"Другая половина мира" - читать интересную книгу автора (Ахманов Михаил)

ГЛАВА 2

Шел тридцать шестой день плавания; благостный месяц Плодов сменился бурным месяцем Войны, однако море оставалось спокойным. Днем оно блестело и переливалось на солнце, будто волшебный плащ из шкуры випаты, отсвечивающий всеми цветами и оттенками, сколько их есть в подлунном мире; на рассвете волны казались розоватыми, затем – сине-зелеными, а ближе к полудню слепили взор золотом и серебром. Вечером море темнело, становилось фиолетово-багровым, точно впитывая и растворяя в своей необъятной плоти кровавые яркие краски заката, но вскоре блеск его тускнел, сменяясь влажным бархатистым мраком. В окружении звезд поднималась луна, ночное око Арсолана, и на морской поверхности начинал мерцать серебристый тракт, тянувшийся от самого бopтa «Тофала» к горизонту. Он выглядел словно приглашение; казалось, только ступи на зыбкую сверкающую тропу, и она унесет тебя в темные бездны неба, в Великую Пустоту, к богам, явившимся некогда из запредельных миров, туда, где можно вкусить покой и получить ответы на все вопросы.

Ночи Дженнак любил больше, чем дни. Ночью корабль мнился ему зачарованным лесом; две его мачты как бы раздваиваились, потом удесятерялись в числе, превращаясь в деревья с шелестящими кронами-парусами, кормовая башня и стрелковый помост на носу были как два холма с плоскими вершинами, хоган выглядел пещерой, а люк между мачтами – бездонным провалом, ведущим в земные недра. Иногда, желая вкусить одиночество, он поднимался на балкон к Чолле и долго сидел там, прислушиваясь к сонному дыханию девушек за полотняной перегородкой дак отрывистым командам Челери – тот, как обычно, вел корабль по ночам, беседуя с водами и ветрами и перемигиваясь со звездами.

Звезды, сверкавшие в глубинах Чак Мооль, были знакомы Дженнаку. Они поднимались и над Серанной – зеленая Оулоджи и пронзительно-синий Йоллот, золотая Атхинга, тусклый Семмер, яркий сапфир Гедара и три близнеца, вытянувшихся в линию, – розовая Эрнери, красный Эранг и багровый Энтар, боевой Браслет Коатля. В вышине плыл в неведомые дали Небесный Корабль, мчались Две Стрелы, запущенные из незримого лука, грозила рогами Бычья Голова, падал к горизонту Смятый Лист, неспешно шагали Тапир и Муравьед. И, поторапливаясь вслед за ними, резал темную воду «Тофал», стремился на восток, к далеким землям Риканны, к солнцу и свету.

Однажды ночное бдение Дженнака было нарушено. Он, как всегда, сидел с поднятым вверх лицом, но вдруг раздвижные створки за ним чуть слышно скрипнули, ноздрей коснулся запах жасмина, шелест одежд, и тихие шаги вплелись негромким аккордом в мелодию ветра.

Чолла… Волосы, точно крыло ворона, черные веера ресниц на смугло-бледных щеках, пухлые капризные губы, казавшиеся в лунном свете двумя крохотными серебристыми арками. Она подошла и опустилась рядом – благоухающая, как цветы юкки, и столь же далекая, как звезда Инлад. Ночная одежда струилась с ее плеч – что-то воздушное, шелковое, полупрозрачное; темнели соски упругих грудей, колени сияли перламутровыми чашами, округлые стройные бедра под натянувшейся тканью манили обещанием блаженства.

– Не могу уснуть, – шепнула девушка. – Сон вьется где-то, как мотылек над свечой, но не хочет спуститься… Развлеки меня, светлорожденный!

– Чем, моя госпожа? – спросил Дженнак. – Сказками или… – Руки его потянулись к девушке.

– «Или» будет потом, – со спокойной уверенностью заявила она. – Когда я захочу и когда Арсолан подскажет, что пришло время. А сейчас… – Чолла подняла глаза к небу, затем опустила взгляд, всматриваясь в притихший корабль, и покачала головой: – Нет, сказок мне не нужно! Сказки как радуга над ручьем, сбегающим со скалы. Приходит вечер, радуга гаснет, а вода и камень остаются. Расскажи мне о камне и воде, расскажи о «Тофале».

Кивнув, Дженнак негромко заговорил. После долгих дней, проведенных в океане, после бесед с О’Каймором и старым Челери корабль был знаком ему, как собственный хоган. Он называл числа, размеры и имена; что где находится и для чего служит, какие люди стоят у рулей и у метательных машин, кто поднимается на мачты, а кто дежурит у штормовых балансиров, кому положено готовить еду, а кому – глядеть вперед сквозь Око Паннар-Са, делающее далекое близким.

«Тофал» был огромным кораблем, и, как на всех кейтабских боевых судах, здесь поддерживался строгий порядок и во всем ощущалась железная рука О’Каймора. Каждый, начиная с тидама и кончая последним стрелком, знал свое место и свое назначение в бурю и в штиль, в битве и в мирном плавании. О’Каймор, Торо и Челери являлись кормчими, Мастерами Ветров и Течений, дежурившими посменно, с утра до дневной трапезы, с дневной трапезы до вечерней зари и ночью. У каждого была своя команда – трое рулевых, наблюдатели и сигнальщики с раковинами и барабанами, «чайки», работавшие на высоте с парусами, и крепкие парни, которым полагалось спускать на воду и втягивать обратно штормовые балансиры. Команда Челери считалась самой лучшей – как и сам он был лучшим и опытнейшим из трех навигаторов; люди его звались «предвестниками», по имени птиц с огромными длинными крыльями, что метались над морем, предвещая шторм.

Около половины экипажа, не столь искусная в морском деле, была занята приготовлением пищи и поддержанием чистоты; эти парни таскали воду и мыли палубы, чинили снасти, плели канаты и, под руководством Челери, отправляли за борт отбросы. Но вся эта работа являлась не основным их занятием, а всего лишь трудами мирного времени. Главным же предназначением был бой! Тридцать человек составляли абордажную команду, возглавляемую Хомдой-северянином, восемь – по двое – метали огонь из катапульт, и еще тридцать, вооруженных самострелами, относились к числу стрелков, чье место было на реях, носовом помосте и у атакующего борта. Все эти люди делились на десятки и пятерки, и каждый маленький отряд имел своего предводителя, столь же опытного и свирепого, как таркол-ветеран в одиссарском войске; все они были отлично вышколены и умели драться на зыбкой корабельной палубе, стрелять с рей и перебираться на вражеское судно по сходням и канатам. И всех их, и воинов, и мореходов, Дженнак знал уже по именам и мог перечислить их умения и заслуги – даже шрамы на их телах и число перламутровых пластин в ожерельях, отмечавших убитых врагов. Судя по их количеству, экипаж «Тофала» был укомплектован отъявленными злодеями, переправившими в Чак Мооль население целого городка. Но с Дженнаком они держались с неизменной почтительностью.

Когда рассказ его завершился, Чолла слабо вздохнула и бросила взгляд на озаренную лунным светом палубу корабля, будто видела ее впервые; глаза ее потемнели, словно изумрудное сияние сменил блеск черного обсидиана.

– Кормчие, рулевые, стрелки, воины и те, кто распускает паруса… – Она перечисляла, касаясь тонких пальцев. – А гребцы? Где гребцы? Я думала, что на кейтабских драммарах всегда есть весла, как на больших плотах, что ходят из Лимучати в Юкату.

Дженнак объяснил, что на «Тофале» и других судах есть лодки, а весел нет. Океан не Внутреннее море, и чтобы пересечь его, нужны не весла, а прочный корпус и большие паруса. Весла полезны в бою; на веслах можно догнать чужой корабль, обойти его или сойтись борт о борт, но «Тофал» строился не для погонь и грабежа. Он должен был доставить свой хрупкий человеческий груз в другую половину мира и возвратиться обратно; и потому был он прочен и надежен, как дубовый сундук, пущенный по бурным океанским водам. И люди, плывшие на нем, не являлись торговыми партнерами либо пиратской дружиной, где каждому положена доля добытого или награбленного; в этом походе все они были подданными – мореходами и воинами властителя Ро’Кавары и двух Великих Очагов.

Девушка слушала, кивая черноволосой головкой; ее локоны, отливавшие в лунных лучах серебром, змеились вдоль плеч, ласкали груди, притягивая взор Дженнака. Он откашлялся, обнял гибкую талию Чоллы и произнес хриплым голосом:

– Ты довольна, тари? Рассказ мой, думаю, был не из тех, что ты привыкла слушать в Инкале, но тут… – Он махнул свободной рукой, обозначив разом и небо, и море, и палубу притихшего «Тофала», – тут не одиссарский дворец и не Покои Кецаля.

На лице Чоллы мелькнула раздраженная гримаска, но она лишь плотнее прижалась к Дженнаку; видно, понравились ей не его слова, а прикосновения.

– Что ты знаешь о Покоях Кецаля, светлорожденный! Это ведь титул, только титул, и не из самых почетных – тот, что даруется четырнадцатой дочери сагамора. А я хочу стать настоящим кецалем! Хочу властвовать над землями и людьми, над вождями и воинами, покорными моей воле. Хочу стоять на циновке власти, а не валяться перед ней на коленях, в позе преступивших закон! Хочу… – Она задохнулась и вдруг, понизив голос, произнесла: – Когда мы будем править в Одиссаре…

Дженнак резко выпрямился и отдернул руку:

– Когда я буду править, госпожа!

Он еще чувствовал под пальцами тонкий шелк одеяния Чоллы и восхитительную упругость ее тела, но девушки рядом с ним уже не было. Растаял и запах жасмина; лишь насмешливый голос прозвенел за спиной серебряным гонгом:

– Если будешь править, мой вождь!

Он спустился на палубу и долго стоял там, размышляя над ее словами и всматриваясь то в мертвое чело Вианны с капелькой крови в углу рта, то в гигантский лик Фарассы, увенчанный белыми перьями и висевший перед ним на фоне ночного неба. Он еще не начал править, но уже ощутил потери и опасности власти: Виа ушла, а его самого пытались убить, отправив в Чак Мооль в дыме и грохоте проклятого атлийского зелья. Хочу властвовать над землями и людьми! – сказала Чолла. Но власть не игрушка, которую можно доверить женщине, размышлял Дженнак; власть не зеркало, в котором станет она любоваться своим опереньем кецаля. Власть – ответственность; власть – великий труд и великая несвобода… Неволя!

А кецаль, как ведомо всем, в неволе не живет.

– Сегодня утром ты трапезовал с нами, мой господин, – с упреком произнес Чоч-Сидри.

– Трапезовал, – подтвердил Дженнак, и то была истинная правда. Сегодня гонг на балконе Чоллы остался молчаливым и обычного своего приглашения не пропел. А значит, не довелось сегодня одиссарскому наследнику отведать арсоланских яств. Не довелось! Ни пышных лепешек, ни орехов в меду, ни тыквы под сладким соусом, ни взбитых с какао яичных белков, ни ароматного обжигающего напитка…

– Ссорящийся с женщиной подобен керравао на вертеле: и снаружи печет, и внутри колет, – заметил Чоч-Сидри.

– Я с ней не ссорился, – угрюмо буркнул Дженнак. – Я не хочу стать этим самым керравао и не желаю крутиться над огнем, подчиняясь женской руке. Да будь она хоть трижды Дочерью Солнца! Я…

Они сидели вчетвером на стрелковом помосте – Дженнак, Сидри, Грхаб и Хомда, Воин-со-Шрамом-на-Щеке; северянин и сеннамит игрались с ножом, перебрасывая с пальца на палец острое лезвие, а жрец и наследник спорили, не забывая прихлебывать из кувшина. Кувшин помещался у Дженнака между колен, а перед Чоч-Сидри стояла большая шкатулка из железного дерева, украшенная шестью резными знаками – теми, с которых начинались имена богов. Ларец этот раскладывался надвое и хранил в своем прочном чреве великую ценность – листы Чилам Баль. Не какой-нибудь урезанный экземпляр, включавший лишь три первые Книги кинара и переписанный черными значками на светлой тростниковой бумаге, а стопку старинных пергаментных листов, окрашенных во все цвета радуги.

Канонический свод Чилам Баль включал четыре Книги – Минувшего, Повседневного, Книгу Мер и Книгу Тайн. Считалось, что первая из них написана Мейтассой и Коатлем серебристыми письменами по черному фону. В ней бог Судьбы и Всемогущего Времени и бог Мрака и Великой Пустоты поведали историю Пришествия – разумеется, иносказательно, но даже жрец из числа Странствующих умел толковать и объяснять эти тексты. Вторая Книга, Книга Повседневного, была ясней и не требовала комментариев жрецов; ее знали и цитировали все, кто был обучен чтению майясских знаков. Она состояла из двух частей: Советов о Повседневном и Притчей, пользовавшихся особой популярностью, ибо были они краткими, понятными и при том исполненными мудрости. Книгу эту написал Тайонел, покровитель земледельцев, скотоводов, охотников, рыбаков и всех прочих, кто кормится от щедрот земли и воды; и написана она была темно-изумрудными значками по светло-зеленому фону – так, словно над свежей весенней травой воспарили сочные листья дерева пьял.

Создателем Третьей Книги, Книги Мер, числился Одисс Хитроумный. Этот бог Удачи и Мудрости особо заботился о мастерах, искусниках и людях знания – а какое знание может быть без мер? И потому, пурпурными письменами на страницах цвета утренней зари, Хитроумный объяснял, как измерять время, расстояние, вес и объем, сколько месяцев должно быть в году и сколько дней в месяце, что такое локоть, длина копья и толщина волоса, и много ль воды поместится в выдолбленной тыкве. Все это, а также иные премудрости, подвигли жрецов соорудить особый храм в пещере на берегу Океана Заката, где хранились мерные камни, сосуды и стержни, а также соединенные тонкой перемычкой сферы из стекла, в которых падением водных капель отсчитывалось точное время. Если не считать Храма Вещих Камней, Храм Мер был самым древним – полтора тысячелетия пронеслось над его сводами и пятьдесят поколений жрецов упокоились под его каменными полами.

Последний раздел Чилам Баль, Книга Тайн, состоял, как и Книга Повседневного, из двух частей. Первая, Листы Арсолана, Арсоланом же была и написана; а писал бог Света солнечными золотыми буквами на желтоватом фоне. Сочинение свое он представил в форме вопросов и ответов, трактующих некоторые философские и теологические материи, не всегда понятные даже посвященным, но любой, одолевший хотя бы первый лист, изумлялся мудрости Арсолана и его поистине необъятному всеведению. Вторую часть, Листы Сеннама, Великий Странник вывел собственной рукой, синими и фиолетовыми знаками по голубому фону, посвятив ее устройству мира и Вселенной. Этот текст, написанный на древнем майясском языке, был доступен одним аххалям высшего посвящения, и то не до конца; многое в нем оставалось нерасшифрованным, неясным и непонятным. А потому в своды для простых людей и Странствующих жрецов Четвертую Книгу не включали, дабы не соблазнять их попыткой ложного толкования непосильных человеческому разуму тайн.

Но свод, хранившийся в шкатулке из железного дерева, был полным и, согласно преданию, переписанным прямо с пергамента, помнившего тепло божественных рук. На сей счет были некие сомнения и разночтения: одни мудрецы утверждали, что Кино Раа не касались пергамента и перьев, а лишь продиктовали свои мудрые речи, которые тут же были высечены на стенах Храма Вещих Камней, а уже с них занесены на прочную кожу. Другим же аххалям представлялось несомненным, что Шестеро сперва записали все, что полагалось выбить в камне, передав записи древним жрецам. Некоторые приверженцы Очага Мейтассы даже склонялись к мысли, что Книг было не четыре, а пять, и что в утерянной Книге Пророчеств якобы предсказано, что Мейтасса (не бог, а степная держава) будет владеть миром. Так или, иначе, но самый первый свод Чилам Баль никто за пятнадцать столетий не обнаружил, но имелось около двадцати списков с него – и один из них лежал сейчас перед Сидри в ларце из железного дерева. Этот вклад Одиссара в восточную экспедицию был столь же весом и ценен, как две сотни умелых воинов плюс светлорожденный наследник. Люди, даже потомки богов, как известно, смертны; этим же листам было тысячу пятьсот восемнадцать лет, и они, пропитанные особым зельем, могли храниться еще такое же время.

