"Принц вечности" - читать интересную книгу автора (Ахманов Михаил)ГЛАВА 2 День Чультуна месяца Цветов. Лондах, Южная БритайяГолос рапсода звенел в теплом весеннем воздухе, то жаворонком взмывая к небесам, то падая вниз, будто сраженная стрелой птица, то трепеща крылышками колибри, зависшего над розовым кустом. Светловолосый рапсод пел на бритском, ибо Сага о Восточном Походе, сложенная О'Каймором, давно была переведена с резкого щелкающего кейтаба на майясский и одиссарский, на певучий арсоланский, на атли и даже на варварские языки Иберы и Бритайи. Рапсод пел, Дженнак, Амад и Ирасса слушали, Хрирд и Уртшига дремали, пригревшись на солнце и разомлев после дневной трапезы, а старый Хиримус, молчаливый слуга, подливал и слушателям, и певцу розовое вино да янтарное пиво. Интересно, думал Дженнак, вспоминая страшный шторм у лизирских берегов, интересно, сам ли О'Каймор, старый хитрец, сочинил эту песню? Часть слов, как помнилось ему, в самом деле принадлежала рокаварскому тидаму, и взяли их из послания, что передал О'Каймор барабанным боем с «Тофала» на другие корабли, – тогда, когда буря закончилась, небеса очистились и ветер стих. Но остальное являлось позднейшим добавлением то ли самого О'Каймора, то ли его навигаторов и прочих кейтабских мореходов, склонных к преувеличениям и фантазиям не меньше, чем Амад Ахтам, сын Абед Дина, сына Ахрама Алии, сказитель-бихара из Страны Пустынь. Многое ли было добавлено и кем? Кто ведает… О'Каймор скончался в Ро'Каваре восемь лет назад, умер в почете, но не продлил род свой, не оставил ни сына, ни дочери… И некого спросить, сам ли он пропел свою Сагу, или сложили ее со слов тидама кейтабские сказители да бродячие жрецы… Про тропу О'Каймор ничего не говорил, как помнилось Дженнаку; насчет руля и брошенных парусов вроде бы верно, а вот про дыхание Чак Мооль, тропу, раскаленные угли и чертоги Коатля – это все добавлено потом. Ну, чтож, и соловей не поет двух похожих песен… Он покосился на Амада, сухощавого смуглого мужчину лет тридцати пяти, кивавшего в такт мерному речитативу. Его гость бихара имел вид истого ценителя: глаза полузакрыты, брови сведены над тонким орлиным носом, лоб изборожден морщинами, а губы чуть подрагивают, словно Амад уже переводит Сагу с бритунского, сочиняя притом новые строфы о тучах и волнах, руле и парусе, мачтах кела и чу. Непростая задача! Ведь его соплеменники, обитавшие среди песков, никогда не видели ни моря, ни кораблей. Затем Дженнак перевел взгляд на Уртшигу и Хрирда, прислонившихся к теплой каменной стене террасы; оба его сеннамита дремали, ибо песнь о подвигах своего вождя слышали не один раз и на добром десятке разных наречий и языков. Но Ирасса, третий телохранитель, внимал ей с раскрытым ртом, сверкающим взором и с еще большим почтением, чем Амад. Ирасса родился здесь, в Бритайе, и всякое слово, долетавшее с той стороны Бескрайних Вод, казалось ему священным откровением. И не важно, откуда то слово пришло – из Одиссара, Юкаты, Арсоланы или Кейтаба; важно, что было оно эйпоннским, принесенным кораблями и людьми с другой половины мира. Ирасса мечтал повидать ее; мечтал полюбоваться Хайаном, воздвигнутым на каменных и земляных насыпях, шумной и пестрой Ро'Каварой, Тегумом, у стен которого кончалась дорога Белых Камней, торговыми портами Накамой и Фанфлой, Седангом и Тани-шу. Несомненно, хотел он увидеть великие города Арсоланы – горную Инкалу и Лимучати, лежавший у пролива Теель-Кусам, у огромного моста, переброшенного над бурными водами: хотел поглядеть на древнюю землю Юкаты, на Храм Вещих Камней, на огненные атлийские горы и степи тасситов, на гавани Рениги и рардинские леса… Вряд ли парень подозревает, сколь близки эти мечты к осуществлению, подумал Дженнак, усмехнувшись. Рука его скользнула по шелковистой ткани одеяния к поясу, где рядом с ножом висела сумка. Он нащупал там пергаментную полоску, погладил ее пальцами, будто, прикоснувшись к ней и не видя послания глазами, мог прочесть затейливые знаки. Письмо принес сокол из Иберы, прилетевший вчера; оно было кратким, но ясным, ибо Чолла Чантар всегда изъяснялась с полной и не оставляющей сомнений откровенностью. Голос рапсода внезапно окреп, раскатился грохотом боевого барабана, и Дженнак заметил, как веки Амада дрогнули. Прелюдия кончилась; теперь начиналось повествование о делах чудесных и, прямо скажем, невероятных. Пожалуй, О'Каймор являлся первым, подметившим его неуязвимость… Или то был Оро'тана, тасситский вождь, с коим бились они на валах Фираты? Быть может, Оро'тана… Тридцать лет прошло с той поры – достаточно долгий срок, чтобы память подернулась мглой забвения, чтобы на события истинные стали наслаиваться легенды, на них – мифы, а на мифы – слухи… Недаром же Ах-Кутум любопытствовал насчет неуязвимости Великого Сахема и попытался проверить сей чудесный факт! Рапсод пел. Амад Ахтам, закрыв глаза, раскачивался в такт мерному речитативу бритунца. Он был человеком способным и любознательным, и за два года, проведенных в Лондахе, смог добиться многого, одолев даже знаки Юкаты, хоть письменная речь до сих пор казалась ему волшебством, а книги – предметами священными и непостижимыми. Он, разумеется, читал все песни о Восточном Походе, ибо в скромном лондахском книгохранилище запись Саги имелась; но одно дело читать, а другое – слушать. Так все было! Может, так, а может, иначе… И что ты видел, старый мошенник, и что сочинил? Вздохнув, Дженнак приподнял серебряную чашу, отпив пару глотков. Вино было привозным. Вероятно, Бритайя располагалась на мировой сфере севернее Тайонела, и лоза с веселящими сердце ягодами, дар хитроумного Одисса-прародителя, здесь не росла. Бриты были мастера варить ячменное пиво, но вино привозили из Иберы, с лизирских равнин и с вытянутого полуострова, делившего море Длинное море пополам и называвшегося Атали. Аталийское вино считалось самым лучшим – правда, как все пьянящие ри-каннские напитки, его сбраживали и выдерживали до невероятной крепости. Дженнак так и не сумел к нему привыкнуть, а потому разбавлял напиток водой. Ибо сказано: пьющий крепкое вино видит сладкие сны, да пробуждение горько! Фарасса, брат его, любил такое… Завистник Фарасса, злобный, как кайман… Фарасса, по воле коего погибла Виа, и сам Дженнак едва не расстался с жизнью, когда атлиец из Клана Душителей, наемник Фарассы, метнул в него громовой шар… Но эти дела, эта боль – в прошлом; и хорошо, что меч Великого Сахема остался чист и не изведал вкуса братской крови., Те, кто