"Принц вечности" - читать интересную книгу автора (Ахманов Михаил)

ГЛАВА 4 Месяц Зноя, от Дня Проса до Дня Сосны. Дикий Берег, дельта Матери Вод

Квадратный помост был сделан из драгоценного красного дерева, и его же стволы, тщательно отполированные и украшенные живыми лианами, пошли на подпорки. Кровля, выстланная пальмовым листом, напоминала пирамиду; края ее отстояли на шесть локтей от земли, и благодаря этому в беседке царила относительная прохлада. Но воздух все равно был влажным и душным. Солнце жгло как кузнечный горн, и испарения, поднимавшиеся с вод огромной реки, проникали повсюду.

Со своего места Дженнак мог обозреть всю крепость Кро'Тахи: сгрудившиеся плотными кругами хижины воинов и работников, желоба для сушки и сортировки бобов какао, склады для их хранения, лодочные сараи и навесы, под которыми громоздились бревна красного и железного деревьев, висели связки перьев и шкур, пестрели узорами змеиные кожи. В этом кольце строений и служб возвышался большой хоган о трех этажах, где обитал хозяин со своими помощниками да младшими родичами, а над ним, на высоком шесте с поперечиной, трепыхался по ветру клочок желтого шелка – в знак того, что Ренига пришла в сей дикий край и уйдет отсюда не скоро. Быть может, и никогда.

Среди строений торчали пальмы и еще какие-то незнакомые Дженнаку деревья с широченными листьями в три локтя длиной, и все это было обнесено невысоким полукруглым валом, упиравшимся концами в откос речного берега. За валом на четыре полета стрелы тянулись посадки какао, а за ними мглистой зеленой стеной вставали рардинские джунгли, вековечный дремучий лес, где стволы исполинских деревьев переплетались прочной и густой сетью лиан, где почва была мягкой, покрытой ворохами гниющих листьев, а временами – болотистой и влажной, где царил вечный полумрак, ибо солнечные лучи, хоть и направляемые мощной рукой Арсолана, не могли пробиться сквозь плотную многослойную кровлю из веток, листвы, цветов и стеблей лиан.

Джунгли были странным местом, не похожим на субтропические чащобы Одиссара или тем более на северный тайонельский лес. Если не считать огненных муравьев, гигантских жаб с пурпурной грудью да ядовитых ползучих гадов, никаких тварей здесь на земле не водилось, а все живое предпочитало селиться в древесных кронах, поближе к небу и солнцу. Тут вили гнезда зеленые, голубые, золотистые и скежно-белые попугаи и другие птицы, крохотные, с треть кулака, или огромные, с чудовищными клювами, но все ярко окрашенные и поющие, свистящие, стонущие на тысячу голосов; тут носились по ветвям обезьяны десятков пород, столь поразительные видом, что одних можно было принять за поселившихся на деревьях странных собак или койотов, других – за черных духов, а третьих – за белок, соболей или куниц, но с круглыми, почти человеческими маленькими головками; тут плели паутину большие неядовитые пауки, питавшиеся птичьими яйцами, и другие, поменьше, укус которых отправлял в Чак Мооль вернее стрелы либо копья; тут ползали змеи обхватом в три локтя, крались среди ветвей пятнистые свирепые кошки, искали добычу летающие вампиры-кровососы; тут благоухали цветы, похожие на многоцветных бабочек, и порхали бабочки, подобные цветам. А еще, как говорил Кро'Таха, жили в этом влажном тропическом лесу арахака, жуткое племя каннибалов, которым что человека съесть, что обезьяну с собачьей головой, все едино.

Дома, укрепления, поля и джунгли лежали к югу, а на севере струилась река – такая, какой Дженнак не видывал за все три десятилетия своих странствий. Недаром звали ее Матерью Вод; была она могучей и обильной, мутновато-желтой и широкой, словно море Тайон; питали ее дочери и сыновья, другие большие реки, а к ним неслись тысячи речек поменьше, коих можно было бы счесть за внуков и правнуков их великой родительницы. Ее струи пронизывали весь север Нижней Эйпонны, от каменных стен Западного Хребта, от границ Арсоланы, Сиркула и Чанко до соленых океанских волн – и даже в них на многие и многие полеты стрелы оставался заметным след великого потока, росчерк желтого на синем и голубом.

Прибрежная отмель под ренигской крепостью была укрыта накатом из неошкуренных бревен, державшимся на вбитых в дно столбах железного дерева. Около этой грубой пристани замерли плоты и лодки, а среди них розовой громадой возвышался «Хасс» – потрепанный, но непобежденный. Его окованные бронзой балансиры были выпущены, шипастые «морские ежи» на прочных цепях утопали в мутной воде, с борта на причал были переброшены широкие сходни. Стрелки и копьеносцы, чтоб не мешать мореходам, чинившим такелаж, убрались в поселок и наверняка распивали сейчас с ренигами хмельное зелье да пугачи их рассказами о страшной буре, настигшей «Хасс» у островов Йантол, отбросившей судно к югу и заставившей искать пристанища в дельте Матери Вод. Спасаясь от зноя, люди большей частью сидели в хижинах, но Дженнак видел и бродивших среди хижин, и небольшую толпу у дальних складов, сгрудившуюся около сказителя-бихара. Его певец все-таки не остался на иберском берегу у прекрасной владычицы с изумрудными глазами и сейчас, под звон лютни, повествовал о гигантских валах с пенными гребнями, о сорванных парусах и канатах, что лопались, подобно тонким жилкам, о трещавших мачтах и грозном, хищном, свирепом завывании ветров. Впечатлений у Амада хватало; впервые он пересек Безбрежные Воды, впервые попал в смертельные объятия разбушевавшихся океанских волн, а значит, мог он сотворить песню еще занимательней, чем сложенная некогда О'Каймором.

Правда, на сей раз Дженнаку не встретился Морской Старец, и до схватки с ним дело не дошло. Но океан, взбаламученный сотнями щупалец Паннар-Са, и так нанес «Хассу» изрядный ущерб: часть парусов улетела к облакам вместе с реями, к которым они крепились, многие канаты лопнули, щиты по правому борту были снесены напрочь, а один из громовых метателей сорвало, и тяжелый бронзовый ствол врезался в носовой помост. Но все же Пакити со своей командой справились вполне: кормчий разглядел в бушующих водах желтый речной след, свернул к берегу, направил корабль в одну из проток гигантской дельты, а затем, поставив парус и превозмогая течение, вывел «Хасс» к тому месту, где могучая река разливалась сотнями больших и малых рукавов. Здесь и предстали перед путниками дома и валы над крутым откосом – быть может, самое дальнее из ренигских поселений на Диком Берегу. Берег же этот простирался от границ Рениги до устья Матери Вод и дальше, до сеннамитской степи, огибая серпом всю восточную часть материка, низины Р'Рарды и плоскогорья, лежавшие меж ними и южной степью. Дженнаку здесь бывать не доводилось, но помнил он рассказы О'Каймора про Ренигу, Сиркул и прибрежные рардинские джунгли, населенную дикарями; помнил и читал об этом, а теперь вот увидел собственными глазами, хотя и не по своей воле.

Ну, все в руках Шестерых! – размышлял он, посматривая то на тянувшиеся к югу посадки какао, то на свой побитый волнами корабль и суетившихся на палубе мореходов. Все в руках Шестерых; и если Сеннам решил ненадолго прервать его странствие, значит, имелись в том некий смысл и некая цель. Какая? Сеннам подскажет, или вещий Мейтасса, или Хитроумный Ахау Одисс, прародитель… И не нужно спешить, так как боги не любят суеты и благосклонны к тем, кто проявляет выдержку. Торопливый же койог бегает с пустым брюхом.

Но самому Дженнаку голод не грозил – на циновке перед ним было тесно от блюд, точенных из плоских больших раковин, да стеклянных чаш, в которых переливались вина всех шести божественных оттенков. Кро'Таха, надевший, в знак уважения к гостю, накидку из перьев белого попугая и десяток пышных ожерелий, все придвигал и придвигал ему сосуды с терпкими, сладкими и кисловатыми винами, подносы с невиданными фруктами, с мясом кайманов и змей, с морскими тварями, запеченными в панцирях, с нежнейшей рыбой и лепешками, усыпанными молотым кокосовым орехом. Этот знатный рениг, надо отдать ему должное, умел и поесть, и выпить, и гостей уважить – особенно столь почетных, как светлорожденный открыватель Риканны, явившийся будто бы прямиком из легенд. Кро'Тахе было известно, кого он принимает, – Дженнак своего имени не скрывал и не пытался изменить внешность. Имя его помнили в Срединных Землях, и внушало оно уважение, как и огромный драммар с тремя сотнями солдат и мореходов, с громовыми метателями, чьи жерла, зиявшие над бортом, могли разнести ренигскую крепость в клочья за время полусотни вздохов! И потому – или по причине врожденного гостеприимства – упитанный и хитроватый КроТаха старался изо всех сил. Сейчас он, расположившись напротив Дженнака, потчевал его вином и развлекал всевозможными байками: про свое владение и своих людей, про торговлю и виды на урожай, про обитавших в лесу тварей – и, разумеется, про людоедов арахака.

– Попробуй этого, господин мой, – приподняв пухлыми пальцами кубок с золотистым напитком, Кро'Таха поднес его Дженнаку. – Лучшее вино из самой Ро'Кавары! Клянусь клювом Паннар-Са!

Лишь эта забавная клятва, да еще то, что сидел он не на пятках, а скрестив ноги, как сидят на Островах, говорили о происхождении Кро'Тахи. Кейтабской крови было в нем не больше четверти, и кейтабцев он напоминал лишь невысоким ростом, широковатым лицом да слегка выпученными темными глазами. Но руки его казались не длинными, а скорее короткими, кожа была смуглей, губы – сочными, щеки – отвислыми, а лежавшее на коленях брюшко намекало на привычку к сытой и безопасной сухопутной жизни. И хоть выглядел сей потомок пиратов и завоевателей крепким мужчиной, но на предков своих, жилистых островитян с огромными ладонями, задубевшими от каната и весла, не походил. Никак не походил!

Отведав рокаварского напитка, Дженнак кивнул – вино в самом деле оказалось превосходным. Кро'Таха тут же передвинул к нему блюдо с чем-то непонятным – то ли червями, то ли желтоватыми корешками, исходившими паром в красном, как кровь, соусе.

– Попробуй, светлый господин. Пусть боб какао прорастет у меня на темени, если ты встретишь лучший мезри по ту и по эту сторону Бескрайних Вод!

– Мезри? Что это такое? – Дженнак осторожно подцепил червя обеденным дротиком.

– Улитки, мой повелитель, улитки, тушенные в острой подливе из перца. Улитки местные, каждая, изволишь видеть, длиной в собачий хвост, а перец привозной. Как и благословенное вино, коим одарил нас твой божественный предок.

Не в пример собачьим хвостам, улитки были сочными, пряными и таяли во рту. Очистив блюдо наполовину, Дженнак снова кивнул, отпил вина, дабы пригасить полыхавший на языке пожар, и произнес:

– Да будет с тобой милость Шестерых, Кро'Таха! Хоть и живешь ты в диком краю, но живешь как человек: трудишься на земле, снимаешь урожай, торгуешь и копишь богатство. И видел я, что воинов в твоем поселении немного, а все больше рыбаки и земледельцы… Выходит, мир ты предпочитаешь войне! Это хорошо. Мудро!.

По жизнерадостной физиономии ренигца скользнула тень.

– Боюсь, повелитель, что мое миролюбие скоро перережет глотку моему богатству. Сказано в Книге Повседневного: спорьте, не проливая крови, спорьте, но приходите к согласию. Так я и поступал во все дни жизни своей – спорил и торговался, позабыв о стрелах да топорах. Однако теперь…

Кро'Таха сокрушенно развел руками, всколыхнув свои пышные ожерелья и сотворил священный знак, коснувшись груди и дунув в раскрытую ладонь. Вид у него был самый прискорбный, но выпуклые глазки маслянисто поблескивали, заставляя вспомнить ходившую в Одиссаре пословицу: вороват, как кейтабец, хитер, как тассит, богат, как атлиец. Жители Рениги в ней не поминались, но были они если уж не вороваты, то, несомненно, богаты и хитры.

– Клянусь черепахой Сеннама! – Кро'Таха тяжко вздохнул и подвинул гостю сразу две чаши, с розовым и зеленоватым вином. – Клянусь черепахой Сеннама, светлый вождь, шесть лет торчу я в этих гибельных местах и думал уж остаться тут навсегда и перевезти жен своих и детей в новый хоган, и дать женщин моим воинам и работникам, и прикупить пару кораблей, наняв людей с Йантола, опытных в морских делах и торговле… Видать, не суждено! Лучше бы отправился я в Лизир, к черным, как ночь, дикарям, и выращивал бы в тех краях не бобы какао, а эти новые злаки, яч-мен и пшш… пшш…

– Пшеницу, – подсказал Дженнак.

Он оглядел упитанного Кро'Таху, размышляя об источниках его горестей и не находя к ним ни малейших поводов. Человек этот был богат и являлся главой почтенного семейства. Поля его не объехать за день на быстром иберском скакуне, дом его крепок, власть – неоспорима, и держалась она, как заметил Дженнак, не копьями сотни стражей, а уважением работников и младших родичей. Несомненно, отличался Кро'Таха удачливостью в делах, так как не всякому ренигцу, осевшему в столь отдаленном месте, повезут редкостное вино и дорогие стеклянные чаши с Кейтаба. С другой стороны, имелся у него редкостный товар, способный привлечь любого покупателя: дорогая древесина, черные шелковистые шкурки обезьян, цветные перья и большие раковины, а главное – какао, высоко ценимое в Коатле и священной земле майя. А здесь, в дельте Матери Вод, кусты какао плодоносили еще обильней, чем на ренигском побережье.

Огладив свою пушистую накидку, Кро'Таха простер руки к морскому чудищу с клешнями и десятком ног, возлежавшему перед Дженнаком. Вид у него был страшноватый, но мясо под багровым панцирем было нежнее грудки откормленного керравао.