Чоч-Сидри бережно раскрыл шкатулку, отсчитал черно-белые листы Книги Минувшего и часть зеленых, относившихся к Советам; наконец, перед ним легла страница с Притчами. Погладив ее, словно щечку любимой девушки, жрец сказал:

– Положим, ты не ссорился с арсоланской госпожой, но спорил. Спорить не возбраняется, ибо в Книге Повседневного так и сказано: спорьте! Спорьте, не хватаясь за оружие; спорьте, не проливая крови; спорьте, но приходите к согласию. Нож твой чист, – Сидри покосился на клинок Дженнака с бирюзовой рукоятью, – значит, первый из заветов ты исполнил. Но к какому согласию пришел?

– Женщину надо приводить не к согласию, а к повиновению, – возразил Грхаб, жонглируя острым клинком. – И лучший способ торчит вот здесь! – Он поскреб визу живота и перебросил нож Хомде. Тот, видать, понял сказанное: заревел, как медведь, согнулся от смеха, приняв клинок не на палец, а всей ладонью.

– Женщина – бить, – произнес он, облизывая кровь с ладони. – Больше бить, больше слушаться. Бить не палкой, ремнем; палка ломать кости, женщина стать некрасивый.

– Тоже способ, Хардар меня раздери, – согласился Грхаб. – Хомда хоть и дикарь, а в женщинах толк понимает.

– Нельзя бить, – сказал Дженнак. – Она большая госпожа, ее отец великий вождь, сахем сахемов, колдун. Разгневается, повелит духам, они съедят печень обидчика, вырвут сердце.

Но переспорить Хомду было нелегко.

– Хо! Твой тоже великий вождь, и твой близко, а отец далеко. Твой делать так: день бить, ночь спать, ласкать. Горький плод, сладкий плод! Понимать?

– Понимать, – пробормотал Дженнак, прикладываясь к кувшину.

Хамда потер рубец на щеке.

– Каймо, – так он звал О’Каймора, – мне сказать: твой не просто великий вождь, твой сын духа! Самого хитрого духа, Одисса; твой дух учить, как делать все: строить шатер, строить пирога, делать железный нож, делать крепкий вода. – Тут Хомда покосился на кувшин с вином. – Женшина тоже дочь духа, этого, – мускулистая рука северянина протянулась к солнцу. – Но твой дух хитрее! Твой дух знать: женщина всегда женщина. Хо, хо! Женщина любить силу! Женщина любить воин, когда воин побеждать! Твой побеждать, женщина с твой не спорить, любить.

– Это верно, – заметил Грхаб, подбрасывая стальное острие. – Дельный совет!

Чоч-Сидри сунулся в книгу и тоже подтвердил:

– Верно! Здесь сказано: истина отбрасывает длинную тень, но лишь умеющий видеть узрит ее. Хомда узрел! Ибо дальше говорится: речи победителя вдвое слаще речей побежденного.

Дикарь, довольный похвалой, расплылся в жутковатой улыбке.

– Так кого же мне победить? – с наигранной озабоченностью произнес Дженнак. – Одна вода кругом… Прыгнуть за борт и сразиться с акулой? И поднести ее челюсть госпоже? Чтобы украсила ею Покой Кецаля?

– Хо! Акула! Не добыча для воин! Добыча для воин – человек! Много человек, много голов! – Но тут, заметив, что миролюбивый жрец хмурится, Хомда торопливо прибавил: – Еще добыча – дух! Злой дух, не тот хитрый, что родить тебя, не тот жаркий, что родить твой женщина, а тот, что поднимать буря, мешать плыть, топить пирога. Твой убить его!

– Про Паннар-Са он, что ли, толкует? – промелькнуло у Дженнака в голове, но Грхаб перебил мысль, рявкнув:

– Хардар! А вот это не дело! Не дело связываться с духами! Они и впрямь печень съедят и сердце вырвут! Ты, бычий помет, – палец сеннамита уперся в грудь Хомды, – на что балама подбиваешь? Ты видел духов? Настоящих? Таких, как Хардар?

– Мой видеть! Мой однажды…

Они заспорили, однако негромко, соблюдая приличия. Дженнак усмехнулся, покачал головой и бросил взгляд на Сидри, который бережно перекладывал светло-зеленые листы, испещренные знаками цвета изумруда. Книга Повседневного, Притчи Тайонела… Есть там и такая: у каждого дерева своя тень, у каждого человека своя судьба… Не о Вианне ли сказано? Или о нем? Сердце Дженнака сжалось.

– Была у меня девушка, – вдруг произнес он, склонившись к уху Чоч-Сидри. – Девушка, чьи волосы черны, как крыло ворона, чьи глаза сияли нежностью, шея казалась стройнее пальмы, а груди – прекраснее чаш из розовых раковин… Что перед ней эта тари, арсоланка? Ничто! Была у меня девушка… И нет! Отняли… Скажи, почему?

Сидри глядел на него с сочувствием; лицо жреца будто бы разом постарело, зрачки расширились, поблекли, и цвет листов Тайонела отразился в них, как в живом зеркале. Прошло два или три вздоха, и он пробормотал, касаясь пальцами зеленых строк:

– Здесь говорится: все на свете имеет свою цену, и за мудрость зрелых лет платят страданиями в юности. Ты не согласен с Тайонелом?

– Согласен. Пусть так! Но здесь еще сказано: за любовь платят любовью. И я готов платить. Только за что? Есть любовь, и есть властолюбие, и различаются они так же, как воля и неволя. Как живой керравао и тот, которого поджаривают на вертеле!

Чоч-Сидри долго молчал, а потом, опустив взгляд, промолвил:

– Она молода, мой господин. Будь снисходителен!

– Вия, моя чакчан, была еще моложе, – ответил Дженнак и отвернулся.

Он был мрачен весь день, спал плохо, и лишь следущим утром, после игры в фасит и беседы с О’Каймором, грустные мысли покинули его.

Тидам, вероятно, подметил эту мрачность и постарался помочь давно испытанным способом: велел растолкать Челери, еще не проспавшегося с ночи, и приказал тому рассказывать истории, да позанимательней. Старый кормчий не имел ничего против: как многие мореходы, он отличался словоохотливостью, и воспоминания о былом, о кораблях, пущенных на дно, о награбленном, проданном и купленном, доставляли ему не меньшее удовольствие, чем слушателям.

Итак, он принялся рассказывать Дженнаку о Море, Заросшем Травой, о Сагрилла-ар’Пеход, куда однажды занесло его корабль и откуда он выбрался самым невероятным образом, загарпунив морского змея. Эта тварь тащила судно от восхода до заката, ибо плыть на веслах или под парусом не представлялось никакой возможности – бурая трава делала воду похожей на густую похлебку, а едкие испарения лишали гребцов силы. Но тут подвернулся змей, и Челери – в те годы еще молодой и отчаянный, не заслуживший жезла навигатора, – метнул в него трезубец, который застрял у самого спинного гребня. Змею трезубец был что укус москита, но бурые водоросли ему совсем не нравились, и он ринулся на восток – даже не разобрав, что тянет за собой драммар, подобно быку, везущему колесницу. И к вечеру он вытащил судно со всей командой в восемьдесят человек и битком набитыми трюмами. Вытащил в чистые воды, а потом…

Тут Челери приступил к описанию, какой величины был морской змей, и рук у него явно не хватало, чтоб обозначить хотя бы клыки и пасть. А потому О’Каймор приказал подать лучшего вина из Ро’Кавары из личных своих запасов. Это помогло, добавив языку Челери красноречия, а рукам – нужной длины, и Дженнак вскоре сумел представить невероятные размеры морского чудища, которые возрастали с каждой опрокинутой чашей, пока змей не протянулся от Острова Туманных Скал до южных берегов Ринкаса.

Забавный вид был у Челери, когда он, привстав на носках, вытягивался вверх, чтоб показать размеры змеиной глотки, или изображал, размахивая резным жезлом навигатора, как рубит привязанный к трезубцу канат! Кое в чем старый разбойник отличался от прочих кейтайбцев – лицо у него было не столь широким, глаза скорее узкими, чем круглыми, а нос на удивление большим и слегка обвисшим. На левой ступне у Челери не хватало трех пальцев, он слегка прихрамывал, но двигался с удивительной ловкостью, а по канату взбирался быстрей молодых; чувствовалось, что пройдет еще немалое время, пока ему понадобится лестница. Дженнаку он напоминал не сову и не жабу, как О’Каймор и прочие кейтабцы, а хищного ястреба преклонных лет, переловившего за свою жизнь тысячи мышей и кроликов. Он и сейчас мог распустить когти и вцепиться в добычу – да так, что не оторвешь! Но за чашей вина хромой кормчий был вполне приятным собеседником – если не считать, что разило от него чесноком и соленой рыбой.

Наконец Челери разделался со змеем и начал рассказывать другую историю– как дрался он в море с тремя купеческими судами, то ли атлийскими, то ли ренигскими, взял хорошую добычу и двадцать пять пленников, богатых купцов, обещавших выкуп; как отправился он к себе на Пайэрт (а был он родом с Пайэрта, чем и объяснялась его необычная внешность), но тут грянула такая буря, что руль треснул, а парус унесло вместе с мачтой – и приземлился он, вероятно, где-нибудь по ту сторону Перешейка. Пришлось идти в шторм на веслах, чтоб держать корабль против волны, но вскоре гребцам стало невмоготу и начали они падать один за другим под скамьи от утомления и жажды. Словом, прямая дорога в Чак Мооль! И не такая уж прямая, ибо у каждого на судне имелось столько грехов, что, очищаясь от них, пришлось бы прогуляться и по раскаленным углям, и по болотам с кайманами, и по долинам с кактусом тоаче. И вот тогда…

– Погоди, – прервал рассказчика Дженнак. – Если гребцы твои свалились со скамей, что же ты не посадил на них пленных?

Хищная физиономия Челери скривилась; он будто бы пытался сдержать ухмылку, оскорбительную для светлорожденного вождя. Но хоть и сдержал, на лице его было написано: что ты, сухопутный червь, понимаешь в морских обычаях! Черепаха под седалищем Сеннама – и та знает больше!

– Посадивший на весла пленника подставляет горло под нож убийцы, – объяснил О’Каймор, поглаживая бок. Повязка уже была снята, и об ожоге напоминало лишь розовое пятно, словно мазок краски на смуглом теле кейтабца. Он встал, потянулся, напомнив видом своим приподнявшуюся на задних лапах жабу, и вытащил из-за пояса бронзовую трубу. Приставил к глазу, оглядел горизонт, медленно поворачиваясь на пятках, и буркнул:

– Собачья моча! Ни земли, ни скалы, ни тучи, ни облака! А ветер ровный… Словно Сеннам дует в корму, а Пан-нар-Са лень почесаться и устроить что-нибудь этакое… – Тидам изобразил руками волны.

– Вот и не гневи их обоих, – сказал Челери. – Мы живы, пока Морской Старец спит, а уж проснется…

На Островах, как было уже известно Дженнаку, Паннар-Са, гигантского осьминога, боялись, ненавидели и почитали не меньше, чем Шестерых. Его именем клялись, проклинали и благословляли; ему приносили жертвы (что было совсем несвойственно учению кинара и даже запрещалось в Чилам Баль); наконец, многие чудесные устройства кейтабцев тоже заставляли вспомнить о древнем морском демоне. К примеру, машины, бросавшие жидкий огонь, или вот эта труба с блестящими выпуклыми стеклами, именуемая Оком Паннар-Са… Ей Дженнак обрадовался бы куда больше, чем браслетам с голубыми жемчужинами и клинку, украшенному бирюзой. Но у дареного попугая не пересчитывают перья в хвосте.

Он протянул руку, и О’Каймор вложил в нее увесистый бронзовый цилиндр. Стоило поглядеть сквозь него, как волны прыгнули прямо к лицу Дженнака; он увидел и резавшие воду акульи плавники, и стремительные серые тела в глубине, и темный веселый глаз морского тапира, крутившегося неподалеку, и разноцветные плетеные шнуры, трепещущие на реях «Сирима», и людей на палубах трех остальных драммаров. Потом он направил трубу вдаль, но тут волшебство ее закончилось: горизонт ближе не стал, а по-прежнему тянулся вокруг мира изумрудно-синим кольцом. Прав О’Каймор – ни земли, ни скалы, ни тучи, ни облака!

Внизу, на балконе Чоллы, мелодично прозвенел серебряный гонг, напоминая, что женское сердце не камень и готово простить обиду. Но Дженнак, поймав насмешливо-вопросительный взгляд тидама, лишь покачал головой. В конце концов, он не керравао на вертеле, чтоб его поворачивали так и этак! Придет, когда захочется самому! Когда придумает, что же делать – бить или любить!

Он усмехнулся, вспомнив вчерашние речи Хомды. Умные слова, хоть и сказаны дикарем! Жаль, что нельзя последовать его совету. Бить Чоллу он не мог, а любить себя она не позволяла.

Лицо О’Каймора приняло озабоченное выражение.

– Так ты не спустишься вниз, господин? – спросил он, явно намекая, что разлад между двумя светлорождеиными вождями ни к чему. Совсем ни к чему! Разлад таил определенные опасности: вдруг один из вождей прикажет нечто, а другой возразит? И кого тогда слушать?

– Спущусь как-нибудь попозже, – ответил Дженнак и прочно уселся на циновку, прикрывавшую ящик с инструментами. Тут О’Каймор сообразил, что с этого места вождя быками не стащишь; раскурил табак, окинул грозным оком рулевых, сигнальщиков и прочих своих подчиненных, но придраться было не к чему. Каждый находился при деле, а дел было всего ничего: править на восток и смотреть туда же.

– Ну, так чего желает милостивый господин? – спросил тидам, со вздохом опускаясь напротив Дженнака. – Еще рассказов? Или вина?

– И того, и другого. Да пусть принесут еды – пекан или соленую рыбу с чесноком. – Дженнак принюхался к Челери, но от навигатора разило уже лишь винными запахами.

– Большая честь разделить с тобой утреннюю трапезу. – О’Каймор с покорным видом хлопнул в ладоши и что-то прошептал подбежавшему сигнальщику. – Да, большая честь, мой вождь! И потому я велел принести особый сосуд, называемый Чашей Ветров, прекрасней которого нет и не было на всей Кайбе. Вино в нем кажется вдвое слаще.

– Враки! – пробормотал Челери. – Не все ли равно, из какой посудины хлебать хмельное? Было бы что! Покрепче и побольше!

– Ты сын черепахи, недоумок! – рыкнул тидам. – Я подарю эту чашу светлорожденному, а он преподнесет ее арсоланской госпоже! Она, конечно, восхитится… женщины любят красивое… восхитится и нальет светлорожденному вина. И выпьет с ним, дабы…

Дженнак мановением руки остановил О’Каймора:

– Она не пьет вино. Она пьет настой из трав и листьев.

– Не пьет вино? – изумился тидам, а Челери даже передернуло от возмущения. – Но ведь этот напиток дарован нам самими богами!

– Дарован Одиссом, – уточнил Дженнак. – А госпожа из рода Арсолана.

О’Каймор раскрыл рот– возможно, чтоб выразить Дженнаку свое сочувствие, – но тут принесли подносы с едой, вином и чашей. Была она и впрямь прекрасна, выточена из голубой полупрозрачной раковины и расписана синим узором; синие волны ярились вокруг нее, изгибая упругие шеи, и казалось, что над ними бушует ураган или губительный смерч, срывающий пену с океанских валов и подгоняющий их вперед и вперед, дабы обрушить на податливый прибрежный песок или бурые неуступчивые скалы. Воистину, дно этой колдовской чаши казалось морем, а края – небом! Когда же О’Каймор плеснул в нее рокаварского вина, чаша ожила, и вслед за волнами по ободку ее ринулись буйные ветры и грозные вихри. Наполненная золотистым соком лозы, она потеряла прозрачность, и Дженнак уловил стремительные порывы воздуха, обозначенные доселе незаметными штрихами. Это разом преобразило сосуд: теперь на стенках его в самом деле бушевал шторм и гневался ветер.