поклоняется Шестерым, знают: боги милостивы, они не мстят никому, но судьба превыше богов, сильнее и безжалостней их, ибо судьбу человек творит сам. Судьба и отомстила Фарассе много лет назад, еще при жизни отца Джеданны, Владыки Юга и одиссарского сагамора Игры с атлийскими душителями не кончились добром, и однажды Фарасса проснулся с петлей на шее – проснулся, чтобы спустя мгновение отправиться в Великую Пустоту. Нелегкой дорогой, надо полагать! – Так было! – пел светловолосый бритунский рапсод, и сказитель-бихара беззвучно вторил ему, шевеля губами и кивая головой. Сеннам! Возможно, возможно… Но Дженнак готов был прозакладывать все свои сокровища, все свои земли, города и дворцы против дырки от атлийского чейни, что в тот миг не божественная ладонь легла рядом с его рукой, а могучие длани Грхаба. Грхаба, его наставника, коему обязан он столь же многим, как и мудрому аххалю Унгир-Брену… Поистине, один вылепил его тело и обратил мягкую глину в твердый металл, а другой вдохнул в него разум – точно так же, как великие Кино Раа, сделавшие дикарей людьми… Грхаб, О'Каймор, Унгир-Брен… За три десятилетия Дженнак слушал песни Саги сотни раз, но не затем, чтоб насладиться восхвалениями в честь победителя Паннар-Са, открывшего земли Риканны. Нет, о нет! Даже в юности у него хватало ума, чтобы не тешить свою гордость громкими словами. Он слушал, чтобы вспомнить тех троих, уже ушедших в Великую Пустоту; слушал, чтобы поразмыслить над бренностью жизни и собственным своим путем, долгой дорогой встреч и вечных разлук, как назвал ее Унгир-Брен. И еще, с робостью и страхом, он искал в себе следы ожесточения от этих потерь и радовался, не находя их. Возможно, рано?.. – думал он. Старый аххаль утверждал, что кинну, избранник богов и долгожитель, черствеет душой на исходе второго столетия… А он, Дженнак, еще так молод! По меркам светлорожденных, он едва вступил в период зрелости… Но причина могла заключаться и в ином. Быть может, время пока что врачевало его раны – время или сознание того, что он хотя бы отчасти предвидит грядущее, а значит, способен им управлять. Например, он отринул власть – верховную власть над всем Одиссаром, принадлежавшую ему по праву младшего сына и наследника. Он сделал это сразу же, как умер отец, восемнадцать лет назад, и с тех пор ни разу не пожалел о своем решении. Старший брат его Джиллор оказался хорошим правителем – умным, дальновидным, а главное, хоть и одареным долголетием, но все же не столь безмерным, как кинну, избранник богов. Впрочем, что касается Унгир-Брена, О'Каймора и Грхаба, то эти потери не могли ожесточить его, так как, в отличие от Вианны, все они переселились в Великую Пустоту в положенный каждому срок, дав ему время смириться с вечной разлукой. Грхаб, правда, мог бы пожить и дольше своих семидесяти шести, зато боги послали ему легкую смерть – на арене, где он обучал молодых воинов, крутил свой железный посох, пока не лопнула жила. Его сожгли со всеми почестямии, пропев Гимны Прощания, а затем прах наставника упокоился в склоне холма, на котором был возведен дворец Великого Сахема. И служил он надежной защитой крепости, ибо сказано: там, где закопаны кости сеннамита, споткнется враг, и топор его покроет ржавчина, а на копье выступит кровь. Дженнак, впрочем, на это поверье не полагался, а в память о наставнике выписал из далекого Сеннама двух его юных родичей – Хрирда и Уртшигу. Как все сеннамиты, они были хорошими воинами, с именами, громыхающими, будто громовые раскаты или рычанье ягуара в лесу. Да и полукровка Ирасса им не уступал, отнюдь не уступал… И все же Дженнак не чувствовал себя с ними так спокойно, как с Грхабом. Для него, умудренного возрастом и опытом, это было понятно. Грхаб, всевидящий и всеслышащий Грхаб, являлся его учителем, а этих троих он учил сам – и, как всякий наставник, ощущал ответственность за их жизни. Ведь сказано в Книге Повседневного: боги говорят с юношей устами вождя, отца и старшего брата… Так что для своих телохранителей он был и учителем, и властелином, и отцом, и старшим братом. Бритунский рапсод заканчивал песню славословием в честь господина Бритайи и самого божественного Сеннама-Странника, покровителя путешествующих, Владыки Бурь и Ветров. Голос его был подобен клекоту орла: Песню эту, одно из многих сказаний Саги о Восточном Походе, сегодня исполнили для Амада, для другого странника, пришедшего в Бритуйю почти из столь же далеких мест, как и сам Дженнак, но не с запада, а с востока. Амад Ахтам, сын Абед Дина, не был воином и предводителем воинов и путешествовал ради собственного удовольствия, а также в поисках сказочной земли, где царят мир, справедливость и полное благолепие. Такого края он не нашел, зато за восемь лет странствий с избытком нахлебался всяких горестей – довелось ему побывать нефатским рабом, гребцом на галерах разбойников-мхази, пленником в Лизире и Атали. Наконец попал он в лапы дикарей, что бродили в лесах Ближней Риканны, а оттуда – прямиком в Лондах, во дворец Великого Сахема. Но характер у Амада был легким; хорошее он помнил, а плохое предпочитал забывать – не в пример своим соплеменникам, отличавшимся, по его словам, мстительностью и злобой. Кроме новых песен и нравов далеких земель его интересовали языки. Он обладал редкостной восприимчивостью к чуждым наречиям и знал их едва ли не все, какие имелись в бассейне Длинного моря; появившись же в Лондахе, он выучил бритский, одиссарский и кейтаб едва ли не в шесть месяцев. Дженнак вспомнил об этих его талантах, когда сказитель-бихара, почтив певца глубоким поклоном, произнес: – Хотелось бы мне, светлорожденный господин, услышать эту историю на языке твоей родной земли. Он так мелодичен и приятен, что я, внимая шелесту дубовой кроны, – новый поклон в сторону бритского певца, – невольно повторял все сказанное, но словами, пришедшими из края благоуханных магнолий. Конечно, в меру ничтожных сил моих и способностей, дарованых светозарным Митраэлем! Я, скромный сказитель, уверен, что в земле твоей есть великие певцы, и рядом с ними мой голос – писк комара против соловьиных трелей. Вот бы послушать их! – Послушаешь, – молвил Дженнак, кивком разрешая бриту удалиться. – Послушаешь, сказитель, если отправишься со мной на ту сторону Бескрайних Вод. Только не в край магнолий, а в страну гор и прекрасных дворцов под золотыми кровлями. Язык тех мест еще приятней одиссарского, а бог, хранящий их, во многом подобен твоему Митраэлю. Он заметил, как дрогнули руки