руин и гор, \ Сплетая тени Земли и ветров В призрачный смертный узор…

Гилмор смолк, потом задумчиво произнес:

– Пятый Плач по Земле, брат Рикардо. Всего же я написал их восемь и решил на том остановиться. Слезами делу не поможешь, верно?

– Слезами – нет, но слово порой летит подальше пули и бьет сильней клинка. Летит до самых звезд. Мигель внезапно улыбнулся.

– Хотя бы до Луны, до передатчика, о котором ты рассказывал… Если б я мог уничтожить его своим словом!

– Ну, уж это – моя забота, – сказал Саймон.

Они добрались до Сан-Эстакадо в первую неделю ноября. Здесь, на двадцать шестой параллели к югу от экватора, этот сезон не был похож на весну: солнце жгло безжалостно, с восточного плоскогорья Серра-Жерал и с юга, из Разлома, налетал жаркий ветер, и лишь близость огромной реки спасала фруктовые деревья, поля маиса и кофейные плантации от губительного зноя. Климат явно изменился к худшему, думал Саймон, вспоминая нудные ливни в Харбохе, засуху в Пустоши и пыльные бури за Рио-Негро. Этому могло быть несколько причин, излагавшихся в полученных им директивах: таяние полярных льдов, влиявшее на уровень Мирового океана, расширение пустынных зон и бесплодных территорий на всех континентах, подвижки земной коры, вызванные процессом межзвездной трансгрессии. Многое изменилось на Земле; суши стало поменьше, воды – побольше, и оставалось только гадать, куда теперь дуют ветры и стремятся океанские течения. Возможно, Гольфстрим уже не омывал американских берегов, вечные льды не покрывали Гренландию и Антарктиду, а озоновые дыры над полюсами дотянулись до севера Евразии и мыса Горн…

Саймон размышлял об этом, шагая со своими спутниками по пыльной грунтовой дороге, кривым ятаганом рассекавшей прибрежную степь. Петр-Педро, муж многоопытный и осторожный, высадил их ночью в маленькой бухточке в пяти лигах от города и долго мялся, будто хотелось ему на прощание что-то сказать или чего-то попросить. Саймон было решил, что денег, но капитан, преодолев смущение, пробормотал:

– Ты… это… брат Рикардо… парней моих с собой не заберешь? Они просятся, да и тебе польза. Парни-то крепкие, здоровые, чего им в Харбохе пропадать? А ты бы их к делу пристроил…

– К какому делу? – поинтересовался Саймон.

– Ну, известно к какому. Я ведь, брат Рикардо, не чурка дубовая, соображаю, зачем ты в Рио идешь. Ты – большой человек, и дело твое большим будет. Порастрясешь столичных гнид, пустишь из них кровушки… А для того тебе надобны бойцы да отстрельщики, паханы да мытари, ну и, конечно, «шестерки» из молодых вроде моих парней. Сегодня – «шестерки», а завтра, глядишь, выбьются при тебе в паханито.

– Если выживут, – возразил Саймон. Кажется, Петр-Педро, озабоченный карьерой сыновей, числидего в будущих главарях столичной мафии, в родоначальниках нового клана. А в ФРБ, во всяком приличном клане, как утверждали Кобе-лино с Гилмором, соблюдалась строгая и нерушимая иерархия: наверху – хозяин-дон, под ним – помощники-паханы, а еще пониже, – паханито или бугры-бригадиры, приставленные к практическим делам. Одни из них возглавляли рядовых бойцов, именуемых стрелками либо отстрельщиками, другие, старшие над сборщиками-мытарями, занимались выжиманием «черного», снимая монету за покровительство с подведомственных заведений. Были еще телохранители-качки, стукачи и топтуны, снайперы и вышибалы; были, разумеется, «шестерки» – перхоть в волосатой шкуре банд, стянувшей ФРБ от амазонской сельвы до чилийских нагорий. Собственно, как догадывался Саймон, все граждане этой псевдореспублики пребывали в положении «шестерок», бесправных и безгласных дойных коров, но одним везло меньше, а другим – больше. Тем, кто стал перхотью дерибасовских или смоленских, крокодильеров или «штыков».

Он выдавил мрачную улыбку и сказал:

– Отправляйся домой, Петр-Педро, вместе со своими сыновьями. Я-не бандерос, и мне не нужны ни «шестерки», ни паханито.

Капитан обиженно насупился.

– Но с тобой уже четверо, брат Рикардо. Даже пятеро, считая девчонку.

– Девчонке некуда податься, а остальных я не обещал произвести в паханы и бугры. Хотя…

Саймон смолк, представив на секунду, что превратился во всемогущего вождя, с паханами и паханито и всякой шушерой помельче: Пашка и Филин – во главе стрелков, Кобелино начальствует над сборщиками, а Майкл-Мигель – не иначе как политический советник и песнопевец-бард, восхваляющий подвиги дона. Эта идея была нелепа, однако таился в ней рациональный смысл, и он отложил ее для грядущего – до тех минут, когда путь Извилистого Оврага будет пройден и наступит время выбирать иные тропы.

– Прощай, Петр-Педро. И помни: лучше живые сыновья в Харбохе, чем мертвые – в Рио.

Повернувшись, он зашагал к тракту, где ждали Мария и четверо мужчин. У ног девушки, свернувшись тугими кольцами, замер Каа, изумрудная змеиная чешуя слабо мерцала в свете ярких звезд. С востока тянуло жарким ветром, темный свод над головой был безоблачен и глубок, и Саймон, вспомнив плачущее небо Харбохи, на мгновение пожалел Петра.

