"Принц вечности" - читать интересную книгу автора (Ахманов Михаил)

ГЛАВА 5 Месяц Зноя, от Дня Ягуара до Дня Ветра. Воды южного Ринкаса и Лимучати; Западный Океан и Инкала

Плавание от дельты Матери Вод к Перешейку и арсоланскому порту Лимучати, что стоял близ пролива Теель-Кусам, заняло двенадцать дней. Было оно благополучным; попутный ветер с юго-востока подгонял драммар, и Пакити велел поднять все паруса. «Хасс» разом превратился из сокола в алого лизирского лебедя – и полетел, полетел вперед в аметистовый морской простор, дремавший под бирюзовым небом. Он мчался так, словно два бога, Сеннам и Одисс, владыки синего и красного, парили незримо над его палубами, охраняя от бурь и бесплодных блужданий.

Впрочем, блужданий опасаться не приходилось – по левому борту тянулся Дикий Берег, и Дженнаку, даже без зрительной трубы, удавалось разглядеть золотой песок, возносившиеся над ним пальмы с растрепанными кронами и темно-зеленый вал джунглей, маячивший в отдалении. Кое-где он сменялся полями, и тогда золотистую ленту прибрежных песков прерывал темный штрих пристани и едва заметные точечки лодок; а над ними вставали стены форта, плетеные крыши хижин и шест с шелковым стягом. Но такие поселения, подобные тому, которое покинул Дженнак, были редкими и встречались один раз на два дня пути; Дикий Берег все еще оставался диким, хоть переселенцы из Рениги осваивали его не первый десяток лет.

Затем берег рассекли бесчисленные серебристые ниточки речных протоков, на горизонте поднялись горы, а по правому борту возникли острова, подобные корзинам с пышной зеленью, – кейтабский архипелаг Йантол. Теперь корабль плыл вдоль ренигского побережья, простиравшегося с востока на запад на восемь соколиных полетов, до территорий, где властвовал сагамор Че Чантар. Тут непроходимые дебри откатывались в глубь континента, к подножиям горных хребтов, уступая место бескрайним плантациям какао и табака, плодовым и пальмовым рощам, частым селениям и городам, выстроенным из глины и желтоватого ракушечника. Городов было много, почти три десятка, но ни один из них не считался столичным, как Инкала в Арсолане или одиссарский Хайан. Столица – место, где пребывает сагамор, а ренигский властитель постоянной обители не имел. Как говорили, было у него с полсотни дворцов, разбросанных там и тут, но одинаково богатых и великолепных, и в каждом он жил немногие месяцы, а затем перебирался в следующий, дабы ни один край его обширной страны не чувствовал себя обделенным милостью и присутствием повелителя.

Взирая на проплывавший мимо берег, на столпотворение судов в просторных гаванях, на встречавшиеся в море кейтабские и атлийские корабли, большие тростниковые лодки с Перешейка и арсоланские плоты под парусом и веслами, Дженнак думал о том, что ахау Рениги мог бы выстроить себе не пятьдесят, а целую сотню дворцов из резного мрамора, и каждый сделался бы чашей, полной драгоценностей и сокровищ. Страна его была сказочно богата – и теплым климатом, и плодородными землями, и чистыми водами, и лесами, в которых, правда, дорогие породы деревьев являлись уже редкостью. Зато жемчужные отмели и копи в горах были неисчерпаемы; добывали там железо и медь,'Нефрит, серебро и золото, и наиболее ценное – самоцветные камни, рубины, изумруды и топазы, аметисты и сапфиры, и прозрачные кристаллы, игравшие в солнечном цвете всеми цветами радуги.

Столь богата была Ренига, что даже не чеканила своих монет, ибо скапливались в ней чейни из Одиссара и Коатля, и арсоланские диски с изображением солнца, и кейтабское серебро. Знатным семействам и купцам их хватало, чтобы торговать с кем угодно и чем угодно; простые же люди рассчитывались за товар и платили налоги бобами какао или мерами бобов, заменявших звонкую монету. Самым же дорогим в Эйпонне, самым уникальным средством платежа были ренигские медные коробочки для хранения особо редкостных камней, цена которых исчислялась сотнями чейни. Цену эту вырезали на крышке, а сами коробочки хранили в ларцах, украшенных перламутром и жемчугом. И за один такой ларец можно было выстроить крепость, проложить дорогу или снарядить четыре больших корабля с тысячей воинов. Впрочем, рениги воинственностью не отличались и, в силу давней традиции, враждовали лишь с горным Сиркулом, так что владыка их мог тратить деньги не на солдат, а на прокладку дорог и возведение дворцов.

Дженнак, хоть и повидал многое, в странствиях своих до Рениги не добрался – видимо, оттого, что эта часть мира казалась его отцу, чаку Джеданне, столь же благополучной, сколь и далекой, и представлявшей интерес для Дома Одисса лишь как рынок для сбыта бумаги, шелковых тканей и всевозможных снадобий вроде желчи витаты. К тому же напрямую с Ренигой одиссарцы не торговали, а изделия их вывозились кейтабцами с Кайбы и Гайяды, наживавшими на том немалый доход.

Пока был жив Ахау Юга, его наследник занимался более важными и опасными делами, чем искусство торговли. Вернувшись из Иберы, отправился он в Юкату, в Храм Вещих Камней, который всякому благородному человеку полагалось посетить хотя бы единожды; затем поехал в северные леса, к повелителю Хараду – для разрешения спора за побережье Бескрайних Вод и города, находившиеся в ничейных землях между Тайонелом и Одиссаром. Ездил Дженнак туда не раз и даже принял участие в походах тайонельцев, сражавшихся с меднокожими дикарями из Края Тотемов и Лесных Владений. Казалось, Харад испытывал посланника, памятуя о том, что этот одиссарец взял жизнь Эйчида, младшего из его сыновей и великого воина. Убедившись, что победа та была не случайной и что Сын Сокола не уступит ни в чем Потомкам Волка, Харад сделался сговорчивым и скрепил договор о размежевании спорных земель. К Одиссару отошли богатые владения, княжества Тани-шу и Хида, отвоеванные в бескровной борьбе согласно заветам Чилам Баль. Ибо сказано в Книге Повседневного: спорьте, не хватаясь за оружие, спорьте, не проливая крови, спорьте, но приходите к согласию.

С Севером согласия удалось добиться, а вот с Югом так не получилось, ибо Ах-Шират, атлийский повелитель, был заносчив и горд сверх всякой меры. Пока Дженнак обретался у Харада и странствовал в заснеженных лесах Края Тотемов, южный одиссарский рубеж стерег Джиллор, воитель грозный и умелый, почитавшийся за лучшего накома в Срединных Землях. Сказано: если в полдень битва, точи чель на рассвете, – но сказано не о Джиллоре. Он точил клинок за десять дней, а то и за месяц, и был тот клинок подобен всплеску молнии над горами Коатля.

Но стоило затеяться большой войне, и Дженнак, а не Джиллор, очутился на берегах Хотокана с двадцатитысячным войском за спиной, как и полагалось наследнику и второму лицу в государстве. Хотокан, бурный и широкий поток, разделял атлийские и одиссарские земли, и, на взгляд самонадеянного Тегунче, главного из накомов Ах-Ширата, выглядел непреодолимым. Но Грхаб, кладезь военных хитростей, сказал, что любой сеннамит одолеет эту речушку с бурдюком из бычьей шкуры, а разве одиссарцы уступали сеннамитам? Конечно же, нет! И Хотокан остался за плечами вымокшего Дженнакова воинства, а впереди были атлы, и полегли они в том бою, как тростник под ножом плетельщика циновок. Впрочем, не в первый раз, ибо заносчивость и гордость боевой сноровки не заменяли.

А потом, как бывает всегда, оказалось, что речи победителя вдвое слаще речей побежденного, хоть мед их приправлен отравой, – но Ах-Шират, с братом своим Тегунче, съели и сладкое, и горькое, уступив одиссарскому наследнику правый берег Хотокана, где через год поднялись насыпи с крепостями, и от каждой той крепости был переброшен мост, чтобы не портить более бычьих шкур, переправляясь в бурливых водах. Это строительство было тяжким испытанием для Дженнака; вместе с воинами ломал он камень в атлийских горах, копал рвы, нырял в ледяную речную воду, забивая в дно сваи, обгорал на жестоком южном солнце, тесал бревна, ставил частокол и сажал перед ним ядовитый кактус тоаче. Но он не жаловался, ибо помнились ему слова, сказанные Унгир-Бреном, – про то, что милость богов бывает тяжелее их равнодушия, и про то, что лучше умереть расколотым нефритом, чем жить куском угля.

А еще говорил старый аххаль, будто в прежние времена кинну убивали; убивали в молодых годах, чтобы не достиг он слишком большой власти над людьми и, ожесточенный вечными своими утратами, не сделался для них столь же опасен, как огнедышащая гора в Шочи-ту-ах-чилат. Однако был способ сохранить жизнь кинну, жестокий способ, нелегкий, но единственный. Ибо спасти кинну от себя самого способны лишь мудрость и терпение; а за мудрость зрелых лет платят страданиями в юности…

И потому Дженнак не жаловался, а следовал своему пути и назначению, а когда минул четвертый год его искуса и дела в Тайонеле, Юкате и Коатле были завершены, вновь отправился за океан, но уже на одиссарских кораблях, крепких и вместительных, построенных заботами брата Джакарры. На сей раз флот Дженнака шел севернее и попал не к берегам Иберы и Лизира, а к большому острову, расположенному западнее материка и поросшему дремучими лесами, в коих жили светловолосые голубоглазые дикари. Так была открыта Бритайя, его судьба, его любовь, его Удел, который он выстроил собственными руками; и, как все полученное трудом и умом, был он Дженнаку дорог. Остался он в этих краях, но приходилось ему нередко плавать в Серанну и в другие места, в Лимучати, Юкату и порты кейтабцев, чтобы набрать людей, воинов и мастеров, рыбаков и земледельцев, и поведать купцам о новых морских путях и о богатствах Земель Восхода. Правда, главные события в Одиссаре случились без него: без него умер Унгир-Брен, старый аххаль и родич, и не пропел Дженнак Гимнов Прощания у его погребального костра; а спустя семь лет отправился в Великую Пустоту и Владыка Юга – как раз в тот день, когда сын его и наследник усмирял в Ближней Риканне шайки фарантов, гермиумов и скатаров.

Смерть светлорожденного сагамора всегда потрясение, для всех Великих Очагов, а тем более для близких его, где бы они ни находились, в Серанне или на краю света. И хоть не был Дженнак близок со своим суровым отцом, но вернулся в Хайан, простился с прахом умершего и вознес молитву на родной земле, чтобы дороги Джеданны в Чак Мооль были легкими и быстрыми. А потом посадил он на циновку власти брата Джиллора и увенчал его белыми перьями с серебряным солнечным диском; и опустился перед ним в позу покорности, склонив голову и разведя руки. И решение то было правильным. Ведь сказал же Унгир-Бренн, что кинну на исходе второго столетия может сделаться таким же страшным для людей, как огнедышащая гора в Шочи-ту-ах-чилат! Конечно, испытанное в юности дарует мудрость в зрелых годах, но кому ведомо, сколь тяжелы должны быть те испытания, чтобы огнедышащая гора не взорвалась?

И Дженнак отказался от верховной власти, стал не кецалем, а соколом, и летал где хотел, и жил как хотел, и не было в сердце его сожалений о свершенном. Он и сейчас бы полетел на алых крыльях «Хасса» в города ренигов, чтобы насладиться созерцанием невиданного, но время торопило: месяц Зноя перевалил за половину, а Че Чантар, премудрый владыка Арсоланы, ждал его в столице своей Инкале. И потому ренигский берег уплывал назад под жадными взорами Дженнака, а затем, в День Голубя, увидел он подобный башне утес с золотым солнечным диском и бурные воды пролива Теель-Кусам, соединявшего океан Востока с океаном Запада. Рядом с проливом была гавань, полная кораблей и гигантских морских плотов, дальше вздымались шпили и кровли славного города Лимучати, а за ним виднелся мост, переброшенный от скалы к скале над неистовым потоком, столь диким и буйным, что ни одно судно не могло его преодолеть. Разглядев все это, Дженнак возблагодарил Сеннама за успешное плавание и велел причаливать – но так, чтобы «Хасс» встал к пирсу в сумерках, когда все пять божественных оттенков сменяются серыми и черными цветами Коатля.

Корабль он покинул ночью, наказав Пакити, чтобы имя его не поминалось мореходами и воинами и чтобы ждали его здесь столько дней, сколько понадобится для совета с Че Чантаром. Лимучати был шумным городом, не похожим на усадьбу Кро'Тахи, запрятанную в лесных дебрях, и на прочие города Державы Солнца, где царили покой и нерушимый порядок. В этом порту, единственном арсоланском владении на берегах Ринкаса, половина жителей являлась людьми пришлыми, переселившимися с Островов, из Юкаты и близкой Рениги, из портов Перешейка и прочих мест, не исключая Коатля и даже Сеннама и Тайонела. Были тут торговцы и ремесленники, лекаря и переписчики мудрых книг, гребцы и моряки, нанимавшиеся в корабельные команды, и наемные же воины всяких племен, которых тоже брали на борт, чтобы защититься от кейтабских пиратов; были гадатели и прорицатели, странствующие жрецы и мастера, опытные в строительстве башен и стен, и метательных машин, и дорог, и мостов, и всего, что плавает по водам, от тростниковой лодки до огромного плота из бальсы, с двумя палубами и десятком мачт; были стеклодувы и гончары, плетельщики циновок и ковров, владельцы харчевен и гостевых домов, носильщики и погонщики, чьи ламы ходили с грузами к западному побережью; были певцы и музыканты, плясуны и повара, художники и ювелиры, ныряльщики и скороходы. Были, конечно, и лазутчики, а посему Дженнак не хотел появляться в Лимучати под своим именем, в уборе из белых перьев и в окружении сотни воинов. Надо ли знать Ах-Ширату или К°'ко'нате, что Великий Сахем Бритайи прибыл в Арсолану, чтобы посовещаться с ее владыкой, одолев путь, который соколу недоступен? Нет, не надо; пусть лазутчики думают, что одиссарский драммар привез из Иберы ящики с серебром, а увезет в Бритайю горшки едкого зелья да бочки с громовым порошком.

Ночью, когда над пристанями и причалами разливался лишь слабый лунный свет, четверо мужчин покинули корабль. Тот из них, что казался невысоким и гибким и походил на атлийца крючковатым носом, прижимал к груди мешок, в котором что-то позваниваю; трое остальных были воинами, широкоплечими и могучими, как косматые быки из тасситской степи. Один и в самом деле был слишком космат, а потому натянул глухой шлем, скрывавший бороду и усы; двое остальных выглядели уроженцами Сеннама и несли на широких перевязях кистени и топоры. Иного груза, кроме оружия да небольших тюков, у них не имелось; правда, более высокий из сеннамитов держал в руках железный посох, а под туникой у него пряталась сума с монетами и шариком из яшмы величиной в полкулака.

Четверо склонили головы перед столбом с резными ликами Сеннама, быстро миновали площадь, выходившую к морскому берегу, потом другую, третью; в Лимучати, как во многих эйпоннских поселениях, не прокладывали улиц, а дома грудились вокруг площадок и площадей, нередко скрытых под защищавшими от жаркого солнца навесами. Соланитского в этом городе было немного – каменные кубические казармы, занятые наемниками-горцами, столь же монументальные и тяжеловесные присутственные здания с высеченным над входом кецалем, да молельни Арсолана, увенчанные шпилями и солнечными дисками. Что же касается жилищ, то здесь, в мягком приморском климате, отдавали предпочтение кейтабскому стилю: одноэтажный дом, выстроенной прямоугольником с пустой серединой, где находился заросший зеленью дворик. Люди знатные и богатые возводили настоящие дворцы, соединяя несколько зданий в одно, а во внутренних дворах устраивая цветники, сады, водоемы и помосты под тентами, служившие для сна и трапез, бесед, игр и прочих развлечений. Таким же образом строились в Лимучати и гостевые дома, являвшие собой несколько квадратных зданий из белого ракушечника, окружающих дворики с водоемами.

В один из таких домов, на площади Рассветного Тумана, и пришел высокий сеннамит со своими спутниками. Хозяину заведения, пучеглазому толстому кейтабцу, были выданы восемь чейни и приказ подать лучшего рина и не беспокоить гостей, пока на свече не выгорит пятое кольцо; затем воины разоружились, омыли руки в крохотном бассейне и, приняв позы отдыха, наполнили чаши вином.

Чаш было пять.

Дженнак, чье лицо стало смуглым и широкоскулым – точь-в-точь как у погибшего Хрирда, – расправил на коленях тунику и произнес:

– Человек не уходит в Великую Пустоту, если память о нем жива. А лучшая память – сказание. И потому ты, Амад, будешь пить за себя и за Хрирда, пока не закончишь ту песню о битве с Тилани-Шаа, которую собирался сложить.