– Отведай, мой господин… Так вот, ты мудр, как подобает потомку Одисса, и сразу догадался, что я предпочитаю звон монет свисту стрел. И потому, высадившись здесь со своими людьми и распахав свободные от зарослей угодья, я повелел начать торговлю с арахака. Самих дикарей мы не видели, но обычай их был известен: на лесной опушке вкопали мы два столба, украсили столбы крыльями белых попугаев, а между ними воздвигли помост для товаров, предлагаемых на обмен. И мы положили туда пестрые ткани, и глиняные горшки, и ожерелья из стеклянных шариков, и бронзовые браслеты, и лакомства, получаемые из сладкого тростника, и многие другие вещи, что нравятся дикарям. Они же, хоть и не стремились увидеться с нами, отвечали честно, и я получал редкостные шкуры, разноцветные перья попугаев и живых птиц в клетках, змеиную кожу и кожу кайманов, и мясо странных тварей, что водятся в болотах за лесом. Как-то, отдав три ножа, я получил настоящее сокровище… Ты только взгляни!

Стащив одно из своих ожерелий, Кро'Таха протянул его Дженнаку. То была бронзовая цепь искусной работы с двумя чуть выпуклыми дисками, напоминавшими чешуйки морского змея; между ними был подвешен плетенный из коры мешочек с блестящим шариком – по виду из яшмы, не очень большим, величиной с половину кулака. Нечто подобное изготовлялось во времена Пришествия в Юкате – яшмовые и нефритовые шары, служившие для гаданий и провиденья грядущего; но этого сфероида не касались руки древних майясских мастеров. Он был гладким, идеально отполированным, без щербинок, оставленных временем, и яшма выглядела совсем другой, не желтовато-пестрой и не коричневой с серыми и фиолетовыми разводами, как в Юкате, а полосатой, розовой и багрово-красной.

Странно, но этот шар будто бы приковал к себе взгляд Дженнака. Он осторожно вытащил сфероид из мешочка, взвесил на ладони и принялся разглядывать его, дивясь изысканному переливу красок и тому, что для каменного изделия шарик был легковат. И поверхность его не оставляла ощущения камня; скорее – нежной шелковой ткани, вдруг затвердевшей под действием неведомых чар. Шар оказался теплым, как живое существо, – то ли нагрелся на солнце, то ли впитал жар человеческого тела.

С трудом оторвав взор от этого чуда, Дженнак покосился на Кро'Таху, следившего за ним с каким-то жадным любопытством.

– Чанко?

– Чанко, мой господин. Слышал я, что они торгуют с дикарями, но никогда не поверил бы, что увижу такое в речной дельте… Отсюда ведь до чанкитских гор не меньше десяти полетов сокола!

– Вдвое больше, – возразил Дженнак, машинально поглаживая яшмовую сферу и пытаясь вспомнить что-нибудь о таинственном горном народе, не принявшем учения Шестерых. Чанко было – и оставалось – страной закрытой, охраняемой пропастями, неприступными скалистыми стенами и ледниками, где житель равнин задыхался, слеп и исходил кровавым кашлем. Чужаков к себе чанкиты не пускали и вроде бы торговых дел ни с кем не вели; но, как говорил Дженнаку в свое время О'Каймор, чанкитские изделия встречались по всей Р'Рарде и даже на Диком Берегу. Такие вот яшмовые шарики, выточенные с невероятным искусством, а еще ожерелья из белых и серых перьев кондора, сушеные целебные травы, цепи с прикрепленными к ним дисками и бронзовые зеркала. Все это ценилось дикарями весьма высоко, так как, по их мнению, чанкиты были могущественными колдунами.

Пожалуй, в этом имелась доля истины: пальцы Дженнака ласкали шелковистую поверхность, никак не желая оторваться от нее. Лишь с изрядным усилием он отдернул руку, опустил шар в мешочек и, не без вздоха сожаления, вернул ожерелье хозяину. Затем, отхлебнув вина – розового, похожего на одиссарское, – сказал:

– Редкостная вещица! Думаю, стоит она много дороже трех ножей, и получил ты ее не в обмен, а в дар. Это, друг мой, символ доверия, поднесенный тебе арахака. Выходит, и дикарям понятно, что есть добро и что – зло; и не видят они выгоды в ссорах с пришельцами и в пролитии крови, хоть и являются, по твоим словам, людоедами. Скажи-ка мне, давно ли ты удостоился этого знака?

– Два года назад, светлый господин. Но с той поры многое переменилось…

– Что же именно?

Кро'Таха испустил тяжкий вздох и огладил свои отвисшие щеки.

– Видишь ли, мой вождь, прибрежные земли, где я выращиваю какао, не слишком обширны. Поселившись тут, мы рубили деревья для жилищ и для торговли, но проникнуть подальше в лес не пытались. Охотники мои, конечно, и до болот доходили, но их добыча – змеи, попугаи и обезьяны, а не стволы красного дерева. Потом, когда людей у меня стало вдвое против прежнего, решил я расчистить угодья в лесной чаще и сделать их полями, а кое-где посадить траву для скота, чтобы завести быков и дойных лам. Тут влажный лес, сырой, огнем землю не очистишь, и потому купил я у кейтабцев с Гайяда зажигательную смесь – ту, которую мечут они струями в морских сражениях со своих кораблей.

– Я знаю, – кивнул Дженнак. – Молнии Паннар-Са.

– Да, мой господин. Только не собирался я никуда их метать и метательных труб у гайядцев не покупал. Зачем они мне? Я человек мирный, клянусь Священным Ветром и всеми Святыми Книгами! – Кро'Таха вновь коснулся левого плеча и дунул на ладонь. – Люди мои делали так: присматривали подходящую землю в лесу, рубили деревья и тащили бревна к берегу. Ну, а все остальное поливали гайядским зельем и жгли. И каждая тварь лесная могла убежать и скрыться от огня – ведь шума, сам понимаешь, было предостаточно. Так мы расчистили два участка, а когда взялись за третий, товары наши, что лежали на помосте под крыльями белых попугаев, остались нетронутыми… Арахака не взяли их! И не положили ни перьев, ни шкур, а только вот это!

Кро'Таха пошарил под своей накидкой и протянул Дженнаку нечто странное, походившее то ли на маленький наконечник стрелы, то ли на шип или колючку. При ближайшем рассмотрении этот предмет и оказался колючкой – небольшой, в треть мизинца, и со столь острым кончиком, что сравниться с ним не могла бы и стальная иголка. Кро'Таха держал колючку осторожно, на раскрытой ладони, и когда Дженнак потянулся к ней, быстро отвел руку.

– Не трогай, милостивый! Сохрани Мейтасса, наколешь палец, а стрела-то отравлена! Дикари, они и есть дикари; не ведают божественных заветов, не знают, что есть людей нельзя и нельзя сражаться отравленным оружием! Такое непотребство боги запретили!

Не боги, а сетанна, отметил про себя Дженнак. Еще полвека назад всякое оружие делили на чистое и нечистое; клинок и копье, стрела и топор считались чистыми и применяли их только в бою да на охоте. Даже казнить преступника мечом или секирой было не принято; к чему поганить светлую сталь и благородную бронзу, когда челюсти кайманов творят казнь ничуть не хуже? Огонь и яд, за исключением оборонительных посадок кактуса тоаче, рассматривались как недостойное оружие, бесчестное для любого племени из Великих Очагов; ядом пользовались дикари, а струи огня метали кейтабские пираты, что не прибавляло к ним уважения во всей цивилизованной Эйпонне.

Но времена менялись, и то, что вчера было бесчестьем, сегодня сделалось разумной мерой предосторожности. Горючее зелье кейтабцев, как и арсоланский бальзам, размягчавший камни, оставались секретом, но было масло, горевшее не хуже молний Паннар-Са, если швырять его в горшках, а затем появился взрывчатый порошок, жуткая смесь селитры и серы, изобретенная атлийцами. Теперь громовые метатели и ядра, начиненные этой смесью, уже не считались чем-то нечистым, порочащим доблесть воина или накома-полководца – ведь всякий, кто не обзавелся этим оружием, был обречен на поражение. Но неприязнь к отраве сохранилась – разумеется, к той, которой убивали, а не к целительным ядам, коими пользовались лекаря.

Кро'Таха извлек мешочек из плотной кожи тапира, брезгливо поднял колючку двумя пальцами и спрятал ее.

– Может, яд выдохся, – пояснил он, – но рисковать не стоит, милостивый господин. Такие колючки арахака выдувают из длинных трубок, называемых чен-чи-чечи; летят они недалеко и не могут пробить кожаного доспеха, но одна царапина отправляет раненого в Чак Мооль. Вот такую колючку мы и нашли у своих нетронутых товаров. Она была воткнута в столб, а крылья попугая сорваны и брошены на землю.

– Знак войны? – брови Дженнака приподнялись.

– Нет, предупреждение. Но когда мы расчистили другие участки и засадили их, дикари принялись уничтожать посеянное и убивать моих людей. Подло, клянусь черепахой Сеннама! Выдирали кусты по ночам, стреляли из-за деревьев, крались, как тени, за нашими спинами, но ни разу не приняли бой лицом к лицу! Война призраков, мой господин… И в ней я терплю поражение, потеряв многих…

– Сколько? – спросил Дженнак.

– Около сотни… Не воинов, нет – охотников и простых земледельцев. Теперь мои люди не ходят в джунгли и страшатся работать на полях в сумерки. Смерть витает над нами, будто ожил демон Камлу, изгнанный некогда грозным Коатлем!

Кро'Таха разволновался не на шутку; толстые щеки его тряслись, лицо посерело, в глазах стояли слезы. Сейчас, в своей воздушной белой накидке, спасавшей от жары, он походил на попугая – на печального попугая с поникшими крыльями и ощипанным хвостом, вдруг осознавшего, что он не сокол и справиться с филином, грозой ночей, ему не дано.

Похоже, не притворяется, решил Дженнак и, отставив недопитую чашу, произнес:

– Чего же ты хочешь, Кро'Таха? Дикарей кормит лес, тебя – кусты какао. Ты рубишь лес, они рубят твои кусты; ты жжешь деревья, они убивают твоих людей. Чему тут удивляться? Лишь тому, что начал ты хорошо, а кончил плохо.

– Плохо, – согласился рениг, – но не так ужасно, как могло бы случиться. Видишь ли, светлый господин, за ближним лесом лежат трясины, а за ними – опять лес, и в нем селения дикарей. Где, мы не знаем; может и селений никаких нет, а живут эти арахака на деревьях подобно обезьянам и жгут там костры, дым от которых можно заметить утром и вечером. Люди мои прежде в болото не заходили, хотя есть там тропа, размеченная пестрыми перьями; но кто по ней ходит, не знаю. Нам – да пожрет меня Паннар-Са! – по ней не пройти!

– Отчего же? – Дженнак откинулся на пятки, приняв позу удивления.

– Хватило у меня ума не посылать в хоганы дикарей воинов, послал я охотников – троих с дарами, чтоб заключили они мир либо высмотрели, где прячутся арахака. Люди мои исчезли, попав, я думаю, на циновку трапез к дикарям или сгинув в трясинах, и тогда отправил я еще двоих, обещав им в награду по сотне монет. Но и те не вернулись! Опытные лазутчики, мой вождь! Кейтабской крови в них ни капли, урожденные гуары, что умеют ходить по болотам и лесам! Но и они пропали, не разведав ничего…

– А если бы не пропали? Если бы разведали? – с интересом спросил Дженнак. Он чувствовал, что рассказ ренигца приближается к некоему логическому концу, и мог уже предугадать, что завершится сия история просьбой. Он даже знал, какой.

– Если бы разведали… – Кро'Таха вдруг посуровел, вытер глаза и потряс стиснутыми пухлыми кулаками. – Если бы разведали! Я бы этих людоедов…

То ли миролюбие его было напускным, то ли он не понимал, что силой мир не навяжешь. С другой стороны, что он мог сделать? Жалко расстаться с богатым хоганом, бросить плоды трудов своих; тут всякий владетель принялся бы рассылать лазутчиков, точить клинки да славить своих противников людоедами. И так происходило везде; в Ибере и Бритайе, на равнинах Лизира, в тайонельских лесах и здесь, в дельте Матери Вод. Повсюду, куда добирались пришельцы из мест цивилизованных, дикарям предстояло смириться с этим нашествием или исчезнуть. Ибо, как сказано в Чилам Баль, пощади врага, если уверен, что он станет твоим другом, а не уверен – убей! И Дженнак не сомневался, что коль арахака выживут сейчас этого ренига, то вскоре придет другой, не с сотней воинов, а с тысячей; и будут у него корабли, и громовые метатели, и огненное кейтабское зелье, которым можно спалить лес вместе с непокорными дикарями. Выходило, что Кро'Таха и его люди – меньшее из зол.

Рениг тем временем склонился до самого пола, угодив носом в блюдо с печеными ракушками.

– Тебя, мой господин, послал сам Мейтасса! Ты – чак, великий! Ты мудр и силен; ты переплыл морские воды, сражался с грозным Паннар-Са, бился с белокожими великанами, у коих рты обросли рыжей шерстью! И ты покорил их – ведь теперь они твои слуги и воины! – Кро'Таха, не переставая кланяться, простер руки к палубам, к мачтам и реям «Хасса», где одиссарцы, вместе с их юными потомками, дружно стучали топорами и сращивали канаты. – Твои бойцы искусны и многочисленны, – продолжал Кро'Таха, – одеты в прочные доспехи и могут рубить и стрелять, и бросать громовые шары, а сам ты, господин мой, величайший из накомов, побеждавший по ту и по эту сторону Бескрайних Вод! Ты – светлорожденный, и в уши твои шепчут бога! Так склони же слух свой к моей просьбе! Возьми моих воинов, мудрый господин, соедини со своими, и сделай так, чтобы на этой земле воцарились мир и покой!

– Хочешь, чтобы я повел воинов в лес и перебрался через болото? Чтобы арахака увидели блеск наших клинков? – Рениг надеждой уставился на Дженнака, но тот покачал головой. – Нет, этого я не сделаю! Обороняющий свой очаг подобен благородному соколу, нападающий же смердит, как стервятник! Так что не будем увеличивать смрад, коего и без нас в мире хватает… Однако я – гость, ты – хозяин, а значит, соединили нас узы дружбы, и просьба твоя не может быть отвергнута. Дам я тебе совет, Кро'Таха… Но прежде вспомни, что случилось в твоей стране тысячу лет назад, – вспомни, ибо потомкам не следует забывать мудрость предков.