Они добрались до Сан-Эстакадо с первыми солнечными лучами и отыскали постоялый двор – придорожную венту в кольце поникших от зноя пальм. В их кронах копошились маленькие длиннохвостые обезьянки, к которым Каа проявил неподдельный интерес; прочие спутники Саймона, кроме непоседы рыжего, мечтали лишь добраться до постелей. Но сам он не устал и, сопровождаемый Пашкой, отправился на предварительную рекогносцировку. Пять лиг были для него небольшим переходом; он мог бы одолеть и десять, и пятнадцать, не чувствуя утомления в легком мире Земли. В мире теней, рыдающих на пепелищах…

Однако столичный город Парагвайского протектората, выстроенный из глины и белого кирпича, не походил на тень. Он показался Саймону меньше Харбохи, но не в пример безопасней и чище. Правда, и здесь были трущобы, на окраинах и в речном порту, при кирпичных заводах и ткацких фабриках, но, в общем и целом, Сан-Эстакадо производил вполне благопристойное впечатление. Как всякий портовый город, он находился отчасти под властью «торпед», однако главную скрипку все же играли смоленские и дерибасовские; их клановые знаки красовались повсюду, не исключая здания Первого государственного банка и резиденции дона-протектора. Протектор, Диего-Яков Трубецкой, был, по утверждению Гилмора, родичем Хайме и влиятельной фигурой среди дерибасовских, одним из пяти их паханов, возможным наследником старого дона.

С запада на восток, от речной гавани до той самой венты, где спали сейчас спутники Саймона, город пересекала широкая, нокороткая магистраль, что-то вроде бульвара с пальмовыми аллеями у тротуаров и мутной мелкой речушкой посередине. Деревья были увиты гирляндами, а над медленным шоколадным потоком нависли прихотливые мостики с разноцветными флажками на шестах. Добравшись до одного из них, горбатого, как спина дромадера, Саймон огляделся по сторонам и обнаружил другие признаки цивилизации. Проезжая часть была замощена, тротуары блестели, щедро сбрызнутые водой, на крутых речных берегах топорщился аккуратно подстриженный вечнозеленый кустарник, а за шеренгами пальм виднелись особняки под плоскими кровлями, в два, три и даже четыре этажа. Почти у каждого – конюшня, пролетка либо фаэтон, а кое-где – автомобиль с бензиновым двигателем, «тачка» или «колеса», как называли в ФРБ эти громоздкие сооружения; но все-таки это были машины, пусть непривычные Саймону и не похожие на электроглайдеры с воздушной подушкой. Он не сомневался, что справится и с таким архаичным транспортным средством.

Пашка вздохнул за его спиной:

– Богато живут, заразы. Огибаловских бы на них напустить.

– Огибаловских уже нет, – заметил Саймон.

– Зато есть мы. И есть место, где песюки лежат. – Красноречивый взгляд Проказы обратился в сторону банка.

Саймон задумчиво дернул нижнюю губу. В его арсенале было множество способов для добывания денег, от торговли алмазными россыпями в созвездии Кассиопеи до компьютерного грабежа; он мог проникнуть через любую дверь, вскрыть любой замок, разобраться с любым хранилищем и сейфом. Тем более что тут, на Старой Земле, не ожидалось никаких сюрпризов, «калейдоскопов», сводящих с ума, лазеров с автоматическим наведением или форсунок, распыляющих ядовитый газ. Тут все решали примитивней: решетки, запоры, толстые стены и стражи при сундуках с сокровищами.

Не отвечая Пашке, он покинул горбатый мостик и зашагал по тротуару. Улица в этот ранний час была пустынной и безмолвной; лишь ветер шуршал развешанными на пальмах гирляндами да полоскались яркие флаги на тонких высоких шестах. Город замер под жарким солнцем в своем торжественном убранстве, и Саймону припомнилось, что скоро – седьмое ноября. День Высадки, главный и, кажется, единственный праздник ФРБ. Он сопровождался массой развлечений: казнями преступников, схватками между знаменитыми бойцами, традиционным шествием, во время которого, в память о минувшей войне, сжигали чучело срушника, и обязательным погромом лавок и кабаков.

Сейчас в Сан-Эстакадо царил покой. Мирно журчала речка, над ее берегами носились пестрые птицы, мохнатые пальмовые стволы казались колоннами из серо-коричневого гранита, а за их редким строем дремали дома. Частные резиденции были украшены эркерами и башенками, у салунов и лавок гостеприимно раскинулись веранды, но присутственные здания выглядели суровей и строже: ни башенок, ни ве-;ранд, только портики, ведущие к массивным дверям, да ряды узких зарешеченных окон. Этот стиль выдерживался с удивительным постоянством, и лишь по вывескам да клановым начкам можно было догадаться, где тут казарма «штыков», где дворец протектора, а где – живодерня, она же – полицейское управление. Перед последним открывалась небольшая площадь с неизменными воротом и ямой, которая на этот раз не пустовала – из нее торчали чьи-то ноги в рваных caпогах, скрученные у колен проволокой.

– Глянь, брат Рикардо. – Пашка, притормозив, дернул Саймона за рукав. – Ни хрена себе! Вот это жлоб! Разъелся, вражье семя!

Между управлением полиции и банком, мрачноватым трехэтажным зданием, выпирала полукруглая стена обширного амфитеатра. Ворота в ней были приоткрыты, и откуда-то издалека доносились тяжкое сопенье, шарканье ног по песку и звуки глухих ударов, словно кузнечным молотом стучали по закутанной в перину наковальне. Справа от ворот стоял новенький автомобиль, а слева, на фанерном щите, висела намалеванная яркими красками картинка: полуголый темноволосый гигант с рельефной мускулатурой, бочкообразным брюхом и кулаками размером с футбольный мяч попирал стопой поверженного соперника. Густые мохнатые брови великана были грозно насуплены, а глаза разбегались по сторонам, будто он в одно и то же время пытался выяснить, что происходит у дверей банка и в пыточной яме.

– Нечисть бровастая, – пробормотал Пашка-Пабло и принялся разбирать надпись внизу плаката. Она извещала, то нынче вечером Эмилио-Емельян Косой Мамонт, боец и чемпион смоленских, готов уложить любого, переломав противнику на выбор ноги, руки либо ребра; а если почтенная публика пожелает, то шею или хребет. Ставки десять к одному, судья на ринге – Рафаэль Обозный, схватка – до победного конца, победитель получает все.

– Все! – с натугой дочитал рыжий и бросил взгляд на Саймона.