Амад пригубил из обеих чаш и сказал:

– Да будет так, мой господин! Хрирд достоин хорошей песни, ибо был он славным воином. Боевым скакуном, что летит над песками пустыни и топчет ядовитых гадов!

Неразговорчивый Уртшига выпил вино и одобрительно хмыкнул.

Ирасса тоже опрокинул напиток в глотку, вытер усы и добавил:

– Хрирд был моим другом, и я готов пить за него до конца дней своих. Клянусь в том Священным Дубом и мощью Тайонела! Буду пить пиво и всякое вино, кислое, терпкое и сладкое!

– Пей, – сказал Дженнак и налил ему снова. – Пей, парень, ведь в Инкале ты вина не получишь. Арсоланцы пьют лишь отвар коки и горячий напиток из бобов какао.

– Несчастные люди, – отозвался Ирасса.

Они допили вино, легли спать и спали до полудня, до того времени, когда на мерной свече оплывает пятое кольцо. Проснувшись, отведали кейтабских и арсоланских блюд, лепешек с орехами и медом, сухариков, рыбу под острым соусом и щупальца кальмара. Трапеза еще не закончилась, как у входной арки замаячила грузная фигура хозяина, облаченного в пеструю юбку, роскошную перевязь и накидку, украшенную мелким жемчугом. Похоже, кейтабец спешил, ибо накидка свисала с одного плеча, а перья на перевязи топорщились, как хвост бойцового керравао. Ирасса, при виде толстяка, пробормотал проклятье и, оторвавшись от блюда с рыбой, поспешно прикрыл подбородок ладонью.

– Во имя светлого Арсолана! – хозяин почтительно сложил руки перед грудью.

– Да будет он милостив к тебе, – ответил Дженнак, поднявшись и заслоняя собой Ирассу.

– Там пришли… – пробормотал толстяк. – Спрашивают Хрирда, сеннамитского воина… Думаю, это ты. балам?

– Я. Пусть пришедший подождет, пока мы не совершим омовение, – Дженнак поднял перепачканные соусом руки. – Не хотелось, чтобы он принял нас за стаю объевшихся обезьян.

– Тогда мойся быстрее, воин. Желающий видеть тебя не из тех, кто ждет у порога. Важный вельможа! Высокочтимый тар!

Хозяин исчез, а Дженнак, склонившись над бассейном и ополаскивая руки, кивнул телохранителю:

– Не прячь лицо, Ирасса. Высокочтимый тар разыскивает нас и ведает, кто мы такие. И, взглянув на тебя, сразу догадается, что не ошибся.

Но человек, возникший под аркой, по сторонам не смотрел. Вернее, быстрые глаза его разом охватили дворик, но был он слишком важной персоной, чтобы дивиться на слуг и воинов, пусть даже столь необычного облика, как бородатый дикарь из Бритайи. Скользнув по нему мимолетным взглядом, вельможа расправил складки пышного белого одеяния, отороченного цветными перьями, выпятил грудь, на которой сверкала золотая пектораль в виде распростершего крылья кецаля, утвердился напротив Дженнака и, глядя поверх его головы, произнес:

– Прибыл драммар с одиссарцами и слитками серебра из Иберы. Кормчего зовут Пакити; нос расплющен, зубы выбиты, а речь похожа на свист ветра в печной трубе. Так?

Что бы ни значило это вступление, арсоланец все перечислил верно, на превосходном одиссарском и в должном порядке: чей корабль, откуда и с чем явился, кто предводитель и каков он из себя. Дженнак, подтверждая сказанное, молча кивнул.

– Тот драммар, помимо серебряных слитков, вез благородного сокола к властительному кецалю, чьи крылья распростерты от Океана Восхода до Океана Заката. Спросил я, где тот сокол, и Выбитый Зуб просвистел, что есть в Рассветном Тумане гостевой хоган, приютивший сеннамита Хрирда и еще троих, берегущих сокола. Так где же он? Где ваш благородный сахем? Не вижу я белых перьев, не вижу зеленых глаз, не вижу знаков могущества и власти. Перед кем мне сделать жест почтения?

– Делай, – сказал Дженнак. – Я жду.

– Ты ждешь? Ну, жди, пока глаза твои не позеленеют! – Арсоланец презрительно скривился. – Ты сеннамитский бык, а не сокол, и на щеках твоих можно печь лепешки!

Услыхав такое поношение вождю, Амад возмущенно фыркнул, Ирасса захохотал, а невозмутимый Уртшига потянулся левой рукой к секире, а правой – к кистеню. Взгляд же его был прикован к господину, чтоб заметить вовремя, какой тот даст приказ: то ли рассечь арсоланца от плеча до паха, то ли снести ему череп, то ли утопить в остатках рыбного соуса.

Но Дженнак, махнув своим людям, приблизился к вельможе вплотную, склонился к нему, ухватил за плечо и прошептал:

– Важен белый гусь с пестрой оторочкой, очень важен, да глаза у него на затылке; ищет он перья сокола, а когтей и клюва не видит.

В следующий миг зрачки Дженнака сверкнули изумрудной зеленью, смуглая кожа побелела, скулы приподнялись, а плосковатый нос приобрел ту изящную и строгую форму, что отличала светлорожденных потомков богов. Эта метаморфоза длилась одно мгновение, но арсоланец, судя по всему, не был гусем с глазами на затылке; он отшатнулся, сотворил священный знак, но тут же, овладев собой, принес извинения:

– Прости, светлый тар, за глупость и дерзкие слова… Имя мое Чааг Чу, а звание – Стоящий За Спиной Владыки; послан я им в сей город и жду твой драммар уже девять дней. У тебя, видно, случилась задержка в дороге? – Дождавшись утвердительного кивка Дженнака, арсоланец еще раз всмотрелся в его лицо, склонился, с почтением сложив ладони перед грудью, и пробормотал: – Воистину прав был мой повелитель, утверждая, что всех хитроумней потомки Одисса…

– Тасситы еще хитрей, – отозвался Дженнак, но Чааг Чу, покачав головой, возразил, что хитрость и хитроумие – разные вещи: одно вроде трактата об искусстве торговли, другое же – расписанные золотом Листы Арсолана. Затем он оглядел Амада, молчаливого Уртшигу и скатившего зубы Ирассу; оглядел всех и спросил:

– Ты возьмешь их с собой?

– Да.

– Но твой белокожий дикарь с волосами на губах будет слишком приметен… – Чааг Чу озабоченно нахмурился. – Нельзя ли соскоблить эту шерсть? А кожу и волосы мы выкрасим настойкой из скорлупы ореха…

Ирасса в панике схватился за свою бородку, которая у бритов считалась признаком мужественности, и Дженнак, пожалев его, сказал:

– Видишь ли, высокочтимый тар, скоблить шерсть нужно каждый день, а вместе с ней уйдет и краска. Пусть уж он останется таким, какой есть, но ходит в шлеме с защитной маской. Я бы не взял его, но человек он преданный, из лучших моих воинов, и очень хочет посмотреть на Инкалу.

– О, Инкала!.. – Чааг Чу плавным жестом поднял руки, приняв позу изумления. – Если бы тропа в Инкалу лежала через Чак Мооль, то и тогда стоило рискнуть и шагать к ней по раскаленным углям и ядовитым колючкам… Но тебе, светлый тар, не нужно скитаться в вечности; нынче же ночью мы переберемся к берегам Океана Заката, где поджидает большой плот, и через четыре дня будем в Лунных Горах. Там, во дворце над Инкалой, ты отдохнешь и встретишься с моим повелителем.

Чааг Чу недаром стоял за спиной арсоланского владыки – несмотря на важный вид и пышное одеяние, человеком он оказался энергичным и распорядительным. В результате, не успело истечь одиннадцатое кольцо, как Дженнак и его спутники уже шагали по дороге Двух Океанов, протянувшейся вдоль пролива Теель-Кусам от Лимучати до небольшого городка Боро. Тюки их были погружены на хрупкие спины двух белоснежных лам, сопровождаемых шестью арсоланскими воинами, сухопарыми к рослыми наемниками-горцами из племени шиче, одетыми в полотняные туники и сандалии. Ни шлемов, ни панцирей, кроме широких поясов из бронзовых пластин, у них не было, и несли они связки дротиков да короткие клинки непривычной формы, искривленные подобно атлийским, но со срезанными наискось концами. По мнению Дженнака, такое воинство не продержалось бы и сотни вздохов против тяжелой пехоты Одиссара и Тайонела, не говоря уж о диких тасситских всадниках, чьи орды могли остановить лишь крепкие щиты, длинные копья да громовые метатели.

Перед тем как очутиться на приморской дороге, их процессия долго пробиралась по многочисленным и шумным площадям Лимучати, среди толп торгующих и покупающих, среди харчевен и гостевых домов, в водовороте из повозок, запряженных тапирами, лам, что шествовали неторопливой важной поступью, и носильщиков с корзинами и мешками на крепких спинах. Амад с Ирассой жадно озирались налево и направо, но Дженнак тревожился; в таком многолюдстве раздолье лазутчикам, и можно было не сомневаться, что тут их как блох на шелудивом псе. Другое дело, что видели шпионы; а видели они знатного вельможу Чаага Чу в сопровождении охранников и слуг. Двое из них были сеннамитами, а лицо третьего скрывалось под забралом – ну и что с того? Близ гавани встречались фигуры и поколоритней – например, уроженцы Перешейка, татуированные с головы до пят, майясские гадатели с плоскими скошенными черепами, горцы в козлиных шкурах или люди из Шочи-ту-ах-чилат, чьи лица были раскрашены желтой глиной. Подумав об этом, Дженнак успокаивался, но не надолго; время от времени колол ему затылок чей-то взгляд– но чей, он не мог разобраться, хоть и мелькало перед ним видение смуглого скуластого лица.

В самом начале тракта Двух Океанов высился плоский искусственный холм в два человеческих роста высотой и тысячу шагов в периметре. Над его крутыми склонами торчали стены, сильно заваленные внутрь, так что все сооружение напоминало пирамиду со срезанной верхушкой, в которой поместился целый дворец – с дороги Дженнак видел лишь его золоченые шпили, увенчанные солнечными дисками и фигурками кецалей. Минуя эту крепость, Стоящий За Спиной поклонился и произнес:

– Жилище пресветлого Аце Чантара, седьмого сына повелителя, правящего городом и всеми окрестными землями. Да будет милостив к нему Арсолан – к нему, и к братьям его, и к премудрому сагамору!

Как помнил Дженнак, владыке Державы Солнца не приходилось пенять на милости богов: был он щедро одарен потомством, имел восьмерых сыновей, выживших в поединках совершеннолетия, и четырнадцать дочерей, из коих Чолла была последней. Арсоланским же наследником, согласно обычаю, являлся младший сын Цита-Ка Чантар, которому исполнилось не меньше восьмидесяти, а это значило, что наследник приближается к зрелым годам, сочетая дар долголетия с опытом и мудростью. Но когда воссядет он на циновку власти? – промелькнула мысль у Дженнака. И воссядет ли вообще? Отец его правил Арсоланой уже полтора столетия, но, судя но всему, не торопился в Чак Мооль.

Миновав жилище пресветлого Аце, они начали подниматься в гору; дорога прорезала ее каменистый склон серым клинком, будто бы занесенным над тонкой шеей пролива. С одной стороны кипели воды, разбиваясь на скалах мириадами брызг и порождая невесомую призрачную радугу; с другой уходила вверх рассеченная трещинами базальтовая стена, в которой через каждые три-четыре полета стрелы открывались то рукотворная пещера, то выдолбленная в камне площадка, то лестница, ведущая к ровному карнизу, где путники могли передохнуть и покормить лам.

В одном из таких мест, предназначенных для стоянки, маленький караван задержался, чтобы пропустить несколько воинских отрядов, идущих в Лимучати. Эти солдаты, как и охрана Чааг Чу, тоже носили одеяния из полотна, но поверх них золотились бронзовые нагрудники, а над круглыми, похожими на половинку яйца шлемами раскачивался лес копий. Иные же несли громоздкие самострелы, уступавшие тем не менее одиссарским и в дальнобойности, и в скорости метания заостренных железных шипов, или погоняли лам, тащивших разобранные на части метательные машины. Последним двигался отряд, где у воинов не было ни копий, ни клинков, ни иного оружия, а только топоры с широкими лезвиями, кирки, молоты и лопаты. Эти, вероятно, не сражались, а строили, и почти все. как заметил Дженнак. выглядели чистокровными арсоланцами. В прочих же отрядах их было немного, лишь накомы да еще те, что стреляли из метателей. Арсолан являлся мирной страной, и жители ее не любили проливать кровь, ни свою, ни чужую; а если уж приходилось этим заниматься, они призывали горные племена – казу, тазени, утамара, шиче и других, охотно служивших солнечному богу и сыну его, великому сагамору.

Когда воинство скрылось за поворотом дороги, пали сумерки, но у обрыва, под которым ревел соленый поток, и с другой стороны, на скалах, стали наливаться алым, синим и желтоватым светом знаки Юкаты – добрые пожелания путникам, изречения из Чилам Баль и символы, с которых начинались имена шести богов. Они уходили вдаль двумя неяркими, но заметными полосками, и то была одна из многих арсоланских уловок, вроде умения перебрасывать мосты на канатах, размягчать камни едким зельем, спускать на воду гигантские плоты или чеканить столь одинаковые монеты, что с помощью их развешивали самый дорогой товар. Что же касается этой хитрости, знаков, нанесенных волшебными светящимися красками, то она позволяла преодолеть горную дорогу в ночной тьме, без опасения свалиться в пропасть или разбить лоб о скалы.

Чааг Чу показал на голубоватую надпись, гласившую: «Путник, пусть будет милостив к тебе Сеннам. Делай четыре шага за один вздох, и Утреннее Песнопение ты услышишь в Боро».

– А мы услышим его на плоту, воины, если поторопимся.

Дженнак кивнул, прислушиваясь, как Ирасса на бритском втолковывает Амаду, что если бы были у них не ламы, эти шерстяные недомерки с гусиными шеями, а быстроногие скакуны, то весь путь занял бы полтора кольца или еще меньшее время. А так придется им плестись пешком, и этот способ недостоин светлого лорда и славных воинов, которым – видит Куул! – положено странствовать по земле на конях с серебристыми гривами и огненными очами. Амад, как истый кочевник и ценитель лошадей, одобрительно хмыкал и поддакивал, но когда Ирасса принялся насмехаться над Чаагом Чу, над его важным видом и белыми длинными одеждами, не подобающими мужчине, сказитель заявил, что у каждого народа свой обычай, и хоть арсоланцы не ездят на скакунах и одеваются с пышностью, зато головы, у них на месте. Головы, а не задницы! И это всякому ясно – всякому, кто поглядит на огромный мост, переброшенный над проливом, и эту дорогу, озаренную колдовскими огнями. Ирасса, в свой черед, возразил, что в Бритайе и мосты умеют строить, и ездить по ним на лошадях, и путь освещать факелами, и выходит, что страна его ничем не уступает Арсолане; но вот таких разряженных петухов, как этот Чак Чик, в ней не водится, а коли бы завелся хоть один, так его непременно утопили бы в бочке с пивом. Он еще долго пересчитывал кости арсоланцу – видно, не мог простить посягательств на свою бороду и того, что Чааг Чу назвал его дикарем.

Тьма сгустилась, и надписи вдоль тянувшейся на запад дороги засияли отражением небесных светил. Свежий воздух, пахнувший морем и нагретыми скалами, вливался в грудь Дженнака, и в этих ароматах чувствовал он знакомые запахи Серанны, не столь уж далекой, лежавшей где-то на севере, за островами кейтабцев. Но там еще были магнолии, огромные древние деревья с белоснежными цветами, чей запах плыл над городом, окутывал башни дворца, струился над теплыми песками и трактом Белых Камней… Жаль, что в Лимучати их нет!

У стен родного хогана цветы благоухают слаще, сказал себе Дженнак и повернулся к шагавшему рядом Чаагу Чу.

– Эти войны, что шли в Лимучати, – их было не меньше трех тысяч, а? Шесть полных санр… И с таким снаряжением, что под силу им и обороняться, и наступать… На кого же?

Стоящий За Спиной Владыки неопределенно повел плечами. Наверняка он знал ответ, ибо его ранг советника был выше, чем у Глаз, Ушей и Рук Сагамора, как именовались в Арсолане чиновники, следившие за соблюдением законов, лазутчики и войсковые командиры. Но Чааг Чу, коснувшись блестевшего на груди ожерелья, лишь вымолвил:

– Кому известны намерения премудрого Сына Солнца? Возможно, он считает, что мост в Лимучати надо охранять получше, а заодно и гавань, и весь город. Теперь, когда тасситы вышли к морю… к нашему морю…

Внезапно Дженнак понял. Нашим морем – или Тем Морем, в отличие от Этого, Ринкаса и Бескрайних Вод, – для арсоланцев являлся лежавший на западе океан. И в его просторах у них не было соперников, ибо полуварварские княжества Шочи-ту-ах-чилат оставались слабыми и разобщенными, а пролив, разделявший Срединные Земли, был недоступен для кораблей. Никто не сумел бы посягнуть на арсоланские владения, огражденные морем и горами, да и за горами, на востоке, не имелось ничего опасного – лишь слабый Сиркул, миролюбивая Ренига, и дебри Р'Рарды, населенные сотней дикарских племен. Другое дело Одиссар, окруженный с суши тремя Великими Очагами, из коих два, Коатль и Мейтасса, представляли вечную угрозу!