Пригубив, Дженнак отставил чашу на вытянутой руке, склонил голову к плечу и погрузился в созерцание чудесного узора. Прошел миг, другой, и мир наполнил дикий, посвист урагана; где-то вверху неслись стаи темных облаков, грохотал гром, мелькали слепящие копья молний, а внизу, словно грозя небу покрытыми пеной кулаками, вздымались волны. Сам Дженнак как бы парил посередине, невидимый и неуязвимый; молнии пронзали его, ветер не мог унести с собой, волны – окатить соленой влагой. Но, не ощущая ничего, он все слышал и все видел своим вторым зрением; и эта зримая звучная ярость стихий казалась столь ужасной, столь величественной и грандиозной, что сердце его замерло от ужаса, похолодело и сделалось крохотным, как полевая мышь.

Таких бурь он не знал в благословенной Серанне! Случалось, налетали сильные ветры из-за Байгима, с просторов Бескрайних Вод, валили деревья, резвились в маисовых полях, выбрасывали на берег корабли, вздымали тучи песка. Но то было редкостью, и каждый такой ураган запоминался надолго и получал свое имя – Рухнувшая Пальма, Удар Палицы, Голодный Койот или Сорок Погибших…

Койот! Сорок Погибших!

Не койот рычал сейчас перед ним, а гневался грозный ягуар!

И не сорок погибших могли кануть в его ненасытную утробу, а семь сотен! Двести – с «Тофала», сто семьдесят – с «Сирима» и по сотне и десятку – с каждого из малых кораблей…

Глыбы вековечного льда шевельнулись в груди Дженнака и застыли.

Каким-то образом он чувствовал, знал, что яростный шторм надвигается с севера и разразится внезапно. С севера! В том было спасение, ибо к югу лежал открытый океан, а на востоке вставала земля – не столь уж близко, но и не слишком далеко. В иное время это ощущение твердости и прочности берега, простиравшегося за зыбким маревом вод, показалось бы ему долгожданным, радостным, достойным благодарственного Песнопения. В иное время… Но сейчас земля Риканны, к которой стремились его корабли, сулила не отдых, не торжество, не победу, но гибель.

И мнилось Дженнаку, что вновь стоит он на фиратском валу, над бушующими грозными ордами, что готовы затопить, уничтожить, смыть в небытие его людей; что вновь он вождь, наком, решающий дело жизни и смерти, сражения или бегства; что снова он должен биться, спасать и охранять – магической ли своей силой, дарованной богами, либо силой духа и рук; что опять на нем тяжелый доспех, шлем с соколом и боевой пояс с прямыми тайонельскими клинками, а впереди скалится и ревет многоглавое злобное чудище. То был миг прозрения! Миг, когда он понял, зачем отправился в сей поход, зачем принял на себя бремя власти. Власть – неволя, а кецаль в неволе не живет… Значит, он не кецаль, не мудрый владыка птиц! Не кецаль… Так кто же?

В своем сновидении он будто бы снял шлем и – глаза в глаза – уставился на приоткрывшего клюв сокола. Вот птица полезней многих, промелькнуло в голове; отважная и быстрая, сильная и верная, неутомимая, как ветер. Пусть не в ярких перьях, пусть не владыка над всем пернатым племенем, зато воин! Воин, защищающий свое гнездо, своих птенцов! Тех, кто доверился ему!

Бывает ли судьба завидней?

Он улыбнулся соколу, подбросил его вверх и выхватил свои клинки. Враг ждал его, неведомый враг, готовый к битве, – то ли неисчислимое тасситское воинство на косматых быках, то ли ураган-ягуар с клыками из черных туч и пенных волн, то ли сам грозный Паннар-Са, древний демон, пробудившийся в морских глубинах. Но он, вождь и защитник, уже не испытывал страха; сердце его оттаяло и билось ровно, два меча сверкали перед грудью, а за спиной, одобрительно кивая, стояли боги.

…Дженнак очнулся. Рот его пересох, в висках тревожным набатом грохотали барабаны, на лбу и спине выступила холодная испарина; Чашу Ветров он все еще сжимал в руках, уставившись на нее невидящим взором. О’Каймор и старый Челери, в свою очередь, глядели на него, и на лицах их читалось недоумение: то ли светлый господин сомлел от восторга, разглядывая волшебную чашу, то ли напиток попал ему в нос вместо глотки.

– Что случилось, господин? – пробормотал наконец О’Каймор. – Ты выглядишь так, будто узрел собственную смерть. Так в чем дело? Прокисло вино или Чаша Ветров недостойна тебя?

– Напиток твой сладок, а чаша прекрасней Звездного Цветка из садов сагамора, – медленно произнес Дженнак и, помолчав, добавил: – Со мной говорили боги, О’Каймор. Или один из них, Мейтасса либо Сеннам… Я видел бурю такую бурю, каких не бывало в Кейтабском море и не случалось у одиссарских берегов. Она идет оттуда! – Он вытянул руку к северу, и, точно повинуясь его жесту, над горизонтом стали всплывать облака. – Боги предупреждают, тидам! Готовься! Вели трубить в горны, спускать паруса, натягивать канаты. Ставь к рулевому веслу лучших людей, посылай на мачты самых проворных. Буря идет!

Прав был светлорожденный, трижды прав; не встречалось таких бурь в Кейтабском море, не видывали их одиссарских берегов и даже на севере, в Тайонеле, за Морем Поросшим Травой. Когда разыгрался ветер и волны взметнулись черными стенами, изукрашенными белесой накипью пены, О’Каймор понял: лишь вещее слово светлорожденного спасло его корабли. По крайней мере, «Тофал», нырявший сейчас среди волн подобно селезню с распростертыми крыльями. Паруса были вовремя спущены – все, кроме малого треугольного тино на передней мачте; вдоль палубы протянуты канаты, люк задраен, тяжелые балансиры сброшены за борт и укреплены, раздвижные полотняные стенки верхних хоганов и катапульты загорожены прочными щитами. Люди, кроме штормовой команды Челери, шестнадцати «предвестников», попрятались внутрь; сами же «предвестники», облаченные в высокие сапоги и куртки из непромокаемой рыбьей кожи, успели привязаться к выступавшим из палубы кольцам и занять положенные места. Четверо на кормовой башне, двое у паруса на носу, остальные – вдоль бортов, рядом с рычагами, регулирующими балансиры. Помимо этих шестнадцати, наверху остались сам О’Каймор, старый пес Челери да светлорожденный со своим телохранителем-сеннамитом. О’Каймор предпочел бы, чтоб господин тоже спрятался под палубой, как поступили его солдаты, и молодой аххаль, и арсоланская госпожа со своими девушками. Но похоже, наследник Удела Одисса был не из тех, кто прячется от опасности. Нет, не из тех! Вождь, наком, подобный самому Ю’Ситте! Средоточие силы и власти, ахау, не ведающий ни сомнений, ни страха!

С другой стороны, что может грозить потомку богов? – думал О’Каймор, разглядывая высокую фигуру одиссарца. Тот был в накидке из перьев сокола, серый на сером фоне мятущихся небес, и казался спокойным, слишком спокойным для человека, не ведавшего до сей поры гнева морских ветров и ярости Паннар-Са. Чудилось, стоит он не на зыбкой палубе, трепещущей меж акульими челюстями неба и моря, а у циновки трапез, расстеленной близ тихого бассейна, под кронами душистых магнолий. И лишь канат, пропущенный под боевым поясом, напоминал, что светлый господин не только храбр, но и предусмотрителен.

Любопытно, размышлял О’Каймор, уже знавший о нем многое, как умирают потомки богов? Что может лишить их жизни? Клинок другого светлорожденного или нелепый случай – вроде того, в хайанском порту, когда на них набросился сумасшедший атлиец? Вспоминая про тощего атла с громовым шаром, тидам все больше приходил к мнению, что собственная его персона убийцу никак не интересовала, а желал он переправить в Чак Мооль одиссарского наследника. Непростая задача! Боги, видать, хранили господина от нелепых случайностей, и синяки доставались кому угодно, но не ему!

Тидам с ухмылкой коснулся зажившей раны, решив, что напороться на меч другого потомка богов этому светлорожденному тоже не грозит. Больно уж он ловок! И, раз Кино Раа к нему благосклонны, проживет долгую жизнь, все годы, что отпущены ему по праву рождения. А значит, из этого плавания вернется он целым и, весьма возможно, невредимым… Как вернется? На корабле, конечно! Будь он хоть трижды избранником богов, без крепкого драммара океан не переплыть – разве что Сеннам пришлет за ним свою черепаху! А раз ему суждено уцелеть, то, значит, хоть один корабль возвратится в Ро’Кавару…

Прав был О’Спада, старый лис! Страшен поход в неведомое, и нужен здесь такой предводитель, коему ворожат боги. Не просто вождь, а живой талисман! Волшебное ожерелье, в котором белые перья могущества оплетены золотой нитью удачи! Ибо коль уцелеет вождь, то уцелеют и те кого он ведет за собой. Даже в этакий шторм, каких не видывали ни в Кейтабском море, ни у одиссарских берегов и даже на севере, за Морем, Поросшим Травой…

Но тут размышления тидама были прерваны. Ветер взвыл, как стая голодных койотов, заревел ягуаром, замяукал, словно взбесившаяся лесная кошка; волны взмьли вверх, подбросив драммар к самым облакам, по палубе прокатились пенные гребни, сшибая людей с ног, «Тофал» дернулся и жалобно заскрипел. Но балансиры не дали судну перевернуться, а парус тино позволял удерживать курс; рулевые весла тоже были в порядке, а три молодца, правивших кораблем, в понуканиях не нуждались. К тому же рядом с ними находился старый Челери, и в руках его плясал жезл кормчего, то указывая, куда править, то касаясь напряженных мышц рулевых. Каждое из этих касаний было молчаливой командой, столь же ясной опытным людям, как язык киншу; удар о бедро или плечо означал, что нужно опустить либо приподнять рулевые лопасти, удар по левой или правой руке указывал, куда править, а сила его – насколько доворачивать руль. Каждые десять вздохов Челери вытягивал жезл вверх и, наблюдая за привязанным к нему шнурком с костяными шариками, определял направление и скорость ветра. Но ветер не менялся; с прежней яростной мощью он дул с севера, царапал и терзал океан холодными жесткими пальцами. Волны становились все круче и напоминали теперь не пологие холмы под Ро’Каварой, а атлийские горы, такие же дикие, темные и обрывистые; стаей хищных акул они набрасывались на корабль, таранили борта, разгуливали по палубе, дотягивались до самого верха кормовой башни.

Но «Тофал» сражался, как подобает боевому кораблю – дра’м-ро, что значило по-кейтабски «кайман». И, подобно боровшемуся за жизнь кайману, зверю упорному и живучему, он цеплялся за волны растопыренными лапами балансиров, резал их острым носовым клыком, отражал смертельные удары чешуей щитов, всей своей плотной и прочной шкурой, набранной из древесины дуба. Он скрипел и стонал, но звуки эти не были рыданием побежденного – так борьба исторгает временами из горла воина не клич ярости, а стон напряжения. И эти скрипы и стоны, эти шорохи и гуденье канатов, сливаясь со свистом ветра и гулом волн, порождали странную мелодию, почти столь же торжественную и ликующую, как гимны, что четырежды в день пела богам арсоланка. Только голос снастей и стихий, дерева и парусины был не так благозвучен, как у нее…

О’Каймор достал трубу и, привычно удерживая равновесие на плясавшей под ним палубе, уставился в Око Паннар-Са. Все корабли были целы; он видел синий парус «Сирима», алый – «Одиссара» и золотистый – «Арсолана». Даже «Кейтаб» с его голубым тино, едва заметном на фоне волн, удалось разглядеть. Каждый корабль держался не хуже «Тофала», но шторм растаскивал их, будто щепки в бурлящем котле. Мгновенная дрожь ужаса пронизала О’Каймора. Как соберет он свои драммары – те, что останутся на плаву? Как поможет потерпевшим крушение? Как спасет гибнущих? Океан был необъятен! И совсем не похож на Кейтабское море, где с трех сторон надежные берега, а островов больше, чем раковин на отмелях.

Он ткнул в бок привязанного рядом сигнальщика и проревел:

– Труби, сын черепахи! Пусть подойдут ближе! Пусть держатся в полете стрелы!

Он знал, что приказ этот почти лишен смысла – в такой шторм, с одним крохотным парусом на мачте, суда не могли маневрировать. Хвала Сеннаму, если не опрокинутся и не разобьются!

Светлорожденный, хоть и был сухопутной крысой, тоже об этом догадался. Наклонившись к уху О’Каймора, онвытянул длинную руку на восток и прокричал:

– Земля, тидам! Там земля! Вели, пусть передадут: закончится буря, всем плыть на восток! И ждать, достигнув берегов!

О’Каймор снова пихнул сигнальщика:

– Слышал, что сказано? Труби!

Низкие протяжные звуки горна поплыли над бурлившими водами. Все корабли откликнулись: кто ревом рогов из раковин, кто барабанным боем. Ар’Чога, командир «Сирима», будто в насмешку над грозящей гибелью, вздернул на мачте плетеный шнур – золотисто-желтый, ярких победных солнечных цветов. Голова О’Каймора с одобрением качнулась; похоже, Ар’Чога не торопился идти на дно.

Затем он поглядел на светлого господина и недоуменно сморщил лоб.

Земля? На востоке? Откуда об этом ведомо вождю? Даже старый Челери, читающий в море и в небесах, как на собственной ладони, не заметил никаких признаков! Но О’Каймору тут же припомнилось, что Челери и этот шторм не предсказал; небо было ясней ясного, предвестники не летали, и ни с одной из сторон света не тянуло холодком. А вождь почувствовал!.. Ну, так чему здесь удивляться – с ним говорят боги! А с Челери если кто и болтает, так кувшин с вином…

Коль берег неподалеку, там удастся собрать корабли. Хорошо, отлично! Только бы перед бурей устоять…

И тут О’Каймор, оглянувшись, увидел раззявленный в неслышном вопле рот старого кормчего, ужас в глазах рулевых и бледную рожу сигнальщика, скорчившегося за барабаном. «Дее-еер-жи-иись! – долетело до него сквозь грохот урагана. – Дее-еер-жи-иись!» Он судорожно вцепился в веревки и опустил глаза; смотреть назад было страшно.

Гигантская волна догоняла «Тофал»; подобная горному хребту, она надвигалась, грозя гибельным обвалом, темная и мрачная, как бездны Чак Мооль; верхний край ее тянулся к облакам, а перед ней разверзалась пропасть. Она была столь велика, что перегораживала весь океан, от берегов Эйпонны до неведомых еще Восточных Земель; она казалась откосом чудовищной насыпи, возведенной руками богов. Или демонов! Ибо не сам исполинский вал устрашил О’Каймора, видавшего на своем веку всякие виды, но показалось тидаму, что на гребне жуткой этой волны сидит Паннар-Са и гонит ее вперед и вперед своим хвостом, тянет к «Тофалу» лапы с присосками и крючками, а лап у него целая тысяча! Да еще пасть – не пасть, а огромный клюв попугая, в который любой корабль проскользнет, словно в просторную рокаварскую гавань! Да еще глаза – огромные, бледные и мерцающие, как две луны в небесах! Да еще брюхо – мешок мешком, полупрозрачный и отвислый, набитый всякой морской живностью и останками неудачливых мореходов! Да еще венец из молний, окружавших голову Паннар-Са, будто огненные перья!