Но тот слушал вполуха, разглядывая лимузин у ворот. Большая открытая машина; кузов – темно-лиловый, бронзовый бампер надраен до блеска, сиденья – крокодильей кожи, над задним – топливный бак литров на двести, передние прикрыты ветровым стеклом; еще – огромный руль, педали да какие-то рукояти, также обтянутые кожей. От этого транспортного приспособления веяло надежностью и мощью, и Саймон подумал, что на приличной дороге сумеет выжать километров восемьдесят в час.

– Хороши колеса, – сказал Пашка, прищурив зеленый глаз. – В Дурасе таких нет, да и в Сан-Филипе тоже. В Дуре вообще ни одной машины, брат Рикардо, а в Фильке у гниды Мендеса есть фургон с мазутным движком, чтоб туши коровьи по причалам развозить. Но эта-тачка – не для туш. Подходящая, тапирий блин!

– Подходящая, – согласился Саймон, представив, как мчится на лиловом лимузине к океанским берегам, а рядом с ним, на переднем сиденье – Мария. Глаза блестят, темные волосы вьются, губы полураскрыты, а на губах – улыбка. Надо бы платье ей купить, подумал он и резко обернулся, расслышав за спиной чье-то дыхание.

Оно было сиплым, натужным, словно приближавшемуся к ним толстяку не хватало воздуха. Вероятно, лет двадцать назад он выглядел сильным высоким мужчиной, но теперь отвислое брюхо, лохмы до плеч, необозримые ягодицы и волосатые руки-окорока скрадывали рост. Впрочем, несмотря на излишек волос и плоти, двигался он довольно шустро.

– Хрр… Откуда, оборванцы?

Саймон оглядел подошедшего. Лицо его не было ни добрым, ни злым; маленькие глазки, рот и нос терялись среди бесчисленных складок кожи.

– Из Пустоши мы, – буркнул Пашка. – А ты откудова, сало волосатое?

– Оттуда! – Толстяк, не обижаясь, покосился на стены амфитеатра. – Мое заведение! Покупаю и продаю, сужу и принимаю ставки… еще хороню по сходной цене. А вы, значит, из Пустоши. На богатеев-ранчеро не похожи, хрр… совсем не похожи. Гуртовщики, что ли? Из тех, что бычкам хвосты крутят? – Он сощурился, оглядел Саймона и вдруг махнул мясистой лапой в сторону ворот. – Желаете взглянуть, парни? Чемпион как раз… хрр… разминается. Моньку Зекса кончает.

– А что потом? – спросил Саймон, приподнимая бровь.

– Потом? Хрр… Потом ему другие партнеры потребны. Можно – из Пустоши. Можно – из Разлома. Хоть бляхи, хоть чечня из Кавказских Княжеств! Но только по три песюка за схватку. Вот ежели кости переломает, добавлю еще пять. Годится? Хрр?

– Утром не годится. – Саймон выдержал паузу, потом перевел глаза на плакат. – Вот вечером я бы с ним потягался. Ставки десять к одному, говоришь?

– Хрр… Десять к одному. Ты, я вижу, грамотей! Однако здоровый. – Толстяк отбросил волосы, свисавшие на потный лоб, и приказал: – Ну-ка, разденься, бычара! Драться умеешь?

Едва Саймон стянул рубаху, как волосатый кулак толстяка метнулся к его челюсти будто пушечное ядро, подброшенное тройным пороховым зарядом. Встретил он, однако, пустоту скользнув вбок, Саймон развернулся и нанес удар по почкам – не слишком сильный, но чувствительный. Толстяк охнул. Проказа загоготал.

– Умеешь… хрр… вижу, умеешь. Пожалуй, сгодишься для вечера. Продержишься пару минут… – Потирая спину, толстяк обошел вокруг Саймона, пощупал литые мышцы и одобрительно кивнул. – А может, и дольше. Но только не с Мамонтом. Удар у тебя хорош и кость крепкая, но Косой… хрр… Косой таких пачками в землю клал. Вот Васька Крюк либо там Копчик – это для тебя. С ними, хрр, и потягаешься. Годится, гуртовщик? Да или нет? Отвечай!

– Это не вопрос, – сказал Саймон, натягивая рубашку. – Вопрос в другом: сколько?

– Хрр… Сколько? Положим, два песюка в минуту. – Пашка обидно усмехнулся, и толстяк поспешил поправиться: – Ну, три. А больше получит лишь тот, кто вышибет с ринга Косого! Хочешь попробовать, парень?

– Не откажусь.

С минуту они мерились взглядами, потом Саймон уперся кулаком в капот машины и произнес:

– Мне приглянулись эти колеса. Отдашь за Мамонта? – Хрр… – Лицо толстяка вдруг сделалось серьезным. Он покосился в сторону ворот и, понизив голос, сообщил: – Знаешь, это ведь, хрр, его тачка…

– Она ему больше не понадобится, а ты свое получишь. Ставки-то десять к одному! Если знать, на кого ставить.

– Верно… хрр… – Крохотные глазки впились в Саймона. – Рискуешь, гуртовщик! Сильно рискуешь! Косой – из чемпионов чемпион. Это тебе не бычки в Пустоши!

– Там не одни бычки водились, тапирий блин, – заметил Пашка. – Водились, да перевелись.

Саймон медленно поднял руку – ту, которой опирался о капот. В металле осталась заметная вмятина. Не слишком большая, но и не маленькая – с половину кокосового ореха.

Челюсть толстяка отвисла. Это было забавное зрелище – казалось, раскрылась горловина объемистого кожаного мешка с подвешенным к нему подбородком. Несколько секунд он созерцал вмятину, затем ощупал кулак Сайма и пробурчал:

– Железный он у тебя, что ли? Ну, ладно… хрр… Приходи вечером, в шесть, развесели народец. Будут за тобой трое – Васька Крюк, Копчик и, положим, Семка Клюква. Вышибешь их, тогда берись за Косого. Все-таки десять к одному… хрр…

– Договорились, – Саймон кивнул. – Вечером кого спросить?

– Рафку Обозного. – Толстяк растопырил пятерню на жирной груди. – Меня! Я, хрр, здешний паханито. Главная власть – на арене и в ближайших, хрр, окрестностях. Так что уложишь Мамонта – забирай тачку. А не уложишь… – его взгляд метнулся к пыточной яме, из которой торчали сапоги.