В те древние времена флот кейтабцев с Кайбы и Гайяды пересек южный Ринкас, достигнув благодатных берегов и жемчужных отмелей нижнего материка. Там островитяне выстроили первую хижину и распахали первую полоску земли; и там породнились они с вождями гуаров, местного племени, ибо Ю'Ситта, предводитель пришельцев, был поистине мудр и полагал, что кровные узы надежней веревки на запястьях пленников. Прошли века, и потомок Ю'Ситты, в чьих жилах смешалась кровь гуаров и островитян, объединил все кейтабские колонии на побережье, захватил города, морские порты, копи, где добывались самоцветные камни, жемчужные промыслы и плантации какао, объявив себя владыкой новой державы, Рениги, не уступавшей богатством и обширностью земель любому из Великих Очагов. Несогласных же сей завоеватель изгнал на юг, в неприступные горы между Ренигой и Арсоланой, населенные воинственными дикарями. Но и там беглецы, по давнему своему обычаю, породнились с племенами гор, обрели над ними власть, выстроили цитадели и назвали новую родину Сиркулом, что означало – Единение… Помнили они старую кейтабскую пословицу, гласившую, что коль рассорились гребцы, драммар стоит на месте; и Дженнак тоже ее помнил – и, покоряя Бритайю, одной рукой карал, а другой соединял. Знаком сего единения были дети – те, кого сейчас называли полукровками.

– Какой же совет ты мне дашь, светлый господин? – Кро'Таха глядел на гостя с ожиданием и надеждой.

– Ты ведь собирался привезти свою семью? Жен, наложниц и потомков своих? Вот и вези их сюда. Сыновьям выбери девушек среди арахака, дочерей отдай лучшим из их воинов, и пусть люди твои, у которых нет еще собственного хогана, не ждут женщин из Рениги, а поищут их ближе. Пусть расстелят шелка любви, породят новое племя, а уж племя это решит, где рубить лес, а где сажать бобы какао. Они тут будут хозяевами, законными хозяевами, друг мой!

Долго молчал Кро'Таха, опустив глаза и соединив ладони перед грудью жестом почтения; должно быть, вспоминались ему предки, гуары и кейтабцы, ставшие с течением лет ренигами. Вспоминались и заветы Чилам Баль, в коих Кино Раа, не отвергая насилия – ибо такова человеческая природа! – советовали избирать пути мира, а не войны.

Обдумав все это, Кро'Таха глубоко вздохнул и сказал:

– Я согласен. Однако, господин мой, много ли пользы от моего согласия? Я здесь, в своем хогане, арахака – там, в лесу, за трясиной, пожирающей людей… Мне до них не добраться, не передать твои мудрые речи, а сами они не придут. Вот если бы ты… – Рениг коснулся свисавшего с цепочки шара из красной яшмы, вытащил его и начал катать меж ладоней, словно надеялся, что чанкитский амулет подскажет ему нужные слова. Потом, вдруг решившись, протянул шарик Дженнаку: – Ты сказал, редкостная вещь, и дорогая… Прими же ее в дар, светлый вождь, и не считай платой за твои советы… и за помощь, которой я прошу…

Первой мыслью Дженнака было отказаться. Высший мог одарить низшего, не накладывая тем никаких уз ни на себя, ни на него, но дар, пропутешествовавший в обратную сторону, имел коварное свойство: он обязывал. Некогда Морисса, первый сахем ротодайна, прислал Дженнаку свою юную дочь, связав его долгом благодарности; он, Дженнак, мог не принимать подарка – но, приняв, был обязан любить и беречь Вианну, и счастье дочери было платой отцу. Он любил ее, да не сберег… утратил драгоценный дар, и до сих пор чувствовал горечь потери и вину перед Морис-сой…

И еще раз он принял дары – от тидама О'Каймора и старого хитреца О'Спады, владетеля Ро'Кавары, пожелавших, чтоб поход в Риканну возглавил светлорожденный. Богатые подарки: перламутровый пояс, нож с бирюзовой рукоятью, браслеты, украшенные голубым ренигским жемчугом, чашу из синей раковины – и другую, Чашу Ветров сказочной красоты… Но эти сокровища уже не служили напоминанием о долге; долг был выплачен полностью и целиком, и кейтабцы, расселившиеся на равнинах Лизира, могли бы это подтвердить.

Так что же с новым даром? – размышлял Дженнак. Принять ли этот странный и притягательный яшмовый шар вместе с миссией миротворца? Либо отказаться и уйти, забыв про арахака и Кро'Таху? В конце концов, то были мелкие дела; его же дожидался Че Чантар – с неведомой, но важной целью. Какой, о том знали лишь Кино Раа да повелитель Державы Солнца; но, возможно, от встречи с ним зависели судьбы Арсоланы и Дома Одисса, Коатля и Мейтассы… и той же Рениги – всей Рениги, а не маленькой ее колонии на краю света, в дельте Матери Вод…

Он думал; но в душе его – или, быть может, в разуме и сердце, что было понятней для правоверного кинара, – крепло ощущение неизбежности. С каждым вздохом он обретал все большую уверенность в том, что должен принять сей дар; он как бы предчувствовал, что багряный шарик связан с судьбами мира, вплетен в ткань его собственной судьбы и послан ему богами. Это чувство не нарушало плавного потока мыслей, казалось зыбким, ускользающим и не сопровождалось пророческими видениями, однако Дженнак не сомневался в нем; кто-то из богов, то ли Провидец Мейтасса, то ли Сеннам, Великий Странник, то ли Одисс. Хитроумный Ахау, стоял сейчас за его спиной и дышал в затылок. Или шептал в ухо, как выразился рениг… Но шепот сей оставался неразборчивым, речи – неясными, смысл их – смутным, и во всем божественном послании Дженнак мог выделить лишь одно слово: прими!

Рука его протянулась над циновкой, заставленной сосудами и чашами, и Кро'Таха, облегченно вздохнув, опустил в нее багряный шарик.

– Ты пойдешь в лес? – с надеждой спросил он.

– Пойду, но без воинов. Только с тремя стражами и проводником, которого ты мне дашь. – Дженнак опустил яшмовый сфероид в сумку на поясе, опять поразившись, сколь гладкой и теплой была его поверхность.

– Проводника я дам. Дам Тощего Арзу, гуара, из лучших моих следопытов и охотников. Однако идти без воинов не годится, светлый господин. Ты великий вождь, и тебе нужна подобающая свита. Пусть не три, не четыре сотни бойцов, но все же…

– Ладно, возьму сорок человек, – согласился Дженнак. – Вполне достаточно для великого вождя.

Рениг кивнул, потом нерешительно поскреб толстые щеки и произнес:

– Говорил я тебе, господин мой, что арахака мы не видели ни разу, но слухи об их свирепости и силе ходят по всему Дикому Берегу. Наверное, они великаны, как твои охранники-сеннамиты, и столь же грозны на вид… Но я согласен отдать дочерей их молодым вождям и принять их девушек в свой дом. Вот только…

Он смолк, продолжая теребить щеку.

– Что тебя смущает? – спросил Дженнак.

– Они ведь дикари, людоеды, милостивый. Вот я и гадаю: не обратятся ли шелка любви в циновку трапез?

Дженнак расхохотался и встал. Ноги у него от долгого сидения затекли, и, разминая их, он прошел раз-другой по краю помоста, чувствуя, как перекатывается в сумке яшмовый шарик. Затем остановился и положил руку на плечо Кро'Тахи:

– Не беспокойся, мой друг! Кайман, не пожирает свою самку, ягуар защищает логово с детенышами, и даже гриф-падальщик заботится о подруге своей и своем потомстве. Так устроен мир! Недаром же сказано: поз любви впятеро больше, чем поз молитвы… И это понятно любому дикарю.

– Да будут твои слова дождем, погасившим костер моих тревог, – прошептал Кро'Таха.

Миновал День Проса. Следующим утром, в День Фасоли, Дженнак отправился в лес, теснивший возделанную землю воинством бесчисленных стволов, облаченных в панцири из твердой коры и зеленые пушистые накидки. Время благоприятствовало для переговоров и заключения союзов, ибо в начале всякого месяца шли Мирные Дни – Маиса и Хлопка, Тростника и Проса, Фасоли и Земляного Плода; они сменялись Днями Деревьев, Пальмы, Дуба, Ореха, Ясеня и Сосны, которые располагали к мудрым неторопливым раздумьям и считались подходящими для закладки кораблей и новых поселений. Опасные дни наступали с двенадцатого, со Дня Ягуара; тут можно было следовать тропой сражений и битв, чтобы к двадцать первому дню – Дню Сокола-Чультуна – добиться победы, а затем, в Дни Попугая, Голубя и Керравао, собрать и разделить ее плоды. Конечно, символика эта была архаизмом, и Дженнаку, за тридцать лет странствий и войн в Срединных Землях и по другую сторону Бескрайних Вод, случалось обнажать меч в День Хлопка, штурмовать города в День Пчелы и заключать мир в День кровожадного Каймана – и был тот мир прочным, как доспех из черепашьего панциря. Но все-таки приятней заключать союзы в подходящее время, не пренебрегая обычаем предков – например, как сегодня, в День Фасоли.

Отряд из сорока пяти бойцов, считая с самим Дженнаком, его телохранителями и проводником Арзой, быстро миновал посадки какао и углубился в джунгли, как бы опустившись на морское дно; здесь царил такой же зеленоватый полумрак, бурые, серые и красноватые древесные стволы казались подводными скалами, а лианы, переплетавшие их, – непроходимой чащей водорослей. Но Тощий Арза – в самом деле тощий, словно койот в голодный месяц Бурь – уверенно разыскал тропу, прорубленную в густом подлеске, и вывел людей Дженнака к столетнему лесному великану, закованному в доспех из бугристой серой коры. Несокрушимый ствол железного дерева тянулся вверх на полсотни локтей и там выбрасывал мощные ветви, почти параллельные земле, усеянные большими темно-зелеными листьями; этот природный шатер был таким плотным, что свет не мог пробиться сквозь него, и под деревом выжил лишь белесый мягкий лишайник. Эта поросль казалась ковром, сотканным из мириадов грязных белых шерстинок, но тут и там ковер был разодран в клочья, и из-под него выпирали узловатые древесные корни, похожие на скрученных предсмертной конвульсией толстых гадюк. Арза остановился посреди этого застывшего змеиного гнезда, склонил голову к плечу и поднял дротик.

– Арахак видеть нас, – произнес он на кейтабе с ужасным акцентом. – Видеть, кричать. Вопить, как попугай с поджаренный задница!

Усмехнувшись, Дженнак прислушался; и верно, птичьи трели и щебет, жужжание невидимых насекомых и визг резвившихся над головой обезьян временами перекрывались странными звуками, подобными стонам сигнальной раковины. Из полумрака прямо на него вылетела бабочка с крыльями в две ладони, метнулась вверх, сверкнув синевато-стальным тельцем, и исчезла в густой зеленой кроне. Примельнула стайка длиннохвостых рыжеватых обезьянок, за ними серой тенью промчалась лесная кошка – словно клочок тумана, унесенного ветром. Незримый горн простонал вновь.

– Думаешь, дикари? – спросил Дженнак.

– Мой не думать, господин, мой знать! Они на деревьях. Сидеть там, стеречь нас.

– Стрелять?

– Может, стрелять, может, нет. Лесной дух ведать!

Щуплый гуар пожал плечами. Как и все воины, он был в накидке, свисавшей до земли, в глухом шлеме и прочных сапогах. Эти доспехи предохраняли и от ядовитых колючек, и от укусов змей, но Арза тонул в них, как россомаха, натянувшая медвежью шкуру. Плащом он разжился у Ирассы, шлемом и сапогами – у Хрирда, а те были выше проводника на целую голову и вдвое шире в груди. Но, несмотря на свое неуклюжее одеяние, двигался Арза с поразительной быстротой.

– Пожалуй, арахак не стрелять, – сказал он. – Нас много, и все воин – высокий, крепкий, в толстый шкура. Зачем стрелять? Лучше не спешить, ждать, когда все воин утонуть в болото.

– Чего пугаешь, крысиные ребра? – буркнул Ирасса из-за плеча Дженнака. – Не видел я, что ли болот в Бритайе? Видел, да не нашлось такого, в котором бы я потонул! Прежде сеннамова черепаха заберется на Священный Дуб и засвищет жаворонком!

Среди солдат послышались смешки. В эту экспедицию Дженнак отобрал людей молодых, легких на ногу, не полукровок-северян, а одиссарцев, прибывших в Бритайю два-три года назад и еще не успевших отвыкнуть от жаркого солнца и влажных теплых ветров Серанны. Здесь, на берегах Матери Вод, зной был куда мучительней, а душный воздух джунглей раскаленным клинком буравил глотку и терзал грудь жвалами огненных муравьев. Но воины терпели, обливаясь потом под кожаными шлемами и накидками. Вдобавок каждый тащил изрядный груз – щит, меч, копье либо самострел с запасом железных шипов, а также тюки с дарами для арахака.

Проводник Арза упер палец в грудь Ирассы:

– Твой – длинный язык, да короткий ум! Твой не знать, что в болото поселиться дух Камлу, дух-ягуар, с такой пасть, что твой стать мокрый, как увидеть! Камлу делать «ам!», и твой не остаться ни ребер, ни волосатый хвост на губе!

Ирасса с оскорбленным видом огладил свои усы и пробормотал:

– Сон пьяной свиньи твой Камлу! Нет никакого Камлу, есть великие боги Кино Раа и Куул, взрастивший Священный Дуб!

– Твой увидеть, – коротко ответствовал Арза и повернулся к Дженнаку: – Что велеть светлый господин? Поворачивать назад? Идти дальше?

– Дальше, – приказал Дженнак и, подозвав к себе таркола, командовавшего отрядом, распорядился вести людей Строем Змеи.

Они снова углубились в лес. Тропинка была неширокой, но воины шагали, как было велено, по двое в ряд, прикрываясь щитами с обеих сторон. Тот, кто нес шит на левой руке, изготовился стрелять, а державшие щит в правой могли биться копьем либо мечом; их строй, скользивший сейчас между деревьев гигантской анакондой, мог за время пяти вздохов свернуться кольцом, ощетиниться стальными остриями, ударить подобно брошенной в полет стреле. Дженнак, однако, надеялся, что кровавых стычек не будет – по крайней мере, до болота. Временами перед ним мгновенной вспышкой мелькали картины близкого будущего, но он не видел ни трупов, ни сошедшихся в схватке бойцов; только зыбкий лесной полумрак, широкие спины шагавших впереди Уртшиги и Хрирда, телохранитепей-сеннамитов, реющие над солдатскими шлемами перья да блеск копейных наконечников в редком солнечном луче.