Взвыл ветер, рванул треугольный тино и сдернул его с мачты, скомкал, как синюю тряпку, унес в океан. И сразу же закричали рулевые – закричали с ужасом, словно и их взгляды встретились с огромными белесыми зрачками Морского Старца. Но О’Каймор знал истинную причину их воплей: управляться с кораблем без паруса куда тяжелей, и силы трех мореходов у рулевого кормила иссякали. С побагровевшими лицами, напрягая руки и спины, они пытались удержать толстый стержень из железного дерева; одежды их промокли от пота, подошвы сапог скользили по палубе, под ногтями выступила кровь. «Тофал», подхваченный гигантской волной, взмыл вверх и беспомощно повернулся на ее гребне, кренясь на бок; левый балансир утонул в воде, правый навис над бортом, словно окованная бронзой великанская дубина. Лоб тидама оросился испариной; сейчас за жизнь свою и жизнь всей команды «Тофала» он не дал бы и дырки от атлийского чейни.

– Грхаб! Грхаб!

Эти звуки показались О’Каймору ревом разгневанного Паннар-Са.

Не сразу он сообразил, что светлорожденный окликает своего сеннамита; а когда догадался о том, они уже стояли у рулевого рычага, оттолкнув изнемогших кейтабцев. Стояли, сбросив накидки, огромные, как две скалы, удерживая стержень в мускулистых руках; спины их согнулись и закаменели, ноги вросли в палубу, а свисавшие с поясов канаты щелкали и отзывались гулом под ударами ветра, точно рой рассерженных пчел. Затем вождь поднял голову и вопросительно уставился на Челери; губы его шевельнулись, и тидам понял, что он спрашивает, куда править. Осторожный! – промелькнуло в голове; соображает – повернешь рычаг не туда, опрокинешь корабль. Но хоть вождь впервые взялся за руль и не понимал сигналов навигаторского жезла, сил у него хватало. Хватало на троих или на пятерых, а если добавить сеннамита, могучего, как морской змей, то и на целый десяток.

О’Каймор бросился к ним и привычной рукой надавил на рычаг, чувствуя, что мощь его и впрямь удесятерилась: светлорожденный, догадливый парень, повел кормило вправо, чуть приподнял его, и рулевые лопасти захватили воду. Корабль выпрямился; правый балансир с грохотом рухнул вниз, нос встал поперек волны, и судно, полвздоха висевшее над темной морской пропастью, скатилось с гребня, пропустив под днищем гигантский вал. Он умчался к югу вместе с Паннар-Са, и Морской Старец ярился и ревел, щелкал ненасытным клювом и взбивал пену сотней рук – гневался, что добыча ускользнула. Волны тем временем стали поменьше, двое «предвестников» на носу ухитрились натянуть запасной тино, и О’Каймор, распорядившись, чтобы Челери подавал команду голосом, а не жезлом, взялся за свою трубу.

Где-то к западу, почти у самого горизонта, он разглядел синий парус «Сирима» и золотой – «Арсолана». Пожалуй, и «Одиссар» устоял, – мелькнула мысль; недаром назван в честь Очага Хитроумного Ахау. А вот «Кейтаб»… Кейтабу – и землям, и кораблю – божественного покровителя не досталось. Ну, все в руках Шестерых! – решил О’Каймор, опуская трубу. И да пребудет с «Кейтабом» их милость!

Прошла половина кольца времени, и он заметил, что ураган стихает; шнурок на подъятом жезле Челери начал провисать, а костяные шарики скользили вдоль него уже без прежней резвости. Волны тоже сделались поменьше, вставая теперь холмами, а не горами; оттенок их изменился, и краски Сеннама постепенно вытесняли мрачные цвета Коатля. Шторм уходил на юг, и вскоре потянуло ветром с запада, от далеких берегов Эйпонны, и хоть был тот ветер соленым и резким, тидаму чудились в нем знакомые запахи РоКавары и аромат цветущих магнолий, обступивших Хайан. Он шумно втянул носом воздух и скосил глаза на светлого господина: тот по-прежнему оставался у кормила и вид имел задумчивый и как бы отрешенный, словно прислушивался к чему-то внутри себя. «Боги, – с надеждой подумал О’Каймор, – боги опять говорят с ним и – клянусь странствиями Сеннама! – подскажут, где искать корабли».

Выждав немного, он велел раскрыть люк, вызвать на палубу рулевых и «чаек» Торо и самого одноглазого помощника; вскоре к треугольному парусу добавился большой квадратный чу, мощно взял ветер и потащил корабль на восток. Измученные рулевые Челери отправились отдыхать, уговорив кувшины с пивом, одиссарцы поднялись на палубу, встали к блокам у балансиров и втащили их наверх, уложив в гнезда вдоль бортов. «Тофал» покачнулся и прибавил ход.

Два одиссарских воина вынесли госпожу. Была она бледна и бескровна, измучена морской болезнью, но держалась с обычным своим горделивым величием; петь, правда, не стала, хотя близилось время вечерней молитвы. Увидев ее, вождь будто бы очнулся от своих снов, сунул руль людям Торо и спрыгнул на балкон – принять от воинов драгоценную ношу. Переправил ее бережно в хоган, поднял одну за другой девушек-прислужниц, выглядевших еще бледнее госпожи, и кликнул жреца. Вскоре О’Каймор уловил слабый запах травяного настоя, который пили арсоланцы вместо вина, и ухмыльнулся: две бури миновало – на море и в человеческих сердцах. А светлорожденный, божественный талисман, вновь подтвердил свою удачливость; скоро рулевые Челери разболтают, как он спас «Тофал», и, будучи истыми кейтабцами, нагромоздят гору вымыслов повыше корабельных мачт.

Тут О’Каймор услышал крик сигнальщика и, проследив за его рукой, разглядел в море паруса, синий и золотистый, отчего настроение тидама поднялось, как от чаши сладкого вина. Он велел трубить в раковину, а когда корабли подошли ближе, осведомился, все ли благополучно на борту и нет ли каких потерь, убытков и разрушений. Убытков, кроме сорванных парусов да сломанной реи на «Арсолане», не имелось, и О’Каймор, хоть и грызла его тревога за «Кейтаб» и «Одиссар», повеселел еще больше. Некоторое время он предавался размышлениям о вожде, его пророческом даре и сильной руке, и о тех сказках, что выдумают на сей счет кейтабцы, а потом решил, что сказки вещь полезная и придумывать их не возбраняется никому.

Решивши так, он хлопнул сигнальщика по спине и сказал:

– Передавай, черепашье яйцо! Передавай, и поживее! Я, О’Каймор, тидам владыки Ро’Кавары, господин надела Чью-Та, узрел: когда поднялась большая волна, пришел с ней Морской Старец, огромный и грозный; пришел и раскрыл над «Тофалом» свой клюв, и был тот клюв в четыре сотни локтей шириной, и ужаснулись все, кто видел его, и бросили снасти и руль, и приготовились к гибели…

Сигнальщик нерешительно поднял ударные палочки над тугой кожей барабана.

– Прости, мой тидам, но все ли верно в твоих речах? Волна в самом деле была большой и такой ужасной, что я чуть не обмочился со страха… Но вот Паннар-Са я что-то не приметил. И еще: если бы Морской Старец настиг нас, мы бы не в море плыли, а гуляли уже по раскаленным углям, пробираясь в Чак Мооль. Я думаю…

– Закрой пасть, дерьмо попугая! – рявкнул О’Каймор. – Во-первых, думать тебе не положено, а во-вторых, не забывай, что я тидам, человек благородный, а значит, все вижу втрое лучше, чем песий сын вроде тебя. Раз сказано, был Паннар-Са, значит, был!

– На все воля Шестерых, – пробормотал мореход.

– Да пребудет с тобой их милость, – ответил О’Каймор, награждая сигнальщика увесистым тумаком.

Раздался рокот. Этот большой и громкий барабан использовали для передачи сложных сообщений, где каждый звук человеческой речи обозначался некой последовательностью ударов, долгих или кратких, так что барабанная дробь с точностью передавала сказанное. В погожий день барабан был слышен на десять полетов стрелы, но потом четкость терялась и звуки сливались в неразличимый грохот. Протяжный вой горна, огромной раковины, можно было разобрать и на большем расстоянии, но применялся он лишь для подачи условных сигналов – штормового предупреждения, приказа приблизиться, отдалиться, начать погоню или высадку на берег. То, что желал сказать О’Каймор, горном не передашь; тут было важно каждое слово.

Грохот оборвался, и тут же по очереди откликнулись корабли: сначала – «Сирим», затем – «Арсолан». На обоих драммарах Морского Старца не видели, но в словах тидама не усомнились. На то он и тидам, чтоб видеть все лучше всех!

Губы О’Каймора растянулись в довольной усмешке; затем он раскурил табачную скрутку и повелел:

– Передавай дальше, недоумок! Значит, так: ужаснулись все на «Тофале» и ослабли от страха, и выпустили руль, и бросили канаты, и повис корабль над бездной, подобно чайке с перебитым крылом. Да, ужаснулись все – все, кроме вождя нашего, светлого вождя Дженнака! Мудрого господина, с которым говорят боги, спасителя, предсказавшего бурю! Неуязвимого, бесстрашного! – Тут О’Каймор пихнул сигнальшика в бок и приказал: – Насчет светлого вождя повтори два раза. А дальше так: шагнул господин к рулю и возложил на кормило свои могучие руки, и рассмеялся в лицо Морскому Старцу, и погрозил ему кулаком, и направил таран прямо ему в брюхо. И устрашился Паннар-Са, свернул кольцом когтистые лапы защелкал злобно клювом, и унесло его волной, будто пустой бурдюк, из коего вылили вино. Так все было! Иные молвят: то домыслы и пустые сказки. Но я, тидам О’Каймор, видел и подтверждаю: светлый господин Дженнак, наш вождь, сразился с самим Паннар-Са и изгнал его! И видел я иное, видел дивное: когда взялся вождь за кормило, легла рядом с его рукой другая рука, огромная, как лопасть весла, и поднялась за спиной светлорожденного тень ростом в мачту, и была та тень синей и голубой. Не иначе, Сеннам пришел ему на помощь! Сеннам направил его и дал силу! Сеннам помог сокрушить Паннар-Са! Сеннам явил нам милость! И пусть о том знают все. Я, О’Каймор, сказал!

Несколько вздохов над морем царило ошеломленное молчание; лишь ветер свистел в снастях да шипела вода, разрезаемая острым форштевнем «Тофала». Люди на его палубе замерли, будто еще прислушивались к скороговорке барабана; одиссарские воины почтительно опустились на пятки, кейтабцы чесали в лохматых затылках и переглядывались. Затем откликнулся «Арсолан»: там желали знать, был ли Сеннам ростом с переднюю мачту кела или с заднюю чу.

– Передай: ростом с чу, – велел О’Каймор и добавил: – Могли и сами догадаться: Сеннам – великий бог, а чу на целых восемь локтей длиннее кела.

Он довольно усмехнулся и сунул в зубы сигнальщику недокуренную скрутку. Хоть тот и был дерьмом попугая, недоумком и песьим сыном, однако все передал в точности и заслуживал награды.

Когда наверху ударила звонкая барабанная дробь, Дженнак почувствовал, как напряглось тело Чоллы. Кажется, она понимала кейтабский морской код, известный во всем бассейне Ринкаса и применяемый столь же часто, как и язык кейтаб – наречие, на коем общались купцы и мореходы разных племен. Сидри тоже слушал с вниманием и полной серьезностью, и лишь Шо Чан и Сия Чан, еще не пришедшие в себя и не столь образованные, как их госпожа, таращились в недоумении. Жрец поспешил успокоить девушек, пересказав им послание О’Каймора.

Дженнак, осторожно поддерживая Чоллу за плечи, поднес к ее губам чашу с горячим отваром. Но она не стала пить, замотала головой:

– Хватит! Это уже третья. Хватит! – Потом, не пытаясь высвободиться из объятий Дженнака, она подняла к нему бледное лицо. – Это правда, мой вождь? Скажи, это правда?

– Что – правда? – Дженнак опустил чашу на стол среди созвездий и ветров и помог девушке сесть.

– Правда ли, что явился кейтабский демон и чуть не пожрал нас всех? Правда ли, что ты встал к кормилу и спас корабль? И правда ли, что тебе помог Сеннам?

Зрачки Чоллы расширились и сияли, как два изумруда чистой воды в оправе из черных ресниц «И снова Хомда прав: женщины любят победителей», – подумал Дженнак и оглянулся. Чоч-Сидри сидел на пятках у стола, покачивая головой и будто подтверждая – мол, все так и случилось; Шо Чан и Сия Чан смотрели на одиссарского наследника с благоговением, округлив глаза.

– О’Каймор больше заботится о моей сетанне, чем я сам, – пробормотал Дженнак. – А правда в том, что сорвало парус, и кейтабцы не сумели удержать драммар поперек волны, и я взялся за руль вместе с Грхабом. Волна же накатилась такая, что гребень ее поднялся до облаков, и ни один из нас не смог бы разглядеть, кого она принесла, Морского Старца с клювом в четыре сотни локтей или дохлого змея.

– А Сеннам? – выдохнула Чолла. – Явился ли Сеннам? И легла ли его рука рядом с твоей?

Дженнак пожал плечами:

– Рядом с моей рукой была рука Грхаба, столь же надежная, как длань божества. Грхаб – сеннамит, и высокого роста… Не показался ли он О’Каймору Сеннамом? Со страха всякий мог ошибиться, а после выдумать такое…

– Тидам не ошибся и ничего не выдумал, – вдруг произнес Чоч-Сидри строгим голосом. – Он узрел истину, мой господин, скрытую даже от твоих глаз. Я думаю, что есть у него дар провидца.

– А я думаю, что он хитрая обезьяна! – возразил Дженнак.

– И обезьяна может лицезреть богов, если они того пожелают, – произнес Сидри. – Вот ты говоришь, что за твоей спиной был Грхаб… Аразве Сеннам не мог вселиться на несколько вздохов в Грхаба, чтобы помочь тебе? Твой наставник так огромен и силен… Вполне подходящее вместилище для божественного духа!

Он прав, мелькнула мысль у Дженнака. Если б Сеннам пожелал обрести человеческую плоть, то непременно вселился бы в учителя – хотя бы потому, что в исполинском теле Грхаба бог мог расположиться со всеми удобствами. Пожалуй, осталось бы место и для остальных божеств, – например, для Одисса, Хитроумного Ахау! Теперь Дженнак уже не испытывал прежней уверенности, что слова О’Каймора – выдумка от начала и до конца; быть может, Сеннам в самом деле стоял за его спиной и держался за кормило?

– Ладно, – произнес он, поднимаясь, – я не стану спорить. Мой наставник достойнейший из людей, а бог может снизойти к каждому. Все в руках Шестерых!

– Да свершится их воля! – в один голос откликнулись Сидри и девушки.

Дженнак погладил бескровную руку Чоллы.

– Отдыхай, тари. И не сердись на меня – я хочу подняться к О’Каймору. Когда мы с Сеннамом вели драммар и сражались с Паннар-Са, бог послал мне видение… Такое видение, что о нем должен узнать О’Каймор. И поскорее!

В первый раз он говорил о своих предчувствиях Сидри и Чолле, но жрец остался невозмутимым – видать, слышал кое-что от Унгир-Брена. На прекрасном лице арсоланки тоже не отразилось удивления. Да и чему удивляться? Если уж бог благоволит человеку, то делает это многими способами: может даровать удачу, может явиться сам, а может послать вещий сон. Все в руках Шестерых!

– Что ты видел, мой господин? – поинтересовался Чоч-Счдри. – Или о том положено знать лишь О’Каймору?

– Нет, почему же… Видел я наши драммары, «Одиссар» и «Кейтаб», и видел наших людей в добром здравии, хоть и уставших, словно быки, что протащили повозку от Хайана до Тегума. На «Одиссаре» смыта за борт носовая катапульта, а на «Кейтабе» потеряли оба балансира. Других бед не случилось, но надо разыскать корабли. Земля близко!

– Вот как… – протянул жрец. – А насколько близко, милостивый господин? Можешь сказать?