– Не уложу, продашь меня в Разлом, – сказал Саймон.

– Если останется что продавать, – буркнул толстяк и скрылся за воротами.

К вечеру главная улица Сан-Эстакадо разительно переменилась. Пальмы, дома, речушка и мосты.над ней остались прежними, но шелест листьев и журчание медленных вод были заглушены гомоном, смехом, резкими гудками машин, цокотом копыт, шарканьем тысяч ноги пьяными выкриками. У живодерни, а также под портиками банка и резиденции дона-протектора маячили фигуры в синем, и среди них, судя по обилию серебряных кантов и шнуров, встречались важные чины; по мостовой тарахтели пролетки и с безумной скоростью – не меньше тридцати километров! – проносились автомобили, и хоть движение никто не счел бы оживленным, было их не так уж мало, десятка два. По мостикам фланировали щеголи в облегающих брюках, расшитых жилетах и сапогах до колен, под ручку с дамами в белых платьях, с кружевными зонтиками и веерами из перьев либо тонких расписных бамбуковых пластин. В распахнутые двери лавок и кабаков устремлялся народ, благопристойная сытая публика, какой доселе Саймон тут не видел – ни в Пустоши, ни в Дурасе, ни среди беженцев Харбохи. Простонародья, впрочем, было больше. Эти, смуглые и бородатые, в живописных отрепьях, не шастали по кабакам и не торчали на мостиках, а плотным потоком двигались к амфитеатру, то и дело шарахаясь от экипажей и машин, провожая щеголей улюлюканьем и свистом, отпуская соленые шуточки и прикладываясь к бутылям с пулькой. Рев и гогот стихали только у живодерни, а верней – у ямы; на нее поглядывали мрачно и со страхом, а на смоленских вертухаев – с откровенной ненавистью.

Саймон вместе с Пашкой и Кобелино, все – без оружия, но с дорожными мешками, протолкался к воротам, по пути удостоверившись, что лиловый автомобиль находится в прежней позиции. Вмятина на капоте была заботливо выправлена, а рядом с лимузином дежурили двое крепких парней, то ли охраняя машину, то ли встречая будущего ее владельца. Оглядев верзил, Саймон довольно кивнул, сбавил шаг и, ухватив Кобелино за локоть, поинтересовался:

– Приходилось ездить на такой?

– А как же, хозяин! С самим доном Антонио Монтальваном. Только подушки у него не кожаные, а плюшевые. На плюшевых, понимаешь, бабы скорее млеют, и потому дон Антонио…

Саймон, под одобрительным взглядом Пашки, пнул мулата в бок и приказал кончать с воспоминаниями. Его вполне устраивали кожаные подушки; главное, что были они просторны и широки, и вся их команда, включая оставшихся в придорожной венте, могла разместиться с удобством и без толкотни.

– Этот рычаг зачем? – Он показал на рукоятку справа от руля.

– Скорость менять, хозяин.

– А два других?

– Запуск мотора и тормоз. Ручной…

– Педали? Там, внизу?

– Газ и тормоз. Ножной. Да что ты, хозяин? Обычной тачки не видел?

– Такой рухляди – нет, – отозвался Саймон, поправил лямку мешка и потащил Кобелино к воротам. Рядом с ними появилась новая вывеска: двое бойцов, бровастый брюнет и звероподобный блондин, ломали друг другу кости, сцепившись в смертельной схватке. Брюнет, должно быть, одолевал, что подтверждала надпись: «Железный кулак», гроза Пустоши, против непобедимого чемпиона Эмилио Косого Мамонта. Ставки один к десяти".

– Глянь, брат Рикардо! – Пашка остановился, разинув рот. – Глянь, как тебя размалевали, гниды! Глазки тараканьи, лобешника вовсе нет, зато челюсть-то, челюсть! Кувалда, а не челюсть! Такой, вражье семя, только жеребцов ковать! Косых!

Пашку толкнули в спину, он огрызнулся, заехал кому-то локтем по ребрам, и в следующий миг тола внесла их под арку ворот.

– Нам, я думаю, туда, хозяин! – Кобелино уверенно нырнул в боковую дверцу, попетлял какими-то переходами и коридорами и вывел Саймона с Пашкой прямиком к арене и к восьмерке полуголых молодцов, сидевших на низкой скамье. Клеймо их профессии отпечаталось на каждом: кто щеголял раздавленными ушами, кто – сломанной переносицей, а у крайнего слева темнела повязка на глазу. Толстяк Обозный с тремя помощниками суетился около бойцов, давая ценные указания; амфитеатр был переполнен, чистая публика в первых рядах трясла кошелями, монеты сыпались серебристым дождем, а на галерке орали, свистели, хохотали и, судя по выражению бородатых рож, жаждали крови и зрелищ.

«Крысы, несчастные крысы в мышеловке», – думал Саймон, переводя взгляд со зрителей на засыпанную песком арену. Сейчас она казалась ему землей войны, а путь, проделанный к ней от стен семибратовской церквушки, – извилистым оврагом; и, как полагается, были в том овраге крутые повороты и неожиданные встречи. Временами приятные, решил он с усмешкой, представив лицо Марии и блеск изумрудной змеиной чешуи. Но овраг кончался, попетляв во времени и пространстве, и за последней его извилиной Саймона поджидали автомобиль, выжженное солнцем плоскогорье Серра-Жерал и белокаменный город Рио.

– Хрр… – раздалось за спиной, и он, сбросив с плеч дорожный мешок, обернулся. Толстяк Рафаэль, вытирая потную шею, с подозрением разглядывал Кобелино.

– Этого я видел. – Волосатая лапа протянулась в сторону Пашки. – А этот кто ж такой, Кулак? Больно уж рожа смазливая и знакомая, хрр…

– Мои поделыцики и компаньоны, – буркнул Саймон и кивнул на скамью: – Ты, паханито, лучше туда взгляни, на отморозков своих. Где тут Косой? Кривого вижу, – он показал на бойца с выбитым глазом, – а Косого – нет. Выходит, тачку могу забирать без боя?