Постепенно мысли его обратились к Бритайе и к людям, на коих оставил он свой Удел. То были опытные мужи и чиновники, хранители законов, вожди полутысяч и флотские тидамы, а самым лучшим из них являлся Аттаха, последний из сыновей старого Кайатты, сахема сесинаба Его Дженнак произвел в накомы, обязав держать совет с купцами и жрецами, дабы мудрость служителей кинара и трезвый разум людей торгового сословия умеряли воинственность полководца. В лондахском храме, еще не получившем названия, было всего трое ах-кинов из Принявших Обет и полтора десятка Странствующих – белая полоска на алом шилаке в сравнении с многотысячным воинством; но само это воинство уступало в двадцать или в тридцать раз земледельцам, ремесленникам и купцам, вывозившим в Серанну лошадей, коз и овец, шерстяные бритские ткани, дорогой металл и плоды, невиданные по другую сторону Бескрайних Вод. Все, к чему они прикасались, оборачивалось деньгами, превращалось в полновесные чейни Коатля и Одиссара и золотые арсоланские диски. На эти деньги поднимались города и крепости, строились корабли, снаряжались армии; брошенные в ниву предприимчивости, монеты всходили золотым маисом богатства.

Размышляя над этим, Дженнак все чаще вспоминал слова О'Каймора, пирата и морехода, разбойника и купца, имевшего смутное понятие о сетанне, но способного услыхать звон монет на расстоянии соколиного полета. Ты, милостивый господин, проживешь долгую жизнь, – говорил О'Каймор, – и ты увидишь, как серебро и золото завоюют весь мир. Деньги, светлый мой вождь, сильнее оружия и всех Святых Книг кинара, и придет день, когда ни один властитель в Эйпонне в том не усомнится. Ты доживешь, увидишь… Ибо ты – избранник богов!

Но если деньги столь могущественны, если могут они перевернуть весь мир, то надо было готовиться к новым потерям, к утратам, связанным не с близкими людьми, но с самой жизнью. До сих пор человек обретал власть по праву рождения и высокой своей сетанны, по своему достоинству и чести, по своей силе и своим талантам. Но если сила – это богатство, то к чему достоинство и честь, благородство крови и божественный дар мудрости? Тот, у кого больше золота, построит больше кораблей, отольет больше стволов для метания ядер, купит больше рабов-наемников в Земле Дракона или в иных землях, коим нет числа в Эйпонне и Риканне, купит все и всех, и победит! Одолеет даже избранника богов, ибо власть денег пересилит власть над временем… И если так случится, не станет ли светлая кровь товаром, который начнут продавать вместе с кувшинами вина и бочками пива? Не растворится ли божий дар среди земных сокровищ – тех, что не стоят ни вздоха, ни лишнего дня жизни?

Как сказал О'Каймор, доживешь, увидишь… Увидишь! Воистину, путь кинну – дорога утрат!

Стонущие крики, названные Арзой воплями попугая, продолжали преследовать отряд, пока воины пробирались в чаще, среди гигантских древесных стволов, оплетенных лианами. С ветвей, простиравшихся высоко над головой Дженнака, тоже свешивались бурые и зеленые канаты толщиной в руку; они висели неподвижно, но временами вверху проносилась стая крупных собакоголовых обезьян или неторопливо скользил питон в расписной чешуе, и тогда лианы начинали дергаться и колебаться, будто отплясывая медленный танец чиа-каш, какой исполняется в Дни Предзнаменований, в момент прощания с минувшим годом.

Дженнак, задирая голову, пытался разглядеть сквозь прорезь шлема источники протяжных воплей, однако видел лишь плотную листву, темно-изумрудную и глянцевитую у железных деревьев, светлую, с розовым отливом – у красных, и всех оттенков зелени – у остальных, напоминавших знакомые магнолию, орех или дуб, акацию или фейхоа, и в то же время в чем-то отличных от них. Воистину, джунгли являлись царством Тайонела, где собраны были такие чудеса, каких не видели в Верхней Эйпонне и даже по ту сторону Бескрайних Вод! Правда, кейтабцы из Лизира утверждали, что в Жаркой Риканне, за степями и пустынями чернокожих, растет такой же непроходимый лес, где не видно солнца и в душном воздухе купаются деревья ста пород… И, по их словам, в тех краях тоже была река, мутная и огромная, струившая воды свои к океану…

Дженнак покосился на Ирассу, шагавшего рядом с копьем в левой руке и щитом, свисавшим с правого плеча. В серых глазах юноши сверкало любопытство, и Дженнаку невольно вспомнился Амад, столь же любопытный и жадный до чудесных зрелищ. Бихара просил взять его с собой, но в том ему было отказано, так как джунгли неподходящее место для человека пустынь; и вряд ли у местных дикарей-людоедов Амад сумел бы научиться новым песням или послушать занимательные сказания. Скорее всего, получил бы ядовитую колючку в лоб, завершив на том свои странствия! Такого исхода Дженнак допустить не мог – ведь спутник его пока что не видел истинных чудес Эйпонны, Храма Вещих Камней в Цолане, моста над проливом близ Лимучати и золотых шпилей над дворцами Инкалы!

Ирасса, не замедляя шагов, коснулся руки Дженнака:

– Скажи, мой лорд, как будешь ты толковать с дикарями? Тебе знакома их речь?

– Нет, парень. Но есть язык киншу, понятный всем. Слышал о таком?

Ирасса покивал головой в тяжелом шлеме:

– Конечно. Отец даже пытался меня научить и драл перевязью от меча, когда я садился в позу молитвы вместо позы внимания. И крепкая же у него была перевязь! Как вспомню, до сих пор задница свербит!

Невольно усмехнувшись, Дженнак сказал:

– Позы это начало языка; главное – жесты. Не все их знают, зато понятны они всем, даже человеку, который впервые встретился с мастером киншу.

– Не все знают, зато понятны всем… – повторил Ирасса. – Возможно ли такое, мой господин?

– Возможно, если жесты таковы, что исходят из потребностей и желаний человеческого разума и тела. Ты подносишь ко рту сложенные ковшом ладони – значит, хочешь пить; ты переставляешь пальцы вдоль бедра, медленно или быстро – значит, хочешь уйти или убежать; ты махнул рукой перед носом и втянул воздух – это ощущение запаха; ты наступил ногой на оружие – значит, желаешь мира. А если лицо твое обращено вверх, а руки раскинуты, как крылья птицы и обнимают все сущее, то это значит…

– …что ты взываешь к богам, – закончил Ирасса.

– Значит, ты понял, в чем смысл киншу, – сказал Дженнак, коснувшись пальцами уголков губ и растягивая их в нарочитой улыбке – то был жест довольства.

– Но если ты сумеешь столковаться с этими арахака, то что ты скажешь им? Что, если эти потомки свиньи и койота не захотят мириться и родниться с жирным Кро'Тахой?

Вопрос был неглуп; такая любознательность доказывала, что Ирасса с течением лет мог сделаться неплохим накомом, мечтающим не о битвах, а о победах. Победы же достигались разными способами, и кровопролитие было самым жестоким и отвратительным из них. Внушить врагам трепет и добиться покорности, не обнажая клинков, – вот цель истинного вождя! А еще лучше, если добьется он не покорности, но согласия и дружбы.

– Я скажу арахака, что рениги больше не станут жечь их лес и что они желают торговать, а не воевать. Еще скажу, что девушки арахака возлягут с ренигами, а девушки ренигов – с молодыми вождями арахака. И что рожденные ими будут править и властвовать в этой земле.

– Мудрые речи, мой лорд, хоть я и не ведаю, как ты объяснишь все это знаками! Но пусть растолкуешь, пусть тебя поймут – и не согласятся! И что тогда? Не резать же нам этих несчастных недоносков!

Парень умнеет на глазах, подумал Дженнак, а вслух произнес:

– Всякое племя сильно своим числом, умением и богами. И если даже не верит оно в богов, то все равно не обойдется без них – ведь природа человеческая такова, что неприглядное деяние всякий из нас стремится прикрыть божественной волей. Помнишь, говорил я тебе о тасситах, верящих в Пятую Книгу кинара, где сказано будто бы, что Мейтасса станет править миром? Тасситы многочисленны и жестоки, но даже они не начнут большую войну, пока не найдена Пятая Книга и не прочитано пророчество богов… Нет, не начнут! Ибо им, как и любому, нужно оправдание, хотя бы в собственных глазах.

Ирасса подтянул повыше щит.

– Почему ты говоришь о тасситах, мой лорд? Ведь мы должны не их замирить, а этих дикарей, что прячутся в древесных кронах подобно вонючим обезьянам!

– И у этих дикарей есть боги, и есть колдуны, толкующие их волю. Если арахака не примут мир, я докажу, что мои миролюбивые боги сильнее, и все колдуны дикарей, все их демоны – тень лжи перед зеркалом правды! Разве это не напугает их?

– А если не напугает?

Дженнак усмехнулся:

– Нелегко пережить сокрушение своих божеств! Но если арахака не поверят, я сам сделаюсь их богом и начну вещать от его имени.

Рука Ирассы, сжимающая копье с двумя широкими лезвиями, дрогнула.

– Станешь их богом, мой лорд? Обратишься ягуаром, как этот Камлу?

– Возможно, – сказал Дженнак, – возможно…

Лицо его, скрытое глухим шлемом, начало изменяться; нос делался плоским и широким, лоб исчезал, преобразуясь в узкое и выпуклое звериное надглазье, вытягивались челюсти, западали щеки, исчезали губы, подстраиваясь под яростное хищное обличье, тем более страшное, что даже магия тустла не могла полностью уничтожить человеческих черт. Разогрев мышцы, Дженнак провел ладонью перед шлемной прорезью, и лик его сделался прежним.

Деревья расступились, тропа оборвалась, выведя отряд к опушке и серовато-желтой равнине шириною в несколько тысяч шагов, по другую сторону которой тоже щетинилась далекая зеленая гребенка леса. Света здесь хватало, но воздух был таким же неподвижным и еще более душным, чем под древесными кронами; пахло гнилью, застоявшейся водой, мерзким смрадом разложения. Над желтыми травами и серыми мхами – огромными, по колено человеку – носились тучи гнуса, и пронзительный писк насекомых заглушал лесные шорохи. Впрочем, стонущий вопль арахака больше не повторялся, зато Дженнак ощущал сотню взглядов, коловших спину, словно шипы, вылетевшие из трубок чен-чи-чечи. Прав был Кро'Таха, мелькнуло у него в голове, прав; не люди следили за пришельцами, а тени, призраки, мелькающие среди ветвей…

Он даже не пытался разглядеть их внутренним зрением, заговорить с ними или подать знак, чувствуя, что это бесполезно, что лишь в стойбище есть у него шанс встретиться с невидимками лицом к лицу. Там, где прячутся женщины и дети, там, где стоят хижины и сушатся распятые на земле шкуры, там, где шаманы жгут костер перед тотемным столбом с ликами богов, мужчины делаются разговорчивей… Во всяком случае, так было в тайонельских лесах и в дебрях Ближней Риканны, где воины его отыскивали фарантские и скатарские хоганы…

– Топь, – сказал Арза, поворачивая голову к солдатам. Шлем сполз ему на самые брови, и алые перья, венчавшие его, мотались над лбом проводника.

Отряд одиссарцев растянулся вдоль опушки; стрелки с тяжелыми арбалетами стояли лицом к лесу, копьеносцы, забросив за спину обтянутые кожей щиты, всматривались в болото. Дженнак со своими телохранителями оказался в центре; рядом, в ожидании приказа, замер таркол, высокий ротодайна лет тридцати. В руках у него было копье с широким и длинным лезвием – не боевой сайиль, а скорее оружие, с каким идут на грозного хищника, на ягуара или гигантского медведя.

– Топь, – повторил проводник. – Арза дальше не идти.

– Боишься, тощая немочь? – встрял Ирасса. – А чего боишься?

Арза недовольно скривился:

– Трус бояться! Гуар – не трус, гуар ходить лес, ходить болото, бить любой зверь, но не сражаться с духами. Особенно с Камлу!

– Оставайся здесь, – сказал Дженнак. – Было обещано, что ты проводишь нас до болота, и большего я не прошу. Хочешь, подожди здесь, хочешь, уходи. Я вернусь… – он бросил взгляд на солнце, стоявшее в зените, – вернусь вечером. Когда Око Арсолана коснется дальних деревьев.

– Твой не вернуться, господин, – проводник покачал головой. – И твой люди не вернуться. Пять гуар пропасть в болоте, хороший охотник, ловкий, не хуже арахака… Куда они деваться? Где пропасть? Мой думать, в зубах Камлу.

– Но арахака ходят по болоту, – возразил Дженнак.

– Твой мудрый человек, твой понятно: кто знать, как выпросить милость духа, тот можно ходить. Давать жертву Камлу, он пропускать.

– Думаешь, те пятеро гуаров, посланных твоим хозяином с дарами, оказались жертвой?

Руки Арзы взметнулись, то ли подтверждая, то ли отрицая сказанное, но рот его остался закрытым, как челюсти уснувшего на солнцепеке каймана. Он молча полез под накидку и вытащил медный горшочек на веревочной петле, от которого несло какой-то гадостью. Сушеные грибы, снадобье против гнуса, припомнил Дженнак. Арза сноровисто высек огонь, и серая масса затлела.

– Пойдем, господин? – спросил таркол, принимая от Арзы дымящийся горшок.

– Нет. Сначала я подумаю, куда идти и кому. Отдай это зелье Ирассе, таркол, и присматривай за деревьями.

Дженнак вновь оглядел трясину, казавшуюся на удивление безжизненной – ни кайманов в промоинах темной воды, ни гибких змеиных тел, скользящих в траве, ни жаб с багровыми шеями, ни птичьих гнезд; ничего, кроме гнуса, висевшего над топью серым прозрачным облаком. Нескончаемое пространство перемешанных вод и почв тянулось в обе стороны, на запад и восток, уходило в даль, где зеленые стены леса смыкались, словно челюсти, поглотившие желто-серые лишайники и травы. Над головой, в блеклом выжженном небе, плавился солнечный диск, похожий на отполированную арсоланскую монету, и в ярких его лучах можно было рассмотреть какие-то разноцветные пучки, привязанные тут и там к траве, собранной в подобие конуса. Эти вешки уходили в болото, теряясь в знойном мареве, и, глядя на них, Дженнак припомнил слова Кро'Тахи про тропинку, помеченную пестрыми перьями. Видимо, это она и была – а за ней, над дальним лесом, струился чуть заметный дымок, поднимавшийся за окоемом болота сизой расплывчатой колонной. Все это казалось удивительным: если арахака, подобные теням, следили за чужаками, то почему была размечена тропа и почему сородичи их не удосужились погасить костер? Ведь он показывал, где находится поселок… Или нет? Был ловушкой? Или ловушкой являлась вся огромная трясина, защищавшее стойбище дикарей?