Ирассы, сложенные на коленях, как шевельнулись его усы, и усмехнулся. Потом взглядом показал Хирилусу на кувшин, и слуга тотчас наполнил кубок Амада. – Не об этом ли божестве ты говоришь? – Сказитель поднял глаза к солнцу, чей щедрый послеполуденный свет струился над широким Теймом, омывал город, раскинувшийся у подножия холма, дубовые рощи на другом берегу реки и темные поля, еще не подернутые зеленой дымкой первых всходов. – Если о нем, мой господин, то, значит, ты собираешься в Арсолану. Но бог ее все-таки не похож на Митраэля. Митраэль вечно сражается с темным Ахраэлем, да будет тот проклят, сожжен и развеян над знойными песками! А всякий, кто коснулся оружия, даже божественного топора с лунным лезвием, поневоле становится жесток и карает нарушивших волю его. Не прими сказанное на свой счет, господин, ведь мы говорим о богах, не о людях! Да и боги твои иные, совсем иные… даже Провидец Мейтасса, даже грозный Коатль, Владыка Мертвых… Иные, молчаливо согласился Дженнак. Зато твои, сказитель, слишком похожи на людей, сцепившихся в драке из-за тощего керравао с ощипанным хвостом! Амад, как и многие другие обитатели Риканны, не мог почему-то усвоить идею о милосердии и доброте божества, а также о том, что злых богов не бывает. Злой бог или демон – порождение людской фантазии, нечто вроде гигантского осьминога Паннар-Са, существующего лишь в песнях и сказаниях кейтабцев, но никак не в реальности. А Кино Раа были реальны, как воздух и солнечный свет, ибо в давние времена пришли они к людям, соединились с ними кровной связью и, удалившись по ту сторону Чак Мооль, продолжали делиться с ними своей мудростью. Конечно, они были добры и не карали никого – даже суровый Провидец Мейтасса, даже грозный Коатль! Разве бог может быть злым? Ведь он – бог! Однако в Риканне придерживались иного мнения. В одних ее частях, вроде Бритайи, Нефати и далекой страны Амада, богов делили на добрых и злых, на светлых, вроде Митраэля и бритского Куула, чьим символом являлся Священный Дуб, и темных, ночных, подобных Ахраэлю, прародителю всяческого зла. Добрые боги сражались со злыми, то временно побеждая, то уступая им, и тогда на землю обрушивались великие бедствия вроде наводнений, засух, ураганов и извержений огненных гор. Предполагалось, что когда-нибудь произойдет самая последняя и грозная битва, в которой Добро победит Зло либо наоборот; это уж зависело от склада характера племени, измыслившего своих нелепых богов. Ну, а затем, коль все-таки победит Добро, состоится великое судилище, и каждому воздастся по заслугам: праведных ждут сладкое вино и утка, запеченная с ананасами, а грешников – вечные страдания. Вот и все, что сулил людям бог от щедрот своих! Ибо, называемый добрым и светлым, он не отличался добротой, а грозил отмщением за всякий проступок, и проступков тех было не счесть. Например, кочевникам-бихара не полагалось щадить врага, омывать тело перед молитвой, вкушать пищу каждый восьмой день, мочиться в сторону востока, есть сваренных в молоке цыплят. За каждое из этих прегрешений Матраэль мог осудить их на вечные муки, а шаманы, его служители, закопать провинившегося живым в песок или бросить под лошадиные копыта. Были в Риканне и другие племена, не делавшие различия между злом и добром, так что их многочисленные боги не делились на два враждующих лагеря, а были все одинаково мерзкими, кровожадными и алчными к людскому вниманию и особым дарам, называемым жертвой. Все они вроде бы покровительствовали смертным: одни – в сражениях, другие – в мирном ремесле, третьи – в домашних делах; но все они были ревнивы и грозили людям такими же страшными карами, как и светлый Митраэль. В Ибере, скажем, поклонялись богу войны Одону, любившему видеть на жертвенном алтаре печень плененных врагов; огненосная Мирзах предпочитала рыжих жеребцов, а супруг ее, похотливый Зеан, – молоденьких девушек. А если бы иберы не дали положенного, то на них ополчился бы разом весь сонм божеств, ставших такими же безжалостными к людям, как бихарский Ахраэль, отец зла. Нелепость, разумеется! Такая же, как непрерывная битва Митраэля с Ахраэлем или запрет пускать струю на восток! Впрочем, и нелепое таит нечто – пусть не истину, не красоту идеи, но прелесть наивного и музыку человеческих слов. Дженнаку уже не раз пришлось убедиться в этом, поскольку Амад, отличавшийся изысканной вежливостью, считал, что должен расплатиться за всякое удовольствие. Расплатой же большей частью служили истории, коими был он набит по самое темя, – легенды бихара и иных народов, волшебные сказки и притчи, а также все, что случилось с ним на долгом пути из жарких восточных пустынь в дубовые леса Бритайи. О пустынях он и повел сегодня речь, вытащив из-под лилового одиссарского шилака странный предмет – маленькую лиру из гнутых антилопьих рогов, скрепленных деревом, со струнами из жилок. Звучанье ее, совсем не похожее на нежный посвист флейт и веселый дробный рокот барабана, напоминало Дженнаку стон раненого зверя – не ревущего в ярости хищника, а гибнущего олененка или детеныша робкой ламы. Но надо признать, Амад играл на своем инструменте с великим искусством, хотя извлекаемые им мелодии были грустными – песни ночи, не дня. Перебирая струны, он произнес: – Ты почтил меня, господин, призвав певца из дубовых рощ, дабы услышал я сказание о великих твоих подвигах и странствиях, о битве с морским злом, порождением Ахраэля, и о божестве, заступившемся за тебя… Дивная это история! Столь же дивная, как и то, что сижу я в мире и покое у ног божественного отпрыска, который узрит и правнуков моих, и их детей, и детей их детей… Воистину, чудо! – Не все в той чудесной истории правда, – сказал Дженнак, глядя, как Хирилус заботливо наполняет чашу сказителя. В Бритайе, не знавшей ни письменности, ни книг, к любому рапсоду относились с великим уважением, и даже дикие шоты, обитавшие на севере, в горах, не верившие в Куула и рубившие священные дубы на дрова, никогда не трогали певцов. – Не все правда? – Амад пожал неширокими плечами. – А нужна ли тут правда, светлый господин? Ведь в песнях поется о величественном, и люди хотят послушать о богах и героях, о сражениях с демонами, а не о том, что ремень сандалии натер герою мозоль. Есть правда жизни, – он ударил по струнам, взяв низкий стонущий аккорд, – и есть правда песнопения, – теперь звук лиры был нежным, как шелест ветра в розовых кустах. – Это две различные правды, и каждая на свой лад верна. – Есть только одна правда, – возразил