– Будем там завтра, на рассвете, – бросил Дженнак и повернулся к выходу.

Земля и впрямь показалась на рассвете – пологий песчаный берег, заросший пальмами и еще какими-то деревьями, напоминавшими магнолию своей темно-зеленой глянцевитой листвой. Однако пахли они иначе, и даже в трубу О’Каймора Дженнак не разглядел огромных белых цветов, украшавших сераннские магнолии в сезон цветения. Вдали, над древесными кронами, поднимались горы или скалистые холмы – невысокая гряда, казавшаяся розовой в лучах утреннего солнца; ее обрывистые пирамидальные вершины, по словам тидама, напоминали майясский город, растянувшийся вдоль побережья. Это зрелище, синее море и золотой песок, буйная зелень и громады розоватого камня, было столь прекрасным, что даже Чолла поднялась на кормовую башенку, чтобы обозреть с высоты неведомый берег огромного материка. А в том, что перед путниками простирался материк либо гигантский остров, не приходилось сомневаться: береговая линия шла к северу и югу насколько хватало глаз.

Да, выглядел этот берег прекрасным и щедрым, но лучше было бы причалить к нему в другой день и в другой месяц! Но все в руках Шестерых, и только им ведомо, какое время подходит, чтоб открывать новые земли, а какое – нет.

В честь явления благородной госпожи О’Каймор приказал развесить над рулевой палубой яркий матерчатый полог, и теперь под ним скопилось преизрядно народу: рулевые у кормила, сигнальщики у своих барабанов и горнов, стрелки у кормовых метательных машин, и, разумеется, все люди власти, сколько их было на борту «Тофала». Отсутствовал лишь Торо, распоряжавшийся внизу и следивший, чтобы свободные от вахты люди не мешали управляться с парусами. Одиссарские воины уже натягивали легкие кожаные доспехи и разбирали оружие, кейтабцы с громоздкими самострелами строились на носу и стрелковом помосте, а иные поднимали из трюма корзины с товаром да связки снарядов, символы мира и войны.

Грхаб и Саон облачились в доспехи. Дженнак тоже был одет подобающим образом – в тунику из кожи тапира с шипастым металлическим наплечником и боевые сапоги; с его пояса свисали тайонельские мечи, голову покрывал шлем с грозно нахохлившимся соколом, на запястьях сверкали широкие браслеты. Вид его, судя по всему, впечатлил Чоллу – она одарила Дженнака пристальным взглядом, потом милостиво улыбнулась. На Дочери Солнца было сегодня голубое одеяние и плащ, украшенный зеленовато-синими, с золотистым отливом перьями кецаля; ее лоб охватывал серебряный обруч с огромными фиолетовыми аметистами, и шелковистые пряди, спадая из-под него, струились по накидке темным облаком средь голубых небес.

– Синее, голубое, фиолетовое, – отметил Дженнак. Цвета Сеннама! Но почему? В честь завершения долгого пути, или причиной являлась его битва – и победа! – над Паннар-Са? Он придвинулся к Чолле поближе, с наслаждением вдыхая ароматы жасмина и горных трав, исходившие от девушки. Запах этот был упоительным и мешался с благоуханием свежей зелени, коим веяло с берегов.

Когда корабли приблизились к песчаный отмелям, стали заметны следы недавно промчавшегося урагана – сломанные пальмы, взметенный песок, покрытый водорослями и ракушками, обширные озерца соленой воды, в которых билась рыба, завалы из сучьев и ветвей у каменных гряд, торчавших кое-где у самой кромки прибоя. Потом взгляду Дженнака открылась небольшая бухта, обрамленная с двух сторон скалами; меж ними простирался узкий песчаный серп, а слева, на подступающих к морю камнях, лежало что-то длинное, вытянутое, блестящее – то ли гигантский червь в радужной чешуе, то ли уложенные друг за другом стальные щиты либо зеркала.

Чолла вскрикнула, потянулась к сверкающему чуду, а тидам, вытащив из-за пояса трубу, навел ее на берег. Потом хмыкнул, сунул инструмент девушке и удивленно приподнял брови.

– Морской змей! Дохлый змей, клянусь веслом и парусом! Не иначе, как выбросило вчерашней бурей. Удивительно! Тридцать пять лет не схожу с палубы, а такого мне не попадалось!

– Ха! Я плаваю полвека, а змея на берегу не встречал, – вмешался Челери. – Они обитают в глубоких водах и не любят приближаться к суше. Но если Паннар-Са шлет ураган, они, как говорят, поднимаются наверх, чтобы удары волн очистили их шкуру от ракушек и водорослей. А еще играют с самками! Но этот, – старый кормчий бросил взгляд на берег, – слишком заигрался. Видать, шторма тут посильней, чем в Ринкасе! Лишь однажды довелось мне встретиться с такой же страшной бурей, как случилась вчера, и было это…

Он вознамерился рассказать очередную историю, но звонкий голос Чоллы прервал его:

– Тидам!

– Что угодно светлорожденной?

– Мы можем пристать здесь к берегу? Рядом с морским чудищем?

О’Каймор в сомнении покачал головой:

– Бухта слишком мала, моя госпожа. Но думаю, вот за тем мысом…

За мысом и в самом деле открылся просторный залив с золотыми песками да пальмовыми рощами; была там даже речка, весьма полноводная на вид, и высокий утес с тремя зубцами, хорошо заметный с моря. О’Каймор, опасаясь cecть на мель, кликнул Торо и велел спускать челны, хранившиеся под стрелковым помостом; затем распорядился, чтобы«Арсолан» шел следом за «Тофалом», а «Сирим» отвернул на двадцать полетов стрелы от берега и лег в дрейф, подавая сигналы горном – нужно было дождаться запоздавших, «Кейтаб» и «Одиссар». Тут же загрохотал барабан; два корабля вошли в залив под этот дробный рокот, двигаясь с неторопливой грацией уставших хищников, скользя по голубым водам под парусами тино; впереди, пошевеливая веслами, плыли челноки, и на каждом стоял мореход с длинным шестом, промерявший глубину.

В сотне локтей от берега дно пошло вверх, и с драммаров сбросили «морских ежей» – тяжелые бронзовые крестовины с крючьями и шипами. Паруса были уже спущены, и Эп’Соро, тидам «Арсолана», крикнул, что готов к высадке. Его челны подошли к борту, и полунагих кейтабских гребцов сменили одиссарские воины в шлемах и кожаных доспехах: десяток арбалетчиков и столько же копьеносцев с длинными пиками и щитами.

– Пора и нам, – Дженнак, стараясь не выказать волнения, взглянул на Грхаба. Неведомая земля таила неведомые опасности, и первым на нее полагалось ступить вождю, избраннику богов; то был его долг, его святая обязанность и его награда.

На запястье Дженнака легла ладонь Чоллы, пальцы девушки казались особенно изящными, хрупкими, рядом с тяжелым браслетом и его остроконечными шипами.

– Хотелось бы мне отправиться с тобой, – негромко промолвила она. – Чтобы Арсолан и Одисс ступили на новую землю вслед за нами.

– Не обижай остальных богов, – сказал Дженнак. – Все они равны, и все сойдут на новую землю вместе со мной.

– Да, но без меня! – Надув пунцовые губы, она повернулась к О’Каймору: – Тидам!

– Нельзя, моя госпожа! День сегодня плохой. Грозный день! – Словно ища поддержки, О’Каймор взглянул на Чоч-Сидри и не дождавшись его кивка, сказал: – Опасный! В такие дни женшинам лучше оставаться под защитой воинов.

И верно, подумал Дженнак, опасный день и грозный месяц! Может, подождать с высадкой до завтра? Но завтрашний день, находившийся под знаком Каймана, тоже не сулил ничего хорошего.

Арсоланку, впрочем, такие мелочи не смущали. Она повторила тоном выше:

– Тидам! Берег пуст и безопасен. А я уже много дней не была на твердой земле!

– Пуст? Безопасен? – ОКаймор снова сунул девушке свою трубу. – Погляди, госпожа, – здесь и здесь… и вон у того камня… Видишь ложбинки в песке? Будто каймана вперед хвостом протащили?

– И что с того?

– Лодки. Тут были лодки, а теперь нет их! Только следы, и ведут они к деревьям. Не духи же их проложили!

Чолла насмешливо прищурилась:

– Ты не веришь в духов, тидам? А как же Паннар-Са? Морской Старец, которого ты узрел в бурю?

– Клянусь черепахой Сеннама, госпожа! Я верю в Шестерых, я верю в демонов, я верю в духов! Но еще больше я верю в то, что вижу своими глазами. Где лодки, там люди, а где люди…

Оставив их препираться, Дженнак соскользнул по канату на палубу. Грхаб, обвешанный оружием, следовал за ним по пятам. Друг за другом они спустились в челн, где ждали воины; Дженнак устроился на носу, на месте вождя, сеннамит скорчился на корме. Казалось, суденышко сейчас просядет и развалится под его грузным телом, но челн лишь покачнулся: строить корабли и лодки кейтабцы умели.

Четыре воина, отложив копья, макнули весла в прозрачную воду; еще четверо, сжимая взведенные арбалеты, с привычной настороженностью оглядывали песчаный пляж. Эти бойцы, лучшие из лучших в Очаге Гнева, умели многое – и стрелять, и метать копья, и рубиться в сомкнутом строю, и высаживаться на незнакомые берега, и лезть на стены вражеских цитаделей. Но главным их достоинством являлась привычка к дисциплине – то, что дают лишь возраст и время, когда пыл юности сменяет зрелый опыт. Каждый из них был на пять, десять или пятнадцать лет старше Дженнака, но подчинялись воины ему с охотой. Он был не только их повелителем и вождем, но прежде всего членом их боевого братства, объединявшего всех в Очаге кровной порукой; и цвет крови, алой или темно-багровой, тут значения не имел.

Весла в сильных руках погнали лодку к берегу. Три челна с вооруженными людьми плыли слева и справа, чуть приотстав; на одном из них Дженнак заметил Итарру, молодого таркола-ротодайна с «Ареоланы». Ростом он почти не уступал Грхабу, но казался не столь массивным и громадным: грудь и плечи поуже, вместо доспеха из кости и металла – плотно облегающая кожаная туника. Увидев, что вождь глядит на него, Итарра с лихостью отсалютовал клинком.

Берег приближался, чаруя полузабытыми запахами свежей зелени и нагретого солнцем песка. Недолгое время преодолеть сотню локтей, размышлял Дженнак, но эта последняя сотня – словно рубеж между прошлым и будущим; по одну сторону Ось Мира, одинокий материк, омываемый двумя океанами, а по другую весь мир, в коем Эйпонна является лишь частью. И так будет теперь всегда! Он вдруг ощутил, с внезапной и острой радостью, что границы мира как бы раздвигаются, текут, уходят вдаль; необозримое пространство суши и вод открылось перед ним, смешав мысли стайкой вспугнутых чаек. Он думал сразу о многом: о приближавшейся неведомой земле, о том, сколь она велика и обильна; и о том, можно ли обогнуть ее на кораблях и, как мечталось Джиллору, достичь берегов Эйпонны с запада; и о том, каких людей предстоит ему повидать, мирных или немирных, диких или искусных в ремесле, обитающих в жалких лачугах или в просторных городах, за высокими стенами каменных дворцов и башен. И еще одна мысль не давала покоя – о Книге Тайн, о синих и голубых Листах Сеннама, загадочных, не расшифрованных, не понятых до конца за целых пятнадцать столетий. Но Великий Странник не обманул и не ошибся; на востоке, как обещалось, лежала земля, Бескрайние Воды не были бескрайними, а значит, сопоставив божественные меры расстояния и пройденный кораблями путь, можно было исчислить эти меры, перенести их в тысячи локтей, в полеты стрелы или сокола.

И тогда – тут Дженнак задохнулся от волнения – можно раскрыть великие тайны! Например, сколь велика мировая сфера и где встретится твердь, если идти на кораблях не к солнечному восходу, а в Океан Заката…

Нос лодки коснулся песка, и мягкий толчок прервал мечты Дженнака. Подхватив с днища копье с трепетавшим на ветру украшением, он спрыгнул на берег. Украшение-талисман было сплетено из серых пушистых перьев керравао и имело форму большого круглого щита; в центре его, как на ларце с Чилам Баль, были вывязаны цветными шнурками шесть символов, с которых начинались божественные имена. Сотворив священный жест, Дженнак отступил от воды и с силой воткнул древко в мокрый песок. Обнажать меч было нельзя – кто же приветствует новую землю стальным клинком, знаком войны? Копье с талисманом тоже не являлось-оружием – его наконечник был снят и заменен маленьким золотым диском с теми же шестью знаками. Перья недолговечны, но металл, не подверженный времени, отметит место – то место, где человек Эйпонны сошел на Землю Восхода, коснулся ее и даровал ей милость своих богов.

Дженнак наклонился. Ладони его зачерпнули горсть песка, точно такого же, как на хайанских берегах; крохотный золотистый водопад медленно тек меж пальцев. Оглянувшись на воинов, ждавших в лодках, он поднял голову и воздел руки к солнцу, приняв священную позу. Голос его раскатился над водами и песками, долетел до кораблей, до пальмовых рощ и прибрежных утесов, пробудив звонкую трель эха.

– Во имя Шестерых!

– Да свершится их воля! – откликнулись воины.

– Милостью их мы достигли земли на тридцать девятый день плавания, преодолев Бескрайние Воды; Сеннам вел нас, Арсолан и Коатль дарили свет и тьму, Тайонел и Одисс вселяли мужество, Провидец Мейтасса заботился о грядущем. Милостью их мы пришли сюда! Пришли с миром!

Дженнак помолчал, прислушиваясь к посвисту ветра и шелесту пальмовых крон, но человеческий голос не ответил ему; лишь эхо от скал, замирая, таяло вдали. Решив, чти сказано достаточно, он махнул рукой воинам:

– Хайя!

Одиссарцы, взбивая коленями пену, ринулись к берегу. Не прошло и десяти вздохов, как лодки были вытащены на песок и рядом с ними встал караул: трое с арбалетами и трое с копьями и щитами. Восемь разведчиков отправились к устью речушки, выбрать место для лагеря; двое часовых – к высокому утесу-трезубцу; остальные, числом более двадцати, столпились вокруг Дженнака. Солнце палило, но прохладный ветер с моря умерял зной, и воины не слишком маялись в своих плотных туниках; впрочем, они были привычны и к жаре, и к холодам. Что касается Грхаба, облаченного в тяжкий доспех, то он будто бы не замечал ни ветра, ни жгучих солнечных лучей.

– Следы, – сказал Дженнак, – следы от лодок. Мы пойдем вдоль них и посмотрим, куда они нас приведут. Возможно, в поселок рыбаков. – Помолчав, он вспомнил слова О’Каймора и повторил их: – Где лодки, там и люди.

Грхаб молча кивнул и двинулся к зеленой стене, то посматривая на деревья, то бросая быстрый взгляд на неглубокую выемку в рыхлом песке. Если тут и протащили челны, то сделали это недавно, после отгремевшей бури, – след был четким и ясным и вел к ближайшей пальмовой рощице. Либо обитатели сих краев устрашились, заметив чужие корабли, подумал Дженнак, либо имели обычай прятать свои суденышки после ночного лова. Первое вероятней, тут же промелькнула мысль; кто рискнет промышлять рыбу в темноте, когда только что пронесся ураган? Да и зачем отправляться за ней в лодках? В каждой луже на берегу полно и моллюсков, и рыбы: бери голыми руками.

Шагая рядом с Итаррой, он оглянулся: воины шли за ними в боевом строю, по двое, щитоносцы с копьями прикрывали стрелков, а у тех арбалеты были уже взведены, и сумки с железными шипами переброшены на грудь. Каждый нес еще топор либо одиссарский клинок, слегка изогнутый на конце; за ремнями сапог, под правым коленом торчали рукояти метательных ножей, на запястьях шипастыми змеями свернулись браслеты.