Кивком велев Хрирду и Уртшиге посторониться, Дженнак прошел между ними и направился к первому травяному конусу с перьями. Подошвы его высоких сапог утопали во влажной почве, над шлемом зависло облако мошкары, а затылок и плечи покалывали взгляды невидимых наблюдателей. Казалось, арахака выжидали, что сделает этот пришелец, покрытый доспехом, непроницаемым для шипов: то ли шагнет в трясину, то ли повернет назад, то ли прикажет своим воинам пускать стрелы и метать копья в густую листву.

Ждал и Дженнак; ждал, расслабившись и прикрыв глаза, привычно отсчитывая вздохи и чувствуя, как тьма Чак Мооль надвигается на него гигантским темным шелковистым занавесом. Он мог по своей воле погружаться в нирвану, вызывать транс, касаться Великой Пустоты, содрогаясь от ледяного дыхания вековечного мрака, – и, когда этот черный полог приподнимался, всматриваться в то, что скрывалось за ним. Но сами видения не повиновались Дженнаку; лишь боги знали, что будет послано ему во всякий раз и каков смысл этих смутных картин. Временами он погибал в морской пучине или, не ощущая мук, горел в огне; временами соколом поднимался в небеса, парил, любуясь землями и водами, лежавшими внизу словно раскрашенная восковая карта; временами видел дивное – чужие города, каких не было ни в Эйпонне, ни в Риканне, океан разноцветных огней, колесницы, что двигались будто бы сами собой, гигантские стрелы и диски, парящие в воздухе, и темное пространство, усеянное звездами, где самый мудрый жрец не разыскал бы ни голубого Гедара, ни зеленой Оулоджи, ни золотистой Атхинги, ни привычных созвездий Тапира, Смятого Листа или Бычьей Головы. Являлись ему и человеческие лики – его родителя, чака Джеданны, и умерших братьев, лукавая физиономия Унгир-Брена, хмурая – Грхаба, лицо Виа и лица многих других людей, с которыми на месяц, на год или десятилетия пересеклась его жизненная тропа. Вианна приходила к нему то печальной, то смеющейся, Унгир-Брен являлся то в собственном обличье, то с внешностью Сидри, своего потомка и ученика; Грхаб был суров, отец – величественен и строг, а брат Фарасса взирал на Дженнака с ненавистью.

И теперь, когда тьма разошлась, он увидел лицо Вианны – но не грустное и не веселое, а будто бы озабоченное и полное некой неясной тревоги. Затем губы ее дрогнули, и Дженнак, не слышавший ни звука в своем трансе, прочитал безмолвные слова. Кто убережет?.. – слетело с ее губ; кто убережет?.. – спрашивала она, повторяя вопрос, который был задан ему много лет назад, перед тем, как они отправились в Фирату, к трудам, к славе и к гибели.

Занавес Чак Мооль опустился, мигнул и исчез; перед Дженнаком вновь лежало болото с травяными вешками-конусами, а за ним тянулся к небу дымный столб. Он молча глядел на эту призрачную сизую колонну, размышляя и стараясь догадаться, о чем предупреждает Виа; он не сомневался, что получил некий знак, призыв к осторожности, ниспосланный ему богами и поданный той, которой он доверял более всех прочих. Доверял в жизни и доверял в смерти… Собственно, она не умерла; теперь, умудренный опытом прожитых лет, Дженнак понимал, что ушедшие до срока продолжают жить в его воспоминаниях, и в этом смысле все они тоже были кинну, а сам он как бы являлся их проводником, торившим тропу в тумане грядущих столетий. Водителем призраков… Эта мысль не уменьшала горечи потерь, но помогала примириться с ними.

Он зашагал назад, к своим телохранителям и воинам, поджидавшим на лесной опушке. Сеннамиты замерли в полной неподвижности, Ирасса с нетерпением переминался с ноги на ногу, тощий Арза сел, прислонившись спиной к стволу красного дерева, солдаты настороженно озирали лес, а их таркол, приняв позу покорности, ждал приказаний. Сорок человек, подумалось Дженнаку, сорок человек на узкой и зыбкой тропе, а по бокам – топь… Нет, он не хотел брать их с собой! По крайней мере, не сейчас. Когда под ногами нет твердой почвы, целый отряд воинов не защитит своего вождя, да и вождю их не защитить. Слишком их много, и слишком узка тропинка!

Кивнув тарколу, Дженнак сказал:

– Останешься здесь. Я пойду с Ирассой, Хрирдом и Уртшигой. Когда выйдем к дальнему лесу, пустим огненную стрелу, и ты отправишь десять стрелков и десять копейщиков с тюками. Жди здесь и приглядывай за лесом. И за нами следи… – Вытащив из-за пояса зрительную трубу, он вложил ее в руки таркола. – Вот, поглядывай… А если что случится, не мчитесь за нами всей толпой. Пошли пять человек или восемь. Этого хватит.

– Я понимаю, светлый вождь. Топь…

– Топь, – повторил Дженнак, – топь, а в ней кто-то поджидает. Не знаю, кто! Не Камлу и не пляшущий демон Грисса, однако опасная тварь. Дай-ка мне свое копье, тар-кол, – думаю, пригодится, если мечом ее не достать.

– Копьем тоже не достать, – подал голос Арза. – Твой зря идти. Дух глотать копье, арахак смеяться; дух глотать светлый господин, арахак хохотать еще больше. Падать с деревья от смеха!

– Пусть веселятся, – сказал Дженнак. – Я все-таки пойду. Не пустив стрелы, не подобьешь керравао!

Они двинулись к трясине; палило солнце, выжимавшее из травяных зарослей душные влажные испарения, почва чавкала под ногами, с неохотой отпуская подошвы сапог, над головой вился едкий дым от горшка с зельем, которым размахивал Ирасса, и мошкара разлеталась с недовольным пронзительным писком. На краю топи Дженнак остановился и оглядел свое воинство.

Копья были у него и у Ирассы; Ирасса нес еще и самострел, щит, сумку с железными шипами и два меча у пояса, короткий и подлиннее. Сеннамиты к копьям относились с неприязнью, как и к самострелам, поскольку нравилось им сходиться с противником один на один, а не в боевом строю, привычном одиссарцам. Они предпочитали свое особое оружие, не такое, как в Великих Очагах севера, и воинские приемы у них тоже были иными, рассчитанными на то, чтобы прикончить врага, а не ранить и не взять в плен. Бились они тяжелыми посохами, которые вращали над головой, точно крылья мельницы, в ближнем бою секли и рвали противника топором с лезвием, похожим на крюк, не упуская возможности ударить шипастыми кольцами или щитком, который надевался на внешнюю сторону ладони. Еще были у них кистени, окованные железной полосой и висевшие на цепи; ими умелый воин пробивал с размаху прочный шлем, а заодно и вражескую голову. Метали они не дротики и не клинки, а стальные пластины особой формы с заточенным краем; удар выходил слабей, чем у стрелы, но если такое лезвие впивалось в незащищенное тело, можно было складывать погребальный костер да петь Гимны Прощания.

Уртшига с Хрирдом снарядились в поход по-сеннамитски, прихватив свои топоры, кистени да метательные пластинки – хорошее оружие против человека, но не слишком надежное, если выпадет случай схватиться со зверем, с чудищем вроде Серого Великана, весившего втрое больше самых крупных лизирских львов. Правда, эти медведи бродили в Мглистых Лесах, а никак не в болотистых джунглях, но тут хватало других тварей, вроде змеиного ахау толщиной в два локтя и длиной в тридцать.

И потому Дженнак повелел:

– Ты, Уртшига, возьми у Ирассы копье и держись за него покрепче; ты, Ирасса, брось щит и приготовься стрелять; ну, а Хрирд понесет горшок с зельем. Я иду первым, Хрирд – за мной, потом Ирасса и Уртшига. Идем след в след; кто покинет тропу, обратится в корм для кайманов. Во имя Шестерых!

– Да будет с нами их милость, – пробормотали телохранители, а Ирасса еще сотворил и охранительный знак. Кайманы, с которыми он познакомился на берегах Матери Вод, теплых чувств у нею не вызывали, и вера его в Священный Дуб поколебалась. Разве из желудей этого древа могли народиться столь мерзкие твари?

Но кайманов в болоте Дженнак не замечал, как и других животных, коим, казалось бы, тут самое место. Он двигался осторожно, прощупывая дорогу перед собой древком копья и временами тыкая им в бок, слева или справа, и неизменно убеждаясь, что тропа под ногами шириной в пять-шесть локтей, и по обеим ее сторонам лежит бездонная трясина. Его сапоги погружались в воду до колена, а иногда и выше, но он чувствовал, что грунт остается твердым и надежным; вероятно, здесь подходило к поверхности скальное ребро, и весь этот край в далеком прошлом являлся не болотом, а нагромождением утесов и камней, среди которых струился приток Матери Вод. Затем что-то произошло; где-то земля опустилась, где-то приподнялась, и воды, лишенные стока, начали растекаться по земле и точить каменные глыбы. Во всяком случае, так объяснялось появление болот в Книге О Влажном, написанной одним премудрым аххалем; этот труд Дженнаку довелось прочитать в хайанском Храме Записей и выслушать все, что думал по сему поводу Унгир-Брен.

Накидка нагрелась под солнцем и жгла кожу сквозь плотную хлопковую тунику, шлем давил на виски, лоб покрывался горячей липкой влагой. Привычным усилием Дженнак представил, что бредет по заснеженному бритскому лесу или по озеру в Тайонеле, скованному стужей; бредет и превращается в кусок застывшего бесчувственного льда. Пот сразу высох, а от жаркой накидки теперь струилось лишь приятное и едва ощутимое тепло; даже мошкара не мельтешила больше перед шлемной прорезью – какой ей толк от ледяной глыбы с промерзшей кровью? Ирассе и сеннамитам, которые магией не владели, приходилось тяжелей; Дженнак слышал их надсадное дыханье и невольно замедлял шаги.

Впрочем, торопиться не стоило; этот путь, так похожий на дорогу в Чак Мооль, на тропу мучений, которую полагалось преодолеть недостойным, мог привести прямо в темное царство Коатля. Пока что пестрые перья, торчавшие над травой, были надежным ориентиром, но кто знал, куда они вели? На другую сторону трясины, к лесу и твердой земле, или к пролому, заполненному вязкой жижей, к пропасти без дна, к смрадной яме, готовой сглотнуть неосторожного? Быть может, в ней и сгинули все пятеро гонцов-гуаров? Быть может, путь сей – испытание, придуманное дикарями? И если светлый вождь с лучшими своими воинами угодит в ловушку, арахака возвеселятся так, что от хохота попадают с деревьев?

– Мой лорд! – послышался за спиной сдавленный вопль.

Ирасса… Увидел что-то?

Дженнак остановился, упер древко в грунт, повернул голову.

– Мой лорд! До берега три полета стрелы!

– Вижу. И что с того?

– Колючки арахака нас не достанут, так что если я сдохну, то не от яда, а от жары. А сдохну непременно! Смилуйся, мой лорд! Разреши снять эту проклятую накидку!

– Среди гремучих змей не ходят босиком, – сказал Дженнак.

– Но, господин мой…

– Боги говорят с юношей устами вождя, отца и старшего брата. Пренебрегающий же их советом умирает молодым. Вперед!

Подняв копье, Дженнак ткнул им перед собой и направился к ближайшему пучку травы, увенчанному перьями. Хрирд и Уртшига шли за ним молча, но Ирасса испускал тяжкие вздохи – ему, северянину, приходилось тяжелей, чем привычным к зною сеннамитам. Впрочем, воины Сеннама с одинаковым терпением переносили и холод, и жару, и палящий ветер, и снежные метели вроде тех, что случаются в сезон Белого Пуха за пресным морем Тайон либо на Драконьем полуострове. Доспех был для сеннамитов как вторая кожа, и о том, чтобы расстаться с ней, Хрирд с Уртшигой и помыслить не могли.

Северный берег медленно удалялся, и так же медленно вставал на горизонте зеленый лес с клубившимися над ним дымами. Теперь Дженнак был уверен, что они пересекают затопленную и заболоченную речную долину; она шла с заката на восход солнца и слегка изгибалась, будто застоявшийся умирающий поток еще не оставил надежды прорваться к Матери Вод. По обе стороны от невидимой тропинки, размеченной перьями, стелились желтые травы, похожие на лезвия прямых тайонельских клинков – таких же, как висевшие на поясе Дженнака; временами траву сменяла поросль мха, оказавшегося при ближайшем рассмотрении не серым, а серебристо-седым, усеянным мельчайшими лиловатьши цветами. Через каждые пятьдесят– сто шагов попадались окруженные мхом и лишайником окна темной вязкой грязи, неподвижной и блестящей, как полированный обсидиан. Тут Дженнак двигался с особой осторожностью: не исключалось, что в таких промоинах обитают жуткие невиданные твари, либо скалистый гребень под его ногами мог вдруг оборваться, сменившись бездонной ямой.

Но все было спокойно. Если не считать жары, туч гнуса и едкого запаха горевшего зелья, что смешивался с гнилостным смрадом, коим тянуло от грязевых озер, лишь одно тревожило Дженнака: безжизненность простиравшейся перед ним трясины. Не говоря уж о кайманах, которыми он пугал Ирассу, тут нельзя было обнаружить и более мелких существ, даже пиявок или пауков, питающихся мошкарой. Птиц он тоже не видел; казалось, между лесом и этой странной топью воздвигнута невидимая стена, отделяющая жизнь от… От чего? От смерти? От небытия? От Великой Пустоты?

Сознание его как бы раздвоилось. Взгляд Дженнака по-прежнему был внимательным, движения – осторожными; он слышал плеск воды за спиной, тяжкое сопенье сеннамитов и сдержанные проклятия Ирассы, он обонял запахи тлена и дымовой завесы, он чувствовал твердость грунта под толстыми подошвами сапог и вес копья с широким длинным лезвием в своих руках. Но некая часть разума будто бы отдалилась от сиюминутного – и тот, второй Дженнак, не обращал внимания на четыре крошечные фигурки, копошившиеся в грязи, с безумной медлительностью переползавшие от одного травяного конуса к другому. Этот Дженнак не ощущал ни вони, ни жары, ни духоты; ничто не мешало ему думать, рассчитывать и вспоминать.