– Заберешь, если будет на чем до колес доползти, – огрызнулся толстяк. – Хрр… Сперва с этими будешь биться – вон, с левого краю сидят, Васька Крюк, Копчик и Семка Клюква… хрр… все – кретины и коблы, и все – на "к", не исключая вас с Косым. Любишь эту букву, гуртовщик?

– Предпочитаю "п", – сказал Саймон, обмениваясь с соперниками неприязненными взглядами. – "П" – отличная буква, на нее так много хороших слов. Пытать, повесить, прирезать, переломать… Хрр!

– Да ты, хрр, парень не промах! – восхитился Обозный. – Ну, значит, так: Косой возьмет тех, что справа – Шланга, Тормоза, Фитиля и Витька Дантиста, а ты поработаешь над другой половиной скамейки. Напоминаю: Крюк, Копчик, Клюква, Кадык.

– Э, жирный, – вмешался Пашка, – насчет Кадыка уговору не было!

– Где трое, там и четверо. Народец надо веселить, – важно произнес Обозный и подтолкнул Саймона к арене. – Давай, Кулак, трудись, старайся! Хрр… Тачка дорогого стоит!

Васька Крюк оказался тем самым одноглазым бойцом, сидевшим на скамейке слева. Невысокий, приземистый, широкоплечий, он неплохо работал руками, был напорист и довольно подвижен; выбитый глаз никак не сказывался на его энергии и энтузиазме. Саймон, не желая рисковать, ушел в глухую оборону, неторопливо перемещаясь по арене; он не имел понятия, как тут положено биться, чем веселить местный народец, какие приемы разрешены, а что считается запретным. Как оказалось, запретов просто нет и схватка ведется без всяких правил, что и было продемонстрировано Крюком: он бил локтями, кулаками и ногами, лягался и плевался, пылил песком, стараясь попасть в глаза, и все норовил провернуть коронный трюк – заехать сопернику пониже пупа, повыше колена. Со скамей амфитеатра подавали рекомендации и советы, и были они по большей части трехэтажными, ласкавшими сердце Саймона; точно так выражался дядюшка Федор, их смоленский сосед, промахнувшись багром по шестилапому кайману.

Вскоре Саймону пришлось оставить детские воспоминания: зрителям, кажется, чудилось, что Крюк забивает его насмерть, и на арену, под улюлюканье и свист, обрушились тухлые яйца и переспевшие помидоры. Саймон не отличался брезгливостью, однако целили явно в него, а это было нарушением правил – даже в таком поединке, где правил не существовало вообще. Кроме самого главного: публика смотрит и не распускает рук.

Продолжая обороняться, он подвел кривого к скамьям, где проявляли максимальную активность по части гнилых помидоров, и нанес удар – первый и единственный в этой схватке. Крюк с раскрытым ртом взлетел в воздух, перевернулся и рухнул на обидчиков Саймона – задом в корзину с метательными снарядами, а головой – в промежность ее владельцу. Раздался пронзительный вопль, корзина треснула, брызнул кровавый помидорный сок, а Саймон, отступив в середину круга, раскланялся на четыре стороны. Ошеломленные зрители молчали, и паханито Обозный распорядился этой паузой по-своему: неторопливо переваливаясь, сошел вниз, хлопнул победителя по спине, растянул губы в жабьей улыбке, пожал плечами и провозгласил:

– Хрр… «Железный кулак»!

Похоже, эта лаконичная характеристика понравилась галерке – там зорали: «Кулак!.. Кулак!..» – и засвистели, но на сей раз вполне одобрительно. Внизу реакция была не такой бурной; там ставили на чемпиона, и легкость, с которой его будущий противник разделался с Крюком, наводила на грустные размышления.

Покинув арену, Саймон направился к своим компаньонам и поделыцикам, разминувшись по дороге с тощим жилистым верзилой. Очевидно, то был Шланг – первый из бойцов, которому полагалось испытать на собственных ребрах тяжесть чемпионского кулака. С сосредоточенным видом Шланг потирал расплющенные уши и хищно, скалился – приводил себя в боевую форму.

За спиной Саймона внезапно грохнули литавры, он глянул через плечо и присвистнул. Из бокового прохода, между шеренг вскочивших и потрясавших кулаками зрителей, на арену спускался чемпион – почти такой же, как на плакате, черноволосый, густобровый, мускулистый, с глазами, сведенными к переносице. Плакат, однако, не давал представления об истинных габаритах Косого, а были они весьма внушительны: боец смоленских весил раза в полтора больше Саймона и ростом превосходил его на две ладони. Обнаженный торс великана казался угловатым и бугристым; мышцы наслаивались на мышцы, свивались в тугие жгуты, будто распирая кожу, и на фоне этого плотского изобилия голова с коротко остриженными волосами выглядела непропорционально маленькой.

– Здоров, козел! – вполголоса пробормотал Пашка. – Покруче любого из огибаловских будет.

Он покосился на Саймона, но тот лишь шевельнул бровью. Рост, вес и телесная мощь не имели решающего значения в поединке, так как любой противник, могучий или слабосильный, трус или храбрец, карлик или гигант, был слеплен, в общем-то, одинаково, из плоти, крови и костей – а значит, в принципе уязвим. Как говорил Чочинга, долгое время крепчает воин, но сломать ему шею можно одним ударом. Это Поучение Наставника подтверждали весь человеческий опыт и все мудрецы Земли, полагавшие, что разрушение – гораздо более легкий и простой процесс, чем созидание. У людей – не у тайят, обладавших собственным взглядом на подобные вещи, – созидание обычно ассоциировалось с жизнью и прогрессом, а разрушение, наоборот, с регрессом и смертью, то есть с чем-то негативным, отрицательным и заведомо неприятным. Однако временами эти две процедуры было невозможно разделить, так как разрушающий фактор сливался с созидающим либо предшествовал ему с той неоспоримой закономерностью, с какой закат предшествует восходу. Ричард Саймон как раз относился к числу подобных факторов, созидавших через разрушение: чтобы открыть врата на Землю, требовалось уничтожить передатчик помех, чтобы стереть передатчик в пыль, он должен был добраться до Рио и «Полтавы», а это, в свой черед, являлось следствием разрушительного акта. И не имело значения, сколь велик и могуч объект, который полагалось сокрушить: долгое время крепчает воин, но сломать ему шею можно одним ударом.