Но теперь, когда тасситам подвластен западный берег, и все портовые города, и корабли, стоявшие в тех гаванях, – теперь ситуация изменилась. Арсолана могла ждать нашествия с моря и со стороны Перешейка, чьи болотистые леса и горы больше не являлись препятствием для степных всадников, ибо кто же станет блуждать в незнакомых горах, если можно обогнуть их на корабле?

Еще одну опасность представлял Ах-Шират, так как его накомам все тропы на Перешейке были отлично известны, а в самом Коатле имелись превосходные дороги, столь же прямые и протяженные, как в Арсолане и Одиссаре. Значит, степные орды могли двинуться и по ним, да еще подкрепленные атлийской пехотой. Если позволит Ах-Шират… если захочет объединиться с северным соседом… если рискнут они, нарушив божественный завет, начать великую войну… и если первой жертвой в ней сделается не воинственный Одиссар, а мирная земля Арсоланы…

Эти соображения молниеносной вспышкой пронеслись у Дженнака в голове, а в следующий миг он почувствовал поднимавшийся к сердцу холод. Теперь он знал, зачем понадобился премудрому Чантару; оставалось лишь сообразить, чем не устраивал его Джиллор. Ведь он, Дженнак, всего лишь плод, опавший с божественного древа и откатившийся столь далеко, что в землю ту и соколу не добраться… Зачем же нужен сахем Бритайи, когда здесь, поблизости, за водами Ринкаса, есть великий наком и властитель Джиллор, ахау в белых перьях, чей клинок наточен за много дней до битвы?

Этого Дженнак понять не мог и потому решил не предаваться бесплодным размышлениям. Запустив пальцы в теплую мягкую шерсть ламы и приноравливаясь к мерному шагу животного, он прикрыл глаза, желая проникнуть сквозь завесу Чак Мооль. Сейчас он не пытался вызвать картины грядущего, подвластные лишь богам; он хотел обратиться мыслью к настоящему, воспринять слабый ток намерений и чувств, излучаемых определенными людьми, теми, кто думал о нем или кого он мог представить, но, разумеется, не в телесном обличье, а как некую мыслящую и чувствующую сущность. Этот талант к дальновидению, отчасти дарованный свыше, был укреплен уроками Унгир-Брена в те годы, когда Дженнак странствовал между Серанной и Тайонелом, исполняя свою миротворческую миссию. Но способности кинну, даже в соединении с магией кентиога, не позволяли излагать чужие раздумья словами; он ощущал лишь отзвук мыслей, как бы призрачное эхо человеческого голоса, многократно отраженного от десятка преград. Но и по эху можно судить, был ли кричавший в ярости, испытывал ли страх или звал на помощь…

Что касается Че Чантара, то он просто ждал – ждал в полном спокойствии, как надлежит самому мудрому и самому старому человеку на всем свете. Чали, лесная пчелка, тоже была спокойна, а вот Чолла волновалась, но причин ее тревоги, за дальностью расстояния, Дженнак ощутить не сумел, зато почувствовал явное торжество в мыслях Ах-Ширата и твердую уверенность и мощь, исходившие от Джиллора. Странно, но Ко'ко'нату ему отыскать не удалось, словно тот находился где-нибудь в Дальней Риканне, заслоненный всей толщей земного сфероида, или вообще не думал ни о чем – что было, разумеется, невозможно. Оставив бесплодные поиски, Дженнак скользнул мыслью к Кейтабу, к острову Йамейн, и ощутил неизбывное горе О'Тиги, возвратившегося из Хайана. Тосковал кейтабец по мешкам с серебром, которые, по воле грозного сахема, были переправлены в одиссарскую казну; тосковал и клялся, что ветры моря Чати больше не вздуют его парусов.

Довольный этим видением, Дженнак уже хотел изгнать кружившихся над ним бесплотных призраков, но вдруг на черном занавесе Великой Пустоты промелькнула еще одна тень: смуглая скуластая физиономия, настороженные глаза, ноздри, втягивающие воздух, босые ноги, ступавшие быстро и бесшумно… Чей-то лазутчик, следивший за ними в городе? Похож на ренига, почти машинально отметил Дженнак, уже догадываясь, что самый последний из призраков находится совсем недалеко – крадется за ним по этой дороге, среди светящихся надписей с мудрыми советами и пожеланиями удачи.

Он вышел из транса, обозрел скалы слева и темневший с правой стороны обрыв, выбрал подходящее изречение и остановился.

– Вот! Если странствующий в горах вовремя не обернется, труп его пожрут грифы-падальщики! Очень мудрая мысль!

Все замерли. Ирасса перестал болтать с Амадом, Уртшига выхватил топор, Чааг Чу, выступавший с важностью посыльного богов, споткнулся от неожиданности; два горца-охранника натянули поводья лам, а остальные, разом вытащив дротики, всматривались в ночной мрак, словно ожидая, что оттуда появится целая армия или какой-то демон, еще обитающий в этих местах попустительством Арсолана.

– Не стоит беспокоиться, – сказал Дженнак, – гриф за нашими спинами летит в одиночестве. Да и не гриф он, а ощипанный попугай… Привязался к нам еще в Лимучати.

– Откуда ты знаешь, мой госпо… – начал Чааг Чу на арсоланском, потом оглянулся на своих горцев и проглотил слова почтения. – Откуда ты знаешь, балам? И кто сей попугай?

– Мы, сеннамиты, – Дженнак подмигнул Уртшиге, – слышим, как шелестит перьями еще не рожденный птенец, и различаем во тьме серые цвета Коатля. Что же до остального, то это поведает нам лазутчик. Идем! Не надо внушать ему подозрений.

Он бросил взгляд на Уртшигу и, не оглядываясь, зашагал вдоль разноцветных надписей; одна гласила, что сунувший руку в кислотный чан не должен удивляться, если рука отсохнет, а другая – что для каждого наступит миг собирать черные перья. Очень своевременные слова, промелькнуло у Дженнака в голове.

Чааг Чу нагнал его и шепотом спросил:

– Думаешь, этот койот увязался за мной? Когда я разыскивал вас на площади Тумана?

Скорее всего, решил Дженнак, но вслух произнес:

– За тобой или за нами, когда мы покидали драммар, какая разница? Думаю, они присматриваются ко всем кораблям, а уж в первую очередь к одиссарским. Соглядатаи из Рениги и с Островов безвредны, так как желают знать, какой груз привезен, откуда и обернется ли он убытком либо прибылью для их хозяев. Сеннам вовсе шпионов не держит, Тайонел далеко, хоть ахау Харад не прочь оплатить любые интересные слухи… ну, их ему привозят купцы из Накамы и других городов Восточного Берега. Кто же остается? Мейтасса, Коатль, лазутчики из Шочи-ту-ах-чилат да с Перешейка, а еще нанятые теми кейтабцами, которые не торгуют, а разбойничают в морях. Я всех перечислил, почтенный тар?

– Всех, светлорожденный. Но разбойникам с Островов выслеживать нас ни к чему, а люди с Перешейка, такие же разбойники, любопытствуют насчет караванов, пересекающих мост, дабы повстречать их в безлюдном месте. Соглядатаи с Западного Берега теперь повинуются тасситам, а что до атлийцев…

– Ну, – подытожил Дженнак, прерывая наступившую паузу, – вот ты и вычислил хозяев. Мейтасса либо Коатль; а кто из них, мы сейчас узнаем.

Позади раздался слабый вскрик, метнулись неясные тени, и через десятую часть кольца из тьмы вынырнула мощная фигура сеннамита. Он тащил пленника под мышкой, зажимая ему ладонью рот, а временами и ноздри, и тогда лазутчик начинал трепыхаться, как придушенный хорек, и сучить ногами. Доставив его в голову маленького каравана, Уртшига сбросил груз, отступил в сторону и поклонился, но не Дженнаку, а Чааг Чу. Лицо сеннамита было бесстрастным, как медный котел, в котором вываривают стебли сладкого тростника.

Чааг Чу кивнул одному из горцев:

– Приставь ему дротик к печени. Будет вопить, коли! Затем он склонился над скорчившимся на земле человеком.

– Хмм… По виду – попугай из Рениги! Вот только из чьей клетки он вылетел? Из чьих рук клюет? Кто ему перья золотит? А? Как бы дознаться поскорее? Кожу спустить или выколоть глаз?

Вельможа повернулся к Дженнаку, словно испрашивая его дозволения, но тот лишь развел руками. Пытки и муки не угодны богам, и он втайне радовался, что находится не в Одиссаре и не в своей Бритайе, где слово его являлось законом. Здесь была Арсолана, и здесь был высокий сановник, Стоящий За Спиной Владыки, который мог пытать и допрашивать, миловать и карать.

Сообразив, что помощи ему не будет, Чааг Чу тяжко вздохнул и вновь склонился над пленником.

– Кому ты служишь, отрыжка Одисса? Кто твой хозяин? Скажи, и я – клянусь Солнечным Оком! – подарю тебе легкую смерть! Не то… Ты видишь моих людей? Они шиче, а шиче не любят ренигов. И нравы у них суровые.

Лазутчик вздрогнул и что-то забормотал, взирая на арсоланца и его воинов выпученными от ужаса глазами. «Предатель, – послышалось Дженнаку, – предатель отправится в Чак Мооль с хвостом скунса в зубах… Я не предатель… не предатель… Я клялся великими богами, что не предам…»

– Коли! – раздраженно велел Чааг Чу воину с дротиком, но Дженнак, отведя острие, опустился на пятки, вглядываясь в побледневшего ренига.

– Ты клялся не предавать того, кто платит тебе?

– Да, господин.

– Не предавать словом?

– Да.

– И жестом?

Пленник сморщился.

– Нет, о жестах мы не договаривались… точно не договаривались, клянусь всеми Кино Раа и духом Камлу!

– Хочешь легкой смерти?

– Да, грозный балам. Пусть меня не пытают, а перережут глотку… И я уйду в Чак Мооль не дорогой страданий, а по лестнице из лунных лучей…

– Тогда слушай, что я буду говорить, и закрывай глаза в знак согласия. Моему господину, – Дженнак покосился на Стоявшего За Спиной, – не нужно ни твое имя, ни имя того, кто взял с тебя клятву; он хочет знать, служишь ли ты тасситам. Да или нет?

Пленник не опустил век.

– Атлийцам?

Глаза лазутчика закрылись.

– Ты и другие люди следят за каждым кораблем, что приходит в гавань?

«Да», – просигналил пленный.

– Особенно за одиссарскими?

«Да».

– И вы глядите, кто с них сошел и куда отправился?

«Да».

– Быть может, в Боро?

«Да».

– Из Боро ходят плоты на Инкалу… Хотите разузнать, не поедет ли туда кто-то из Одиссара?

«Да».

– Ну, – произнес Дженнак, поднимаясь с колен, – я, как видишь, не одиссарец, а сеннамит. И прибыл сюда, чтобы наняться стражем к великому сагамору, чья щедрость равна его мудрости… Передай это своему хозяину-атлийцу, если встретишься с ним по дороге в Чак Мооль. А сейчас… Ты по-прежнему просишь легкой смерти?

«Да. Да, да, да!»

– Он ее заслужил, господин, – Дженнак склонился перед арсоланским вельможей. – Впрочем, твоя воля…

– Прирежьте его, – велел Чааг Чу. – Быстро и без мучений! А труп сбросьте в пролив!

– Благодарю тебя, высокочтимый тар… – пробормотал пленник.

Когда все было кончено и караван отправился в путь, Амад пристроился рядом с Дженнаком. Мрачная гримаса застыла на его худом горбоносом лице.

– Сколь отвратительно убийство, – произнес он наконец на бритунским, прижимая к груди мешок с лютней и подаренным Чоллой обручем. – Отвратительно даже тогда, когда вызвано оно необходимостью или является заслуженной карой.

– Этот лазутчик умер достойно, – сказал Дженнак. – Не нарушил клятвы, хоть я сомневаюсь, что это поможет ему перебраться в Чак Мооль по ступеням из серебряных лунных лучей. Такие лестницы не для тех, кто служит за деньги.

– Может, он умер достойно, но все равно – умер! Его убили! – Амад Ахтам покрепче обнял свой мешок и вдруг сказал: – Хочешь ли послушать, господин мой, как я расстался с боевым топором и бросил лук со стрелами? Хочешь ли узнать, почему я отвергаю убийство?

– Всякий разумный человек отвергает его, но причины могут быть разными. Я готов выслушать тебя.

– Когда я был молод, много моложе балама Ирассы, вожди бихара взяли меня в первый набег – меня, и друга моего, и прочих юношей, которым пора было вкусить сладость вражеской крови и увидеть, как угасают глаза умирающих. Отправились мы на север. А надо сказать, мой господин, что там, за нашими песками, есть два огромных потока, и на их берегах обитает искусный и богатый народ, умеющий рыть каналы, строить крепкие глиняные стены, выращивать зерно, печь лепешки и ткать из разноцветных шерстяных нитей дивную ткань. Есть у них овцы, и козы, и быки, есть медное оружие и сосуды, есть девушки со стройными бедрами, есть мужчины, достойные сделаться рабами бихара… Словом, есть что взять и чем поживиться!

Вот туда мы и направились, а приехав, захватили большое селение, перебили в нем всех воинов и проломили врата в защитной стене своими топорами. Я сражался плечо к плечу с моим другом, рубил и стрелял, а потом мы ворвались в этот городок, как коршуны в голубиную стаю, и кровь в наших жилах кипела, ибо все тут сделалось нашим – и девушки, и скот, и пестрые ткани, и запасы зерна. Выехали мы на площадь в том селенье и видим: все в страхе и ужасе, все нас боятся, все трепещут. Овцы блеют, быки ревут, женщины плачут, дети мечутся туда и сюда, старики молят о пощаде, а мужчины проклинают своих богов. Но посреди этого шума сидит человек и что-то бормочет; на колене у него лютня, а глаза не видят ничего, ни нас с окровавленными топорами, ни бедствий, что обрушились на соплеменников.

Подскакали мы к нему – разгоряченные, гневные, ведь немало наших встретили смерть у стен того городка. Кто-то вытянул его плетью, но человек лишь дернулся и говорит: «Не мешай! Разве не видишь, я сочиняю сказание! Песню, которую будут петь между Двух Рек, в горах и пустынях, и в станах кочевников! Понимаешь – песню!» «Допоешь ее на пути к Ахраэлю», – сказал мой друг, и снес певцу череп. А я рассмеялся и подобрал для забавы его инструмент…

Амад встряхнул свой мешок, и лютня зазвенела – негромко, тихо и жалобно.

– Минули годы, и я, достигнув возраста балама нашего Ирассы, стал петь, и играть на лютне, и вспоминать тот случай, и думать, какую же песню сгубил мой друг вместе с певцом. И вскоре я понял, что человек еще дороже песни, и тогда бросил топор, рассыпал стрелы, сломал о колено лук и отправился искать те края, где певцов не режут и не убивают… Ну, как говорил я тебе, светлый господин, ищу я справедливое и мудрое племя, не признающее войн, не ведающее рабства… И чтобы прийти чистым к тому народу, дал я клятву не поднимать оружия.

– Даже в защиту жизни своей? – спросил Дженнак.

– Даже в защиту. К чему мне жизнь, если явлюсь я к тем людям в крови и они меня отринут?

– А если надо будет защитить меня? Меня, которого ты зовешь милостивым господином? Или прекрасную госпожу, что осталась в Сериди?

Такая дилемма привела Амада в ужас. Он побагровел, вцепился в свой орлиный нос и выдохнул со стоном:

– Прости, светлорожденный… Ты спас меня от диких фарантов, приблизил к сердцу своему, позволил насладиться дивным знанием и видом всяческих чудес… Я полюбил тебя, ибо ты справедлив и мудр, и ты не прогневаешься на сказанное мной… Нет, я не подниму оружия, я просто встану между копьем или клинком, нацеленными в твою грудь. Как встал Хрирд, твой верный воин…

Дженнак усмехнулся и обнял его за плечи – неширокие, но крепкие, в буграх плотных мышц.

– У Хрирда был в руках топор, был кистень… Он сражался! Он шел не на смерть, а в бой! Ты же, Амад, ты должен решить… решить для себя… Пусть ты не поднимешь оружия для своей защиты, ни чтобы защитить меня или любимую женщину… А ради справедливости? Ради торжества мудрости? Того, что ты ценишь и ищешь?

Сказитель отвел взгляд.

– Не знаю, мой господин… Справедливость и мудрость – это прекрасно, но это идеи… А разве не говорили боги: умный воюет за власть, богатства и земли, и лишь глупец дерется за идеи?