Дженнак. – Ты же говоришь о том, что бывает она неприятной и страшной, и потому люди временами предпочитают ложь… Но не будем пускаться в споры, Амад! Кажется, ты собирался рассказать историю? – Да, мой господин, – историю о пустынях. Ты часто спрашивал меня, на что походит пустыня, где нет ни деревьев, ни трав, ни воды, а одни лишь пески да жаркое солнце, но я, ничтожный, не могу поведать о ней – поведать так, чтоб ты почувствовал ее величие и покой, равный покою смерти. И хочу я повести рассказ не о том, как выглядит пустыня, но отчего появилась она, и кто ее создал, и зачем. Послушай, владыка, и ты, наверное, поймешь, что есть у нее свое назначение и цель, как у всего остального в нашем мире. Дженнак кивнул. Действительно, ему случалось расспрашивать Амада про пустыни, ибо подобных ландшафтов в Эйпонне не было. Он много где побывал, путешествуя и сражаясь: видел северные тайонельские леса и огромное пресное море, лежавшее среди них, как сапфир в обрамлении малахита; видел атлийские плоскогорья и жаркие болотистые джунгли Перешейка, где между деревьев курится белесоватый смрадный туман; видел дельту Отца Вод и поднимался на север по великой реке шириною в пять, шесть, а то и во все десять полетов стрелы; видел кейтабские острова, подобные зеленым букетам, плывущим в изумрудно-синих водах Ринкаса; видел град Лимучати у пролива Теель-Кусам и переброшенный над ним гигантский мост, творение арсоланских мастеров; видел дубовые леса Бритайи и Ближней Риканны, иберские скалистые берега, тасситские и лизирские степи. Но побывать в пустыне ему не довелось – в настоящей пустыне, где не растет трава, и до самого горизонта тянутся знойные бесплодные пески цвета расплавленного золота. Говорили, что за лизирской степью как раз и находится такая ужасная земля, и тянется она до рубежей Нефати и реки Нилус; дальше лежит узкое море с красноватой водой, а за ним – снова пустыня, та самая, в которой и обитали бихара, Амадовы сородичи. Собственно, как рассказывал Амад Ахтам, сын Абед Дина, им приходилось кочевать рядом с пустыней в засушливой степи либо между оазисов, затерянных в песках, – только там можно было найти воду, корм для горбатых непривередливых верблюдов, для овец и лошадей, да еще кое-какую живность, достойную стрелы. Такая суровая жизнь сделала из бихара отличных воинов, выносливых, безжалостных и упорных в бою. Амад, очевидно, считался среди – В давние времена, когда Митраэль создал землю, – начал он, мерно ударяя по струнам, – увидел светозарный бог, что она бесплодна и некрасива, ибо покрыта песком и камнями, и даже реки текут среди пустых и голых берегов, а морские волны бьются о безжизненные скалы, подобные клыкам дайвов, слуг Ахраэля. Не понравилось увиденное светлому богу, и долго сидел он в тоске и печали, оглядывая сотворенное им и размышляя, чем и как украсить простиравшуюся на все четыре стороны пустоту. Потом он начал собирать камни, простые камни, что валялись вокруг в изобилии, темные, угловатые и мертвые, как и положено камням. Но в руках Митраэля начали они наливаться светом, и появились среди них золотистые и голубые, алые и зеленые, всех шести божественных цветов и оттенков, про которые ты рассказывал мне, светлорожденный. Тут сказитель поклонился в сторону Дженнака, отпил вина из чаши и бросил взгляд на телохранителей. Убедившись, что сеннамиты проснулись и тоже слушают его, а Ирасса внимает с нескрываемой жадностью, Амад довольно кивнул и коснулся струн. Протяжные аккорды поплыли над террасой, словно подчеркивая грусть и тоску Митраэля, взиравшего на бесплодную землю. – Собрал светозарный бог великое множество камней и свалил их в огромную сверкающую груду среди песка. А потом зачерпнул полную ладонь самоцветов – а в ладони его поместился бы весь твой дворец, о господин! – и пошел вдоль морского берега, вдоль рек и озер, перешагивая холмы и горы, попирая ступнями своими твердь сотворенной им земли. И повсюду Митраэль бросал цветные камешки – где один, где два, где целую щепотку; и, касаясь почвы, обращались они в раскидистые деревья, в кусты, покрытые цветами, в тростник и пальмы, в насекомых, людей – Оглядел Митраэль землю, украшенную лесами и лугами, полную жизни, и звуков ее, и красок, и ароматов, – и возвеселился в сердце своем, ибо стала земля прекрасной. Но была она велика, и светлому богу пришлось не раз возвращаться к сверкающей груде камней, так как ладони его – хоть и огромные! – не могли зачерпнуть разом столько волшебных семян, чтоб хватило их засеять всю землю. Долго странствовал по ней Митраэль, творя свое доброе дело, но однажды, вернувшись к своим животворным камням, увидел, что они иссякли и лишь несколько алых самоцветов валяется в песке. Решил он сперва набрать еще камней, но огляделся вокруг, скользнул взглядом по песчаной равнине и призадумался. Вот, – сказал себе Митраэль, – украсил я мир цветами и зеленью, создал тварей живых, летающих, плавающих и бегающих, создал людей, и займутся люди своими людскими делами; будут они пасти скот, охотиться и сражаться, множиться в числе, продлевать свое племя, собирать полезные злаки и разбрасывать свои шатры в степях, лесах и у подножий гор. Но главное, должны они помнить о боге – то есть обо мне; петь мне хвалу, исполнять мою волю и заветы, которые я им дам, молиться, приносить жертвы, говорить со мной и помнить обо мне всякий миг. А для того, чтобы не отвлекались они видом плодоносящих деревьев и пышных трав, пригодных для скота, видом зверей и птиц, коих можно выследить и убить, видом прозрачных вод и высоких гор, нужно дать им подходящее место для молитвы. Место, где они могли бы обратиться душою к богу, забыв о прочих местах и видах, более приятных и располагающих к грешным мыслям. Тут светозарный Митраэль огляделся еще раз и вопросил себя: какое же место подходит лучше этого? На все четыре стороны – один песок, совсем недвижный, в отличие от волн морских; а над ним – только просторное небо, и нигде ни гор, ни холмов, ни деревьев, ни крохотной былинки… Воистину, нет лучшего места, чтоб говорить с богом, озирая бескрайние пески да небеса и чувствуя свою ничтожность! И, поняв это, Митраэль оставил пустыню такой, какой была она в первые дни созидания; отвел ее светлый бог для молитв и раздумий, для кающихся и алчущих милости его, и для возлюбленных своих детей, угодных его сердцу. Для бихара! Амад в последний раз ударил по струнам и смолк. Взгляд Дженнака скользнул по лицам слушателей. Его сеннамиты выглядели