Сначала он размышлял о предстоящей встрече с арахака и о магических приемах, что могли бы сделать его слова весомей и убедительней; затем – о Вианне и вопросе, прочитанном на ее губах. Кто убережет?.. – вопрошала она, и ответ, разумеется, был двояким. Вианна, канувшая в Великую Пустоту, в то же время оставалась с ним, и, по соизволению богов, хранила и оберегала – и сейчас, и в Тайонеле, когда Люди Мрака шли по его следам, и в сражениях с атлийцами, и в войнах, что вел он в Бритайе и на материке, уничтожая шайки бродячих фарантов. В том была половина ответа, а дальнейшее зависело от него, от его ума, ловкости и силы, от умения истолковать полученный знак. В конце концов, Одисс, Хитроумный Ахау, помогает лишь тем, кто не ленится шевелить мозгами!

Подумав об Одиссе и прочих богах, пославших предупреждение через Вианну, Дженнак внезапно сообразил, что мысли его подбираются к сфероиду из багровой яшмы – или, быть может, вовсе не из яшмы, а из какого-то похожего на нее материала. Шар этот был для него загадкой, столь же непонятной, как и царившее на болоте безлюдье, но, в отличие от этой пугающей пустоты, он ничем не угрожал, возбуждая не тревогу, а фантазию и любопытство. Дженнак думал о том, что боги не оставили вещественных следов своего присутствия; ничего, кроме знаний и Книг Чилам Баль, вырубленных в камне людьми и ими же перенесенных на кожу и бумагу. Но этот шар… Мог ли он принадлежать самим Кино Раа? И если так, какими путями попал он в Чанко, в страну, не принявшую учения Шестерых?

Или он все же сделан чанкитами? Выточен и отполирован с неподражаемым и столь же загадочным искусством, поистине таинственным, ибо как удалось дикарям с бесплодных гор превзойти умелых мастеров Юкаты и Арсоланы, сплетающих своими резцами каменные кружева? Но если чанкиты не дикари, и если сфероид – их изделие, то и за этим домыслом тянулось столько же вопросов, сколько перьев в хвосте керравао. Скажем, из чего они делают эти шары? Каким образом и зачем? С какой целью продают их – или дарят? – туземцам Р'Рарды? Или шар не подарен и не продан, а отнят у какого-то чанкитского странника, рискнувшего спуститься с прохладных гор в знойные джунгли? Но в любом случае – какой в нем смысл?

Собственно, сей вопрос являлся основным: коль знать, для чего предназначена эта яшмовая сфера, то кое-какие проблемы разрешились бы сами собой. Предположим, размышлял Дженнак, ее назначение такое же, как у гадательных юкатских шаров; и что отсюда следует? Он не был посвящен в тонкости древнего майясского искусства пророчеств и предсказаний и знал лишь, что нефритовые и яшмовые шары нужно вращать особым образом и с определенной скоростью, разглядывая возникающие на их поверхности узоры. Так гадали в очень далекую эпоху, еще до Пришествия Оримби Мооль, и теперь, весьма возможно, в мире не осталось ни одного мудреца, знакомого с таинственным старинным обрядом.

Что будет, если он попытается вращать шар? Подметит ли он что-нибудь в чередовании багровых и розовых полос, или созерцание сферы вызовет некие видения – вроде тех, что открывались ему за темным занавесом Чак Мооль? Во всяком случае, стоит попробовать, решил Дженнак; если не затем, чтоб добиться каких-то результатов, то хотя бы…

Виски его вдруг окатило холодом; он вздрогнул и очнулся. Что-то случилось в мире, что-то начало меняться на этой плоской и безжизненной равнине, стиснутой зелеными стенами леса – то ли повеяло над ней ледяными ветрами, то ли воцарилась полная и пугающая тишина. В следующее мгновенье Дженнак осознал, что мошкара исчезла, будто бы унесенная ураганом, что стоит он по колени в грязи перед очередной промоиной, стиснув обеими руками копье, и что позади не слышится ни всплеска, ни вздоха.

– Приготовиться, – сказал он, и за спиной тут же наметилось движение. Хрирд, осторожно нащупывая ногой тропинку, продвинулся влево и встал в двух шагах от Дженнака, раскручивая на цепи тяжелый шипастый шар; Уртшига поднял копье, и двузубая тень наконечника протянулась к грязевому окну; наконец, щелкнул самострел Ирассы.

– Сохрани нас Священный Дуб и милость Кино Раа, – пробормотал он.

Дженнак кивнул, рассматривая черную блестящую поверхность промоины, которая вдруг начала собираться в длинный округлый валик и заворачиваться кверху – точь-в-точь как набегающая на берег волна. Правда, верхний ее край был треугольным, приподнятым в центре, с непонятным образованием, похожим на дряблый мешок или покрытый трещинами обломок базальта. От него в обе стороны пластались как бы темные кожистые крылья или гигантские плавники локтей десяти в длину; они влажно поблескивали, подрагивали, трепетали – и росли. Росли, пока мешок меж ними не навис над Дженнаком, словно каменное ядро, заложенное в чудовищную живую катапульту.

Он не сумел бы сказать, сколь велика эта тварь, непохожая на созданий земли и вод, лесов и гор, дня и ночи; быть может, туловище ее, такое же огромное, мощное и гибкое, как у морского змея, скрывала трясина, или вся она поднялась над черным вязким зеркалом, встала стеной, загораживая тропу и всматриваясь в Дженнака будто бы всем своим жутким, безголовым и безглазым телом. Солнце стояло высоко, лучи его тонули в угольно-черной плоти монстра, и Дженнак, с расстояния двадцати шагов, не видел ни грозно ощеренной пасти, ни смертоносных бивней, ни лап с остроконечными когтями, ни хвоста; только подобное мешку образование да короткий отросток под ним.

Эта пародия на хобот вытянулас, ь точно ствол метателя, а мешок вдруг начал раздуваться, увеличиваться в размерах, как атлийский воздушный шар; затем черная стена дрогнула и с уверенной неторопливостью покатила к Дженнаку в абсолютном молчании, не поднимая волн, не колыхая трав, не порождая ветра. Только тогда он осознал, что стоит словно замороженный, и люди его, все трое, тоже неподвижны и уставились на болотную тварь пустым взглядом.

Усилием воли сбросив наваждение, Дженнак оглянулся. На плече Уртшиги покачивалось копье, Ирасса обнимал оружие обеими руками, будто стан любимой девушки, кистень Хрирда полоскался в воде – он, пожалуй, выронил бы и рукоять, если б не затянутая над ним петля. Они спали; спали наяву, с раскрытыми глазами, не замечая ничего, а монстр подбирался к ним, как гриф к протухшей на солнце падали.

– Проснитесь! – крикнул Дженнак. – Проснитесь, во имя Одисса! Уртшига, бей копьем! Хрирд, подними оружие! Ирасса, стреляй! Стреляй, парень! В этот мешок!

Почему-то он знал, что бить надо именно туда, в раздутую выпуклость над червеобразным отростком, тяжело колыхавшуюся между гибких плавников. Воины его вроде бы очнулись, за спиной Дженнака звонко щелкнула тетива, но выстрел был сделан неверной рукой – железный шип лишь взрезал кожу чудища.

Оно завизжало. Визг был пронзительным, тонким и подымался все выше и выше, терзая слух – не вопль ярости или боли, а что-то иное, подобное удару, который наносит морской скат, стоит коснуться его руками. Конец, подумал Дженнак, ощущая, как череп его начинает распухать, как кровь распирает жилы и чьи-то невидимые безжалостные пальцы выдавливают глаза, сдирают кожу, впиваются в каждый нерв, в каждую частицу плоти. Он закричал от этой невыносимой муки, страшным ударом выбросил копье вверх и вперед, зная, что не промахнется, что прикончит эту болотную тварь, порождение ужаса и мрака.

Но знал он и другое: навстречу его копью тоже летел снаряд – невидимый, бесплотный, смертоносный… Не когтистая лапа и не разящий клык, а всего лишь колебание воздуха, какое бывает при взрыве. Но не громовой раскат, а пронзительная, почти уже не слышная нота… тонкая, пронзающая тело мириадами крохотных игл… стальных игл, что поразят его плоть… почти бессмертную плоть кинну…

Он уже не почувствовал, не увидел, как стоявший за спиной Ирасса ринулся на него, сшиб в мокрую грязь, прикрыл своим телом; как навалился сверху Уртшига с тяжелым, обтянутым кожей щитом, как Хрирд заслонил всех троих и, оскалившись, с диким ревом «адада-дра!» – размахнулся кистенем.

Сознание и воля покинули Дженнака, а значит, не было у него ни разума, ни свободы, коими наделен, согласно божественному определению, человек. Осталось тело; и жизнь мерцала в нем, как крохотный огонек свечи на исходе двадцатого кольца.

Два следующих дня Дженнак пребывал в темном вязком тумане, словно болото не желало выпускать его из своих когтей, неощутимых, но цепких, как бесчисленные, снабженные крючьями щупальца Паннар-Са. Временами туман развеивался, и тогда он мог лицезреть кровлю из пальмовых листьев, утоптанный земляной пол и плетеные стены крохотной хижины. Прямо перед его ложем зиял широкий входной проем, а дальше тянулась поляна с вытоптанной травой, с вечно тлеющим кострищем посередине, окруженным легкими строениями, малыми и большими. В тех, что поменьше, обитали арахака, и значит, он находился в их стойбище, по другую сторону трясин; в больших же шалашах, которых насчитывалось три, жили одиссарские воины – несомненно, на положении почетных гостей. В любом из тысяч и тысяч селений Эйпонны были такие гостевые дома, и перешагнувший их порог считался не врагом, а другом, неприкасаемым и священным. Выходит, арахака приняли мир? – крутилось в голове у Дженнака. Но кто донес им мудрое слово дружбы? Кто убедил их? Ирасса? Таркол отряда одиссарцев? Или тощий Арза, проводник-гуар?

Кроме трех больших хижин и полусотни малых Дженнак видел еще одну, стоявшую на отшибе, у самой лесной опушки. Жили в ней Девушка и Старец – и, возможно, еще какие-то люди, но он помнил только этих двоих. Старец был иссохшим, морщинистым и древним, как черепаха Сеннама, а Девушка – юной и стройной, не достигшей семнадцатой весны – так, во всяком случае, казалось Дженнаку. И еще мнилось ему, что Девушка тут важнее всех, важнее даже Старца, который являлся вождем, шаманом или старейшиной лесного племени, либо и тем, и другим, и третьим. Но Старец посещал его лишь дважды в день, на утренней и вечерней заре, а Девушка всегда была рядом: она подносила Дженнаку прохладное темное питье, отдававшее горьковатым привкусом коры, она вытирала ему испарину со лба, и когда мягкие теплые ладошки скользили по его щекам и губам, он погружался в блаженное целительное забытье.

Вианна! Конечно, то была Вианна!

Ее волосы казались черными и блестящими, как драгоценная шкурка, шея – стройнее пальмы, нагие девичьи груди – прекраснее чаш из овальных розовых раковин; глаза ее были подобны темному агату, и пахло от нее медом, собранным с ночных цветов. Она стерегла его сон, она оберегала Дженнака, целила его раны, шептала что-то непонятное, ласковое; лицо ее было солнцем, живот – луной, руки – прохладным нежным ветерком, а лоно – любовью…

Виа, его чакчан!

Раны, которые она врачевала, таились где-то внутри, ибо на коже Дженнака не было ни ссадины, ни царапины. Мир его только приобщался к сокрушительной мощи взрывов; здесь не знали еще, что воздух и звук тоже могут наносить смертельные удары точно так же, как стрела, клинок или болезнь, приходившая к человеку в горах, или в болотистых джунглях, или на холодных равнинах, лежавших за пресным морем Тайон. Временами Дженнак размышлял о причинах своего недомогания и о том, может ли он и впредь считаться Неуязвимым; с одной стороны, черное чудище не выпустило его кровь, не коснулось ни клыком, ни когтем, и от недавней схватки не сохранит он на память ни шрамов, ни рубцов. Так было с одной стороны; с другой же…

С другой дела обстояли неважно; тело не повиновалось ему, он шевелился с трудом и большую часть времени плавал в темном тумане, лишь изредка приоткрывая глаза. Но Старец, похожий на черепаху, и возвратившаяся из бездн Чак Мооль Вианна были, видимо, хорошими лекарями: горьковатое питье, погружавшее Дженнака в сон, капля по капле возвращало ему энергию, а ласковые ладони девушки дарили силу и пробуждали желания. Постепенно периоды бодрствования делались все длинней, и то, что видел Дженнак, осознавалось все более отчетливо; жизнь возвращалась к нему, и уходившая в грядущее дорога вновь обретала привычную надежность, устойчивость и твердость.

В одно из своих пробуждений он разглядел костер, пылавший особенно ярко, собравшихся вокруг людей и нагое тело Хрирда, объятое пламенем. Грудь его телохранителя была рассечена, и окровавленное сердце покоилось в сосуде из половинки ореха; сосуд держал Старец на вытянутых руках – держал бережно и осторожно, будто великое сокровище. Воины арахака, темнокожие и гибкие, в перевязях из коры, с пестрыми перьями в длинных черных волосах, приближались к Старцу, склонялись над ореховым сосудом и слизывали кровь; это происходило в торжественной тишине, нарушаемой лишь треском горящих веток.

Когда за дикарями потянулись одиссарцы, Дженнак догадался, что видит обряд прощания с умершим, с великим воином, отдавшим жизнь за своего сахема. Хрирд, сеннамит, уходил в Великую Пустоту по обычаям лесного племени, делился с ним своей кровью, и в этом не было ни поношения для павшего, ни извращенной тяги к противоестественному, а лишь желание почтить и отблагодарить его. Быть может, с врагами дикари поступали иначе, варили их в котлах или поджаривали над огнем, но Дженнаку мнилось, что все это бредни, досужие измышления переселенцев из Рениги, не разглядевших леса за деревьями. Разве могли арахака испытывать склонность к людоедству? Конечно же нет! Ведь одной из их девушек была Вианна – его Вианна! Чакчан, полная нежности и ласки, его ночная пчелка, голубая звезда Гедар…

Прощание с погибшим сеннамитом состоялось в День Пальмы или Земляного Плода – в точности Дженнак не помнил. Но вечером в его хижине появился Старик – не с чашей, где лежало сердце Хрирда, а с широким поясом из черной кожи. Он присел и, раскачиваясь на пятках, заговорил на языке, который оказался понятным Дженнаку, на смеси арсоланского и атли, напоминавшего древнее наречие хашинда.