– Смотря какие идеи, друг мой. Идеи странная вещь; они невесомы, как дым над костром, и призрачны, точно мираж в твоей родной пустыне. Идея превосходства одного племени над другим, идея возвеличивания своей веры, идея всемогущества– не просто власти, но власти над всем миром… Опасные идеи! Вот против них и предостерегали боги тех дикарей, к которым пришли они в давние времена, глупцов, еще не различавших, что есть доброе и что – злое… Но сейчас мы сделались умней и понимаем, что есть другие идеи, и что они не мираж и не дым от сгоревших поленьев. Все чаще они становятся реальностью более ценной, чем власть, чем богатства и земли, равновеликой самой жизни… Так ты готов биться за них?

Амад молчал, опустив глаза и обнимая свой мешок с драгоценным обручем и лютней.

Как и предсказывал Чааг Чу, рассвет Дня Пчелы путники встретили в море, на таком расстоянии от берегов, что протяжные звуки Утреннего Песнопения доносились к ним слабыми посвистами ветра. Огромный плот, поджидавший их в Боро, неторопливо и величественно плыл на юг, и перед взором Дженнака с одной стороны вставала гигантская, потрясающая разум и чувства горная цепь, а с другой блестел и мерцал океан, где голубые оттенки Сеннама сливались с алыми красками утренней зари. Впрочем, вид на эти морские воды ничем не отличался от подобных же картин, которые можно было лицезреть в Восточном Океане, и воображение Дженнака волновала лишь мысль о том, что за этой беспредельной розово-синей гладью тоже лежат неведомые земли.

Горы давали больше поводов для раздумий. Серые и хмурые, с подошвами, тонувшими в зеленых коврах лесов, они грозили небесам обледеневшими вершинами, словно некое воинство гигантов в серебряных шлемах и темных панцирях, желавших помериться силой с богами. Казалось, они бросают вызов земле и океану, и небу, и лежавшей за ним Великой Пустоте, уверенные в своей несокрушимости и мощи – либо наоборот, выступая их союзниками, показывают человеку его ничтожность и бренность в сравнении с вечностью. Дженнак склонялся ко второй мысли; и, вспомнив о рассказанных Амадом легендах, подумал, что горы, пожалуй, столь же подходящее место для бесед с богами, как и безбрежные пески пустынь.

Вскоре над исполинским хребтом поднялось солнце, священный Глаз Арсолана, и в жарких его лучах ледяные пики засверкали розовым и алым – оттенками, напоминавшими цвет крови светлорожденных. Являлось ли это неким знамением? Приветствием, которое горы посылали человеку, чуть более долговечному, чем все остальные, хоть срок его жизни тоже был неизмеримо крохотным для этих каменных гигантов? Некогда еще не прожитые годы представлялись Дженнаку в виде ступеней огромной лестницы, ведущей на вершину холма, с которой открывался вид на землю и океан, на страны и народы, на прошлое и будущее, но сколь ничтожно малой являлась эта высота рядом с величием гор! Он измерял свою жизнь веками, они – миллионолетиями; и все человеческие проблемы, все стремления и идеи, о которых Дженнак толковал сказителю-бихара, были для них столь же эфемерны, как дым над костром, отпылавшим во времена Пришествия.

С этой мыслью Дженнак, вместе со своими людьми, отправился спать в большой хоган в носовой части плота. Рядом, в еще более просторном помещении, устроился Чааг Чу, и для посторонних глаз все выглядело так, будто верный телохранитель-сеннамит стережет покой хозяина. Но, пробудившись после полудня, Дженнак передоверил эту миссию Уртшиге, а сам, вместе с Ирассой и Амадом, отправился осматривать плот.

Он впервые путешествовал на таком плавательном средстве, хотя не раз доводилось ему встречать торговые арсоланские плоты, курсировавшие в водах южного Ринкаса. Но этот плот, называвшийся «Одотори Раа», что значило «Милость богов», являлся боевым, и ни один из купеческих не мог сравниться с ним размерами и быстроходностью. Собственно, «Одотори» был связан из четырех плотов шириною в сто локтей и вдвое больше длины, а значит, расстояние от носовой до кормовой башен равнялось четыремстам шагам. Плоты соединялись цепями и прочными сходнями, но каждый мог плавать и сражаться независимо от соседей, в том случае, если бы какой-то фрагмент сооружения был поврежден штормом или загорелся от зажигательных снарядов неприятеля.

У «Одотори» имелись две палубы, двенадцать мачт с огромными прямыми парусами, по три на каждом из плотов, восемь башен, стрелковые помосты и две сотни весел, используемых для маневрирования и причаливания к берегу. Нижняя часть плота была собрана из больших бальсовых бревен, пропитанных смолами и обеспечивающих плавучесть всего сооружения; их покрывали дубовые доски, и из того же розового дуба воздвигли каркас, поддерживающий верхнюю палубу, тоже бальсовую, так как эта древесина отличалась поразительной легкостью. Правда, она была не слишком долговечной, но тут человек мог помочь природе, укрепив дерево специальными составами. После этой обработки бальса приобретала золотисто-желтый цвет и звенела под ударом, подобно бронзовому щиту.

На нижней палубе, под защитой верхней, располагались гребцы, они же – копейщики на случай штурма; еще было три сотни стрелков и секироносцев, а также прислуга метательных машин, установленных на обеих палубах. В межпалубном пространстве громоздилось всяческое снаряжение, сложенное в идеальном порядке и тщательно привязанное; были тут огромные баки с пресной водой, корзины с зерном и сушеными фруктами, связки копий и дротиков, метательные ядра и горшки с зажигательной смесью, запасы топлива и одежды. Кое-где в настиле зияли прямоугольные колодцы с установленными над ними громоздкими механизмами, поднимавшими и опускавшими лопасти из несокрушимого железного дерева; как выяснилось, они выполняли роль управляющих весел, обеспечивая поворот всей огромной махины плота. Моряк, помощник начальствующего на «Одотори», объяснил Дженнаку, что маневрирование с помощью весел, выдвижных килей и парусов требует великого искусства и согласованных действий всей команды; чтобы развернуть плот хотя бы на палец, надо трудиться целый всплеск времени.

Дженнак кивнул. За прошедшие годы он сделался опытным навигатором и теперь мог оценить все достоинства и недостатки столь необычного средства передвижения, каким являлась эта плавучая крепость, способная разгромить своими метательными машинами целый прибрежный городок. Медленное и сложное маневрирование было платой за большую грузоподъемность, непотопляемость, огневую мощь и устойчивость; никакой шторм не был страшен плоту, но лишь в удалении от берега, от скал, рифов и мелей, грозивших если не гибелью, то долгой стоянкой и ремонтом. Разумеется, играла роль и скорость: даже под всеми своими парусами и веслами, «Одотори» шел вдвое медленнее «Хасса». Не сокол, летящий над волнами, а черепаха, что давит их своим плоским брюхом!

Но, без сомнения, такой плот сумел бы пересечь Бескрайние Воды, затратив на это пусть не месяц, а два или три. Что касается Западного океана, то тут Дженнака одолевали сомнения, ибо протяженность этих морских пространств оставалась неизведанной, и путешествие «Одотори» могло бы затянуться на год или два. А разве можно запасти воду и пищу на такой срок для шестисот-семисот мореходов? Даже огромные размеры плота не позволяли это сделать, и здесь преимущество быстрых драммаров было очевидным. Не говоря уж о морском сражении, где скорость маневра – залог победы!

Однако Амад, относившийся к подобным проблемам не столь профессионально, был очарован. Он странствовал по этому огромному сооружению с раскрытым ртом, восхищаясь его величиной, и множеством лестниц, мостков и переходов, и десятками удобных жилищ, располагавшихся в башнях и между палубами, и многолюдством команды, состоявшей из чистокровных арсоланцев, и высотой мачт со смотровыми площадками, и золотистым цветом парусов, украшенных солнечным диском и письменными знаками, из которых складывались божественные имена. Наконец он устал, да и Дженнак с Ирассой почувствовали утомление; они вернулись к себе, вкусили вечернюю трапезу и, полюбовавшись на горы и солнце, опускавшееся в океан, развернули спальные ковры.

Так миновало четыре дня, в которые между Дженнаком и Чааг Чу было сказано не больше сотни слов. Видимо, Стоящий За Спиной был всерьез напуган неразговорчивыми алтайскими шпионами, и нарушением секретности порученного ему дела, и тем, что случилось на горной дороге, так что теперь он тщательно поддерживал версию Дженнака о бравых телохранителях-сеннамитах, горевших желанием послужить в Инкале и усладить свои взоры блеском арсоланского золота. А если так, то о чем толковать важному сановнику с простыми воинами, пусть даже и сеннамитами? Для всех, в том числе и для кормчего «Одотори», Дженнак оставался наемником, принятым на службу вельможей властителя; ну, а по каким делам сей вельможа плавал в Лимучати, кормчего не касалось. Он был всего лишь Рукой, морским военачальником среднего ранга, тогда как советник владыки, подобный Чаагу Чу, приравнивался к накому либо к правителю крупного города.

Наступил вечер Дня Глины, двадцать восьмого в каждом месяце, и «Одотори» повернул к арсоланским берегам. Он двигался к военной гавани, где стояло шесть таких же огромных плотов, каждый у своего каменного пирса, огражденного продолговатым и высоким сооружением, по мысли Дженнака, казармой или складом. Подробностей в сгущавшихся сумерках он разглядеть не мог и понял лишь, что гавань велика и скрыта за массивными наклонными стенами, поверх которых горели огни и расхаживали часовые. Затем на одной из башенок «Одотори» загрохотал барабан, дальняя пристань озарилась светом факелов, и плот, направляемый ударами весел, медленно и торжественно скользнул к пирсу.

Здесь их ждали – группа горцев-солдат и невысокий пожилой человек в белых одеждах, однако не столь пышных, как те, что носил Чааг Чу, и украшенных скромной каймой из перьев керравао. Между ключиц у этого чиновника посверкивал серебряный символ, изображавший глаз, а уши его оттягивали едва ли не до плеч подвески из бледно-зеленого нефрита. При виде встречающего Чааг Чу вздохнул с заметным облегчением и уведомил Дженнака, что перед ними сам Шаче Ция, управитель одного из горных дворцов владыки, пользующийся его абсолютным доверием.

Затем Стоящий За Спиной вступил в совещание с Глазом Сагамора. Говорили они шепотом, но речи свои сопровождали плавными изящными жестами, то воздевая руки вверх, то важно покачивая головами, то касаясь своих нагрудных знаков; как принято в Арсолане, все свершалось с торжественностью и пышностью, освященными столетиями. Но хоть управитель и советник на первый взгляд не спешили, переговоры длились недолго и вскоре закончились церемонными поклонами. Сделав жест прощания, Чааг Чу исчез в темноте, а Шаче Ция, оглянувшись на Дженнака, поманил его за собой.

– Не очень-то здесь уважают сахема Бритуйи, – глухо буркнул Ирасса, прятавший бороду и усы под кожаной личиной и стальными нащечниками.

– Ты не прав, – возразил Дженнак. – У почтенного Шаче Ция хорошие манеры, просто он не узнает того, кто не должен быть узнанным.

Они зашагали по ровным плитам из темного камня, огибая одно из тех продолговатых сооружений, что высились за каждой пристанью. Позади раздавался мерный топот сандалий и треск факелов в руках солдат; по стенам, мешаясь с бледными лунными лучами, скользили багровые световые пятна. Дженнак полагал, что им предстоит выйти из ворот этой прибрежной крепости, где будут ждать погонщики с ламами или повозки, запряженные быками, но они все шли и шли, петляя между темными громадами строений, пока в одном из них не раскрылся узкий проход; Шаче Ция резво нырнул туда, опять поманив за собой гостей приглашающим жестом. За спиной Дженнака лязгнула дверь, отрезая сопровождавший эскорт, а впереди, в конце довольно длинного коридора, возник обширный круглый хоган, ярко освещенный жаровнями и свечами в форме змей, птиц и витых раковин. Здесь Глаз Сагамора остановился, упал перед Дженнаком на колени, прильнул щеками к его запыленным сапогам и гулким басом, неожиданным у столь тщедушного человека, произнес на арсоланском:

– Во имя Шестерых! Ты прибыл, светлый тар, потомок Одисса, благословленный Арсоланом! Во имя Шестерых!

– Да свершится их воля, – ответил Дженнак словами традиционного приветствия. Шаче Ция все еще простирался перед ним, словно кающийся грешник, и тогда он, подумав, добавил: – Встань, почтенный. Мои сапоги уже чисты.

Чиновник поднялся.

– Ты можешь вновь стать самим собой, господин. Здесь нам встретятся только доверенные люди, да и те не поднимут глаз, если я не прикажу. А ты приказывай мне.

– Что мне приказывать? Я гость и повинуюсь желаниям хозяина.

– Тут нет другого хозяина, кроме тебя, – с поклоном ответил Шаче Ция.

Церемонии вежливости были соблюдены, и Дженнак, прикрыв лицо ладонями, сосредоточился, возвращаясь к своему природному обличью. Людей чувствительных эта процедура могла напугать, да и ближним своим он не стремился демонстрировать сей колдовской талант; а так, за плотным частоколом пальцев, казалось, что он всего лишь сдирает маску со лба и щек.

Через мгновение руки его опустились, и Хрирд, покойный сеннамитский воин, исчез, будто растворившись в Великой Пустоте. Лицо Дженнака вновь сделалось его лицом: изогнутые темные брови над ярким изумрудом глаз, высокий лоб с чуть впалыми висками, гладкие скулы, прямой, изящной формы нос, твердая линия рта, широковатый подбородок… Обличье светлорожденного владыки, известное и чтимое повсюду!

Повсюду ли? – мелькнула мысль, а вместе с ней – клинок, нацеленный рукою Ах-Кутума, атлийского вождя. Он мчался к Дженнаку предвестником грядущих катастроф, распада связей между шестью родами, знаком тех времен, когда побеги божественного древа назовут себя не светлорожденными, но всего лишь одиссарцами, тасситами, атлийцами… Времена менялись уже сейчас, ибо светлая кровь теряла ореол божественности, не могла служить защитой и не вызывала былого почтения.

Но только не в Арсолане!

Узрев лицо Дженнака, Шаче Ция вновь распростерся перед ним, испрашивая повелений.

– Встань и веди, – раздалось в ответ.

Они двинулись по широкому тоннелю, что тянулся от круглого светлого хогана будто бы в бесконечность; он был ровным, прямым и вырубленным в цельной скале, с полукруглыми сводами и полом, который заметно повышался – на десять-двенадцать локтей через каждую сотню шагов. Стены его неярко мерцали, переливаясь розовым, желтым и голубым, – вероятно, то была светящаяся краска, точно такая же, как на прибрежной дороге, ведущей из Лимучати в Боро. Воздух в тоннеле был прохладен и свеж, а Шаче Ция, несмотря на возраст, шагал с завидной резвостью; чувствовалось, что дорога ему знакома, и ходил он по ней не один раз, и вел в горный дворец многих тайных гостей, прибывших морем. Когда истекло некое время, примерно половина кольца, он обратился взглядом к потолку и сказал:

– Над нами, светлый господин, прибрежная равнина. Очень узкая, но плодородная: тут посадки хлопка, проса и овощей, а также растут новые злаки, привезенные из Иберы, и фруктовые деревья – те, что плодоносят сочными золотистыми плодами. Через пять тысяч шагов мы будем в предгорьях; там растет кока и иные травы, полезные здоровым и целительные для больных. А дальше лежат луга, где пасутся стада лам. Особая порода, милостивый тар; их разводят не для переноски тяжестей и не ради мяса, а чтобы состригать тонкую шерсть для одежд и ковров.

– Хотел бы я это увидеть своими глазами, – произнес Дженнак.

– Увидишь, мой повелитель, увидишь! – Басовитый голос Шаче Ция гулко раскатился по тоннелю. – Ты поглядишь на эти земли сверху, будто орел, парящий под облаками!

Вскоре коридор сменился бесконечной лестницей с пологими ступенями и площадками, от которых влево и вправо тянулись новые сводчатые тоннели, помеченные световыми знаками, обычным письмом Юкаты, но в непонятных для Дженнака сочетаниях. Видимо, это был какой-то шифр, так как Шаче Ция, поглядывая на них, уверенно пояснял, что тот коридор простирается до первого яруса Инкалы, этот– до второго, а сей тоннель, увенчанный золотым солнечным символом, ведет прямиком к храму Арсолана и во дворец премудрого владыки. Но Глаз Сагамора туда не свернул, а продолжал неутомимо карабкаться вверх; подвески в его ушах подрагивали в такт шагам и скользили над плечами, будто выплясывая медленный танец чиа-каш.