Итарра, молодой таркол, перехватив взгляд Дженнака, усмехнулся:

– Ты сказал, мой господин, что мы пришли с миром, но не слишком ли наш мир тверд, тяжел и остроконечен? Он похож на лапу лесной кошки, ненадолго спрятавшей когти.

– Выбор между миром и войной зависит не только от нас – ведь мир даруется сильным, Итарра! Лесной кот силен, и всякий пожелает с ним не ссоры, но дружбы. А кто захочет подружиться с кроликом?

– Я, – произнес таркол с полной серьезностью. – Дома, на циновке трапез, кролик мой лучший друг. Особенно если подан он с земляными плодами, с фасолью или с перцем… Тут он мне первый приятель! Чего не скажешь об этом проклятом кейтабском пекане! – Итарра облизал губы, вздохнул и с грустью поник головой. – Не надеюсь я на мир, пресветлый наком, – заметил он спустя некоторое время. – Нет, не надеюсь…

– Почему?

– Человек – что зверь: чужих не любит! А мы здесь чужаки… И день сегодня грозен, день войны, не мира. Наш день! – Он вскинул стиснутый в руке топор.

Отряд уже продвигался в лесу, и перед Дженнаком теперь маячила лишь мощная спина сеннамита да раскачивался железный посох, который тот нес на плече. Песчаная почва сменилась плотной землей, следы от челнов почти исчезли, зато обнаружилась тропинка, довольно широкая и прямая. Животные не оставляют таких троп, размышлял Дженнак, вспоминая недавние странствия с Илларом-ро, лазутчиком-шилукчу, и преподанную им науку. В южных болотистых джунглях и в северных лесах звериная тропинка вьется меж стволов, уходит то вправо, то влево, петляет, возвращается назад, огибает холмы, протискивается сквозь заросли и неизменно выводит к воде. Лишь человеку подвластны ровные линии, лишь человек рубит деревья и жжет кусты, желая спрямить путь, и построенные им дороги могут привести не только к воде, а куда угодно.

Например, на поляну.

Она открылась за неширокой лесной полосой, и Грхаб сразу же настороженно замер, сбросив с плеча свое оружие. Дженнак придвинулся к нему, встал рядом; его люди призрачными тенями скользили слева и справа среди деревьев, почти незаметные в своих коричневых доспехах. Не звенел металл, не трещали сучья, и не было слышно команд Итарры, но за пять или шесть вздохов отряд изготовился к бою: копья опустились, щиты приподнялись, длинные шеи самострелов с клювастыми головками развернулись к поляне.

Этот покрытый травой откос тянулся на двести локтей, упираясь на востоке в скалы или каменистые холмы; на одном из них было выбито углубление, нечто вроде просторной ниши или неглубокой пещеры. От нее козырьком отходил навес, крытый пальмовыми листьями и подпертым десятком неошкуренных столбов, так что сам навес и углубление в склоне холма представляли собой единое целое, странную хижину без пола и трех стен – и, разумеется, без входных арок. Ни очагов, ни лож, ни занавесей, ни циновок, ни ковров… Только какие-то длинные темные бревна, лежавшие на земле, под пальмовой крышей.

– Лодки, – сказал Грхаб, прищурившись. – Лодки! И трава, видишь, примята… Ну, балам, сколько народу тащило эти челны?

Теперь прищурился Дженнак.

– Их там не меньше десятка… Если челны легкие, из коры или шкур, то нужно сорок или шестьдесят человек, а если выдолблены они из древесных стволов, так вдвое больше. Иначе их не перетащишь!

– Хмм… верно! А люди где? Как думаешь? – Грхаб стиснул навершие посоха огромным кулаком, уложил на него подбородок и уставился куда-то в сторону, будто и лодки, и навес над ними перестали его интересовать.

Дженнак оглядел крутые скалистые склоны холмов. Это был тот самый хребет, сложенный из розоватого гранита и напоминавший, по словам О’Каймора, майясский город. Казался он невысоким, но хватало здесь и казенных глыб, и остроконечных пирамидальных пиков, и осыпей, и трещин, и пещер. Люди же могли скрываться где угодно, на вершинах или на склонах за гранитными валунами, а еще в каких-нибудь тайных подземных убежищах. Однако, присмотревшись, Дженнак заметил довольно широкую расселину справа от навеса с лодками. Быть может, там начинался каньон, выходивший, скорей всего, на другую сторону каменистой гряды, в места, которые с моря не разглядишь.

– Ущелье, – сказал Дженнак. – Люди ушли в ущелье.

– Или засели там и поджидают нас, – добавил сеннамит. – Ущелье, балам, всегда ловушка! Клянусь Хардаром, лучше туда не лезть – слишком мало у нас воинов. А вот поглядеть поближе стоит.

– Стоит, – согласился Дженнак и повернулся к внимательно слушавшему Итарре. – Расставь людей, таркол!

Это заняло недолгое время. Четверо спрятались на опушке, защищая тыл; десяток – готовые к стрельбе арбалетчики и прикрывавшие их копьеносцы – выдвинулись на сотню локтей вперед, взяв под прицел пещерку с лодками; остальные, сдвинув щиты, направились к расселине вслед за Дженнаком. От лодочного навеса к ней вела широкая полоса примятых трав, и было ясно, что прошло здесь не меньше полусотни человек, как раз столько, сколько требовалось, чтобы перетащить легкие челны. Они походили на лодки эйпоннских дикарей из Страны Озер – каркас из прутьев, покрытый корой, три-четыре распорки да грубые весла, лежавшие на дне.

Бросив на лодки беглый взгляд, Дженнак решительно зашагал к ущелью. Воины расступились, пропуская его, и теперь лишь один Грхаб шел рядом, раскачивая в огромной руке свой посох. Каньон начинался между двух обрывистых холмов, и по дну его вела натоптанная тропинка; склоны ущелья были крутыми, с выпирающими из земли гранитными ребрами, но почти всюду опытный скалолаз сумел бы забраться наверх. Отличное место для засады, промелькнуло у Дженнака в голове.

Он встал посреди тропинки, инстинктивно ощущая, как чужие взгляды обшаривают его от подошв сапог до гребня шлема. Казалось, некто, притаившийся за камнями, выбирает: послать ли стрелу в лицо, поразить ли копьем незащищенное предплечье или швырнуть в живот метательный топор. Последнего, правда, Дженнак не опасался: его кожаный доспех был гибок и прочен.

– Ты поосторожней, милостивый господин, – пробормотал Итарра, взглядом приказывая щитоносцам прикрыть вождя. Но Дженнак покачал головой и протянул руку к ближайшему из воинов:

– Дай мне копье! Попробую поговорить с ними на киншу… если в этих камнях и в самом деле кто-то прячется…

– Он поднял двузубое копье повыше – так, что его граненые наконечники засверкали в солнечных лучах, – затем резко послал его вперед, словно проткнув невидимого врага; и всякому было ясно, что в руках у него оружие. Медленно и не спеша он снова поднял пику, перевернул ее остриями вниз и с силой всадил в землю. Затем резко ударил по древку и, когда копье упало поперек тропы, наступил на него ногой. Не просто наступил, а потоптался; теперь любой человек, даже не знающий киншу, понял бы, что у пришельца добрые намерения.

Эта пантомима завершилась универсальным мирным жестом: ладони раскрыты и направлены вперед, согнутые руки подняты перед грудью. Завершив ритуал, Дженнак уселся на пятки и замер в ожидании, чуть приподняв голову. Грхаб за его спиной пробормотал:

– Пустое дело, балам, клянусь своим посохом! Людям понятнее язык силы, чем мирные жесты.

Прошло семь или восемь вздохов, которые Дженнак отсчитывал про себя, но ничего не изменилось; все так же розовели перед ним каменистые склоны холмов, лежало у колен поверженное копье, а чуть позади стояли Грхаб с Итаррой: наставник– опираясь на свой железный посох, таркол – в напряженной позе, приподняв секиру к плечу.

Затем в воздухе что-то свистнуло, взметнулся посох Гхаба, раздался сухой треск, и на землю, к ногам Дженнака, упал перебитый напополам дротик.

– Вот и ответ, – произнес Итарра, повелительно кивая воинам. Они тут же выдвинулись вперед, прикрыв Дженнака щитами.

Он поднялся, сжимая в руке обломок с грубо обработанным каменным наконечником. Древко не было гладким, как у одиссарских копий – просто прямая древесная ветвь, наскоро ошкуренная и обожженная над огнем. Этот дротик выглядел таким же примитивным, как лодки из коры и навес из пальмовых листьев; однако он мог убивать, и Дженнак, коснувшись пальцем каменного острия, словно бы ощутил злую силу пославшей его руки.

Грхаб с отвращением сплюнул:

– Кремень, клыки Хардара! Подлое оружие! Хуже смазанных ядом стрел!

– Почему, наставник?

– Кремень, если войдет в тело и ударит в кость, расщепится, и ни один целитель, даже самый искусный, не вытащит мелких осколков. Рана гниет, чернеет, и остается одно – резать! Резать руку или ногу. А если поразили тебя в ребра, в брюхо или в ключицу, собирай черные перья… Чтоб мне не видеть ока Арсолана! Подлое оружие!

Дженнак и Итарра слушали сеннамита в почтительном молчании.

Затем таркол, покачав головой, произнес:

– Оружие подлое, да ответ ясный. Стоило ли ждать другого? Сегодня день битв, а не сбора плодов.

Дженнак угрюмо кивнул. День Ягуара, двенадцатый день месяца Войны… А потом – Дни Каймана, Медведя, Волка и Змеи… Плохое время для мирных дел! Зато подходящее для сражения.

Поход по ту сторону скалистой гряды начался следующим утром, когда возвратились драммар Ар’Чоги, а вслед за ним – «Одиссар» и «Кейтаб», потерявший оба балансира. У речки, рядом с пресными водами, уже выросло целое маленькое селение из двух десятков шалашей, сплетенных из прутьев и крытых пальмовыми листьями; кейтабские мореходы, собрав несколько плотов, сновали между кораблями и берегом, перевозя оружие и припасы. Иные рыбачили или раскладывали костры, от которых тянуло ароматным запахом рыбной похлебки; иные чинили снасти и канаты, несли стражу на драммарах, осматривали окрестности с мачт; иные разбирались с товаром, выкладывая бронзовые сосуды, ножи, топорики, свертки ярких хлопчатых тканей, табачные листья, резные фигурки и жезлы, браслеты и ожерелья из цветного стекла, пленявшие всех эйпоннских дикарей от Ледяных Земель севера до жарких и влажных долин Р’Рарды. Иные, самые искусные в работе с древесиной, мастерили новые балансиры для «Кейтаба». Разумеется, здесь их нельзя было изготовить из легкой бальсы, как следует пропитать жиром и обшить бронзой, но похожие на магнолии деревья с ярко-зелеными кронами, торчавшие тут и там среди пальм, вполне подошли: стволы этих великанов были прямыми, достаточно толстыми и прочными.

Одиссарские воины рубили их, готовили заостренные бревна и вкапывали одно за другим в песчаную почву, так что к вечеру лагерь был окружен деревянным частоколом с прорезанными в нем бойницами. Эта преграда, разумеется, выглядела не столь надежной, как крутые склоны насыпи, засаженные ядовитым тоаче, но под ее защитой можно было метать стрелы и отбиться от тысячного воинства. Впрочем, ночь прошла спокойно, а утром Чолла вновь ринулась в атаку на О’Каймора и Дженнака, требуя, чтобы ей позволили наконец восславить богов не с корабельной палубы, а с прибрежных утесов. Мужчины уступили; и вскоре над бухтой взвился звонкий девичий голос, а вслед за ним – бас Цина Очу, ее арсоланского жреца. Под их Песнопение, в котором слились звуки флейты и горна, коему вторили шелест листвы и рокот морских волн, Дженнак повел свое воинство к скалам.

Отряд был велик: на сей раз с ним отправились сто сорок одиссарцев под командой Саона и двух тарколов, а также сотня диковатых кейтабских головорезов, которыми предводительствовал Хомда. Одиссарцы, несмотря на жару, шли в полном вооружении, в доспехах из черепашьих панцирей, в оперенных шлемах и боевых сапогах, с большими овальными щитами, окованными бронзой. Памятуя о кремневых дротиках, Дженнак загнал кейтабскую вольницу внутрь строя своих бойцов и наказал Итарре присматривать за союзниками – чтобы вперед не совались и зря клинками не размахивали. Самострелов у них, к счастью, не было, и нужды в этих неуклюжих орудиях не имелось – половина одиссарцев несла с собой арбалеты.

Солнце еще висело в полутора локтях над розоватыми скалами, когда отряд, миновав склон с лодочным навесом, углубился в лежавшую за ним расселину. Тропа, которую топтали воины, была довольно широка и очищена от камней; пожалуй, две колесницы разъехались бы здесь без помех, а люди могли идти по восемь в ряд. Это позволяло огородить арбалетчиков и бездоспешных кейтабцев надежными стенами щитов и двигаться с обычной для одиссарской пехоты скоростью – двадцать пять полетов стрелы за один всплеск.

Дженнак щита не взял, так как, все еще надеясь установить мир, нес древко, украшенное яркими перьями кецаля, символом мудрости и добрых намерений. Грхаб тоже щитом пренебрег, ибо сражаться с ним не любил, зато орудий уничтожения при нем хватало – посох, секира, кистень и перевязь с метательными ножами. Кроме боевых браслетов, обнимавших запястья, он натянул на пальцы широкие кольца с шипами, сеннамитское оружие, используемое в рукопашной схватке. Шипы топорщились и на стальном наплечнике, на локтях и прикрывавших колени щитках; если Дженнак еще мог сойти за несущего мир кецаля, то учитель его казался гигантским крабом-завоевателем, явившимся из соленых вод, чтобы покорить Риканну от моря и до моря.

Но вряд ли были у него подобные намерения; просто Грхаб полагал, что сталь надежней мягких перьев. Жизнью правит клинок, как говорили сеннамиты; кто первым воткнул его, тот и прав.

Мудрость эта подтвердилась и на сей раз.

Когда отряд достиг середины ущелья и гранитные стены с обеих сторон поднялись на восемьдесят локтей, наверху вдруг загрохотало. То не был привычный рокот барабанов или рев раковин; звуки казались приглушенными, будто, высекая огонь, колотили камнем о камень. Но огонь не появился. Вместо жарких рыжих его языков над валунами, на обрывистых склонах ущелья, возникла темная туча, словно дым без пламени либо войско огромных черных муравьев, источивших окрестные скалы. Звук ударов о камень исчез, сменившись протяжным боевым воплем, и не успел Дженнак приподнять свой украшенный перьями шест, как на его людей посыпались дротики.

Одиссарцы реагировали мгновенно. Первый ряд пал на колени, выставив копья и уперев в землю щиты, второй поднял их выше, прикрывая стрелков и полунагих кейтабских корабельщиков. Каменные наконечники застучали о металл, и на мгновение этот грохот, эхом раскатившийся по ущелью, перекрыл рев нападавших. Затем воины мощно выдохнули: «Айят!» – и сразу же послышалось жужжанье одиссарских стрел. Падали они частым градом, и привычное ухо Дженнака ловило слитный шорох шерстяных рукавиц, скользивших по твердым стержням, щелчки стальных шипов, ложившихся в паз, пение тетивы и гул, с которым стрелы таранили воздух. Ударов о камень он почти не слышал, и, значит, шипы попадали в мягкое, пронзая человеческие тела. Не прошло и нескольких вздохов, как боевой клич атакующих сменился стонами и воплями испуга. Ливень дротиков, однако, не ослабевал.

Саон, прикрывая Дженнака щитом, крикнул:

– Луков у них нет, наком! Вроде бы одни копьеметалки, до луков еще не додумались! Ну, дротики быстро кончатся. И тогда… Клянусь секирой Коатля, мы положим их тут! Всех до единого!

– Усердствовать не стоит, санрат, – сказал Дженнак. – Может, еше договоримся.

Его наставник, сшибая дротики то кулаком, то посохом, мрачно пробормотал:

– Договоримся!.. Отчего же не договориться? Когда меч у глотки, все сразу становятся сговорчивыми!