На арене Мамонт добивал жилистого Шланга, гоняя его по кругу под восторженный рев публики. Вероятно, ему хотелось завершить бой каким-нибудь эффектным трюком, раздавив очередную корзину с помидорами, но Шланг не давался – Юлил, отступал, подпрыгивал и бил длинными ногами, стараясь избежать могучих чемпионских кулаков. Его не зря прозвали Шлангом – был он ловок, подвижен и гибок, хотя не настолько, чтоб справиться с Косым. Тот, похоже, отличался не одной лишь чудовищной силой, но и поразительной выносливостью: в горле Шланга уже хрипело и клокотало, а дыхание чемпиона оставалось размеренным и ровным, словно на арене качали кузнечные мехи.

Наконец Косой поймал щиколотку противника и тут же ухватил его за пояс; мгновение, и Шланг устремился вверх, а затем, с размаху – вниз, на истоптанный грязный песок. Саймону показалось, что он расслышал треск ребер; лицо Пашки-Пабло болезненно перекосилось, а Кобелино буркнул:

– Как всегда. Или мордой в грязь, или башкой о камень. – Он постучал по кирпичному поребрику арены. – Знаешь его? – Саймон не сводил глаз с Косого, пинавшего Шланга ногой. Зрители ревели в восторге; с каждым ударом меж губ побежденного вздувался и опадав алый пузырь.

– Знаю, хозяин, всех их знаю, и Рафку Обозного тоже. Из наших он, из «плащей», жирный сучок… Паханито! Большая шишка! Дон Монтальван ему тридцатую долю отстегивает, а может, двадцатую. – Кобелино с завистью посмотрел на толстяка. – А Мамонт, он из Харки-дель-Каса, из качков смоленских. Говорят, под самим Карло Клыком служил, помощником хозяина. Служил, да проштрафился. Слегка… Если б не слегка, так не бегал бы по арене, а висел над ямой с муравьями. Дон Грегорио – не Монтальван, его не задобришь. Лютый!

– Живодер, – уточнил Пашка, глядя, как Шланга уволакивают в проход.

Следующие полтора часа прошли довольно оживленно, под одобрительные вопли публики, но без каких-либо сюрпризов. Ричард Саймон взял верх над Копчиком, своротив ему нос и скулу; Косой разделался с Иниго Тормозом, огромным медлительным парнем, – вывихнул противнику плечо, а затем двинул затылком о поребрик. Саймон нокаутировал Семку Клюкву на пятой минуте, мощным ударом поддых; в ответ Эмилио-Емельян пригасил Фитиля – сунул лицом в песок и держал, пока тот не начал задыхаться. Кадык, последний из соперников Саймона, оказался счастливее прочих – или умнее, поскольку напросился на удар и тут же рухнул, закатив глаза и симулируя полную потерю чувств; зато Витек Дантист, оправдывая прозвище, добрался до челюсти Косого и вышиб ему зуб – за что был пойман, измордован и уполз с арены с переломанной ногой и разбитым в кровь лицом. К тому времени, когда стало темнеть и над полем боя зажглись электрические фонари – первые, виденные Саймоном в этом мире, – чемпион и претендент шли ноздря в ноздрю. Публика вопила, предвкушая финальный поединок, паханито Обозный сиял и радостно тряс щеками, хоть котировка Мамонта упала до одного к пяти; впрочем, все основные ставки были уже сделаны, да и тем, кто ставил сейчас на Саймона песюк-другой, не слишком верилось в его победу.

Собственно, тому не было особых причин. Он бился на кулаках, не показав ровным счетом ничего необычного – ни смертоносных ударов ногами, ребром ладони или сомкнутыми пальцами, ни головоломных прыжков, ни искусства сыграть с противником в невидимку, скрывшись из поля его зрения, ни той поразительной, пугающей быстроты, с которой мог бы действовать в другой час и в другом месте. Все это – все, чему обучил его Чочинга вкупе с инструкторами ЦРУ, – являлось секретным оружием Саймона, хранимым, как драгоценный меч в потертых и неказистых ножнах, до времени, до срока. Он обладал волшебным мастерством рукопашного боя, забытым на Старой Земле, но то была лишь часть его умений, переданная людьми и в принципе доступная людям; Наставник же обучал его иному – древнему искусству аборигенов Тайяхата, не признававших бластеров и ружей. Он мог метать клинки и дротики, копья и бумеранги с той же скоростью, с какой это делали четырехрукие бойцы; мог сражаться на топорах и мечах двенадцати видов, рубить легкой ичегарой с укороченным древком или широколезвийной канида, фехтовать тяжелой секирой томо с двумя лезвиями и копейным наконечником, драться когтистыми перчатками паха; он мог Выстоять против любого воина-тай в Большом Сагатори, ритуальной схватке в четыре раунда – с двумя клинками и двумя щитами, с двумя щитами, клинком и копьем, с четырьмя клинками, с двумя клинками и двумя секирами.

А главное, он не боялся пролить кровь – ту кровь, что добывают не пулей и не лучом лазера, а ножом, глядя в лицо врагу, вдыхая запах его кожи, слушая стук его сердца и зная, что он прервется с коротким всхлипом, гаснущим на острие клинка.

И потому Ричард Саймон был невозмутим, когда спускался на арену в пятый раз; был спокоен, когда шагал к сопернику, уминая изрытый песок подошвами башмаков; был холоден как лед, когда заглянул в разбегающиеся зрачки Косого Мамонта. Тот, наклонившись, прошипел с издевкой:

– Болтали мне, ты до чужих колес охочий, гуртовщик? Кататься любишь?

– Есть такой грех, – признался Саймон.

– Ну, я тебя щас прокачу, бляха-муха… С ветерком! Он размахнулся, но Саймон присел и, когда над его головой пронеслось нечто тяжелое, угловатое, обхватил противника за пояс. Какую-то долю секунды они с Косым составляли единое целое; Саймон вдыхал едкий запах пота, слышал, как скрипит песок под сапогами, чувствовал трепет могучих мышц, напряжение тела, рвущегося вслед за выброшенным в пустоту кулаком. Это были такие ясные, такие привычные ощущения, что ответная реакция оказалась, как всегда, инстинктивной: немного привстать, приподнять и подтолкнуть. Он выполнил эту программу автоматически, не помышляя о ее корректировке, об уязвимых точках, прикосновение к коим могло изувечить либо убить, – а их у атакующего великана было ровно столько же, сколько у младенца или слабосильного карлика. И все они были доступны Саймону.