Постепенно Дженнак начал понимать, что очутился в некоем гигантском лабиринте, среди переходов, лестниц и тайных покоев, которые он мог прощупать своим внутренним зрением, но неотчетливо, так как подземелье это напоминало паутину, сплетенную сотней трудолюбивых пауков. Вероятно, оно превосходило размерами весь город Инкалу, расположенный на поверхности, и оставалось лишь поражаться, сколь искусны и трудолюбивы арсоланские мастера, продолбившие в твердом граните все эти тоннели и чертоги. Правда, у них имелось снадобье, размягчавшее камень и металл, но даже с ним труд их казался титаническим и наверняка занявшим не одно столетие.

Лестница кончилась, и Шаче Ция, отворив обитую бронзой дверь, пропустил Дженнака вместе со спутниками в большой квадратный хоган с очагами в каждом углу и множеством зажженных свечей, озарявших эти покои ровным и ярким сиянием. В трех стенах хогана темнели стрельчатые арки, под которыми открывались проходы в иные помещения, а четвертой стены не было вовсе – за ней лежали широкий каменный карниз и беспредельность ночного неба, усыпанного блистающими звездами. При виде этого зрелища Амад восхищенно вздохнул, Ирасса выругался, и даже Уртшига пробормотал нечто одобрительное, стукнув браслетом о нагрудный панцирь.

Шаче Ция склонился перед гостями:

– Да благословит вас Арсолан, да пошлет вам удачу Одисс! Добро пожаловать в горный дворец Утренней Свежести, где ждут вас покой и отдых, и радость ароматного напитка, и мягкие ложа, и нежные девичьи руки, и крепкий сон. Мой повелитель будет здесь завтра.

От радостей мягкого ложа и крепкого сна Дженнак не отказался, а вот миловидным девушкам, что прислуживали в его опочивальне, велел удалиться, так как не был расположен к любовным утехам. Пробудившись на рассвете Дня Воды, он совершил омовение в бассейне с теплой водой, съел пару лепешек с медом и, при содействии Ирассы, облачился в алый шилак со значком сокола, вышитым у сердца золотыми нитями. Вместо высоких походных сапог он обулся в легкие сандалии, опоясался поясом из кожи Тилани-Шаа и подвесил к нему сумку и одиссарский кинжал длиною в три ладони. Свой убор из белых перьев хасса он надевать не стал, а перетянул волосы пунцовой наголовной повязкой, украшенной ренигскими рубинами. Итак, красные оттенки напоминали о его происхождении и Доме, а черный пояс – о грозном Коатле, покровителе воинов; а сочетание этих цветов значило следующее: Одиссар здесь и готов сражаться.

Затем Дженнак вышел на балкон.

Это была широкая и длинная терраса, куда можно было попасть лишь минуя тот зал, куда Шаче Ция привел их прошлой ночью. Под ней располагался еще один такой же выступ, торчавший серповидным ребром на отвесном горном склоне, и там суетились служители, что-то прибирая и перетаскивая, но на верхнем карнизе, где стоял Дженнак, царили полное безлюдье и тишина. Вероятно, место это предназначалось для размышлений или тайных встреч, и его убранство располагало и к тому, и к другому.

Стены, тянувшиеся на полторы сотни шагов от прохода во внутренний зал, были изукрашены картинами, выложенными из цветного стекла и камней; изображались же на них Пришествие и странствия богов. Были тут светлый Арсолан, увенчанный солнечным диском, Тайонел в зеленом облачении, простерший вверх могучие руки, в коих сверкали пучки молний, Одисс, прижимавший к груди свиток с письменами, Сеннам в накидке цвета морских вод, восседающий на огромной черепахе, Мейтасса, Прорицатель Грядущего – с закрытыми глазами и улыбкой, застывшей на губах. Последней высилась мощная фигура Коатля в темном доспехе, с секирой на плече, похожей на палицу, ибо имелись у нее четыре лезвия, направленные к четырем сторонам света.

Поглядев на это оружие, до сих пор принятое в атлийских войсках, Дженнак иронически хмыкнул. То, что подходит богу, человеку не по руке! Эта секира даже на вид казалась слишком тяжелой и неуклюжей, и в бою одиссарские мечи и серповидные топоры были куда эффективней.

Над красочной мозаикой тянулся вверх бурый склон горы, постепенно заострявшийся и где-то там, на рубеже земли и неба, сиявший панцирем льда и голубоватых снегов. Другую сторону карниза, которая выходила к пропасти, огораживали невысокие деревья с плотными кронами, начинавшимися едва ли не от корней. Они напомнили Дженнаку карликовые кипарисы, каких было много в Серанне, и где они тоже использовались для живых изгородей. Понизу эту зеленую стену украшали посадки орхидей, называемых Зевом Ягуара: на плотных мясистых стеблях располагалось до тридцати цветков изысканной формы, с пятью плоскими розовыми лепестками и шестым, напоминавшим в сочетании с тычинкой полураскрытую пасть хищного зверя. Еще на террасе имелись несколько крохотных прудов с разноцветными рыбками, тщательно ухоженные кусты роз и миниатюрные деревья, в коих Дженнак с изумлением признал дуб, железное дерево, кедр и кокосовую пальму; были здесь также белые шерстяные ковры, расстеленные поверх циновок, и низкие столики с письменными принадлежностями, похожие на тот, который он видел у Чоллы.

Рассмотрев все это убранство, Дженнак направился к кипарисовой изгороди, раздвинул плотные упругие ветви и бросил взгляд вниз.

Прямо под ним на расстоянии восьмидесяти локтей выступала вторая дворцовая терраса, потом склон резко обрывался – на полтора или два полета стрелы – и за этой пропастью лежал город. Инкала! Прекрасная Инкала, так не похожая на Хайан с его полутысячей насыпей, на шумные пестрые кейтабские порты, на прибрежные города ренигов, ни на тайонельские поселения, выстроенные из дуба, ясеня и сосны. Столицу Арсоланы воздвигли из прочных камней, глиняных отожженных блоков невероятной твердости, покрытых цветной глазурью, из позолоченной бронзы и черепицы, цветного стекла и древесины благородных пород. Сияющая всеми божественными цветами, она спускалась к равнине и морю десятками ярусов гигантской лестницы, то ли природной, то ли высеченной в подошве Лунных Гор; и каждый ярус ее был своеобразен и отличен от другого, будто перышко в радужном ковре, затейливо сплетенном искусным мастером. Вдоль нижних лестничных ступеней шли массивные здания, продолговатые, с наклонными стенами, – такие же, какие привиделись вчера Дженнаку в приморской крепости; к ним от берега тянулись белые, желтые и синие серпантины дорог, по которым неторопливо и чинно шествовали навьюченные тюками ламы и ехали маленькие, будто игрушечные повозки, запряженные быками либо неуклюжими серокожими тапирами. Выше ровной тетивой лука выстроились дома – разноцветные кубики, утопавшие в зелени садов, с ярко-алыми и серыми черепичными крышами; на каждом ярусе они стояли в пять или шесть рядов, оконтуривая не привычные Дженнаку площади, а длинные проезды, пересеченные лестницами и спусками. Каждый проезд был украшен особо: аллеей пальм или акаций, каналом с горбатыми мостиками, подвесным переходом, навесами из пестрой ткани, какими-то фигурами и мозаиками, которые за дальностью расстояния не удавалось разглядеть.

Еще выше, на самых верхних ярусах, которых насчитывалось более десятка, тянулся к небу лес золоченых шпилей, увенчанных солнечными дисками, звездами и полумесяцами, изображениями кецалей и орлов и знаками, с которых начинались имена божеств. Строения там были огромными, кубической, пирамидальной и куполообразной форм, – молельни и хоганы знатных, школы, где обучали счету и письму, дома Законов и Наказаний, дворцы светлорожденных и жреческие обители. На отдельном ярусе размещались воинские казармы – там, как разглядел Дженнак, сверкало оружие и маршировали на аренах солдаты; еще два яруса, самых просторных, были отведены для торговых дел и застроены крытыми колоннадами – там толпился народ, а с закраин кровель и с высоких шестов свешивались полотнища цветов Сеннама со знаком странников – распустившим паруса кораблем.

И, наконец, над всей этой титанической лестницей, над городским многоцветьем и зеленью прибрежной равнины, над гаванями, крепостями и синим океанским шелком, вздымались дворец и храм, обитель сагамора и величественное святилище солнечного божества. По сути, они являлись единым гигантским зданием, занимавшим целый ярус; средняя его часть была выстроена в виде серпа, обращенного выпуклостью к морю, а по краям возносились две ступенчатые пирамиды, точные копии Храма Вещих Камней, воздвигнутого в Юкате еще во времена Пришествия. На шпилях северной громады висели полотнища из перьев кецаля, перевитых золотой нитью, – и там, несомненно, жил сага-мор; над южной искрились в солнечных лучах большие диски – и значит, служила она обителью богов. Святым местом, как считали арсоланцы!

Рассказывали, что в этом храме есть зал, убранный шелками шести божественных цветов и тридцати их переливов – всех, какие использовались для раскрашивания Чилам Баль; говорили, что под каждой шелковой полосой тянется в полу дорожка тех же оттенков, выложенная нефритом и зеленым камнем с берегов Матери Вод, белым, серым, алым, желтым и багровым мрамором, синей и голубой бирюзой, серебристым перламутром, черным обсидианом, розовым гранитом и пластинами золота; толковали, что посреди храма, пред ликами Шестерых, пылает негасимый огонь под сферой из черного, как ночь, стекла, и огонь тот есть символ солнца, а сфера – образ Великой Пустоты, соединенной с пламенным светилом в нерасторжимом единстве Мироздания. А еще шептались, что золотая статуя Арсолана в этом храме вдвое выше серебряных статуй прочих богов, что арсоланцы возвеличивают своего покровителя и говорят с ним не со всякого места, как положено истинным кинара. а из особых святых молелен. Это, разумеется, являлось ересью и отступничеством, но, по мнению Дженнака, было как раз той самой идеей, из-за которой спорят лишь глупцы. Каждый волен славить богов так, как пожелает!

И, безусловно, облик прекрасной Инкалы искупал грех отступничества. Многие города довелось повидать Дженнаку, и земные, и зримые им лишь в пророческих снах, громады из камня, стекла и металла, озаренные вечным светом, но даже то, что являлось ему за пологом Чак Мооль, не могло сравниться с этой цветущей землей, лежавшей между синим океаном и льдистыми пиками, что подпирали небеса, и с этим городом, яшмовой каплей, застывшей у ног гранитных исполинов.

Пожалуй, не каплей, а яшмовой крышкой ларца с тайнами, подумалось ему; и, вспомнив о яшме и тайнах, он огладил ладонью свой пояс, где висела сумка с багряным сфероидом. Он уже собирался достать его и сравнить с Инкалой, подумать, поразмышлять над тем, где спрятано больше секретов, но тут за спиной раздался голос, спокойный, негромкий, властный и уверенный. Голос человека, чью речь не пропустишь мимо ушей.

– Любуешься моим городом, родич?

Дженнак резко обернулся.

Мнилось ему, что он подготовлен к этой встрече – ведь Унгир-Брен, его наставник, прожил немногим меньше Че Чантара и был столь же древен, столь же опытен и мудр и, как все светлорожденные на исходе дней своих, нес на челе незримую печать былого. С Унгир-Бреном Дженнак был близок; соединяли их и кровное родство, и взаимная приязнь, какая случается нередко меж старым учителем и юным учеником. И если в те дни Дженнак не сумел бы еще разделить печалей и радостей, мыслей и чувств прожившего два столетия, то он хотя бы запомнил его слова, его улыбку, движения губ и рук, взгляд нефритовых зрачков; и сейчас он помнил его лицо с большей отчетливостью, чем облик отца Джеданны или матери своей Дираллы.

Но арсоланский владыка не был похож на старого аххаля Дома Одисса, и в первый миг это ударило Дженнака, точно камень, выпущенный из пращи.

Разумеется, энергия и силы не покидали Унгир-Брена, как и всех светлорожденных, и он, пожелав того, мог бы выглядеть молодым; он даже странствовал вместе с Дженнаком, укрывшись под обличьем Сидри, слуги и своего потомка, коему в ту пору не исполнилось и трех десятков лет. Да, Унгир-Брен сохранил подвижность и гладкую кожу, и крепость мышц, и яркость губ; он мог бы выглядеть тридцатилетним мужем, но не казался им – отблеск прожитых столетий, не испятнавших щек морщинами, мерцал в его глазах.

Но к Че Чантару это как бы не относилось: он был, и выглядел, и казался молодым, ровесником Дженнака, если не младше! В первый момент это воспринималось словно кощунство или какой-то обман; во второй – наводило на размышления.

Красивый мужчина, подумал Дженнак, разглядывая арсоланского сагамора; широкоплечий, с благородной внешностью, довольно высокий и гибкий, со светлой, почти как у бритов, кожей. Зрачки у него были зеленовато-серыми, линия губ – решительной и твердой, а подбородок раздваивала глубокая вертикальная складка, совсем нехарактерная для внешности светлорожденных. Лицо Чантара казалось исполненным спокойствия, но в глазах тлели насмешливые искорки – и чудилось Дженнаку, что зрит он пламя в кузнечном горне, бушующее за каменной печной стеной и скрытое от людского взгляда. Этот человек, несомненно, был тайной, такой же тайной, как его многоцветный город и как яшмовая сфера из дебрей Р'Рарды…

– Красивый вид? – С легкой улыбкой Че Чантар вытянул руку, словно желая погладить пестрое покрывало Инкалы.

– Красивый, – согласился Дженнак. – Но было бы приятней любоваться им без этих деревьев, застилающих картину. Зачем они, старший родич?

Че Чантар, по-прежнему улыбаясь, глядел на него.

– Лет пятьдесят назад их не было, но затем на островах кейтабцев изобрели трубу, что делает далекое близким, и всякий человек получил возможность поглядеть, чем занят сагамор в покоях Утренней Свежести, каких гостей принимает там и с кем прогуливается по террасе… Хай! Узнав об этой трубе – кажется, кейтабцы называют ее Оком Паннар-Са?.. – я тут же велел вырубить желоб у самой пропасти, наполнить его землей и посадить кипарисы. Ибо кто больше властителей нуждается в уединении? Жизнь наша принадлежит людям, и это правильно; но временами они бывают так назойливы!

Губы Дженнака невольно изогнулись в усмешке; кажется, этот властитель, ценивший уединение, был ему по сердцу. Чантар держался с ним как равный с равным, ничем не подчеркивая разницы в летах; а еще он не поминал всуе богов, не делал излюбленных арсоланцами торжественных жестов, носил простое одеяние из светло-коричневого полотна и говорил о чем хотел. Например, о зрительных трубах, кипарисах и неистребимой человеческой назойливости…

– Пройдемся, – сильные пальцы сжали плечо Дженнака. – Пройдемся, родич, и поговорим о твоих странствиях и о делах, что привели сюда. Я рад видеть тебя в Инкале… и рад, что ты принял мое приглашение. Его принес сокол Чоллы?

– Да. Но я встречался с твоей дочерью. Отплыл из Лондаха в Сериди, а уж потом пустился странствовать по Бескрайним Водам.

По лицу Че Чантара проскользнула тень – едва заметная, словно малый обломок разбитого бурей корабля на спокойной и ясной поверхности моря.

– Чолла… – задумчиво протянул он. – Дочь моя всегда хотела больше, чем я мог ей дать. Ну, теперь она взяла все, что пожелалось… Но счастлива ли? И хороша ли по-прежнему?

– Хороша, – признался Дженнак, опустив вопрос о счастье. – Временами я сожалею, что не стал твоим близким родичем.

– Но не слишком, а? – Глаза Чантара уже смеялись. – Что же до родства, то кровь Шестерых и так делает нас близкими родичами. Жаль, что не все об этом помнят… – Он смолк, потом бросил на Дженнака лукавый взгляд. – Значит, ты видел Чоллу, дочь мою, и она все так же красива… Теперь я понимаю, отчего ты задержался!

– Не только поэтому, клянусь тридцатью тремя позами любви! Корабль мой отогнало штормом к устью Матери Вод, и там, пока чинили судно, я померился силой с демоном…

Глаза Чантара насмешливо блеснули.

– Вот как? С таким же демоном, как Паннар-Са? Я слышал песню о твоих подвигах, сложенную одним кейтабским тидамом…

– Да простит его Арсолан, владыка истины! – со смехом подхватил Дженнак. – Но на сей раз демон был настоящим… какая-то древняя тварь, обитавшая в болотах, рядом с угодьями туземцев-арахака… Мы бились с ней, и один мой воин умер, а сам я на время сделался сухим листом, парящим в Великой Пустоте. Но арахака исцелили меня и одарили – правда, дар пришел ко мне не совсем из их рук… Взгляни!

Он остановился рядом с низким столиком, сунул руку в сумку и выложил на полированную гладкую поверхность шарик из яшмы. Вид этой драгоценности вмиг разрушил ироничное спокойствие Чантара; он вздрогнул и посмотрел на нее с таким выражением, будто очутилась перед ним бочка с громовым порошком, и на донце ее уже тлел фитиль. Он даже забыл осведомиться о здоровье гостя и о ранах, нанесенных болотной тварью, и пожелать погибшему воину легкой дороги в Чак Мооль… Владыка Арсоланы был потрясен, и лишь это извиняло подобную неучтивость.