равнодушными, ибо светлый Митраэль не был их богом, и все его старания украсить и оживить землю могли касаться Риканны, но никак не Эйпонны; в ней царили иные божества, и обратиться к ним разрешалось в любом месте, приняв одну из семи предписанных поз. Хирилус, старый молчаливый брит, застыл с кувшином в левой руке, а правой вцепился в бороду – видно, желал представить пространство, засыпанное из края в край песками, что для лесного жителя было делом непростым. Что же до Ирассы, тот едва ли не подпрыгивал на кожаной подушке и сверкал глазами, собираясь задать не меньше десятка вопросов. Лишь почтение к господину сдерживало его язык. Усмехнувшись, Дженнак кивнул ему. – Клянусь свиной щетиной! – Ирасса стукнул о колено кулаком. – Разве неживые камни могут обратиться деревьями, зверями и даже людьми? Все было совсем не так! Был Куул, и была Келайна, его женщина, и от союза их родился желудь – огромный желудь, повыше той груды камней, что навалил твой Митраэль! Тот желудь Куул закопал в землю и поливал его собственной кровью и мочой три дня; а на четвертый из желудя вырос дуб, а на нем другие желуди, и было их больше, чем шерстинок на медвежьей заднице. Вот от них-то все и пошло! Желуди с вершины дуба обратились людьми, а те, что висели снизу, – зверями и деревьями. И потому дуб – святое древо Куула, и молиться надо под его кроной, а не в песке. Песок подходит лишь для черепашьих яиц, а не для людей. Разве не так? – Песок – возможно, – с мягкой улыбкой произнес Амад. – Но я, мой славный воин, говорил не о песке, а о песках. Пески же – совсем другое дело. – Не вижу, чем большая куча песка отличается от малой, – пробормотал Ирасса. – А вот объясни-ка мне, сказитель, отчего камушки, коими игрался твой Митраэль, были разного цвета? Ты помянул шесть божественных красок – выходит, были среди них черные и белые, синие и красные, зеленые и желтые… Зачем? – Ну, это совсем просто! Белые обратились в лягушек и рыб, существ холодных и склизких, родственных туманам над водами и трясинами; зеленые стали растениями твердых почв, а желтые – мхом и тростником, что растет на болотах и в речных поймах; черные – жуками да пауками, ибо таков их цвет и сей день; синие – ползучими гадами, ящерицами, змеями и червями, ну а красные – зверьми, птицами да людьми, так как кровь у них алого цвета, и посему… – Погоди, сказитель! – прервал Амада Ирасса с ехидной усмешкой. – Тут ты чего-то путаешь, Хардар тебя забери! Ведь алое и красное – совсем разные цвета, и суть их различна. У распоследнего вонючего койота кровь красна, как у меня или тебя, но живем мы шестьдесят зим, а если повезет – то еще десять или двадцать. А у владыки лорда Дженнака кровь алая и светлая, и то – кровь богов! Потомки их властвуют над всеми Великими Уделами и живут вдвое и втрое против нашего. Из каких же камней сотворены они твоим светозарным Митраэлем? На миг Дженнаку почудилось, что сказитель растерялся: у Митраэля и впрямь не нашлось бы алых камней для потомков Шестерых, чей век был долог, словно течение Отца Вод. Особенно у кинну, жизнь коего измерялась не одним и не двумя столетиями! Но словесный поединок был привычным полем брани для Амада, и потому он быстро пришел в себя, ответив с хитростью сказителя, привыкшего играть словами: – А из каких желудей с дуба твоего Куула сотворили господина Дженнака и его родичей? Ирасса, однако, с ответом не промедлил: – Из самых верхних, само собой! Из тех, что дольше грелись на солнце, клянусь хитроумием Одисса! Не выдержав, Дженнак расхохотался. Его молодой телохранитель не знал сомнений, и Священный Дуб был для него такой же реальностью, как явление Шестерых. Религия кинара никак не совмещалась с наивной верой бритов, но Ирасса противоречий будто бы не замечал, бессознательно отбрасывая их и оставляя то, что казалось понятным и ясным. Куул и Тайонел были для него единым божеством, поскольку кто же, кроме Тайонела, покровителя земли и вод, смог бы вырастить за три дня огромное дерево, поливая его собственной мочой и кровью? Арсолан являлся, несомненно, солнечным богом Пайруном, Коатль – воинственным Кохалусом, а Одисс – божественным кузнецом Триром, столь же искусным в ремеслах и столь же хитроумным, как сей Великий Ахау, прародитель Дженнака. Он поднялся с подушки, обогнул низкий широкий столик, уставленный бокалами и блюдами, и похлопал Ирассу по плечу: – Помнишь, парень, что было сказано Амадом? Когда бог вернулся последний раз в пустыню, то увидел, что животворные камни иссякли, и лишь несколько алых самоцветов валяется в песке. Вот от них-то и произошли светлорожденные! От этих самых камней, что лежали внизу кучи! На губах Ирассы расцвела усмешка, но Амад Ахтам, сын Абед Дина, сморщился, потер выпуклую горбинку на носу и виновато покачал головой: – Прости, мой господин, но такого не может быть. Никак не может! Те алые камни, что лежали в самом низу, превратились в нас, в бихара… Приближалось время Вечернего Песнопения. Дженнак остался один, но с террасы не ушел, а принялся мерить ее шагами из конца в конец, от цветущих кустов рододендрона, привезенных из Хайана и высаженных в западном углу, до столь же нежных и розовых зарослей местного шиповника, благоухавших со стороны востока. Сама терраса открывалась на юг, и с нее он видел лежавший у подножия холма город, реку, уже алевшую всполохами вечерней зари, и каменные причалы с десятком трехмачтовых боевых кораблей, многочисленными торговыми парусниками и рыбачьими челнами. У каждой пристани высился столб с ликами Сеннама-Странника, а всю гавань со стороны суши огораживали двухэтажные бревенчатые казармы и хоганы семейных воинов и военачальников, тарколов и санратов. Как и прочие строения Лондаха, возведены они были на местный манер из неохватных ошкуренных стволов, просмоленных и вкопанных торчком в землю; кровлей служили тесаные доски и черепица, а над крышами торчали трубы печей, пригодных не только варить, коптить и жарить, но и обогревать жилища. Вид их поразил бы обитателя теплой Серанны, однако у моря Тайон, где Время Белого Пуха было столь же холодным, как в Бритайе, Дженнак видел такие же очаги, сложенные из камней. За казармами и причалами, в полете стрелы от берега Тейма, был насыпан высокий земляной холм, вершина которого несла дворец и храм из розоватого песчаника. Дворец ничем не напоминал хайанский, гнездо Ахау Юга: не было тут широких проемов и арок, а были прочные дубовые двери и узкие окна, забранные решетками и стеклом; не имелось уютных