Был лес, были болото и великая река, рассказывал Старец, были люди, обитавшие в лесу и на речных берегах, и был Дух Тилани-Шаа, Который Живет Вечно. Дух, убивающий голосом, ненасытный и жаждущий жертв, повелитель трясин и топей, владыка черной воды и серого мха. Он, вечный, был вечно голоден и охотился на всякую живую тварь, пока не осталось в болоте никого, чья плоть могла бы насытить Тилани-Шаа. И тогда он принялся за людей – так что всякий раз, пересекая его владения по тропе Пестрых Перьев, они платили дань одним или двумя воинами или бросали Тилани-Шаа пленников, дабы самим миновать трясины и остаться в живых. Если пленников было много, восемь или десять, то Тилани-Шаа, высосав их, засыпал, и тогда в болоте дозволялось ходить половину месяца, и путь к реке, где собирали яйца черепах, ловили рыбу и охотились на кайманов, оставался свободным.

От Вечного Духа защищал лишь лес, куда Тилани-Шаа не мог пробраться – ведь в лесу властвуют другие духи, благожелательные к людям. И, желая спасти мир от ненасытного Тилани-Шаа, добрые духи повелели, чтобы выросли в лесу прочные деревья, чтобы стали они преградой для демона, чтобы сидел он в своих трясинах, как зверь в клетке, и не пытался пожрать всех зверей и всех людей, сколько их есть на свете. Люди, однако, глупы, а глупее прочих те, что приходят в чужую землю и, не ведая обычая ее, распоряжаются, словно в собственном хогане. Умный же человек – такой, как арахака – первым делом присмотрится к чужакам и, не показываясь на глаза, поднесет дары, а среди них, среди перьев и шкур, положит амулет, дабы раскрыли пришельцы свою сущность, доказав свою силу или бессилие не словом, но делом.

Те, что поселились у реки, выглядели бессильными глупцами: убивали лес и добрых лесных духов, а Тилани-Шаа убивал их и высасывал всякого, кто появлялся в болоте, и радовался, что деревьев становится все меньше и что близится день, когда клетка его рухнет по людскому недомыслию и беспечности. И тогда арахака начали сами убивать чужаков – ведь разделавшись с ними, Тилани-Шаа поселился бы в большой реке, и со временем перевелись бы там кайманы, и черепахи, и вся рыба. К тому же Дух, Который Живет Вечно, пожрав глупцов, принялся бы за умных людей, а умный тем и отличается от глупого, что думает о грядущем дне, о еще не рожденных детях и о добыче, которую принесут они к своим кострам.

Пришельцы, однако, были не совсем глупцами: хватило у них ума призвать других воинов, увенчанных алыми перьями, с оружием, подобным когтю ягуара. А с ними пришел великий вождь, исполненный мудрости и не знающий страха, с разящим копьем и двумя клыками у пояса, угодный лесным божествам; и был он тверд, как железное дерево, и ловкостью превосходил владыку змей, а силой – ягуара. И отправился вождь с лучшими из воинов своих к Тилани-Шаа, и поднял разящее копье, и метнул его в повелителя болот, и вступили они в битву, какой не видел мир; и от ударов их расплескались воды и расступилась земля, и солнце сошло с небес, и пали с них звезды. А потом…

Дженнак уснул, не дослушав славословия; слабость одолела его, и был сейчас великий вождь не тверд, как железное дерево, а мягок, словно циновка из тростника. Но когда он пробудился, то удалось ему ощупать лежавший на земле пояс, и был тот пояс, вырезанный из шкуры Тилани-Шаа, знаком его победы. И в грядущие годы он надевал его в День Фасоли и верил, что это приносит удачу, – даже тогда, когда перестал уже верить в богов.

На рассвете он впервые смог сесть, опираясь на плечо Вианны, и, шевеля непослушными губами, назвал ее имя. Она улыбнулась, что-то произнесла; потом, увидев, что он не понимает, заговорила вновь на неразборчивой смеси арсоланского и атли. Но это наречие было знакомо ей хуже, чем Старику, и Дженнак разобрал лишь несколько слов:

– Нет Вианна, нет… Чали… мой – Чали… нет Вианна…

– Вианна, – с упорством повторил он, откинул голову на плечо девушки и уставился на площадку около костров. Там прыгал и приседал Уртшига, и было заметно, что колени у него после встречи с болотной тварью сгибаются с трудом. Но сеннамит не останавливался, подпрыгивал и скакал, пока у Дженнака не зарябило в глазах. Он утомленно прикрыл их веками, а когда очнулся снова, у ложа его сидели Ирасса, Амад и Пакити.

Тидам, поймав взгляд своего вождя, всплеснул широкими, как весельная лопасть, ладонями, и обрадованно просипел:

– Пуссь милоссь богов пребудет с тобой, сс-светлый господин! Благополучен ли ты?

– Благополучен, – ответил Дженнак, еле ворочая языком. – Столь же благополучен, как утка на циновке трапез, фаршированная перцем и ананасами.

– Ты шутишь, мой повелитель, – улыбнулся Амад Ахтам, сын Абед Дина. – Ты шутишь, значит, свежий ветер уже разгоняет облака печали, чтобы воссияло в душе твоей солнце бодрости и счастья.

– Не унес бы этот ветер мою душу в Чак Мооль… – Выдавив ответную улыбку, Дженнак коснулся черного пояса. – Кто ободрал ту тварь? Арахака?

– Я! – Ирасса стукнул кулаком в грудь. – Хрирд заслонил нас и умер, тебе тоже досталось, мой лорд, а Уртшига хоть и не лишился соображения, но на ногах стоять не мог. А у меня был только звон в ушах да слабость в животе. Но руки – хвала Куулу! – двигались! И пока наши парни с. дикарями брели через топь, я успел вырезать пару ремешков из задницы этой болотной свиньи. Ну и шкура у нее, мой лорд! Нож затупился! Но ты ее хорошо приласкал! Я выдернул копье лишь с пятого раза!

– Что было потом? – спросил Дженнак, преодолевая слабость.

– Потом эта тварь потонула. Ты был жив, дышал, но не двигался, и арахака потащили тебя в селение. Меня и Уртшигу тоже. Несли, как малых детей, двадцать полетов стрелы, клянусь секирой Коатля! Нашим и прикоснуться не дали. Потому что мы – герои! Ухайдакали ихнего бога Тилану, который всех тут жрал, да твоим копьем подавился!

– Великий подвиг, мой пресветлый господин, – сказал Амад. – Я сложу о нем сказание, и будет оно не хуже, чем песня о битве твоей с Паннар-Са. Даже лучше! Ибо Паннар-Са ушел из рук твоих живым, а Тилана, как правильно заметил наш юный воин, подавился твоим копьем. Ты только скажи мне, какой бог помогал тебе в этот раз? Коатль? Или Тайонел, Потрясатель Тверди?

Слабая улыбка скользнула по губам Дженнака; он покачал головой и произнес:

– Не Коатль и не Тайонел, сказитель. Вианна…

– Но я не знаю такого бога! – Амад в недоумении хлопнул себя по коленям. – Чей он? Из Страны Заката? Или из Бритайи? И какой он бог? Бог Героев и великих воинов? Бог сражений и схваток?

– Не бог, богиня… богиня любви… – Дженнак приподнялся на локте и посмотрел на Ирассу. – Ну, хватит о богах; вернемся к людям. Скажи-ка мне, парень, что убило Хрирда?

Его телохранитель нахмурился, дернул соломенный ус; его оживленное лицо сразу стало мрачным.

– Не знаю, мой лорд. Ран на нем не было, как и у вас с Уртшигой, только все внутри, здесь и здесь, – он коснулся ребер и живота, – заливала кровь. Разрезали его арахака по своему обычаю, я глянул и подумал, что все жилы в нем порвались в единый миг… Такое вот дело… Был Хрирд, и нет его…

– Пусть странствует он в Чак Мооль по мосту из радуги, – произнес Дженнак и склонил голову.

– Да пребудет с ним милость богов, – пробормотали воин, сказитель и мореход; и хоть боги у них были разными, это слово о павшем сказали они в один голос.

Дженнак повернулся к Пакити:

– Как дела на берегу? Что с «Хассом»? И чем занят хозяин наш Кро'Таха?

– «Хас-сс» готов выйти в море, сс-светлый ирт, но колдун и знахарь, что правит дикарями, сказал: ты вес-станешь только посс-слезавтра, в День Ясс-сеня. А до того ты должен лежать и пить вмесс-сто сладкого вина его вонючие зелья. Вот так! Что же до Кро'Тахи, то он тебя благосс-словляет, госс-сподин. Арахака дары его приняли и теперь ждут голубок из Рениги в обмен на своих девушек. А Кро'Таха, сс-старый попугай, – тут Пакити потер расплющенный нос и ухмыльнулся, – Кро'Таха решил, что и ему не вредно отведать сс-сладкого… Хочет и себе взять девушку и не боится уже попассь вмесс-сто шелков любви на циновку трапез.

– Мудрое решение! Старый конь не так резв в беге, как молодой, а кобылиц покроет больше, – заметил Амад, но Ирасса, пощипывая светлую бородку, начал возражать. Они заспорили, взывая то к Куулу и супруге его Келайне, то к светозарному Митраэлю, но тут появилась Девушка и прогнала из хижины всех троих. Дженнак выпил горьковатый бальзам и погрузился в полудрему; голова его покоилась на смуглом и упругом девичьем бедре, но вспоминал он сейчас не Вианну, а Чоллу – верней, их последнюю встречу.

Понесет ли она? Это зависело от многих обстоятельств, а прежде всего от обоюдных желаний светлорожденной пары. Этим, как и долгой жизнью, они отличались от прочих людей, плодившихся лишь по велению инстинкта, но не разума. Разумеется, и светлорожденные покорствовали ему, но за истекшие века было подмечено, что плод любви завязывается чаше, если супруги или любовники того желают. Вот почему потомство сагаморов было обильным – они нуждались в сыновьях и дочерях, чтоб выбрать достойнейших и отсечь гнилые ветви.

Так было ли желание? – размышлял в своем полусне Дженнак. Что касается Чоллы, в том сомневаться не приходилось, но вот сам он… До сей поры он не желал детей – не оттого, что испытывал к ним отвращение, а совсем по иной причине: ему не хотелось потомства от тех женщин, светлорожденных или нет, что делили с ним ложе. Каждая была мила и прелестна, и неравнодушна к нему, и каждая была не Вианна… Не Вианна! И семя его оставалось бесплодным – не зернышко маиса, а мертвый камень, брошенный зря в дарующую жизнь почву.

Но с Чоллой все получилось иначе. Иначе, неопределенно и смутно… Другая женщина, не цветок его снов, не милая чакчан, и все-таки он испытывал к ней щемящую нежность и жалость… Любовь?.. Нет, не любовь, но чувство близости и единства судеб – ведь Чолла была такой же одинокой, как он сам. И хоть взросли у нее сыновья, дорога Чоллы тоже была дорогой потерь…

Было ль его сочувствие к ней таким явным, что камень обратился в плодоносящее зерно?

Этого Дженнак не знал. Люди светлой крови, его сородичи, давали жизнь потомству по своему желанию, что являлось неоспоримым фактом, проверенным долгой чередой столетий. Ну и что с того? Если бы человек был властен в желаниях своих!

Незаметно он погрузился в транс, пытаясь провидеть судьбу своего сына, если у Чоллы будет сын… Но видения не приходили; черная завеса Чак Мооль не раскрывалась перед ним, и никаких картин не возникало под сомкнутыми веками – ни лиц, ни городов, ни морских пучин, ни озаренных солнечным сиянием небес. Боги молчали.

На следующий день, День Ореха, Дженнак почувствовал себя лучше и, призвав Старика, долго беседовал с ним. Они говорили не о союзе с ренигами, ибо то являлось делом решенным; и не о новом племени, в чьих жилах сольется кейтабская кровь с кровью гуаров и арахака, – о народе, что будет владеть и лесом, и болотами, и всей дельтой Матери Вод. Дженнаку предстояло увидеть расцвет этого еще не рожденного племени, а Старик едва ли бы дождался первого ребенка. Время его уходило; и с ним уходил в прошлое наивный мир арахака, вселенная добрых древесных духов и страшного Тилани-Шаа, запертого в клетку из деревьев… И, предчувствуя это, Дженнак расспрашивал Старца о лесном народе, о верованиях их и обычаях, об охотничьем языке, подобном крикам птиц, об искусстве прятаться в кронах деревьев, о способах, коими ловили кайманов и рыбу, о трубках чен-чи-чечи, стреляющих отравленной колючкой, о таинствах, когда вкушают кровь погибших воинов, дабы возродились они в детях и умножили род свой многократно. Жизнь в джунглях была нелегкой, смерть гуляла рядом с арахака, сидела у их костров и по-хозяйски забиралась в их шалаши. Они рано созревали, распускались, как побеги в месяце Цветов, плодоносили и шли в вечную тьму Чак Мооль или в то место, что было уготовано им лесными богами. Дженнак содрогнулся, узнав, что Старцу, подобному сморщенной черепахе, не было еще и сорока, а Вианна – Чали, его внучка, – видела не шестнадцать, а двенадцать весен. Воистину люди эти, приятные видом, сильные и отважные, были мотыльками, порхающими в солнечном луче! Не ведали они слов Шестерых, утверждавших, что человек живет шесть десятилетий, а сверх того – десять или двадцать лет, кому и сколько отпущено судьбой… Не ведали, и потому, быть может, жили вдвое меньше?

Под конец Дженнак спросил о сфероиде из багряного камня, но о нем Старцу было известно немногое. Такие вещи рождались в далеких горах, за которыми прячется солнце, а потом, неведомыми путями, приходили они к людям и начинали странствовать по всей Р'Рарде, по всем бесчисленным притокам Матери Вод, и всюду почитались могущественными талисманами, чем-то наподобие символа мира; их не меняли и не отнимали, а дарили, и обычай этот означал, что даритель желает изведать искренность и мудрость того, кому преподнесен подарок. Ведь человек, говорил Старец, существо скрытное; слова его могут быть легки, как перья, мысли тяжелы, как камни, а намерения ядовиты, словно колючка для чен-чи-чечи. Но суть заключается не в намеренияи и словах, а в делах, не в скрытом, а в явном; и колдовской талисман, поднесенный в нужное время, подталкивает к свершениям, а свершенное позволяет узнать человека.