– Мне говорили, – произнес Дженнак, стараясь не глядеть на изумленное лицо Чантара, – что такие шары делают в далеких горах, за которыми прячется солнце, а потом они странствуют по всем притокам Матери Вод и всюду почитаются могущественными талисманами. Возможно… – Тут он смолк, припоминая сказанное старым арахака. Тот утверждал, что магические шары не меняют и не отнимают, а дарят, желая изведать искренность и мудрость того, кому преподнесен дар. Ведь человек, говорил Старец, существо скрытное; слова его могут быть легки, как перья, мысли тяжелы, как камни, а намерения ядовиты, словно колючка для чен-чи-чечи. Но суть заключается не в намерениях и словах, а в делах, не в скрытом, а в явном; и колдовской талисман, поднесенный в нужное время, подталкивает к свершениям, а свершенное позволяет узнать человека.

Не подарить ли его Че Чантару? – мелькнуло у Дженнака в голове, и в следующий миг мысль эта стала действием.

– Я не подумал о приличиях, приехав без подарков, – вымолвил он, касаясь пальцем багрово-алой сферы. – Может быть, это…

– Нет! – Чантар будто бы очнулся. – Нет, родич! Дар, посланный богами, не отдают, и с ним не расстаются; он твой и только твой!

Лицо его было теперь серьезным и сосредоточенным, а в глазах не замечалось и тени иронии.

– Посланный богами? – протянул Дженнак. – Но мне казалось,'Что горы, за которыми прячется солнце, – это Чанко… Чанко, страна, что лежит у границ твоей державы.

– Возможно. – Плечи Чантара приподнялись и опустились. – Но разве боги не могли заглянуть и туда? И научить тому, чему не научили нас?

Дженнак был поражен не меньше, чем повелитель Арсоланы, узревший яшмовый шар. Если один из богов побывал в Чанко, то почему не сказано об этом в Книге Минувшего? Сама мысль о подобном умолчании показалась ему кощунственной – ведь боги не обманывают людей!

– Чанко не приняла Кино Раа, – наконец выдавил он.

– Откуда мы знаем об этом? – сагамор потер свой раздвоенный подбородок. – Из легенд, из историй, дошедших от предков, но не из Чилам Баль. В Чилам Баль об этом не говорится. Там вообще нет ни слова о Чанко!

– Боги не обманывают людей. – Дженнак сказал вслух то, что думал.

– Да, не обманывают, но разве умолчание – обман? Быть может, Чанко – ларец с сокровищами, о коих знать нам еще не дано? Быть может, эти богатства должны приходить к нам с неторопливостью, с течением веков, минуя руки тех, кто считает их магическими талисманами? Что мы ведаем о Чанко! Ничего! На этом ларце прочная крышка, родич. Я посылал туда жрецов и солдат, и караваны с товарами, и горцев, что лазают по скалам лучше коз, – никто не вернулся! Осталось лишь сходить самому…

Дженнак молчал, размышляя над неожиданным поворотом беседы. Конечно, он был приглашен в Инкалу не за тем, чтобы толковать о секретах Чанко, сколь ни были бы они занимательны. Чанко – дело прошлого или, быть может, будущего, а сейчас пора бы поговорить об ином, о Коатле и Мейтассе… И об атлийских шпионах, затаившихся в Лимучати и поджидающих, кто из Дома Одисса приедет в Арсолану, чтобы заключить союз…

Но темы для бесед выбирал хозяин, а он не мог отвести взгляда от яшмовой сферы. Наконец Че Чантар вновь коснулся ложбинки на подбородке и произнес:

– Ты что-нибудь делал с ним? С шаром, я имею в виду?

– Он похож на майясские гадательные сферы, а их, как я слышал, вращают… Я попытался его покрутить, но… – Дженнак пожал плечами.

– Покрутить! Клянусь светлым оком Арсолана! – Че Чантар воздел руки вверх, но не торжественно, как полагалось в позе благодарения, а естественным человеческим жестом. – Покрутить! – снова повторил он. – Разумеется, надо покрутить, только не пальцами. Идем!

Двигался он со стремительностью юноши, еще не поднявшего меч в поединке совершеннолетия. Дженнак, правда, был выше Чантара на полголовы, имел длинные ноги и потому поспевал за хозяином без особых хлопот. Они возвратились ко входу в зал с тремя стенами, где свечи были сейчас потушены – кроме одной, измерявшей время; там повернули к арке, занавешенной трубочками из цветного стекла на серебряных нитях – они тонко зазвенели за спиной Дженнака; прошли по коридору, устланному белым ковром с алыми квадратами – цвета Мейтассы и Одисса, машинально отметил Дженнак; нырнули под другую арку с прочной дверью, которую Чантар открыл поворотом незаметного рычага; перешагнули высокий порог и очутились в уютном хогане с большим окном, пробитым прямо в скале. Тут находился низкий широкий стол с парой сидений, ковры и циновки на полу, а вдоль стен – ларцы и сундуки, вероятно с книгами, решил Дженнак. Между сундуками зиял проем, ведущий в соседнее помещение, опочивальню с ложем, жаровней и массивными подсвечниками в форме разинувших пасти кайманов.

– Садись! – Чантар бережно прикоснулся к одному из ларцов, серебряному, в каких хранили обычно дорогие копии Чилам Баль, и перенес его на стол. – Садись, родич! Прогулка у нас не задалась; так выпьем хотя бы горячего.

Опустившись, по одиссарскому обычаю, на пятки, Дженнак глядел, как хозяин направляется к стене, вдоль которой спускалось и исчезало где-то под коврами чешуйчатое бронзовое тело морского змея; в его глазах сияли крупные изумруды, гребень был встопорщен, рот – раскрыт, и торчала в нем затычка.

– Ция, – сказал Чантар, вынув затычку, – напиток в мои покои!

– Да, господин! – глухо донеслось в ответ.

Затычка вернулась на место, и не успел Дженнак поудивляться этому странному переговорному устройству, как две девушки внесли дымящиеся чаши и блюда со сладким лакомством, приготовленным из бобов какао и сока тростника. На вид девушки были такими же сладкими, как это угощение, юными и стройными и похожими на Шо Чан и Сию Чан, служанок Чоллы, оставшихся с ней в Ибере, только тем было сейчас, пожалуй, под пятьдесят, и кожа их наверняка утратила свежесть, а волосы – шелковистый блеск. Время безжалостно к людям, а к женщинам – в особенности!

Когда служанки удалились, а Дженнак, отвлекшись от своих воспоминаний, сделал первый глоток горячей ароматной жидкости, руки Че Чантара пришли в движение. Он коснулся ларца, откинул крышку и медленно, неторопливо начал доставать какие-то предметы, завернутые в плотный разноцветный шелк; их было шесть, не очень большого размера, каждый в тряпице, помеченной письменным знаком и сколотой своей особой застежкой. Застежки были бронзовыми, в форме огненных муравьев и жуков, какие водятся в Р'Рарде.

Чантар принялся разворачивать шелк, и горячее питье застряло в горле Дженнака. Перед ним лежали шары – яшмовые шары, во всем подобные его собственному! Их гладкие бока багровели, змеились алые и розовые полосы, и на каждой серебрился световой блик, словно небесный символ, свидетельство древности и тайны. Дженнак глядел на них будто зачарованный; потом вытащил свою сферу и положил рядом.

– Добыча полутора веков, – не без гордости произнес Че Чантар. – Вот этот, – он коснулся крайнего шара, – дар племени котоама и получен сто сорок восемь лет назад; этот – дар старейшин хединази, и ему минуло сто двадцать шесть; этот – от вождей тономов, без малого столетие… Хай! – Губы его внезапно расцвели улыбкой. – Вот свидетельства доверия и дружбы! А по всей Эйпонне говорят, что я шлю жрецов и воинов в Р'Рарду, насильно обращая дикарей в кинара! Что арсоланскими отступниками нарушен завет богов!

– Но изваяние… изваяние в вашем храме… – пробормотал Дженнак. – Ходят слухи, что оно великовато…

– Слухи! Стоит ли верить словам белого попугая, которые он услышал от желтого, а тот – от зеленого? Жаль, родич, что твой визит секретный и ты не можешь спуститься в Инкалу. Тогда бы ты узрел, что статуя Ареолана всего на ладонь превосходит остальные! И в том я вижу не возвеличивание его, а одно лишь людское тщеславие. Скажи, а тебе никогда не хотелось сунуть под сандалии Одисса-прародителя пару досок, чтобы в вашем Хайане он сделался повыше?

Кажется, он успокоился, отметил Дженнак; глаза опять насмешливы, и голос ровен. Значит, теперь начнутся чудеса… вращение сфер, но не руками… Чем же? Каким-нибудь устройством вроде тех, что вращают жернова и гончарные круги? Конечно, такая машина могла бы раскрутить шар с гораздо большей скоростью…

Он упрекнул себя в том, что не додумался раньше до этой идеи, однако в хогане Чантара не было никаких подходящих машин – разве что прятались они в сундуках или в других помещениях за опочивальней. Но арсоланский владыка вставать из-за стола не собирался; сидел, отхлебывал из чаши и смотрел на семь шаров, выстроившись перед ним в ряд. Сфера Дженнака замыкала эту шеренгу словно воин, едва успевший к построению.

– Видишь ли, родич, – сказал Чантар, – серьезной нашей беседе полагалось бы начаться с одного из этих шаров. Но откуда мне знать, как ты к ним отнесешься? К ним и к тому, что увидишь сейчас… Может, испугаешься?.. не поверишь?.. начнешь творить Священный Знак?.. Хотя, по рассказам Чаага, ты не из пугливых и сам кое-что умеешь… К примеру, изменять обличье да слышать, как шелестит перьями еще не рожденный птенец, и различать во тьме серые цвета Коатля… Кто тебя научил такому? Унгир-Брен, мудрейший из потомков Одисса?

– Это наша одиссарская магия, – вымолвил Дженнак. – Кентиога, одно из Пяти Племен, принесли ее в Серанну. Наставником же моим в самом деле был Унгир-Брен, да будет он счастлив в божественных чертогах Кино Раа!

Он не собирался объяснять, что тут пришло от магии, а что – от дара кинну, странствующего меж земной реальностью и Чак Мооль; он тоже хранил свои тайны, какие наверняка имелись и у владыки Арсоланы. О том, что он избранник богов, было известно лишь Унгир-Брену да, быть может, Фарассе и чаку Джеданне; впрочем, отец являлся человеком замкнутым и никогда не говорил с ним на эти темы.

Че Чантар отставил чашу с напитком..

– Вернемся к нашим талисманам, родич. Представь, я не знал, как ты отнесешься к ним, и вдруг из твоей сумки появляется еще один такой же амулет! Вместе с историей о сраженном демоне… Конечно, я был удивлен! Больше чем удивлен – поражен! Я подумал о некоем законе притяжения, по которому все дары богов собираются в одном месте… Здесь! – Чантар хлопнул ладонью по столу. – Здесь, в этом хогане и в этот миг больше божественных даров, чем во всей остальной Эйпонне, не говоря уж о Землях Восхода!

– Ты говоришь о сферах?

– Не только, родич, не только! Еще и о нас с тобой! О тебе и обо мне! – Глаза его смеялись, будто он вызнал все тайны Дженнака, а из своих не раскрыл ни одной. – Ты чародей с тысячью лиц, наследник кентиога и мудрого Унгир-Брена, ну, а я… я… Смотри!

Он вытянул руку над третьим из шаров в шеренге – тем, что был преподнесен тономами столетие назад. Он не касался сферы, но, к изумлению Дженнака, она вдруг начала вращаться сама собой, и с каждым вздохом ее стремительное и беззвучное кружение делалось все быстрее и быстрее, а розовые и алые полосы сливались с багряным фоном, не осветляя его, но как бы теряясь внутри, исчезая с поверхности шара, пока он не приобрел ровный багровый цвет раскаленной стали. В этот миг последовала яркая вспышка. Дженнак зажмурился, а когда глаза его открылись вновь, над столом висел совсем другой шар – многоцветный, огромный, шести локтей в поперечнике, и невесомый, как дыханье призрака.

Эта сфера тоже вращалась, но медленно и плавно, будто предлагая Дженнаку узнать привычное и подивиться неведомому. Перед ним проплыли восточные берега Эйпонны– изумительно четкие и как бы прорисованные на редкость уверенной рукой; затем он увидел океан, очертания Бритайи, Земли Дракона, Иберы и Лизира – краешек гигантского материка, вернее, двух материков, разделенных Длинным морем и другими морями, о коих он знал от Амада или не слышал вовсе; нижний континент – вероятно, Жаркая Риканна – был довольно велик и тянулся далеко к югу, а верхний выглядел столь громадным, столь необозримым, что у Дженнака перехватило дыхание. Но лежавший за ним океан впечатлял еще больше – он простирался в два или три раза далее Бескрайних Вод и, казалось, занимал половину земной сферы. В его просторах мелькали какие-то острова – крохотные, как зернышки мака на голубом майоликовом блюде, и огромные, не меньше Бритайи; затем возник полуостров Шочи-ту-ах-чилат, похожий на отставленный костлявый палец, и Перешеек, соединявший две Эйпонны. Дальше потянулись земли Великих Очагов, горы, равнины и огромные реки, продолговатая чаша Ринкаса, кейтабский архипелаг, океан…

Дженнак, потрясенный, выдохнул:

– Что это? Что это, старший родич?

Он уже предчувствовал ответ.

– Наш мир, запечатленный в этом шаре. Узнаешь ли его? Узнаешь ли дороги, пройденные тобой?

Кивнув, Дженнак потянулся к сфере, но руки Чантара сделали быстрое неуловимое движение, и пестрый мираж исчез.

– Я могу раскрыть еще один шар, и ты убедишься, родич, что они, по-видимому, говорят о разном и не всегда понятном для мудрейших из смертных. Вот этот… – Сильные пальцы застыли над пятым шаром, и тот начал послушно вращаться. – Но приготовься к тому, что тебя ждет странное зрелище!

На сей раз сфера взорвалась, обратившись камнем.

То был базальтовый обломок, тяжелый, темный и ребристый, будто бы мгновенье назад выломанный из твердой плоти задремавшего вулкана; и вид этой глыбы, повисшей над столом, поверг Дженнака в смятение. Но почти сразу же картина стала меняться: поверхность камня приблизилась, выступы и впадины превратились в гигантские горы и ущелья, потом одна из этих скал наплыла, в свою очередь сделавшись переплетением глубоких каньонов, трещин и выпуклых ребер, и вдруг распалась, представ в образе вязкого серого тумана, лихорадочно дрожавшего и как бы распираемого некой внутренней силой. Туман, однако, не был однороден; в этой серой мгле Дженнаку чудились сгущения, подобные зыбким шарам, окруженным трепещущей оболочкой и занимавшим узлы многослойного невода или гигантского множества паутин, развешанных друг за другом и отличавшихся удивительным постоянством в форме ячеек. Сгущения увеличивались, расплывались облаками, но и в них он угадывал что-то плотное, какую-то регулярную структуру из вращающихся веретен, однако плотность их тоже была обманом – они скорей напоминали стремительные вихри, спрессованные и сжатые подобно зернам, набитым в мешок.

Что удерживало их вместе? Что это значило? Была ли эта туманная сеть, сотканная из сфер и вихрей, призраком каменной глыбы или образом ее, не земным, но вполне реальным в каких-то запредельных мирах, по ту сторону Чак Мооль? Или она представляла душу камня, ту эфемерную и неясную тень, которой, по словам Амада, обладал каждый человек и, быть может, все сущее в Мироздании? Но какие силы сотворили ее? И что произойдет, если вырвутся они наружу, если распадется сеть, если вихри обретут свободу?

На миг перед внутренним взором Дженнака встал чудовищный гриб из огненной багровой массы, клубившейся в неизмеримой вышине, расползавшейся подобно тучам, гонимым ветрами во все стороны, закрывавшей синий небосвод, готовой поглотить и землю, и воды, и воздух, и весь мир…

Вздрогнув, он очнулся. Серый туман и обломок базальта исчезли, сфера лежала на столе, а Чантар, прикрывая ее ладонью, пристально уставился в лицо гостя, точно надеясь уловить отблеск посетивших его видений.

– Камень, сотканный из мглы и вихрей, – произнес Дженнак, ощущая, как губы его вновь становятся теплыми и упругими. – Возможно ли такое? И что это значит?

– Я же предупредил, не все показанное может быть понятным. Рано, родич, рано! Мудрость должна сочетаться с осторожностью, иначе… – Чантар пожал плечами. – Для детских игр меч слишком остр, а громовой порошок слишком опасен! Понимаешь меня?

– Да. Однако объясни, что ты сам об этом думаешь? Что мы видели? Что такое эти сферы? И как ты открываешь их? Могу ли я обучиться этому искусству?