Зрители испустили долгое протяжное «ах-ха!», огромное тело Косого ударилось о песок, а Саймон, развернувшись, уже замер в боевой стойке цатару-ко: плечи опущены, ноги – на ширине плеч, правая рука согнута в локте, кулак отведен к груди, левая, с раскрытой ладонью, вытянута вперед. Косой вскочил и ринулся к нему с громоподобным ревом, от которого заложило уши; кажется, гигант видел сейчас только левую руку Саймона и желал поймать ее, схватить, переломать. Саймон ударил правой в челюсть – ощущение было таким, будто его кулак врезался в бетонную стену. Сильный хук не остановил Косого – он лишь пошатнулся и на мгновение промедлил с атакой. Саймон успел отпрыгнуть, чудовищные руки противника вновь поймали воздух.

– Трусишь, недоносок? – прорычал Эмилио-Емельян. Его левый глаз с яростью уставился на Саймона, а правый обозревал беснующуюся галерку. – Трусишь, бляха-муха? Ты поближе подойди, поближе. Тогда узнаем, почем нынче говядина в Пустоши.

– Дороговата, – ответил Саймон. – Тебе не по карману.

– А коль прицениться?

– Ну, приценись…

Не сговариваясь, они сделали шаг вперед, медленно двинулись навстречу, вытянули руки, переплели их, вцепились пальцами-клещами в плечи и замерли, слегка раскачиваясь на широко расставленных ногах. По нижним и верхним рядам пробежал возбужденный шепоток; кажется, зрителям стало ясно, что началось испытание силы. Амфитеатр тоже замер; тысячи глаз смотрели на бойцов, и Саймон внезапно подумал, что в это мгновение они выглядят точь-в-точь как на картинке рядом с воротами: два великана, брюнет и блондин, ломающие друг другу хребты,

Мамонт навис над ним несокрушимой скалой, стремившейся раздавить гибкую и хрупкую тростинку. Но та не поддавалась, даже не гнулась и не потрескивала; видно, отлили ее из крепкой стали, а может, вырезали из тайятского дерева куа, чья древесина шла на топорища секир и отличалась каменной прочностью. Текли секунды, и напор скалы начал ослабевать; она уже не казалась столь несокрушимой и будто бы осела, уменьшившись в размерах и растеряв воинственный пыл.

Дыхание Косого сделалось шумным и тяжким, глазные яблоки выпучились, с губ потекла слюна. Саймон попробовал поймать его взгляд, но безуспешно – зрачки противника сошлись у переносицы и смотрели куда-то вниз, на истоптанный песок в бурых пятнах запекшейся крови. Он тоже поглядел туда, предчувствуя некую каверзу – как раз вовремя, ибо Мамонт вдруг откинулся назад и попытался ударить его коленом в пах. «Такого уговора не было, приятель», – пробормотал Саймон, чуть повернувшись и подставляя бедро. Затем руки его напряглись, под пальцами хрустнула плечевая кость, и потерявший равновесие соперник начал послушно сгибаться дугой. Ноги Косого дрожали, из горла вырывался прерывистый хрип.

Нижние ряды молчали, подсчитывая убытки, верхние взорвались громкими воплями. Подняв голову, Саймон увидел множество загорелых бородатых лиц, множество глаз и разинутых ртов; поначалу каждый вопил свое, но вскоре над амфитеатром раздавался единый ликующий клич: «Железный кулак»! «Железный кулак»! «Железный кулак»!" За ограждавшей арену каменной стенкой тянулся на цыпочках Пашка-Пабло, показывая Саймону оттопыренный большой палец, Радостно выплясывал Кобелино, а паханито Обозный хлопал по собственной заднице и восхищенно закатывал глазки. Потом он свел ладони, повелительно кивнул Саймону и сделал резкий жест, будто выкручивая белье.

– Кажется, велят тебя прикончить, – проинформировал Саймон Косого. – Но это, я думаю, перебор.

Он отшвырнул обмякшее тело, стряхнул прилипший песок и быстрым шагом направился к поребрику. Пашка, выудив откуда-то чистую тряпицу, принялся обтирать ему плечи, Кобелино держал наготове рубаху. Натянув ее, Саймон поднял свой мешок. Публика ревела и бесновалась; одни были готовы боготворить его, другие – растерзать. Эти, в первых рядах, находились ближе.

– Уходим. – Он кивнул в сторону прохода. – Уходим, быстро!

– Ты, гуртовщик, не торопись, – необъятная туша Обозного загородила дорогу. – Нынче ты победитель и именинник, народец с тобой пообщаться желает. Да и я тоже, хрр…

Куда тебе спешить?

– К моей машине.

Саймон попробовал обойти толстяка, но тот вцепился в него словно клещ.

– Будет твоя, если ты станешь мой! Контракт на пятьдесят боев, гуртовщик! Рио, Буэнос-Одес, Санта-Севаста и Харка-дель-Каса! А после…

– Провались ты со своим контрактом!

Оттолкнув Обозного, Саймон вслед за Пашкой и Кобелйно нырнул в проход. Рев, доносившийся из амфитеатра, сделался глуше, но к возбужденным людским голосам добавились треск скамей и яростные вопли. Кажется, там начиналась драка.

– Хрр… – Обозный, несмотря на тучность, резво перебирал ногами, не отставая от Саймона до самых ворот. – Хрр… Не будь кретином, гуртовщик! Кретин… хрр… не знает, где его счастье, а где – несчастье. Ты ведь не кретин, хрр? Твое счастье – со мной! А несчастье, хрр, от меня… Ежели не остановишься, тогда, может, и не выйдешь… хрр… или выйдешь, а до колес не дойдешь… хрр… заложу пальцы в рот да свистну своих парней.

– Не свистнешь. Нечего будет закладывать.