двориков и цветущих садов с бассейнами, но лишь мощенные камнем площадки и переходы, скрытые стенами в десять локтей толщиной; не было мягких ковров из перьев, керамических масок, зеркал и литых серебряных подсвечников в форме змеи либо разинувшего пасть ягуара, но радовали глаз резные дубовые панели, шкуры медведей и волков, брошенные на пол, и чеканка по медному листу, изображавшая то сцены охоты, то воина на колеснице, то стадо оленей или клыкастых лесных кабанов. Если бы не это убранство, дворец Дженнака больше походил бы на крепость – да он, в сущности, и являлся крепостью, особенно в первые годы, лет двадцать назад, когда власть над бритами держалась на стальных одиссарских клинках, огненном порошке и смертоносных самострелах с железными шипами. Склоны холма почти отвесно обрывались вниз, и в этом тоже был свой смысл и свое назначение: кактус тоаче не прижился в Бритайе, и потому здесь не представлялось возможным вырастить на пологих откосах непроходимый живой заслон или огородить им рвы и валы цитадели. И потому вместо тоаче с ядовитыми шипами в ход шли камень, известь, просмоленные бревна и крутые земляные насыпи. Что же касается доспехов, то их изготовляли не из панцирей огромных черепах (которые в окрестностях Лондаха не водились вовсе), а из стальных колец и бронзовых пластин. К счастью, Южная Бритайя была богата металлами, не драгоценными, а простыми, оловом, медью и железом, подходившими для клинков, и для доспехов, и для стволов громовых метателей. Водился тут в изобилии черный горючий камень, так что все искусства, где нужны жаркий огонь, тяжкий молот, печь и гончарный круг, в Лондахе процветали. Но как не похож был этот бревенчатый город с редкими каменными домами на прекрасный Хайян, паривший над берегом Ринкаса, вознесенный вверх на сотнях причудливых платформ! Вместо просторных площадей, окруженных склонами холмов, змеились тут длинные улицы и переулки, обрубленные с трех сторон защитными валами, а с четвертой – речным откосом; вместо кольца душистых магнолий с огромными белыми цветами окружали Лондах поля, яблоневые сады и дубовые да тисовые рощи; вместо прудов, обсаженных зеленью, пересекали город пять-шесть каналов с крутыми мостиками на гранитных сваях; вместо сверкавших под солнцем золотых песков тянулись к югу заросшие травой да ивами берега Тейма. Но эта непохожесть не отталкивала и не раздражала Дженнака, ибо город сей принадлежал ему и создан был его мыслью, заботами и трудами. Как и вся страна, зеленая Бритайя! Временами, глядя на Лондах с вершины холма, он чувствовал себя подобным Одиссу, своему великому прародителю. Некогда, в легендарной древности, Хитроумный Ахау примирил Пять Племен Серанны, создав из них новый народ; примирил и дал им властителей светлой крови, сделал единым целым, воздвиг крепость державы над песком и прахом былых раздоров. Не повторен ли труд Одисса им, Дженнаком? Как некогда сам Ахау-прародитель, он явился в дикий край и покорил его враждующие племена – где силой, где убеждением, где угрозами либо магией, служившей ему столь же верно, как тайонельский меч и тысячи солдат… Он сухо рассмеялся, вспомнив физиономию Тууса, упрямого вождя валлахов, – в тот миг, когда увидел вождь умершего отца и выслушал его советы. К счастью, духов предков, истинных или поддельных, в Бритайе уважали, что не раз спасало страну от кровопролития, а самих бритов – от уничтожения. Теперь все это осталось в прошлом; теперь в южной Бритайе из каждых десяти человек двое были одиссарцами, а четверо – полукровками, их потомками, и эта связь обеспечивала верность бритов куда надежней, чем оружие и солдаты. Жаль покидать Лондах, промелькнула мысль, однако пора… Пора! Пришел день, когда нужно отправиться в дорогу, дабы не разрушилось созданное им, дабы мог он и впредь идти путем своего предназначения – переправиться на материк, усмирить разбойников-фарантов, пройти в земли гермиумов и скатаров, достичь могучих рек, Даная, Днапра и Илейма, что текут в росайнских чащобах и степях над двумя солеными морями… А потом он пойдет на север, в Землю Дракона; отправится туда с тысячами воинов и сотнями драммаров, выстроит крепости на берегах Чати и Чини, мощные форты с метателями, а у стен их заложит города… И норелги перестанут продавать мужчин в Эйпонну, ибо Эйпонна сама придет к ним – придут сыны Одисса со своими богами, своим неодолимым оружием и своим мастерством… Придут, породнятся с норелгами, и будет в их земле как в Бритайе… А коль не захотят они жить среди скал и снегов, то можно переселить их с полуострова на материк… переселить мирно, ибо земель в Ближней Риканне хватит. Пока хватит! Разумеется, все эти планы требовали времени – быть может, целой сотни лет, но разве время не повиновалось ему? Он, кинну, мог распоряжаться временем с гораздо большей определенностью, чем любой другой светлорожденный, ибо жизнь его мнилась бесконечной, и он не прожил и десятой ее части. А значит, не стоило жадничать и скупиться; несколько месяцев, которые он проведет в Эйпонне, не значат ровным счетом ничего. И в то же время значат очень много – ведь любое бедствие на родине, кровопролитная война, крушение Великих Очагов, могли сокрушить и его собственные замыслы. Дженнак пошарил у пояса, вытащил туго свернутую полоску кожи, расправил ее, всмотрелся. Буквы были выписаны красным цветом Одисса, в знак почтения к его Дому, и только внизу сверкал золотистый солнечный диск на фоне контура Иберы. Чолла… Волосы, как крыло ворона, черные веера ресниц на золотисто-бледных щеках, пухлые алые губы, слабый запах цветущего жасмина… Избавляясь от наваждения, он сильно потер веки и вновь перевел взгляд на пергаментную полоску. Там рукой Чоллы было выведено: «Прибыл морской вестник из Лимучати, принес послание: Че Чантар, владыка Арсоланы и мой отец, желает видеть тебя. Я тоже. Постель моя пуста и пусто сердце. Если я позову, ты приплывешь, мой вождь?» Он остался для нее вождем, подумал Дженнак; остался одиссарским наследником, хотя белый убор с серебряным полумесяцем давно носит сын Джиллора. Впрочем, и над его головой развеваются белые перья, только скрепляет их не лунный серп, знак наследника, а маленький сокол с разинутым грозно клювом… И этот выбор он сделал сам, променяв судьбу властительного кецаля на жизнь сокола-непоседы… Что ж, мужчина должен отбрасывать собственную тень! На миг сожаление кольнуло его – не из-за власти, потерянной им, из-за Чоллы. Многие годы протекли с того дня на лизирских