Чантар усмехнулся:

– Сколько вопросов, родич! Ну, спев Утреннее Песнопение, не откажешься от Дневного… Придется мне ответить, ответить по порядку… Но многого не жди, ибо сам я – пес, что блуждает в тумане и ловит смутные запахи вчерашней трапезы…

Он потянулся к чаше с остывшим напитком, осушил ее и продолжал:

– Смысл последней картины мне столь же неясен, как и тебе. Быть может, нам показали зыбкость и призрачность сущего; быть может, это намек, что все в мире, даже прочный камень, состоит из неких мельчайших частиц, подобных мглистым вихрям… Не знаю! Не знаю, но думаю, что эти шары – божественное завещание, столь же ценное, как Чилам Баль. Только не пришло для него время, и таится оно среди гор, лесов и в иных местах, дожидаясь, когда дети взрастут и поймут, где у клинка острие, а где – рукоять. Ну, а про то, как я открываю сферы… вернее, часть из них… Такому искусству ты научишься сам, родич, но придет оно к тебе с великой бедой или с великой радостью, с таким напряжением чувств, с каким напрягается кожа барабана под ударом палочки.

Знай, что я испытал это, испытал много лет назад, когда в ларце лежали только три шара… Тяжкое время пришлось мне пережить! Сын мой отправился в Сеннам и погиб в поединке совершеннолетия, женщина – не светлой крови, но любившая меня долгие годы – умерла, и разум мой затмился, и боги перестали говорить со мной… Тогда, мучимый печалями, пришел я в этот хоган, сел и стал глядеть на яшмовые шары, но не видел их, а видел лица сына и женщины своей, и руки их, манившие меня в Великую Пустоту. Казалось, сердце мое перестанет биться, сожженное ядом потерь, и я, надеясь на утешение, воззвал к богам и простер руки над сферами, не думая о них, но желая лишь получить какой-то знак. И тогда горе мое стало силой, и что-то переменилось во мне, поднялось и выплеснулось, как кровь из раны. А потом…

Он протянул руку, и шар, подарок тономов, начал медленно вращаться.

Глядя в лицо Чантара, печальное и напряженное, Дженнак подумал, что горе не обошло стороной и владыку Арсоланы: как утверждалось в Книге Повседневного, за мудрость свою он заплатил страданием. И это делало Чантара понятней, ближе и дороже, словно дальний родич, увиденный впервые в жизни, вдруг воистину стал братом. Теперь не только кровь, дар богов, связывала их, но и нечто иное, более важное и значительное, – быть может, память о жизнях, унесенных ветрами времени?

Прервав затянувшееся молчание, Дженнак провел над сферами ладонью.

– Тебе удалось раскрыть каждую?

– Нет, только две из шести. Но подождем; если боги опять пошлют мне великую радость или горе, я доберусь до остальных.

Подождем! И это сказал человек, вступивший в третье свое столетие! Кажется, он собирается жить вечно, промелькнуло у Дженнака в голове.

– Попробуешь с шаром, который я принес?

– Нет, – будто подтверждая сказанное, Чантар отодвинул яшмовую сферу. – Спрячь! Подарено тебе, ты и прими груз страдания или счастья, если повезет… Моя спина покрепче, чем у ламы, но если лам две, то отчего не нагрузить каждую своей ношей?

Он снова подчеркивал, что их двое, будто бы не существовало других светлорожденных, будто в Хайане на циновке власти не сидел Джиллор, будто собственные его сыновья были всего лишь несмышлеными младенцами. Удивительно? Да. Но Дженнак чувствовал, что ходит у самого краешка тайны.

– Ты показал, что хотел, старший родич. Ты ответил на мои вопросы. И ты предупредил, что ждет меня некое потрясение… Что же дальше?

Лицо Чантара вновь сделалось спокойным – правда, не без прежнего лукавства.

– Дальше? Дальше будем говорить.

– Глаза мои видели дивное, и готов я услышать о новых чудесах.

– Только не ожидай добрых чудес… Скажи, по дороге сюда корабль твой не останавливался в эйпоннских гаванях?

– Нет. Мы пришли в Лимучати, и я сразу же отправился в Боро.

– А когда в Бритуйю приходил последний драммар из Хайана?

Дженнак коснулся виска, вспоминая.

– В начале месяца Цветов, старший родич.

– Тогда ты не знаешь последних новостей, – кивнув, Чантар принялся заворачивать шары в шелк и укладывать их в шкатулку. – Умер Ко'ко'ната, повелитель Мейтассы – да будет узкой его тропа в Чак Мооль! И циновка власти досталась Одо'ате. Он сидит на ней уже два месяца.

– Не помню такого, – сказал Дженнак.

– Младший из сыновей Ко'ко'наты, – Чантар захлопнул ларец. – Молод, прожил тридцать лет и ничем не славен, кроме одного… – Он поднялся, водрузил ларец на место и начал копаться в стоявшем рядом сундуке. – Говорят, что Одо'ата родился не от женщины светлой крови. Отец тем не менее объявил его наследником.

– Полукровка не протянет и столетия, – сказал Дженнак. – И в семьдесят будет стариком.

– Разумеется, такое не скроешь, – согласился Чантар, вытащив из сундука свиток желтой бумаги и плотно сложенный пергаментный лист. – Но меня волнует не то, что случится через сорок лет, а то, что может произойти сейчас. Одо'ата решился подправить древнее лживое пророчество о Пятой Книге Кинара и пятой пещере под Храмом Вещих Камней, будто бы замурованной стараниями одиссарцев, арсоланцев или подкупленных жрецов майя… Случилось у Одо'аты видение, ниспосланное самим Мейтассой, и бог якобы сообщил ему истину: миром будут править тасситы и атлийцы. Каков недоумок, а?

– Койот, раскрасивший шкуру охрой, не превратится в ягуара, – сказал Дженнак.

Вернувшись к столу, Чантар положил на него свиток и пергамент.

– Ягуар у нас уже имеется, родич – Ах-Шират, повелитель Коатля! Тот, кто ввозит кровожадных дикарей из Риканны, превращает их в опытных солдат, набивает бочки взрывчатым порошком и строит флот, только не океанские корабли, а боевые галеры! Как ты думаешь, что он сделал сейчас и что сделает потом?

Дженнак поразмыслил недолгое время над этой новостью и сказал:

– Он заключит союз с Одо'атой, а потом сожрет его. Союз ему выгоден: если к пехоте и кораблям Коатля добавятся тасситские всадники, у брата моего Джеданны не хватит секир для их шей.

– У меня тоже, – заметил Чантар. – Они могут двинуться на вашу страну с юга и с запада и могут ударить с побережья, так что брат твой вынужден будет рассредоточить войско для обороны или поступиться частью своих земель. Они могут оставить заслоны на вашей границе и напасть на Арсолану – опять-таки с моря и через Перешеек… Даже разрушив мост в Лимучати, мы ничего не добьемся, ведь у тасситов есть теперь корабли из Шочи-ту-ах-чилат и мореходы – пусть подневольные, но опытные. У них преимущесгво, понимаешь? Преимущество места.

Дженнак понимал. Он, не первый год водивший многотысячные армии, давно перешагнул границу, что отделяла тактика-накома от вождя-стратега, умевшего выигрывать не битвы, но всю войну. Преимущество Мейтассы и Коатля заключалось в том, что земли их, точно занесенный для удара кулак, разделяли Одиссар и Арсолану, чьи воинства объединиться не могли – как по причинам территориальным, так и в силу того, что одна из стран оставалась в этом случае беззащитной. Вот только рискнут ли новые союзники начать опустошительную войну, какой не видела Эйпонна? Такие деяния богами не поощрялись.

Он сказал это Чантару, но тот лишь досадливо поморщился.

– Большую войну они, может, и не затеют, но малую – наверняка! Из-за мифической Пятой Скрижали. Одо'ате нужна эта Книга, существует ли она в самом деле или нет. А что касается Ах-Ширата, то он недаром принял титул Простершего Руку над Храмом Вещих Камней! Много лет ему снятся майясские города, и только страх перед остальными Очагами мешал исполниться тем снам. Ведь Святая Земля и Великий Храм близ Цолана принадлежат всей Эйпонне! Но сейчас, в союзе с тасситами, атлиец может не думать о таких мелочах… Они с Одо'атой возьмут желаемое и разберут святилище по камешку… А потом, я думаю, появится и Пятая Книга кинара со всеми нужными пророчествами! И грянет война, уже не малая, большая!

– Тайонелу и Сеннаму это не понравится, – задумчиво произнес Дженнак.

– А что они могут сделать? Руки Харада связаны усобицей в Крае Тотемов… к тому же он не молод, совсем не молод! А Сеннам находится слишком далеко, и нет туда сухопутной дороги… Если бы Мкад-ап-Сенна и решился нам помочь, то сколько это займет месяцев? Лучше привезти воинов из Бритайи…

– Это верно. А еще лучше, если бы Пятую Книгу нашли мы или доказали всем в Эйпонне, что ее не существует.

Чантар развел руками:

– Но у нас ее нет, а доказать ложность несуществующего тяжелее, чем убедить тапира, что он – тапир… Нет, я думаю, нужно сделать иначе – направить энергию их союза к новым землям, к Риканне. Они хотят владеть миром? Прекрасно! Но мир велик, и прежде, чем захватить его полностью, надо примериться к одной его части, достаточно обширной и богатой. Почему бы и нет? Ведь атлийцы давно скулят, что Арсолана, Кейтаб и Одиссар не допускают их к заокеанским землям… Так пусть берут их! Пусть плывут в Риканну через Океан Запада или Востока, как им захочется!

– Думаешь, это поможет? – спросил Дженнак. Сомнения терзали его; он вспоминал висевшую над столом сферу и необъятность простиравшихся на восток земель, которые тем не менее так не хотелось делить с Одо'атой и заносчивым Ах-Ширатом!

– Не думаю, надеюсь, – сказал Чантар. – Если за тобой крадется голодный волк, брось ему кость, как говорят в Тайонеле… Но сегодня, родич, мы не будем обсуждать этот план. Оба мы возбуждены – и встречей нашей, и тем, что пришлось увидеть и узнать каждому. А позе решения предшествует поза раздумья! Так что подумай, а заодно почитай вот это, – Чантар подвинул гостю желтоватый свиток и пергамент. – Сейчас я возвращусь в Инкалу, а встретимся мы завтра, поговорим и разделим дневную трапезу. Ты же оставайся здесь и знай, что все хранящееся в этих сундуках к твоим услугам. Там много полезных книг… А если будут нужны тебе перья и листы для записей, скажи о том Шаце Ция.

Он поднялся, и Дженнак, обмениваясь с ним прощальными жестами, подумал, сколь многое вместилось в эту встречу. Воспоминания и чудеса, и планы, и секреты, и разгадки, хоть было их не так уж много в сравнении с числом тайн… А еще он нагляделся на Чантара, повидал его во всяком обличье – и грустным, и удивленным, и спокойным; и мог теперь сказать словами Книги Тайн: вот – человек! Воистину существо, наделенное тягой к свободе, светлым разумом и крепкой плотью!

Правда, над нетленностью этой плоти Дженнаку еще хотелось поразмыслить.

Но всяким размышлениям свое место и время, а сейчас он взялся за оставленный Чантаром свиток. Однако, развернув его, тут же отложил в сторону, вызвал с помощью переговорной трубы Шаче Цию, зоркий Глаз Сагамора, велел подать напиток, перья и бумагу, а также привести Амада. Тот явился незамедлительно, сообщив, что Ирасса с Уртшигой спят, так как девушки в их постелях были ласковыми и развлекали славных воинов, а также его, Амада, от вечерней до утренней зари. С особой щедростью был одарен Ирасса. Безбородый Амад походил на атлийца, сеннамиты, вроде Уртшиги, не являлись такой уж редкостью в Инкале, а вот пришелец из стран заокеанских, с мягкой светлой шерстью на губах, был, безусловно, экзотикой. Так что выпало Ирассе потрудиться – тем более что арсоланки славились своею страстностью и искусством в любви не меньше майясских женщин.

Доложив о состоянии дел, Амад Ахтам, сын Абед Дина, с жадностью уставился на сундуки с книгами и вознамерился ознакомиться с ними поближе, но Дженнак велел ему сесть к столу и взяться за перо. Трактат Чантара был написан на майясском, коего Амад не знал, но сказитель мог послужить писцом – как человек, приобщившийся к грамоте и способный делать заметки со слов. А в том, что заметки делать придется, Дженнак уже не сомневался.

В желтом свитке содержались комментарии к Книге Тайн, но не к Листам Арсолана, трактующим философские материи, а к синим Листам Сеннама, второй части Книги, где сообщались кое-какие сведения о земных океанах и морях, о суше и ее расположении среди вод, об округлости мира, подобного ореху, и о том, сколь далеко простираются воды на запад и восток от Срединных Земель. Последнее было самым важным – ведь расстояния разделяют людей надежнее каменных стен и преград из ядовитого кактуса тоаче; и хоть их можно преодолеть, но кто рискнет отправиться в дорогу, не зная ее протяженности и не ведая, каких и сколько припасов нужно взять с собой?

Казалось бы, Листы Сеннама позволяли ответить на этот вопрос, но бог, в неизмеримой мудрости своей, пользовался непонятными мерами длины – не локтями и шагами, не полетом стрел или соколов, а малой частью мировой окружности, называемой антл. Существовал и другой способ измерения, связанный с солнечными лучами, которые можно было разложить на многие оттенки, от пурпура Одисса до аметиста Сеннама, с помощью стекла определенной формы; но этот способ казался еще непонятнее, ибо никто не мог вообразить, как различие меж красным и фиолетовым годится для меры длин и расстояний. Над этим секретом бились лучшие умы, и хоть этих жрецов называли Познавшими Тайну, тайна так и оставалась непознанной.

До Восточного Похода никто не представлял истинных размеров земного сфероида и обширности земель, лежавших за океаном. На сей счет делались различные предположения, и, согласно первому, на востоке можно было найти лишь острова, согласно второму – материк размером с Эйпонну, согласно же третьему – еще более обширные континенты, измеряемые десятками соколиных полетов. Плывя на «Тофале», Дженнак наблюдал, с каким тщанием О'Каймор и его навигаторы измеряют путь, пройденный кораблем, и наносят береговые очертания на плотный шелк, отмечая подходящие ориентиры. Не раз у него мелькала мысль, что эти записи и карты стоило бы сравнить с написанным Сеннамом, сопоставив божественные меры с человеческими для одного и того же расстояния. Какого? Разумеется, речь могла идти лишь о пространстве Бескрайних Вод, разделяющих Эйпонну и Риканну, но применить этот план на практике было бы не просто – ведь берега континентов изрезаны и, как вскоре выяснилось, путь от Серанны до Лизира совсем иной, чем от острова Ка'гри до скал Бритайи.

Во всяком случае, такой проект нуждался в совместных трудах одиссарских жрецов и кейтабских мореходов, поскольку аххали могли читать в Книге Тайн, а плававшие по морям имели карты. Но карты островитян, где отмечались расстояния, скорости течений и сила ветров, были не меньшим секретом, чем божественные откровения Сеннама; и до тех пор, пока Дженнак не обзавелся собственными кораблями, руки его оставались связаны. Да и потом тоже – ведь корабли перевозили воинов, а воинам, чтобы воевать и побеждать, нужен наком. Так он и не вернулся к своей мечте, хотя в хайанском Храме Записей нашлись бы мудрые жрецы, умевшие делить угол на три части и строить из окружностей квадраты.

Но теперь в том не было нужды, ибо желтый свиток Че Чантара решал поставленную задачу. Строго и методически в нем доказывалось, что ширина Бескрайних Вод составляет в среднем тысячу тысяч локтей, взятых шестнадцать раз, тогда как Сеннам давал для этого расстояния меру в тысячу тысяч антлов, взятых пятикратно. Отсюда вытекает, что антл примерно равен трем локтям, два антла – длине копья, а триста – полету стрелы, выпущенной из арсоланского мерного самострела. Значит, путь по наибольшему земному кругу равен тысяче тысяч локтей, взятых сто двадцать два раза – или двести шестьдесят семь полетов сокола.

Сперва Дженнак был поражен не самой этой чудовищной дистанцией, а точностью подсчетов Че Чантара. Как он сделал заключение о средней ширине Бескрайних Вод? В разных местах она была разной и расходилась втрое; к тому же корабли плыли не точно на восток или на запад, а отклонялись к югу или северу, и пересчитать расстояния, пройденные ими, в отрезки земной окружности не сумел бы самый искусный аххаль. Или Чантару не пришлось делать этих расчетов? Быть может, морские вестники шепнули ему, сколь велик Океан Восхода и какую меру лучше взять за среднее?

Тут глаза Дженнака весело блеснули, потом он хлопнул себя по лбу и рассмеялся.

Хитрец Чантар! Зачем ему тайные записи кейтабцев и карты одиссарских мореходов? Не нужно было ему следить за путями кораблей, не нужно было слушать трескотню морских тапиров, не нужно прикидывать и рассчитывать – достаточно пару раз измерить! Он все знал наперед, и все премудрые вычисления в желтом свитке являлись простой подгонкой к верному ответу – ведь у него была земная сфера! Дар тономов – или, вернее, самих богов!