С этим Дженнаку не приходилось спорить – ведь ренигский властитель поднес ему яшмовый шар, подтолкнув тем самым к экспедиции в болота. А может быть, сила талисмана распространялась на все Бескрайние Воды? И вызвал он бурю, что направила «Хасс» к речной дельте, и пристал корабль именно у крепости Кро'Тахи, и подсказал он ренигу нужные слова, и возложил на него, Дженнака, миротворческую миссию… Любопытно, к каким еще деяниям подвигнет шар своего нового хозяина?..

Обдумывая этот вопрос, Дженнак заснул, а ночью удостоился ответа. И был тот ответ теплым и нежным, с ласковыми руками и с кожей, пахнувшей медом, с прядями тонких волос, подобных шелковой паутине, с упругой девичьей грудью и жарким дыханием, что сменилось вскоре негромкими стонами. Прозвучали они не раз и не два, и хоть Дженнак испытывал еще легкую слабость, он отдавался любви с тем же юным пылом, как некогда в своих покоях в хайанском дворце, как в Фирате, где была с ним Вианна; и ночь казалась ему бесконечной, ибо возлегший на шелка любви Мейтассе не подвластен.

Шелка, конечно, были воображаемыми, и травяное ложе казалось ему скорее птичьим гнездом, чем местом, где человек должен спать и предаваться телесным удовольствиям, но что с того? Шелков не было, была любовь…

Он понимал уже, что девочка, дарившая ему свое тело, лепетавшая у его груди, не Вианна. Но впервые за много лет Дженнак не думал об этом и не страдал, ибо Вианна и Чали слились для него в одну женщину; более того, Чали предстояло совершить то, что не успела Вианна. Чали понесет дитя, и в этом племени, затерянном на Диком Берегу, останется потомок светлорожденного, мальчик или девочка с каплей светлой крови, дитя, одаренное долгой жизнью… Впрочем, не слишком долгой: ведь капля – всего лишь капля; но жизнь его будет подобающей человеку, а не мотыльку. Пусть не восемьдесят лет, пусть шестьдесят… Но не тридцать, не сорок!

То был самый драгоценный из всех даров, какие мог он оставить арахака. И, не в пример той ночи с Чоллой, сейчас он не ведал сомнений, он твердо знал: в девочке, что пришла к нему, прорастет посеянное зерно, нальется жизнью, завяжется плодом и даст новый побег. Конечно, он не мог взять ее с собой: бабочка-однодневка – не спутница для морского змея, который живет столетия. Но он любил ее; любил, как некогда Вианну, а это значило, что список его потерь увеличится вновь, обогатившись новым именем.

Чали…

Быть может, размышлял Дженнак, боги – и загадочный шар, что делает скрытое явным – направили его сюда не для того, чтобы истребить болотную тварь, и не затем, чтобы он наставил на путь истинный Кро'Таху; быть может, все случившееся с ним лишь преддверие этой ночи. Боги пожелали, чтоб он оставил арахака свою кровь – подобно тому, как сделали они сами в незапамятные времена, сочетавшись со смертными женщинами… Вероятно, те женщины были прекрасны и желанны, как Виа и Чали, а боги – одиноки… Очень одиноки, несмотря на всю свою силу и мудрость…

Сейчас Дженнак понимал их, и в эту ночь боги будто бы сделались ближе и доступней ему – не оттого ли, что он увидел, где божественное переплетается с человеческим и в чем боги и люди равны? Ведь путь богов тоже являлся путем потерь, а значит, они нуждались в утешении, в том утешении, которое дарят лишь объятия любимой…

В День Ясеня он уже твердо стоял на ногах, а в День Сосны перебрался через трясину, сопровождаемый своими одиссарцами и проводниками-арахака. Чали не пошла с ним, словно предчувствуя, что мир, в который возвращается Дженнак, ей не принадлежит, и сам он, сделавшись частицей того мира, что открывался за лесами и болотами, станет для нее чужим, уже не раненым воином, нуждавшимся в ласке и исцелении, а могущественным вождем, сахемом, увенчанным белыми перьями власти. И это было правильно; у каждого дерева – своя тень, у каждого человека – своя судьба.

Вечером, расположившись в беседке ренигского владыки, Дженнак отдыхал и любовался великой рекой, неудержимо и плавно стремившейся к океану и отражавшей в водах своих небеса, тонкий серп месяца и звезды, сиявшие пятью божественными цветами. Шестым и последним был черный цвет, оттенок Коатля, – занавес, спустившийся над миром, расшитый блестками алого, желтого, белого, зеленого и голубого. Покой и тихая радость снизошли к Дженнаку; он парил между небом и землей, плыл не во сне, а наяву, будто видения его вдруг стали реальными, а сам он обратился то ли в сокола, то ли в розового лизирского лебедя, то ли в летящий по ветру листок. Прежде в такие мгновенья он предпочитая оставаться один, но, как выяснилось с недавних пор, сказитель Амад мог составить неплохую компанию. Ему было известно, когда следует помолчать, а когда раскрыть рот; и сказанное им не нарушало покоя, царившего в сердце Дженнака.

В этот вечер Амад говорил.

– Я видел многие племена, – произнес он, – и встречались мне люди столь удивительные и непохожие друг на друга, как ночь не похожа на день, пески не похожи на горы, мохнатый верблюд – на благородного скакуна… А переплыв Бескрайние Воды вместе с тобой, светлый господин, я узрел иных людей, не таких, как пришедшие из Одиссара. Казалось мне раньше, что за морем, в родных твоих землях, все одинаковы, все смуглы и высоки, широкоплечи и темноволосы; увидев же ренигов и арахака, понял я, что и в Закатной Стране есть множество людей всякого обличья, и одни подобны дню, другие – ночи, третьи – пескам, горам или верблюдам, иные же – скакунам… И есть среди них кобылица с черной шелковой гривой, с золотыми копытами и глазами как изумруд…

– О ком ты? – спросил Дженнак.

– Ты знаешь, о ком, мой господин, – вздохнув, потупился сказитель.

– Ибера прекрасная страна, и владычица ее прекрасна. Отчего ж ты не остался с ней?

– С ней я остаться не мог, – ответил Амад, – я бы остался при ней, а это большая разница, мой повелитель. При ней, а не с ней! Ибо, как говорят в твоем Одиссаре, не стоит койоту лязгать зубами на луну. Не ведаю, красив ли зверь койот и могуч ли, но до луны ему не дотянуться.

– Ты не койот. Койот похож на лизирского шакала, и так же жаден, неопрятен и труслив. А ты – птица, не зверь! Птица с крыльями и серебряным голосом! Такие парят в небесах, и луна им ближе земли.

– Пусть птица, – Амад грустно кивнул, – но птица певчая. А женскому сердцу дорог не соловей, но сокол. И о том тебе известно, мой господин. – Он всплеснул руками, будто стряхивая с них печаль, и вымолвил: – Но мы говорили о людях, о различиях меж племенами и народами, коим нет числа. Хочешь послушать, что стало тому причиной?

– Хочу. Это будет история или сказание? Правда, в которую веришь ты, или придуманное кем-то для удовольствия и назидания?

Амад задумчиво нахмурился и потер свой крючковатый нос.

– Раньше я назвал бы это историей, так как собираюсь поведать о делах богов, а все связанное с ними представлялось мне истиной. Но за время странствий повидал я многие народы и узнал многих богов, жестоких, как демоны Нефати, или милостивых, как светлый Арсолан и хитроумный Одисс, твой прародитель. И оттого вера в богов моей земли поколебалась, и не знаю я теперь, правдивы ли рассказы о них или ложны. И стоит ли спорить об этом?

– Не стоит, – согласился Дженнак. – Кино Раа запретили порочить чужую веру и доказывать, что все иные боги – ядовитый дым, от которого кружится голова. Так что поведанное тобой я буду считать истинным.

– Кино Раа мудры… пожалуй, мудрее Митраэля… – усмехнулся Амад. – Ты ведь помнишь, как ходил он по землям и водам, превращая камни в людей, в деревья и животных? И люди были все одинаковы, и повелел им Митраэль жить дарами своего божественного посева, собирать плоды и злаки, растущие в лесах и лугах, охотиться на всякого зверя и ловить рыбу. А потом Светозарный прилег отдохнуть, ибо утомился от своих трудов по устройству мира и был уверен, что все в нем теперь хорошо и что волю его не нарушит ни человек, ни птица, ни дикий зверь. Так и случилось: люди жили охотой и сбором плодов, и не было среди них ни первого, ни последнего, ни богача, ни бедняка, ни раба, ни господина.

Но тут явился к людям черный Ахраэль, Отец Зла, и начал соблазнять их. Взгляните, говорил он, все вы одинаковы, но одни живут в степях, а другие в лесу, или среди гор, или на морских островах, в месте холодном или теплом, у быстрых или стоячих вод, среди льда либо камней, под жарким солнцем или дождливым небом, где солнце и звезды скрыты тучами. И оттого всякое племя должно жить наособицу и владеть своими угодьями и своим тайным искусством.

Что такое тайна? – спросили люди у Ахраэля, и он ответил: то, что известно одним, и неизвестно другим. А как узнать тайное? – спросили вновь, и темный бог ответил: я вас научу, и будет у вас тайн столько, сколько волос на голове, и разделят вас тайны сильней, чем пустыня и горы.

Понравилось это людям, и преклонились они к словам Ахраэля; а он, как было обещано, начал учить их, но всех разному. Одних – сколачивать лодки и плоты, других – рыть землю, третьих – добывать металл, четвертых – прясть и ткать, пятых – плести ловчие сети, а шестых – строить из камня, или охотиться с луком и стрелами, или дубить шкуры, или лепить из глины горшки. И так каждое племя овладело своим искусством, и появились в нем первые и последние, лучшие и худшие; и все племена сделались различны, и у каждого была теперь своя тайна. Тайну свою берегли и ревновали к ней, но еще старались дознаться чужого секрета, ибо первым хотелось стать сильными не только в народе своем, но среди прочих племен; и тогда вновь явился людям Ахраэль и научил их воевать. Из этого умения он тайны не делал и одарил их всех с такой щедростью, что люди тут же принялись мастерить оружие и драться друг с другом. Ахраэль же поглядывал на них и хохотал, ликуя и забавляясь.

Шум сражений пробудил светозарного Митраэля. Раскрыл он глаза, обозрел землю и страшно разгневался; так разгневался, что начал пухнуть и раздуваться и заполнять телом своим всю вселенную. И мог он даже лопнуть от гнева и уничтожить мир, но одумался и произнес заклятие, чтобы вместе с тем заклятием излился гнев на грешников, нарушивших волю его и заветы. Сказал же он так: раз сделались вы различными меж собой, так различными и будьте! Пусть станут одни белыми, а другие черными, а третьи желтыми или красными, волосатыми или безволосыми, высокими и низкими, тощими и тучными; и пусть всякое племя примет свой облик и получит свою речь, и возненавидит тех, кто выглядит иначе, и говорит по-другому, и живет иным обычаем, и приносит жертвы на свой манер. И пусть будут средь вас господа и слуги, вольные и рабы, богатые и нищие; одним я велю пасти стада, а другим отнимать их, одним строить, а другим разрушать, одним тянуть руку за милостыней, а другим обрубать ее топором.

И сделалось все по слову Светозарного, – со вздохом закончил Амад, – и не скажешь, хорошо сие или плохо. Разнообразие меж людьми приятно и возбуждает любопытство, но еще ведет к розни и непониманию, и всяким иным бедам, которым нет числа. Однако говорят… – Он смолк и уставился в небо, где месяц торил тропинку от созвездия Муравьиный След к Попугаю.

– Говорят?.. – переспросил Дженнак.

– Говорят, мой господин, что не все соблазнились посулами Ахраэля, и есть на свете народ, сохранивший дарованный Светозарным облик. Мудрое племя, искусное и справедливое, не признающее войн, не ведающее рабства… Вот я и хожу по свету, ищу его… Или уже нашел? – Его темные глаза с надеждой уставились на Дженнака, но тот покачал головой:

– Нет, сказитель, нет. Одиссарцы искусны в ремеслах, но далеко им до истинной мудрости, и хоть справедлив наш сагамор, однако и он воюет, и случается ему отнимать чужие стада, и разрушать, и обрубать руку ищущего милосердия. Такова жизнь, Амад! Изумруд зелен, рубин ал, и этого не изменить даже богам!

– Я не об одиссарцах говорю, – пробормотал сказитель. – Узнал я тебя, светлый господин, узнал госпожу Чоллу и увидел, что подобны вы побегам одного древа. Глаза у вас как изумруд, лоб высокий, нос прямой, а брови – напряженный лук… И кровь у вас иная, и дарованы вам века жизни и вечная молодость… Может, Митраэль проклял всех отступников, а вас благословил?.. Долголетием, мудростью и добротой, и еще тем, что ты называешь сетанной?

Может быть, подумал Дженнак, но тут вспомнился ему брат Фарасса, властолюбивый завистник, и заносчивый Ах-Шират, повелитель Страны Дымящихся Гор, и воинственный Ко'ко'ната, и другие светлорожденные, которых встречал он в Одиссаре, в Коатле и Тайонеле и в тасситских степях. Было у них долголетие и вечная молодость, но мудростью, а особенно добротой, мог похвастать не всякий. И уж конечно не являлись они одним племенем, хоть и были похожи, как зерна маиса в початке. Их тоже разделяли тайны, и собственный интерес, и скрытые желания, и тяга овладеть чужим – все то, чем наделил смертных злокозненный Ахраэль. А вернее то, до чего додумались они сами, – ведь Ахраэль, в отличие от Шестерых, не являлся реальностью и был всего лишь ядовитым дымом, стелившимся от костров суеверных бихара.

И Дженнак, снова покачав головой, произнес:

– Нет, сказитель, мы не те, кого ты ищешь. Но ты продолжай искать! Мир велик, и столько в нем разных племен, что должно найтись хоть одно, мудрое, искусное и справедливое, не признающее войн, не ведающее рабства… Почему бы и нет?

– А ты, мой господин, слышал о таком?

– Лучше увидеть чейни в своих ладонях, чем услышать их звон в чужом кошеле, – сказал Дженнак, потянулся к висевшему на поясе мешочку и вытащил яшмовый сфероид. – Видишь это? Сделано искусными руками, а значит, и головы не лишены были мудрости… Но где выточен сей шар? Для чего? И кем? Может, теми людьми, которых ты ищешь?

Глаза Амада сверкнули.

– Что это, светлый вождь?

– Знак мира. Талисман, который служит добру и справедливости… – Сделав паузу, Дженнак осторожно погладил шар кончиками пальцев и добавил: – По крайней мере, я надеюсь, что верно понял его предназначение.