берегах, когда руки Чоллы обнимали его, и много женщин согревали ложе Дженнака – смуглые одиссарки и белокожие дочери Бритайи, девушки из Иберы, с материка и привезенные из далекого Нефати… Женщин у него было много, но не было любви; ее он опасался, ибо любовь вела к потерям, а потери – к страданию. Впрочем, он расплатился бы самой жестокой ценой, если бы встретил женщину, достойную любви, такую, как Вианна, его чакчан, его ночная пчелка… Но подобных ей не попадалось. Девушки Одиссара были пылкими и искусными, бритки – нежными и покорными, красавицы Нефати чаровали своей хрупкой прелестью, а женщины фарантов оказались столь же неистовыми в любви, как и в бою. Но не было такой, что сочетала бы пылкость и нежность, отвагу и ум, страсть и стыдливость… Не было! Ни одной! Включая и Чоллу Чантар, слишком любившую властвовать – и в постели, и в хогане, и в делах мира либо войны. Но, быть может, она изменилась? Тридцать лет – большой срок, даже для светлорожденной… Сильные пальцы Дженнака скомкали послание, и мысли о Чолле покинули его. Теперь он думал о ее отце, о премудром Че Чантаре, правителе Арсоланы, самом древнем из живущих на Земле людей, коему, по самым скромным подсчетам, минуло два с четвертью столетия. И он не собирался умирать! Он правил твердой рукой, и, как утверждали очевидцы, был бодр и выглядел чуть ли не тридцатилетним. Правда, светлорожденные не ведали старости и дряхлости, сохраняя молодую силу до самого конца; затем в считанные дни кожа их покрывалась морщинами, выпадали волосы и зубы, а кровь густела, становясь не светло-алой, но багровой, как у прочих людей. И вскоре наступал конец, быстрый, однако не мучительный; светло-рожденные засыпали, чтобы пробудиться на дороге, ведущей в Чак Мооль. Когда же вступит на нее арсоланский властитель? От всего сердца Дженнак желал, чтобы это случилось не скоро, но подобное долголетие казалось ему подозрительным. Джакарра, старший из его братьев, возглавлявший Очаг Торговцев, умер на сто восьмом году; его отец Джеданна, Ахау Юга, дожил до ста сорока двух лет, а Унгир-Брен перешагнул рубеж третьего столетия. Но даже он все-таки не мог сравниться с кинну… А Че Чантар?.. Впрочем, размышления эти казались Дженнаку бесплодными, и он попытался угадать, почему арсоланский властитель настаивает на личной и срочной встрече. Они были знакомы лишь по переписке и обменивались посланиями раз в два или в три месяца; письма отправлялись в Хайан на одиссарских кораблях, а оттуда соколы или гул сигнальных барабанов нес их в Инкалу, в горную столицу Арсоланы. Но сейчас, как утверждала Чолла, прибыл морской вестник – и значит, обстоятельства переменились; морских вестников в Лимучати было не больше десятка и посылали их лишь с самыми важными и секретными сообщениями. Что же желает сказать ему Че Чантар? О чем посоветоваться? Какое тайное дело обсудить? Ситуацию в Одиссаре? Но там события развивались нормально. Джиллор, великий воитель, делил власть с младшим из своих сыновей, наследником Даркадой; его старший сын возглавлял братство глашатаев, лазутчиков и судей, следивших за соблюдением закона, а трое остальных потомков – братство Торговцев, Очаги Ремесленников и Земледельцев. Очаг Гнева, объединявший многоопытных избранных воинов, окончательно слился с одиссарской армией, и члены его стали тарколами да санратами среди копейщиков и стрелков, среди тех, кто пускал громовые шары из метателей, и среди колесничих и конников, нового войска, сражавшегося верхом на завезенных из Бритайи и Иберы скакунах. Племенная структура Кланов была окончательно разрушена, и вожди ротодайна, хашинда и шилукчу, кентиога и сесинаба, сохранив свои личные земли и хоганы, утратили власть над людьми. Многие из семей первых наследственных сахемов пошли служить в войско либо занялись торговым промыслом, вступив в купеческое братство; многие строили корабли, боевые драммары и грузовые парусники, и пускались в плавание по Бескрайним Водам – на север, в богатые города Восточного Побережья, захваченные Джиллором в Шестой Северной войне, или на юг, в дебри Р'Рарды и к Дикому Берегу. Многие же из более мелких вождей, вторых и третьих, продавали свои усадьбы и, подобно Пакити, отправлялись с верными своими сторонниками на новую родину, в Бритайю, где ждали их приключения, опасности, богатство и слава. Поток этих переселенцев рос и ширился с каждым годом, и было ясно, что через десять-двадцать лет он перехлестнет на материк, так что фарантам и гермиумам придется потесниться. Но то были проблемы Дженнака, никак не касавшиеся премудрого Че Чантара и его державных интересов. Все эти годы Великий Сахем Бритайи свято соблюдал договор с арсоланским Очагом и не посягал на земли в бассейне Длинного моря – ни на саму Иберу, ни на Атали, Нефати и другие территории в Ближней и Жаркой Риканне, кои могли со временем оказаться под властью Че Чантара и Чоллы, владычицы Чоар, правившей в Ибере. Возможно, арсоланский сагамор желал посовещаться насчет притязаний Ах-Ширата Третьего, повелителя Коатля? Коатль нуждался в новых землях; расположенный среди огнедышащих гор, он был стиснут между южными одиссарскими границами, высоким хребтом, преграждавшим путь к Океану Заката, и княжествами Перешейка, где миазмы зловонных трясин порождали желтую и красную болезни. Разумеется, атлийцы могли бы без особых трудов захватить плодородные земли майя, но независимость Святой Страны гарантировалась Арсоланой и Одиссаром; пожалуй, начнись вооруженный конфликт, к ним присоединились бы и Тайонел, и Сеннам, и даже кейтабцы со всем своим флотом, колониями и островами. Так что Ах-Шират довольствовался тем, что присвоил себе титул Простершего Руку над Храмом Вещих Камней, и не пытался отправить своих воинов и свои корабли на запад, через воды Ринкаса. Конечно, его сдерживал Одиссар – многотысячная армия, стоявшая вдоль северных атлииских рубежей, чье превосходство было доказано не раз за последние два века, в ходе семнадцати войн. Тех, что случились раньше, не считали, хоть и помнили о них; но самыми разрушительными оказались три последние. Пятнадцатую полувеком раньше вел Фарасса, отбросивший атлийцев на семь полетов сокола от дельты Отца Вод; шестнадцатую – сам Дженнак, еще в бытность свою наследником, перед второй своей экспедицией через Бескрайние Воды; а за время семнадцатой Джиллор доказал, что одиссарские метатели ничем не хуже атлииских и могут повергнуть в прах стены самых надежных крепостей. Выяснив это, Ах-Шират притих на целое