Дженнак потянулся к пергаменту и развернул плотный лист, уже предчувствуя, что явится его взору. Конечно, то была карта, плоский чертеж всего мира, от Ледяных Земель на далеком северо-западе Эйпонны до каких-то мелких островов в юго-восточной части Океана Заката. Он почти не обратил на них внимания, как и на иные неведомые ему подробности, впившись взглядом в самый большой из риканнских материков. Он был поистине громаден – больше всех Срединных Земель! – и напоминал очертаниями пса с отвисшим брюхом. Чудовищного пса; Ибера сошла бы за самый кончик его морды, а Бритайя казались всего лишь зрачком.

– Это… это… мир? – раздался потрясенный шепот Амада. – А где же тут пустыни бихара? И сколько я прошел от них, добираясь к тебе, мой господин?

– Думаю, земля твоя тут, – Дженнак коснулся точки к востоку от Нефати и реки Нилум. – И прошел ты изрядный путь, хотя и не такой большой, как могло бы показаться. – Он поднял голову. – Запиши, Амад, запиши на одиссарском: расстояния в Бескрайних Водах, тут и тут… и расстояние от Бритайи до этой реки… видимо, Днапр… и размеры Длинного моря с востока на запад… а Жаркой Риканны – с севера на юг…

Он продиктовал несколько чисел, затем велел отметить соотношение между антлом и всеми привычными мерами, а также длину большого земного круга. Его величина повергла Амада в трепет; он закатил глаза, схватился за нос и некоторое время беззвучно шевелил губами, пересчитывая соколиные полеты в дни конного и пешего пути. Потом сказал:

– Получается, мой светлый господин, что своими ногами я бы измерил земную окружность за четыре года… При том, что шел бы по ровной дороге, не заботился о еде и питье и не рисковал попасть в рабство… Если же вспомнить о горах и пустынях, об океанах и реках, и о всех отродьях шакала, что попадались мне по пути… Велик Митраэль! Жизни не хватит!

– Митраэль тут ни при чем, – сказал Дженнак. – Разве под силу ему создать столь огромный мир?

– Признаться, я тоже в этом сомневаюсь. Выходит, его создали твои боги? Милостивые Кино Раа?

– Нет. Мир был всегда или возник сам по себе в какие-то безмерно древние времена, а боги явились в него, желая помочь людям. И если сотворили они что-нибудь в мире сем, так одно лишь разумное начало в человеке – то, что ты называешь душой. Так и было, Амад, не сомневайся!

Он вновь погрузился в свиток, где приводились размеры Океанов Восхода и Заката на основании написанного Сеннамом (что было бесспорной истиной, как всякое божественное слово), а затем следовал расчет примерной величины восточных материков. С Жаркой Риканной все было ясно, ибо она отделялась морями от большего континента, а вот с Ближней и Дальней вопрос оставался открытым. Как разделить пса с отвислым брюхом на две половинки? Можно не делить вообще, а можно отсечь голову, что Чан-тар и сделал, наметив рубеж по реке Днапр и ее мысленному продолжению к северу, к восточной оконечности моря Чати и Земли Дракона. Все, что лежало западнее, – Бритайя. Ибера, Атали, Драконий полуостров и земли, в коих скитались фаранты, гермиумы, скатары, зилы и прочие варварские племена, – предлагалось считать Ближней Риканной; все, что было восточнее, начиная с земель росайнов, – Дальней. И эта дальняя часть превосходила ближнюю раз в десять.

Странно, подумал Дженнак, для чего вообще их делить? Было бы правильнее назвать весь континент Верхней Риканной и отказаться от прежних имен, никак не связанных с расположением суши и вод. Но Чантар все-таки разделил пса на две части, и в том заключался какой-то тайный смысл. Может, и не пес это вовсе, а кость?.. – промелькнуло у Дженнака в голове. Та самая кость, что швыряют оголодавшему волку? Однако таким куском подавится кайман!

Он покосился в окно и понял, что миновало время дневной трапезы и приближается уже вечерняя: солнечный диск склонялся к бирюзовым водам, а где-то за ними торчали песий хвост или нога, частица огромного континента, словно подманивая волчью стаю. Вцепятся, не оторвешь! И начнут множиться в новых просторных землях, набираться сил и мощи, строить крепости и города, копить богатство – то, что, по словам О'Каймора, будет повелевать всем миром… Не Мейтасса, не Коатль, а богатство! Но у любых сокровищ есть хозяин, и вот он-то – истинный властелин! Возьмет сокровища Одо'ата или Ах-Шират, и мечта их исполнится: не они, так внуки их овладеют миром. По праву самых богатых, самых сильных!

Как бы лекарство премудрого Чантара не оказалось опасней болезни, – подумал Дженнак, сворачивая карту. Он оставил ее на столе рядом со свитком, затем поднялся и начал кружить по хогану, мимо окна и сундуков, что стояли у противоположной стены. Амад задумчиво следил за ним.

– Светлый господин, – наконец произнес он, – странно я себя чувствую сейчас… чувствую так, словно в сердце разом поют соловьи и воет тоскливый ветер, а душа полна счастья и печали… Только не знаю я, чего в ней больше!

– Что одарило тебя счастьем, и что – печалью? – спросил Дженнак, не останавливая своего кружения.

– Счастлив я оттого, что приобщился к великим истинам, и познал мудрость их, и понял, сколь огромен мир, – а раз он так велик, то найдется в нем место всему, что я жажду отыскать. Может, я нашел бы это здесь, в прекрасной Инкале? Но пришли мы в этот город тайно и тайно уйдем, осмотрев его чудеса с заоблачных высей, будто не люди мы, а журавли. И, подумав об этом, чувствую я печаль. Но была бы она меньше, мой господин, если бы только… если б…

– Чего же ты хочешь? – с улыбкой поторопил сказителя Дженнак.

– Если бы премудрый владыка этих мест… отец госпожи Чоллы… если бы дозволил он мне заглянуть в сундуки, в хранилища знаний, и насладиться видом своих богатств, был бы я счастлив, и пели бы в сердце моем одни соловьи. Не сочти мою просьбу дерзкой, светлый господин, но…

Дженнак прервал его, откинув крышку на ближнем сундуке.

– Вот, наслаждайся! Только думаю я, что многие книги написаны на майясском и арсоланском, а тебе знаком лишь язык Одиссара.

– Ничего, – сказал Амад, – ничего, мой господин, книг тут больше, чем незнакомых языков. Я что-нибудь найду. Если мне позволят задержаться здесь на ночь… и если девушки не станут мешать… не потащат меня на ложе…

Каждому – свои радости, подумал Дженнак и осторожно прикрыл дверь.

В День Ветра, после утренней трапезы, он вновь встретился с Че Чантаром.

День этот, последний в месяце, хоть и носил бурное имя, оказался тихим, спокойным и солнечным; потоки света заливали нависшую над пропастью террасу, искрясь в воде бассейнов и камешках мозаики, высвечивая лики и одеяния богов, обращая шпили Инкалы золотыми стрелами, нацеленными в небеса. Воздух был прозрачен и свеж, и насыщен странной смесью ароматов, ибо соединились в нем дыхание горных вершин, запахи моря, нагретых солнцем камней и благоухавшей цветами и зеленью прибрежной равнины. Дженнак пил этот живительный нектар и вспоминал о душных испарениях тропических лесов; временами вставали перед ним селение на берегу реки, зеленые стены джассы, желто-серое болото, а на фоне этих картин – лица ренигского владетеля, и старого вождя арахака, и девушки Чали. Он мог бы дотянуться к ним мысленно, но зачем? Главное он знал: все они находились еще по эту сторону Великой Пустоты.

Голос Чантара раздался в его ушах:

– Успел ли ты прочитать мой свиток, родич? И все ли понятно, о чем написано там?

– Вполне. Кроме одного: зачем ты сделал эти записи. Ведь у тебя есть сфера…

Сильные пальцы коснулись ложбинки на подбородке.

– Не зачем, а для кого… Ведь дар богов я не покажу всем, а написанное будет прочитано многими. И в первую очередь теми, кто ищет власти над миром, – Чантар язвительно усмехнулся. – Им полезно узнать, сколь он огромен!

– Думаешь, это их остановит?

– Нет. Но вспомни, что я сказал вчера: желающему захватить весь мир стоит примериться хотя бы к одной его части, достаточно обширной и богатой.

– Не слишком ли обширной? И не слишком ли богатой? – Дженнак приподнял бровь. – Ведь ты намерен предложить им всю Дальнюю Риканну?

Чантар кивнул. Казалось, он присматривается к собеседнику, изучает его, не торопясь выкладывать серьезные аргументы.

– Избежав войны сейчас, мы столкнемся с ней в грядущем, – произнес Дженнак. – И это будет страшная война! Ты знаешь, атлийцы пытались ввозить рабов-норелгов, но я послал корабли и затворил дверь в Землю Дракона… А сколько таких драконьих земель за Днепром? И сколько там диких племен, готовых поставлять солдат? И вывозить их примутся через Океан Заката, где дверей не закроешь… Да и вправе ли мы закрывать их, отдав те берега тасситам и атлийцам? А затем, когда минует век-другой, половина мира окажется под их властью, и все богатства ее, и люди, и множество городов… И тогда нам не выстоять! Всем четырем Очагам, и Кейтабу, и Рениге… Не выстоять, даже с помощью Чанко!

– Ты прав и не прав, родич. Правда в том, что войн не избежать, ибо всякий из нас полагает себя сильнейшим, желает почета и власти и не думает о временах, когда, облачившись в убор из черных перьев, окажется на дороге в Чак Мооль… И потому войн не избежать! Но люди разумные ведут их подальше от своих хоганов, либо не ведут вовсе, а смотрят со стороны. Скажи мне, – он вдруг повернулся к Дженнаку, заглядывая ему в лицо, – Коатль – большая страна? А Мейтасса?

– Не меньше наших держав, я полагаю. Сокол и за месяц не облетит.

– Не облетит, согласен! Но так ли они велики, если сравнить с Дальней Риканной?.. Ничтожны, родич, ничтожны! Как же овладеют они великим? Чтобы взять великое, нужно вложить многое; и все это многое будет потеряно, пойдет прахом, коль не удержишь взятого. А как его удержать? Сколько бы ни разевал пасть ягуар, быка он не проглотит!

– Так ты полагаешь… – начал Дженнак и смолк.

– Я полагаю, что надо разделить заокеанские владения, – ровным голосом произнес сагамор Арсоланы. – Пусть Кейтаб берет жаркий край – Лизир, Нефати и все, что лежит южнее; нам достанется Ближняя Риканна, до берегов Днапра и восточных заливов моря Чати. Все остальное пусть берут атлийцы и тасситы… И я полагаю, случится так: многие годы уйдут у них на освоение новых земель, много они прольют крови и много потратят сил, а когда плод созреет, сорвет его иная рука. Не думаешь же ты, что поселенцам из Коатля и Мейтассы, укрепившимся в той земле, породнившимся с ней, захочется вечно служить Одо'ате, Ах-Ширату и их потомкам? Нет, родич, нет! Найдутся среди них жаждущие власти или желающие свободы, и развяжут они войну, и прогонят всех несогласных, и придумают себе новые символы, и примут новые обычаи, и будет в Риканне, как повсюду, множество стран и владений, либо одна большая страна, сильнейшая, а при ней – подчиненные княжества, земли варваров, свои Ледяные Края и Мглистые Леса. Так и будет, родич! И тому уже были примеры – вспомни Кейтаб, Ренигу и Сиркул!

Дженнак безмолвствовал. Теперь план Чантара казался ему поразительным, ибо арсоланский владыка смотрел в такое будущее, которое сам он, провидец-кинну, не смог представить и предугадать. Но Чантар не только смотрел, избрав роль пассивного наблюдателя; наоборот, он рассчитывал и планировал это будущее, он строил его по собственному разумению, он расставлял ловушку, выбирал приманку, готовил охотника, который метнет ловчую сеть… Замысел его был грандиозен – из тех великих начинаний, что определяют судьбы стран и делают бессмертными своих творцов; воистину, тень его была длинна и, падая с арсоланских гор, простиралась на полмира. На ту самую половину, где расставил он капкан для Ах-Ширата!

– Что я должен делать? – спросил Дженнак.

– Предотвратить войну сейчас. Раз нет у нас Пятой Скрижали кинара и не можем мы опереться на волю и советы богов, предложим выкуп. Поднимем знаки мира, сядем на циновку размышлений, развернем карту и свиток, который ты читал, отдадим их Домам Мейтассы и Коатля, заключим договор… Они возьмут свое, мы – свое; и никто не посягнет на Храм Вещих Камней, не будет ломать его стены и доискиваться пророчеств, которых, я думаю, не существует.

– А если они не согласятся?

– Уговори их, родич! Уговори, ибо выхода у нас нет. Угрожай и обещай; яви им на выбор меч и медовую лепешку, сосуд с ядом и чашу с вином… И помни: брат твой Джиллор и я говорим твоими устами! Если хочешь, я вручу тебе послание в знак нашего совета и союза.

Дженнак покачал головой:

– Не нужно. Стоит мне надеть убор из белых перьев и появиться в Лимучати, как про наш совет и союз узнают и Ах-Шират, и Одо'ата. Их лазутчики вьются у одиссарских кораблей, и кто бы ни высадился с них, тащатся следом. Говорил ли тебе о том Чааг Чу?

– Говорил. Пусть вьются… Ах-Шират не глуп и понимает: если подружились гриф и ворон, то соколу с кецалем тоже есть о чем потолковать… Ну, если ты согласен, сегодня пошлю я двух птиц, в тасситские степи и в Коатль; напишу, чтобы отправляли вождей на совет, и чтобы вожди те были из светлорожденных, равные тебе коль не умом, так кровью.

Место встречи обсуждать не приходилось; по давней традиции им являлся Цолан, и близость Храма Вещих Камней напоминала соперникам о богах и о божественных советах хранить мир и достигать согласия. К тому же всякий договор, заключенный на земле Юкаты, почитался священным, и текст его вырубали на гранитных колоннах дворца цоланского правителя. Гранит был тверд, а труд – нелегок, и потому священные договора отличались краткостью, считавшейся большим достоинством: меньше слов, яснее смысл, и нет поводов для уверток.

– Я смогу прибыть в Цолан ко Дню Ореха или Ясеня, – сказал Дженнак, прикидывая, сколько времени займет возвращение в Боро и плавание из Лимучати к кжатским берегам.

– Не торопись! Тасситы будут добираться вдвое дольше, если только их посланец не сидит сейчас в Коатле. Окажи мне честь, будь моим гостем несколько дней, поживи тут, – Чантар широким жестом обвел террасу, – познакомься с моими сыновьями… Мы можем встречаться с тобой каждый день, и я думаю, ты успеешь расспросить меня о многом.

– Но об одном – прежде всего. – Дженнак остановился у пруда и посмотрел вниз. В хрустальной глубине, лениво пошевеливая плавниками, скользили пестрые рыбки, а под камнем, у самого дна, сидел большой краб, будто воин в пунцовом доспехе, вытянувший перед собой двузубые копья клешней. Тень Дженнака упала на воду, и краб проворно юркнул в свое убежище. Он, видно, знал поговорку тайонельцев, лесных воинов: приглядывайся, прислушивайся, принюхивайся и не забудь, где торчат ближайшие кусты.

– О чем же ты желаешь спросить, родич? – Голос Чан-тара прервал затянувшееся молчание, заставив Дженнака поднять голову.

– Почему ты позвал меня, а не брата Джиллора? Ведь он правит в Уделе Одисса, и он из тех владык, коим не отказали боги ни в разуме, ни в силе. Ты мог бы встретиться с ним в Цолане или здесь, в Инкале… Но ты позвал меня, позвал из Бритайи, куда и сокол не долетит! Почему? Ты мудр, старший родич, да и я живу на свете не первый день и знаю атлийцев и тасситов – глядел на них поверх щита и под знаками мира. Однако можем ли мы говорить за всех и решать за всех? За твоих сыновей и наследника Цита-Ка, за Джиллора и Даркаду, за Сеннам и Тайонел, за кейтабцев и Ренигу? Что дает нам такое право?

Лицо арсоланского владыки вдруг изменилось, будто мелькнула на нем тень былого – такая же, какую подмечал Дженнак в глазах старого Унгир-Брена. Теперь они были похожи: странники, одолевшие долгий путь, где гладкие дороги радостей сменялись кривыми тропами неудач, разочарований и потерь. И от этого странное чувство охватило Дженнака; казалось, явился перед ним мудрый аххаль, и скажет он сейчас нечто важное, нечто такое, что объяснит ему, Дженнаку, все тайны, все скрытые цели, все повеленья судьбы и смысл надвигающихся перемен.

Губы Че Чантара дрогнули.

– Право? Ты говоришь о праве, родич? Не право, долг! Долг повелевает нам говорить за всех, и решать за всех, и заботиться о грядущем. Таков долг кинну; а их в мире всего двое – ты и я!