Саон ухмыльнулся:

– Хорошо сказано, почтенный! Еще немного, и тень этих ублюдков укоротится. – Приподнявшись на носках, санрат крикнул: – Хей-хо! Итарра! Есть раненые?

– Все целы, – раздалось в ответ.

– Готовьтесь к атаке! По моему сигналу!

Рой дротиков поредел, но снаряды одиссарцев падали в прежнем губительном ритме: вздох – стрела, другой вздох – вторая… У колен Дженнака что-то закопошилось, и вдруг рядом выросла огромная фигура Хомды. Прополз у воинов под ногами, понял он. На груди северянина топорщилось ожерелье из медвежьих когтей, пересекавший щеку шрам налился кровью, в мощных руках сверкала гигантская секира. Был сейчас Хомда куда страшнее, чем дикари Риканны с их кремневыми дротиками; глаза его хищно поблескивали, а зубы скалились, точно вселился в Хомду сам клыкастый Хардар или иной воинственный дух из Края Тотемов.

– Будем рубить? – спросил он, озирая стены ущелья жадным взглядом. – Сейчас?

– Скоро, – ответил Саон. – Иди к своим и жди. А сейчас еще постреляем.

– Стрелять скучно, лучше рубить. Веселей! – Северянин пригнулся, ужом скользнул по земле и исчез, волоча за собой секиру.

Грохот дротиков о щиты и свист стрел стихли; на мгновение в ущелье повисла тишина, чуткое и тревожное молчание, когда глаза арбалетчиков высматривают цель, а руки готовы дернуть спусковую скобу. Кроме трупов в темной боевой раскраске Дженнак ничего не видел; уцелевшие враги попрятались в камнях, не то подсчитывая потери, не то готовясь к новой атаке.

– Побегут, – сказал Саон.

– Нападут, – возразил Грхаб. – Клянусь посохом, yмное племя!

Сеннамит оказался прав. Над камнями внезапно появились темные рослые фигуры, уже без дротиков, но с дубинками и неуклюжими копьями; затем вновь прозвучал npотяжный боевой вопль, и стрелы одиссарцев откликнулись на него дружным жужжаньем. Саон, довольно кивнув – ни одна не пропала даром! – вскинул клинок и рявкнул:

– Копейщикам – строй Ежа! Вторая линия – идти бок о бок, за щиты не вылезать! Ты, ты и ты, останетесь с накомом, – он кивнул сигнальщику и четверым воинам, потом привстал на носках: – Итарра! Эй, Итарра, плевок Одисса! Слышишь? Я беру южную стену, ты – северную! С тобой пойдут две тарколы, со мной – одна, и кейтабцы! Айят!

– Айят! – откликнулись солдаты, поднимаясь с колен. Не прошло и вздоха, как две шеренги встали у каменистых склонов, сдерживая первый натиск атакующих; затем – локоть к локтю, щит к щиту – одиссарцы неторопливо поползли по откосам, то выбрасывая копья вперед, то втягивая их, словно раздвоенные змеиные жала. Стрелки, отложившие свое оружие, двигались следом с секирами и клинками, но людей пока что не трогали, предпочитая разрубать древки и длинные дубины в их руках. За двойным строем, который вел Саон, шли приземистые полунагие кейтабцы, точь-в-точь как свора шакалов за волчьей стаей; лишь Хомда протолкался в первый ряд и бил наотмашь секирой, завывая, как дикая лесная кошка.

Дженнак стоял неподвижно и глядел, как его воины уничтожают голых дикарей, вымазанных с ног до головы углем. Странный обычай, подумалось ему; черное – цвет Коатля, цвет смерти, и ни одно племя в Эйпонне, даже туземцы Р’Рарды или Края Тотемов, не отправится в бой, раскрасив тело черным. Ведь никто не складывает погребальный костер до битвы и не готовит заранее челн, чтоб перебраться на нем в Великую Пустоту! Но здесь, в другой половине мира, у людей могли быть иные понятия; черное могло считаться символом мощи, а яркие краски радуги – признаком слабости.

Он провел ладонью по пестрым перьям и нахмурился. Быть может, эти метатели дротиков сочли их вызовом? Или оскорблением? Быть может, они уважают лишь черный цвет? Но кому это ведомо! Во всяком случае, не пришельцам, ступившим на чужой берег. Подняв голову, Дженнак поглядел на Грхаба, на сигнальщика с горном и четверых воинов, прикрывавших его шитами, но лица их оставались непроницаемыми. Эти люди были готовы сражаться и умереть рядом с ним, но посоветовать ничего не могли; что же касается богов, они молчали.

Крик Саона долетел до него:

– Строй Волчья Пасть! Волчья Пасть, Итарра! Слышишь?

– Волчья Пасть! – откликнулся таркол. Копейщики, заслышав команду, расступились; бойцы с топорами и мечами шагнули в их разорванную цепь, разом уплотнив ее, соединив распавшиеся было звенья; одиссарские шеренги вдруг стали вдвое длинней, и края их начали заворачиваться, охватывая отступавшего врага. Теперь строй действительно напоминал волчью пасть; клинки и лезвия секир были ее зубами, наконечники копий – клыками. Гремя и лязгая, оставляя за собой окровавленные тела, обе шеренги ползли вверх; Итарра со своими людьми уже приближался к вершине, Саон немного отставал, но ни один из отрядов не понес потери. Дерево и камень были бессильны против бронзы и стали – так же бессильны, как ярость беспорядочных варварских орд перед дисциплиной, опытом и боевым искусством.

И потому Дженнаку не хотелось обнажать клинки и сражаться с перемазанными сажей дикарями. Эта схватка совсем не походила на его поединок с Эйчидом и на битвы с тасситами в горах Чультун; это был не бой, а бойня, и оставалось лишь сожалеть, что в первой же встрече людей из двух половин огромного, но единого и нерасторжимого мира прозвучал не глас мудрости, но звон оружия.

Крутые склоны были завалены темными нагими телами; иные лежали на спине, отброшенные ударом стрелы или раздвоенного лезвия копья; иные рухнули навзничь, пораженные секирой в висок, в плечо или ключицу; иные, пронзенные мечами, скорчились, словно младенец в материнской утробе. И хоть эти люди красились в черный цвет, кровь их – насколько мог рассмотреть Дженнак – была багровой; пусть не столь светлой, как у него самого, но точно такой же, как у сынов Одисса и Арсолана, как у кейтабцев и прочих племен Эйпонны.

– Строй Преследующих Добычу! – вскричал Саон где-то высоко над ним, и одиссарские шеренги распались. Теперь воины уже не сокрушали врага, не давили плотным строем, но охотились за ним; волчья пасть превратилась в волчью стаю, и каждый клык ее и зуб бил и резал, рассекал и колол, рвал и пронзал. Почти всякий удар, нанесенный опытной рукой, был смертельным, ибо в Одиссаре, Taйонеле, Коатле и других Великих Очагах пленных брать не привыкли и полагали, что милосерднее убить врага, чем заставлять его мучиться от ран или позора.

На Островах придерживались такого же мнения. Когда воины Саона расступились, кейтабцы, будто ощутив, что пришло их время, взметнули кривые клинки и полезли вверх по склону. Двигались они проворно, с ловкостью людей, привыкших карабкаться на мачты и чужие палубы, и пощады не давали никому. Возможно, этот последний свирепый натиск сломил сопротивление: дикари побежали, испуская вопли ужаса, и склон разом опустел. Кейтабцы последовали за ними; вскоре вся их толпа исчезла среди гранитных скал и глыб, и только звуки ударов, стоны да треск черепов под топорами подсказывали, что бойня еще не закончилась.

– Хватит! – Дженнак помахал шестом с бесполезными перьями Саону и повернулся к сигнальщику. – Хватит! Труби! Пусть возвращаются!

Воин поднес раковину к губам, и резкий рев горна раскатился над ущельем. Для одиссарцев этого было достаточно; они остановились, собрались плотными кучками вокруг Саона и Итарры, затем, перебросив щиты за спину, начали спускаться вниз и строиться походной колонной. Кейтабских головорезов горн звал трижды. Наконец они собрались все; разгоряченные, перемазанные в крови, но без всякой добычи – у голых метателей дротиков взять было нечего. Последним явился Хомда и бросил к ногам Дженнака окровавленное тело.

– Вот, – сказал он словно в оправдание, – мой далеко бить, хватать пленник, тащить тебе. Живой! Или не живой? – Северянин присел на корточки, поднес ладонь ко рту своей добычи, подержал недолгое время и огорченно буркнул: – Ха! Уже мертвый! Мой бить голова слишком сильно!

На лбу туземца, под шапкой темных волос, завивавшихся мелкими кольцами, зияла кровавая дыра. Он был мускулист и почти обнажен, только бедра охватывала повязка из шкуры, грубо выделанной, жесткой и пятнистой, однако не похожей на ягуарью; рисунок пятен и их форма выглядели совсем иначе. Глаза его были раскрыты и неподвижно уставились в зенит; губы огромного рта, на удивление пухлые и как бы вывороченные, казались серыми, а нос – уродливым, как у обезьяны; широкий, толстый, с зияющими ноздрями и еще более приплюснутый, чем у Грхаба. Но не этот лик, выглядевший кошмарной маской ночного демона, поразил Дженнака; вернее, не только лицо погибшего. Опустившись на колени, он коснулся шеи мертвеца, потер плотную, еше не успевшую остыть кожу, потом в недоумении взглянул на свою ладонь:

– Во имя Шестерых! Это не боевая раскраска!

Саон с Итаррой, стоявшие рядом, переглянулись. Потом санрат сказал:

– Я бы тоже удивился, милостивый господин, если бы успел. Думал, черные демоны, но кровь у них красная, и гибнут они как любой человек, если его проткнуть копьем. Сражаться не умеют, вместо оружия у них палки да камни, но вот ярости – как у быка с подпаленным хвостом!

– Быки! Мясо! – Хомда облизнулся. – Мой видеть быков! Сверху. С другой сторона скала!

– Где? – спросил Дженнак, поднимаясь.

– Там! – Рука северянина вытянулась на восток. – Мой видеть: скала конец, ровное место, трава, деревья, хижины… много хижин, много люди! Еще бревна! Так и так! – Он изобразил руками нечто похожее на изгородь. – За бревна – быки и другой зверь, горбатый тапир. Эти, – Хомда пренебрежительно пнул ногой мертвое тело, – бежать туда.

– Селение! Он говорит о селении! – возбужденно выкрикнул Итарра. – Но как ты все разглядел? И дома, и быков, и людей?

– Мой говорить: скала конец, ровное место, видеть далеко. А мой видеть как орел! – Хомда стукнул себя кулаком в грудь.

Кейтабцы, слышавшие его слова, возбужденно загудели. Для них селение означало если не добычу, так возможность поразвлечься; ну, а какие развлечения влекут мужчин, пробывших в море почти сорок дней?

Словно подтверждая эти мысли Дженнака, Хомда снова облизнулся и сказал:

– Мой видеть селение, да! Быки, люди, женщина… много женщина! – Тут он скосил глаз на мертвеца, оглядел заваленные трупами склоны и прибавил: – Черный женщина – тоже женщина. Хорошо, когда нет другой цвет.

Один из одиссарских воинов рассмеялся, другой сплюнул, но у кейтабцев, кажется, цвет кожи и уродливый вид дикарей не вызывали отвращения. Шум в их нестройной толпе стал сильнее, голоса – громче; они лезли вперед, к Дженнаку, расталкивая его людей, и теперь повсюду он видел широкие раззявленные рты и выкаченные глаза островитян. Он повелительно скрестил руки, приказывая им остановиться, но в тесноте вряд ли кто заметил этот жест; кейтабцы напирали, и было ясно, что кровь чернокожих не насытила их, а лишь привела в неистовство.

Наконец самый храбрый – или самый нетерпеливый – выкрикнул:

– Веди нас, господин! Веди в селение! Может, там вино найдется! Или пиво! А нет, так выпустим кишки из этих черных демонов! Повеселимся!

Дженнак оттолкнул крикуна.

– Сказано в Книге Повседневного: если страдает невинный, кровь его падет на голову мучителя. Мы перебили три сотни этих дикарей… Хватит! Хватит крови!

Но его не слушали; вернее, услышали лишь то, что хотелось.

– Они виновны! Напали первыми!

– Перебьем еще три сотни!

– Веди нас, вождь!

– Мясо и женщины! И вино!

– Возьмем хоть это с голышей!

– Они ввязались в драку и проиграли, а проигравший должен заплатить!

– Ты прав, клянусь клювом Паннар-Са! Пусть платят!

– Быками и женщинами, раз больше нечего с них взять!

– Веди нас, светлорожденный!

Дженнак оглянулся на учителя, но тот стоял, раскачивая посох в огромных руках, и на его физиономии словно было написано: ну, что ты станешь делать, парень? Как поступишь? Мужчина ты или мальчишка? Сокол в сизых перьях или голубь, фаршированный ананасом?

Одиссарцы тоже ждали, выстроившись по краям тропы двумя колоннами, и ждали Саон с Итаррой, но на лицах их, не в пример Грхабу, отражалась полная готовность: мол, только мигни, светлый господин, кости переломаем, размажем обезьян по скалам да камням. Но Дженнак не мигнул; все тут были его людьми, и кейтабцы, и одиссарцы, все пришли с ним из Эйпонны, и он чувствовал, что здесь, в неизмеримых далях за Бескрайними Водами, разницы между Кейтабом и Одиссаром нет никакой. Во всяком случае, не столь она велика, чтоб ломать кости непочтительным островитянам! И потому должен он оборотиться не жестким соколом, не мягким голубем, но мудрым кецалем.

Сунув шест Саону, Дженнак сгреб за шеи двух кейтабцев, что оказались поближе, и подтолкнул к раздавшемуся строю своих солдат:

– Туда! Встать туда! Идем в селение, как шли прежде: копейщики прикрывают стрелков и людей Хомды, я с Саоном впереди, Итарра ведет кейтабскую сотню и тарколу с арбалетами. Ну, все по местам! И, во имя Чак Мооль, закройте рты!

Островитяне с ворчаньем повиновались; предчувствие добычи возбуждало их, как грифа-падальщика – вид протухшего трупа. Наконец отряд двинулся вперед, но Дженнак не торопился, словно позабыв, что внезапность нападения уже половина победы. Мысль сия была неоспоримой, однако воинам, только что выдержавшим бой, требовался отдых. Впрочем, эта причина не являлась главной; иные, более важные соображения заставляли его хмуриться и медлить.

Саон, вероятно, решил, что светлорожденного раздражают горластые островитяне. Заглянув раз-другой в мрачное лицо Дженнака, он откашлялся и негромко произнес:

– Ты невесел, наком. Почему? Что тебя тревожит? Ведь мы победили, клянусь благоволением Мейтассы! И если боги не оставят нас, будем побеждать всегда. Ты знаешь, как умелы и отважны наши воины, а их мечи…

– Не меч хотелось мне принести сюда, а мир, – перебил санрата Дженнак. – Но, видно, прибыли мы в Риканну не в тот день, когда говорят о мире.

– Зато вполне подходящий для войн и побед!

– Мало чести в такой победе, санрат. Сражались мы с голыми дикими людьми, и были они беззащитны против нашего оружия.

Саон не нашелся с ответом, но шагавший рядом Грхаб скосил на Дженнака темный глаз и буркнул:

– Победа всегда победа, балам. А что до голых дикарей, так вспомни тасситов: одежды на них было немногим больше.

– Одежды, но не оружия, – возразил Дженнак и, обернувшись, оглядел своих воинов. За привычными лицами хашинда, ротодайна и кентиога маячили широкоскулые физиономии островитян с приплюснутыми носами, огромными жабьими ртами и глазами навыкате, и в глазах тех тлело нетерпение. Дженнак скривился и замедлил шаги.

Саон перехватил его взгляд.