десятилетие, а потом, не жалея золота и серебра, принялся скупать и ввозить в свою державу норелгов. Они были выше и много сильней атлииских солдат – крепкие воины, способные отразить атаку тяжелой пехоты одиссарцев. Лазутчики из Очага Барабанщиков, чьи донесения пересылались Дженнаку, утверждали, что норелгов в Коатле уже тысячи три. Не о них ли хотел поговорить Че Чантар? Не об этой ли угрозе и о нарушении божественных заветов, запрещавших торговать людьми? Но эта проблема уже решена, размышлял Дженнак, меряя террасу неспешными шагами. Ах-Шират получил предупреждение от Джиллора, и отныне одиссарские корабли будут стеречь пролив между морем Чати и морем Чини, будут охранять его с месяца Молодых Листьев по месяц Покоя; ну, а в прочие дни на стражу встанут снега и ветра, шторма да метели. И хоть богат Коатль, ни за какие чейни не подкупит он больше кейтабцев – даже с Йамейна и Пайэрта, падких на серебро, точно пчелы на мед. Однако у Че Чантара могли найтись другие поводы для встречи. Скажем, притязания тасситов, проникших в Шочи-ту-ах-чилат, к берегам Океана Заката, и начавших строить боевые драммары, что являлось совсем необычным занятием для кочевых племен, предпочитавших до сих пор разбой, охоту и скитания в необозримых степях. Прежде тасситов боялись, ибо они единственные из всех Великих Очагов умели справляться с огромными свирепыми косматыми быками, так что не всякое сильное войско смогло бы отразить удар их орды. Но теперь в Одиссаре была своя конница, и лошади, несущие на спинах копейщиков и стрелков, оказались быстрее воинства на быках, а копья и стальные шипы из арбалетов – губительней тасситских бумерангов и дротиков. Правда, конных воинов в одиссарской армии насчитывалось всего лишь сотен пять, но первый урок был преподан, и К°'ко'ната, властитель Мейтассы, отвел своих диких всадников на запад, к горам. Горы были хоть и высоки, но изрезаны ущельями и каньонами, и через несколько лет отанчи и кодауты, два многочисленных тасситских клана, пересекли их и обрушились на мирные города Шочи-ту-ах-чилат, Места-Где-Трясется-Земля. Теперь они принялись за постройку флота – само собой, руками побежденных, ибо тассит умел натягивать лук, а не строгать доски и ткать паруса. Но сколько кораблей будет построено? Вряд ли сотни… И вряд ли они представляют опасность для арсоланских флотилий, для огромных боевых плотов, вооруженных метателями, что господствуют в прибрежных водах Океана Заката… Вот если бы вместе с драммарами К°'ко'ната повел на юг, через Коатль, своих всадников!.. Тогда дело иное: все земли Арсоланы, что лежат на берегу Ринкаса, были бы захвачены, а потом пришельцы обрушились бы на Инкалу и сказочно богатую Ренигу… Но разве Аш-Шират пропустит Ко'ко'нату? В своих горах он господин, и все перевалы, все ущелья, все дороги перегорожены стенами его цитаделей. Тасситы же не умеют штурмовать крепости и взрывать их огненным порошком, да и скакуны их непривычны к горным тропам… Так что тревожит Че Чантара? И зачем понадобился ему Дженнак, правитель далекой Бритайи в другой половине мира? Дженнак, бывший наследник Одиссара, отринувший власть и руку прекрасной Чоллы Чантар? Сокол, а не кецаль… правда, почти бессмертный сокол… Но кто доподлинно знает об этом? Знал Унгир-Брен, знал отец, чак Джеданна, догадывалась Виа… быть может, Фарасса… Все они мертвы, и никто не раскрыл его тайну! О ней не ведает даже Джиллор… Умный Джиллор, проницательный, терпеливый и любящий младшего брата… Но и он не догадался, потому что о кинну знают немногие; он до сих пор уверен, что брат отправился в Земли Восхода влекомый тягой к приключениям, более необоримой, чем тяга к власти… Пусть думает так! Ведь истину ему не узнать… Возможно, лишь сын его, Даркада, поймет… догадается на склоне дней своих… Перегнувшись через перила, Дженнак залюбовался «Хассом». лучшим из кораблей, стоявших когда-либо в гавани Лондаха. Балансиры ею были опущены, паруса свернуты, и лучи заходящего солнца освещали полотнище с раскрывшим клюв соколом, что сиротливо висело на мачте; бронзовые стволы прикрыты кожами, руль поднят, на кормовой башенке – ни единого человека, и лишь у стрелкового помоста маячат фигуры двух часовых. Корабль выглядел сейчас будто подбитая птица, брошенная охотником за ненадобностью, но Дженнак знал: стоит ему взмахнуть рукой, отдать приказ сигнальщикам, и сразу же ударит барабан, пристань и палуба наполнятся людьми, лязгнут цепи, что держат корабль у пирса, зашуршат канаты, взметнутся алые паруса, и Пакити, его тидам, вытирая с губ капли вина, свистящим голосом велит рулевым править на стрежень. И вскоре раздвинутся, уйдут за корму лесистые берега Тейма, лягут под окованным бронзой тараном морские волны, и Пакити спросит: «Куда править, светлый госс-сподин? На север ли, ловить кейтабских жаб, на запад ли, в благосс-словенную Серанну, или на юг, в Иберу, богатую лошадьми и серебром?» И он ответит… Ему показалось, что «Хасс» встрепенулся и натянул причальную цепь, точно почуяв неслышный ответ. Подожди, сказал ему Дженнак, подожди; еще не сегодня, еще не пришло время, еще не выбран сулящий удачу миг. Завтра – День Попугая, за ним – Голубя, Керравао, Пчелы, Паука, Камня и Глины… Кто же отправляется в дорогу в такие дни? А вот любой из двух следующих, День Воды или День Ветра, подойдут вполне… День Ветра даже лучше, ибо в свисте ветров слышен голос Сеннама-Странника… И, словно подтверждая эту мысль, с дальнего края холма, из-за дворцовых башен и стен, долетел негромкий посвист флейты. Звук ее струился над рекой, над пристанями и затихшим городом, над дубовыми рощами и полями, где пробуждались к недолгой жизни зернышки пшеницы и ячменя, над яблонями, осыпанными белым снегом цветов, над мирной и тихой долиной Тейма, над землей, которую боги Эйпонны взяли уже под свою защиту и покровительство. Вскоре к тонкой мелодии флейты присоединились мужские голоса, сливаясь с шелестом листьев и трав, с плеском речных струй и далекими птичьими трелями. Солнце медленно опускалось за темную стену леса под этот торжественный хорал без слов, и диск его казался сейчас не ослепительно-золотым, но алым, как кровь светлорожденных. А в фиолетовых небесах, меркнущих с каждым вздохом, сверкающими колючими искрами начали загораться звезды. – На чем зиждется мир? – пробормотал Дженнак. И ответил: – На равновесии света и тьмы, тепла и холода, тверди и жидкости, добра и зла… Вечернее Песнопение отзвучало, и Лондах вновь погрузился в тишину. |
||
|