Сбросив с плеча мешок, Саймон вытащил Шнур Доблести и потряс им у лица паханито.

– Что такое? – спросил тот, отстранившись с брезгливым видом. – Хрр… Кости? Что за кости?

– Фаланги пальцев.

– Чьи?

– Всяких свистунов. – Саймон нашарил в мешке нож и усмехнулся, всматриваясь в побелевшее лицо Обозного. – Тут еще есть место, паханито. Желаешь присоединиться?

Он пощекотал рукоятью жирную складку, свисавшую с шеи толстяка, и двинулся к автомобилю.

Обозный его не преследовал.

КОММЕНТАРИЙ МЕЖДУ СТРОК

Временами рубцы, оставленные плетью, начинали ныть. Это была не та мучительная боль, от которой Гилмор дергался и извивался во время пытки; скорее даже не боль, а напоминание о ней – о том, как бич гулял по обнаженной спине и груди, о криках, что срывались с его губ, и об ухмылках, которыми мучители сопровождали каждый удар. Он не запомнил их лиц – вспоминались только фигуры в синем, мерно склонявшиеся над ним, и еще одна, у стены, в расшитом серебром мундире. Гилмор знал, что этого светлокожего мулата зовут Бучо-Прохор Перес и что он – глава полиции северного округа Рио. Капитан-кайман, а по совместительству – бугор смоленских вертухаев.

К счастью, его истязали недолго, так как вина была небольшой – стихи пессимистического содержания. Что-то такое:

– Волна, как женщина, летит, раскинув руки,

Надеется, что ждет ее утес,

Ударится в него – и отступает в муке.

Пессимизм этих строк был точно отмерен, а тема несчастной любви или ностальгии по золотым минувшим временам казалась расплывчатой и неопределенной; во всяком случае, ни капли критики и никаких упоминаний о конкретных лицах вроде Грегорио-Григория или Хайме-Якова. За это, как рагу народа, полагалась бы яма с муравьями, а выживших продавали в Разлом – тогда как Гилмор хотел попасть в совершенно определенное место, в один из кибуцей Юго-Восточной Пустоши. За океаном Пустошь считалась весьма перспективной территорией – конечно, не в смысле скотоводства или селекции брюквы, а по иным причинам. Ближайший путь из Европы вел к канадским берегам, к бедному периферийному протекторату, заселенному потомками индейцев, откуда до Рио-де-Новембе и прочих бразильянских городов приходилось добираться с изрядным риском и с Помощью «торпед», которым пан Микола Сапгий решительно не доверял. Пустошь являлась гораздо более удобным местом для высадки: во-первых, ближе к Буэнос-Одес, Херсусу и Рио, а во-вторых, в определенное время года ветры дули как раз в подходящем направлении. Но информация о Пустоши и Уругвайском протекторате была настолько скудной, неясной и противоречивой, что посылать туда эмиссара без предварительной разведки казалось безумием. А пан Сапгий, несмотря на бедственное положение ЦЕРУ, был не склонен к авантюрам.

И в результате Гилмор оказался в Пустоши. Это являлось самым надежным прикрытием – кибуц, Семибратовка и статус изгоя, бессрочная ссылка без права возврата в Рио… Но он понимал, что обязан вернуться, – ведь все накопленное, узнанное и занесенное в дневник не должно пропасть. Как и его стихи. Возможно, они являлись большей ценностью, чем описание Дураса и Сан-Филипа, Семибратовки, Колдобин и Марфина Угла. Гилмор старался не думать об этом, не поддаваться греху тщеславия.

В Рио его, разумеется, ждали, и все же возвращение казалось Гилмору проблематичным. Он был заметен – слишком заметен, как редкостный темный боб среди коричневых и белых; как ни меняй лица, цвет останется все тем же, а значит, его могли обнаружить с гораздо большей вероятностью, чем светлокожего изгоя. Скрыться в Хаосе? Но станут ли искать? Обеспокоятся ли? Не слишком ли он ничтожен – мелочь, «шестерка», бывший архивариус, кропавший на досуге стихи? И все же ему казалось, что Пачанга ошибся – надо было отправить кого-то другого, не столь заметного, как он.

Однако где эти люди? И сколько их? Наверняка немного; сам он был связан только с одним – со стариком, который нашел его и предложил работу. Сперва ему думалось, что старый Пачанга – из «торпед», из мытарей Хосе-Иосифа, но вскоре он понял, что ошибается – слишком многое было известно Пачанге про ЦЕРУ, МОСАЙ и Байкальский Хурал, про батьку Стефана Ментяя и Миколу Сапгия и даже про пана Самийло Калюжного.

Впрочем, это теперь не имело ни значения, ни смысла. Ни гибнущий остров Украины, ни варварское торжество Хурала, ни Сапгий с Пачангой, ни собственные его труды и странствия в Пустоши, ни муки, которые он перенес, ни риск возвращения в Рио. Все это казалось неважным, незначительным и каким-то ненатуральным, будто все страны земные сделались вдруг декорацией до ужаса нелепого спектакля, а их повелители – актерами, что кривляются на сцене среди старых драных полотнищ и фанерных щитов с облупившейся росписью. А где-то был зал, протянувшийся в необозримые дали, гигантский зал, обитель человечества, но собравшихся там людей не волновало происходившее на сцене; для большинства из них она являлась не реальностью, не чем-то сиюминутным и современным, имевшим право на существование, а лишь картинкой из старого полузабытого фильма или парой строк в учебнике истории.

Для большинства из них. Но только не для Ричарда Саймона, брата Рикардо, посланника звезд! Только не для него!

За эту истину и этого человека Гилмор готов был пойти на смерть.

Вот Путь Теней Ветра; никто не должен разглядеть тебя, а ты видишь всех, ты прячешься среди скал и деревьев, трава не шуршит под твоими ногами, тело не испускает запахов, кожа покрыта лиственным соком и обсыпана землей. Ты сделался эхом тишины, мраком во мраке, отблеском лунных лучей в быстрых водах; ты стал травой среди трав, птицей среди птиц, змеей среди змей. Теперь выбери нужный миг – и ужаль!

Из Поучений Чочинги Крепкорукого