– Не гневайся на них, светлорожденный, это ведь кейтабцы! Не воины, разбойники! Для этих ублюдков важна не победа, а ее плоды; не ствол дерева и не его плодоносящие ветви, а то, что можно ободрать с них, и поскорее! Скажем, женщины и мясо, раз нет серебра. – Тут Саон усмехнулся и прибавил: – Случается, и наши воины бесчинствуют в покоренных городах, бунтуют, не слушая своихтарколов и не внимая словам вождей. Кровь бросается им в головы, кровь и ярость… И это понятно: тот, кто сам идет тропами смерти, не боится дарить ее другим. Однако твой брат Джиллор всегда умел справляться с бунтами.

– Я не Джиллор, – сказал Дженнак, – и думаю, что лучше не доводить дело до бунта. А потому мы не станем торопиться.

– Но тогда… – Саон нахмурился.

– Вот именно: тогда!.. Тогда эти черные, что спаслись от наших клинков, успеют добраться в селение и убежать вместе со своими женщинами и своим потомством. Надеюсь, что успеют, если Одисс не обделил их мозгами! А их быки… – Дженнак неожиданно усмехнулся, – быки достанутся нам. В конце концов, мы победители и много дней не ели свежего мяса!

Обрывистые стены ущелья раздались, открывая проход к равнине – необъятной, ровной и плоской, будто тасситская степь. Но сходство на этом кончалось, ибо травы здесь были выше и гуще, солнце – жарче, а небеса – синей; тут и там над золотистым степным простором возносились деревья, и было их превеликое множество, разных и незнакомых. Иногда стояли они по отдельности, иногда целыми рощами, сливавшимися у горизонта с огромным лесным массивом, и были ярко-зелеными, изумрудными, желтоватыми либо с нежной нефритовой листвой, подобной опустившимся на землю облакам. Среди деревьев и трав паслись звери, едва различимые за дальностью расстояния, но казавшиеся, однако, невероятными: пятнистые, с длинными шеями и тонкими длинными ногами, или темные, массивные, с рогом на короткой обрубленной морде, или гигантские, с чудовищными ушами и носом, изгибавшимся словно змея, или стройные, легконогие, раскрашенные в черные и белые полосы, будто над шкурами их потрудились вместе и Коатль, и Мейтасса. Были там и хищники, какие-то мерзкие твари покрупнее койотов, не уступавшие величиной северным волкам, но не серые, а грязно-бурые, с мощной холкой и покатым задом.

По равнине петляла река, довольно широкая и полноводная, с берегами, заросшими тростником; поток этот струился к северу, к морю или к океану, а быть может, к большому озеру, вроде тайонельских Пресных Вод. Реку тоже переполняла жизнь: над тростником вились птицы, похожие на уток и гусей; другие, розовые, с изогнутыми шеями, стояли на мелководье, а вблизи них зарылись в ил кайманы – только огромные, в два раза крупнее тех, что обитали под Хайаном и в Больших Болотах севера. Иногда над поверхностью речных вод появлялась округлая туша, будто волшебством всплывший валун – безволосый зверь с торчащими ушами и гигантской пастью, способной, на первый взгляд, заглотить самую большую из черепах с кейтабских отмелей. Чудовищный рот распахивался в беззвучном зевке, потом животное медленно опускалось, и речные воды скрывали его, словно затонувшую каменную глыбу.

Но не эти диковины приковали взор Дженнака и толпившихся за ним людей. Травы и деревья, звери и птицы были, конечно, чудом, но человек в первую очередь интересуется подобными себе – существами, умеющими строить дороги, высокие насыпи, мосты и корабли, способными ковать металл, лить стекло, плести из перьев, мять кожу, выращивать плоды и злаки. Правда, тут не было белокаменных дорог на ровных насыпях, не было дворцов с арочными входами, не желтели маисовые поля и не возносился к небу дым от гончарных печей и кузниц, однако был поселок – большой, расположившийся между скалами и излучиной реки. Еще были сплетенные из тростника круглые лачуги с коническими крышами, и были загородки со стадами быков – небольших, с причудливо изогнутыми рогами. Все это звало, манило и соблазняло, как манит уставшего путника прохладный водоем у дерева с разостланной рядом циновкой трапез.

К счастью, Дженнак нигде не заметил чернокожих, за что и вознес молчаливую хвалу богам. Лишь они, всеведущие, знали, в какой из бесчисленных рощ укрылись дикари, куда унесла их река и как разыскать их след на речном берегу, в водах, в травах или среди деревьев. Правда, многие одиссарские воины являлись искусными следопытами, и первым таким был Грхаб, но кейтабцы, корабельщики и мореходы, знаков земли не понимали. Если не вылезет глазастый Хомда… Ну, коль вылезет, решил Дженнак, придется заткнуть ему глотку!

Он повернулся и, увидев, что все его воинство сгрудилось беспорядочной толпой, глазевшей на чудеса Риканны, повелительно кивнул Саону. Тот грохнул рукоятью клинка о нагрудник, изрыгнул хулу на головы вонючих скунсов, пожирателей бычьего навоза, и снова выстроил людей в боевой порядок. Так они и вошли в селение: две цепочки копьеносцев, прикрывавших отряд слева и справа, а между ними – стрелки с взведенными арбалетами и свора кейтабцев. Глаза островитян горели, как у почуявших добычу волков.

В поселке царили тишина и безлюдье; лишь дым над примитивными очагами, брошенные орудия да перевернутые горшки, глиняные и грубые на вид, свидетельствовали о поспешном бегстве. Одисс все же не отказал дикарям в разуме: изведав гибельную мощь стали и потеряв половину боеспособных мужчин, они решили не связываться с пришельцами. За это – хвала Шестерым! – подумал Дженнак с облегченным вздохом; пусть он будет свидетелем грабежа, но не резни и насилия.

У первой же хижины, жалкого хогана с тростниковыми стенами, он приказал остановиться и отпустил кейтабцев на охоту, повелев жилища не жечь, скот зря не резать, а людей – коль будут они найдены – не убивать, а вести к нему для допроса, обещая за каждого чернокожего три серебряных чейни. Кейтабцы разбежались с возгласами нетерпения и тут же стали шарить по домам и загонам, проявляя редкостное мастерство и немалый опыт; похоже, тень просяного зернышка – и та не ускользнула бы от их выпученных глаз. Одиссарские воины, по-прежнему в боевом порядке, двинулись вслед за Дженнаком. Он повел их к середине деревни, где, как ореховое ядрышко за слоем скорлупы, угадывалось обширное пустое пространство – площадь или что-то вроде нее.

Деревня оказатась велика: вероятно, людей здесь насчитывалось две-три тысячи, а скотины и того более. Тростниковые хижины стояли не на столбах и насыпях, как было привычно для одиссарцев, а прямо на земле; все они выглядели одинаково – круглые, с овальным входным проемом, слева от которого находился очаг, полтора десятка плоских камней, вкопанных в почву. Проходы между хижинами, предназначенные для людей и быков, были широки, и с них не составляло труда разглядеть внутренность жилищ, и все их убранство, и вещи, которыми пользовались в дни мира и войны. Было их немного: уже знакомые Дженнаку дротики, копьеметалки и копья с кремневыми наконечниками, глиняные кособокие горшки, плетеные корзины и сумки, связки каких-то кореньев и трав, подвешенных к кровле, заостренные палки и осколки кремней, а также шкуры. Шкуры, вероятно, являлись главным богатством чернокожего народца, не знавшего кузнечного искусства, не умевшего ни плести из перьев, ни строить прочные суда, ни копать водоемы, ни добывать из недр земных металл, ни приготовлять бумагу, ни писать на ней. Да и шкуры они выделывать как полагается не умели, не ведая о десятках снадобий и зелий, применяемых одиссарскими мастерами.

Облезлые шкуры да кривые горшки – вот и все! – подумал Дженнак. Жалкая добыча для островитян! Впрочем, не за шкурами они сюда явились…

Саон будто подслушал его мысли.

– Что скажешь, мой господин? Я так думаю, здесь и кейтабец не найдет, что утянуть. Эти люди цветов Коатля небогатый народ!

– Смотря что считать богатством, санрат. Ты видел Ро’Кавару? Там на каждую циновку трапез садятся вшестером, там спят не в хогане на ложе, а на камнях, там люди роятся подобно пчелам в улье, и не хватает для них ни места, ни еды. А тут… – Дженнак махнул рукой в сторону равнины. – Народ небогатый, да земли обильны!

– Но чего же мы ищем в них, мой господин, кроме сетанны и чести? Мы – не кейтабцы; наша земля еще обильней, чем здешняя, и хватит ее всем Пяти Племенам и всем нашим потомкам. А не хватит, так отвоюем у тайонельцев или у тасситов, пожирателей праха! Чего же мы ищем здесь, в этакой дали? Ведь сказано: у стен родного хогана и цветы благоухают слаще!

– Ты глупец, Саон, – буркнул молчавший до того Грхаб. – Земли лишней не бывает, и брать ее надо всюду, куда дотянешься копьем и клинком.

Санрат насупился.

– Не с тобой я говорю, почтенный, а с вождем. Мы оба, ты и я, люди битв, ягуары, и видим на полет стрелы. А вождь и наследник – кецаль! Сокол! И видит на полет сокола!

Должен видеть, отметил про себя Дженнак, а вслух произнес:

– Ты спрашиваешь, чего мы ищем здесь? В чем наша цель, и в чем смысл поисков? Мог бы я сказать: ступай, Саон, за ответом к чаку, моему отцу, великому ахау, или к мудрому Унгир-Брену, ибо видят они цель и смысл яснее меня. Мог бы сказать, но не скажу! А сам отвечу так: коль мир состоит из двух половин, то кому-то нужно соединить их. Почему бы не нам?

– Достойный ответ! – промолвил Саон. – Достойный, клянусь секирой Коатля!

Миновав последний ряд хижин, они вступили на площадь. То было круглое пространство, достигавшее в поперечнике двух сотен шагов; в самой середине высились в ряд три больших строения, скорее дома, чем хижины, ибо сложили их из бревен, вкопанных вертикально в землю и слегка наклоненных. Центральный дом был, несомненно, жилищем вождя или колдуна – перед ним торчал бог чернокожих, вытесанный из дерева, увешанный ожерельями из раковин и обмазанный бурой засохшей кровью. Левый хоган являлся Домом Воинов; стены его украшали человеческие головы, засушенные и подвешенные на сплетенных из травы шнурках, пол внутри был покрыт шкурами, а у очага громоздились обглоданные кости. Посмотрев на них, Дженнак вздрогнул от отвращения и решил, что чернокожие, подобно дикарям Р’Рарды, не брезгуют человечьим мясом. Такой была его первая мысль, а вторая – что зря он, пожалуй, не дозволил кейтабцам вырезать это племя и переправить его в Чак Мооль дорогой страданий.

Он поспешно отвел взгляд и уставился на третье строение. Оно, вероятно, являлось гостевым домом: был при нем очаг, была долбленая колода с водой, был загон с какими-то жуткими тварями, уродливей коих Дженнак не видел ни во сне, ни наяву. Видимо, этих самых животных Хомда-северянин разглядел с высоты и назвал горбатыми тапирами, но на тапиров они походили не больше, чем еж на барсука. Высокие, с голенастыми ногами и длинными шеями, изгибавшимися наподобие одиссарского клинка, они поросли бурой мохнатой шерстью, свисавшей клочьями с боков и горбатой, как лук, спины. Морды их были ужасны – вытянутые, нелепые, с отвислыми губами, словно маски демонов, поджидающих умершего на дороге в Чак Мооль. У каждого между огромных желтых зубов торчали пучки травы, и челюсти медленно двигались, перетирая жвачку.

Но, видимо, эти твари были безобидными, так как рядом с ними стоял человек – не чернокожий и голый, но подобный самому Дженнаку. Правда, был он невысок и хрупок, скорее изящного, чем сильного сложения, но тело его отливало цветом красноватой меди, волосы были темными и длинными, черты лица – правильными: губы – в меру тонкие и в меру пухлые, нос – не расплющенный, а прямой, с тонко вырезанными ноздрями, лоб – высокий и выпуклый, глаза под дугами узких бровей как два шарика обсидиана. Настоящий человек, храни его боги! В сандалиях, в одежде и с украшениями – с плеч его спадала легкая льняная туника, перехваченная кожаным поясом, с шеи свисало ожерелье из перьев и плоских деревянных пластин, и к нему был подвешен маленький медный нож. Выглядел он лет на сорок пять – прекрасный возраст для мужчины, когда старческие немощи еще не взыскали мзду за накопленный опыт.

Человек глядел на Дженнака и закованных в доспехи одиссарцев с опаской, но без страха; казалось, понимал, что встретился не с дикарями и жизни его ничего не грозит. Сообразив, что перед ним вождь, он пал на колени, склонился, стукнув лбом в сухую выжженную землю, и заговорил. Певучая и мелодичная речь, отметил Дженнак, похожая скорей на одиссарский, чем на резкий щелкающий кейтаб.

Он вытянул шест с блестящими сине-зелено-золотыми перьями кецаля и коснулся ею склоненной черноволосой головы. Человек догадался, что подают ему знак мира: прижав ладони к груди, несколько раз произнес – «Та-Кеми! Та-Кеми!» – потом вскочил и начал жестикулировать, простирая руки то к страшным горбатым тварям, то к гостевому дому, то к реке и рощам на другом берегу, то к солнцу.

Подошел Итарра, проверявший с несколькими воинами три больших хогана, поглядел, как незнакомец, выпячивая губы, изображает чернокожих, как машет руками на своих животных, будто забрасывая им на спины вьюки, и сказал:

Это купец, милостивый господин. Может, он сам добрался сюда, а может, его захватили в плен… Но убытка он не потерпел: в хогане лежат шесть больших тюков, по два на каждого горбатого зверя, никем не тронутые. Я думаю, он пришел не один, а с черными слугами и погонщиками, а они сбежали – наверняка сбежали, как и все остальные в этом селении.

– Что же сам он не сбежал? – спросил Дженнак с усмешкой. – Как думаешь, таркол?

Итарра повел плечами в шипастом железном наплечнике:

– Купец, мой господин… Жалко своего добра…

– И в той, и в этой половине мира купцы одинаковы, – добавил Саон. – Удавятся, а тюков своих не бросят. Интересно, что в них? И откуда он прибыл к дикарям?

Несколько вздохов Дженнак размышлял, поглядывая то на черноволосого незнакомца, то на его жутких зверей, равнодушно двигавших челюстями. Потом распорядился:

– Пусть воины вытащат тюки и погрузят на этих горбатых тапиров. Заберем его с собой – и его, и зверей; жрецы с ним договорятся. Раз он из торговых людей, то должен знать окрестные земли и воды, а такой человек будет нам полезен. Гораздо полезнее черных метателей дротиков.

Воины потащили из дома имущество меднокожего купца, и тот снова заговорил – быстро, возбужденно. На сей раз Дженнак не сумел его успокоить – меднокожий тянул руки к солнцу, в отчаянии заламывал их, то ли взывая к богам, то ли моля о милости, то ли проклиная. Похоже, опасность, грозившая товарам, лишила его разума – он не понимал миролюбивых жестов Дженнака, ясных, казалось бы, и младенцу.

Грхаб поглядел на него и хмыкнул:

– Давай-ка, балам, я ему объясню. Меня он поймет… Поймет, клянусь Хардаром!

И с этими словами сеннамит шагнул к купцу, грозно оскалился, а затем покачал у его носа огромным кулаком. Меднокожий смолк, будто певчая птица, которой разом скрутили голову, – видно, и впрямь обо всем догадался, все понял и решил, что мышь ягуару не противник. Бросив опасливый взгляд на Грхаба и согласно кивнув, он направился к воинам, таскавшим тюки, и жестами стал пояснять им, как следует подвесить груз и как полагается затянуть упряжь. Его горбатые твари стояли неподвижно, с прежним высокомерным равнодушием пережевывая жвачку.

Прав наставник, промелькнуло у Дженнака в голове; язык силы понятней людям, чем знаки мира. Он обернулся к Саону и велел покидать селение.