"Загадка Прометея" - читать интересную книгу автора (Мештерхази Лайош)КонъюнктураДва последних предприятия, по моим расчетам, задали Гераклу работы на шесть лет. Оба путешествия — на север и на юг — заняли примерно равное время. Конечно, с точки зрения дипломатической, а может быть, и с военной, северный путь был легче (во всяком случае, здесь меньше встречалось пиратов), но, во-первых, из-за обычных океанских бурь им дважды приходилось становиться на долгую зимовку, а, во-вторых, поскольку речь шла о пути еще не изведанном, много времени уходило на составление карт и установку береговых опознавательных столбов. Древние карты хранили столь устарелые сведения, рассказы некогда добиравшихся сюда моряков так давно превратились в туманные легенды, что экспедиции Геракла нужно было заново, буквально на пустом месте изыскивать возможности пополнения своих запасов вдоль берегов Италии и Испании, не говоря уже о Ла-Манше и Северном море, одновременно определяя возможности торговых связей на будущее. Южный путь представлял иные трудности, в чем-то, может быть, еще большие. И вовсе не в первую очередь из-за пиратов — к подобным нападениям, надо полагать, Геракл и его спутники основательно подготовились. Их путь пролегал вдоль оживленных берегов тех цивилизованных стран, где слово «грек» — за исключением, пожалуй, одной только Ливии — звучало весьма скверно. А это значило: прежде чем получить разрешение пришвартоваться, нужно было вести длительные переговоры, затем подтверждать добрые намерения клятвенным словом. А также и делом — щедрыми дарами. Немало времени уходило и на заключение соглашений, детальную их разработку. Очевидно, например, что в Египте — это подтверждается и существовавшим там культом Геракла — наш герой задержался на много дней, а может быть, даже недель. (И прибыл туда не с пустыми руками. Помимо прочих подношений, он выстроил в Египте храм.) Зиму 1218/17 года Геракл провел еще в Аргосе, оснащая корабли, выбирая наиболее подходящих кормчих, муштруя команду. За это время он, конечно, виделся с Прометеем, хотя — занятый спешными приготовлениями — и не так уж часто. Затем они увиделись только зимой 1215/14 года. На этот раз Геракл мог успокоиться относительно судьбы как Эллады, так и божественного своего друга. Прометей жил во дворце, принимал участие в занятиях микенского общества и стал завсегдатаем кузни, где с истинным удовольствием брался за инструменты. Вокруг Арголидского залива работа кипела: на стапелях одновременно находилось несколько дюжин галер; в раскинувшихся вдоль всего берега, по населенности не уступавших городу рабочих поселках сновали десятки и десятки тысяч рабов, подгоняемых окриками мастеров; на учебных галерах проходили выучку будущие матросы. Сложилась благоприятнейшая конъюнктура, уже столетие не виданная на Пелопоннесе, ее влияние чувствовалось во всей Элладе. Ведь нужно было кормить всю эту рать, да еще тех, кто валил лес по взгорьям, сплавлял его, распиливал бревна, обрабатывал в самых различных мастерских. Конечно, взвились при этом и цены; те, кому нужно было платить, вздыхали и жаловались, но, выставив на продажу собственный товар, они же и радовались. Креонт, с его продовольственным рынком в Фивах, сумел осуществить одну за другой все зевсистские реформы не в последнюю очередь благодаря этой конъюнктуре. И напрасно твердил Тесей о независимости своей от Микен: благоприятная конъюнктура помогла и ему быстро, буквально за шесть лет, сделать Афины городом. Но больше всего в этом кипении жизни Геракл радовался тому, что повсюду — на галерах, в рабочих лагерях, на учебных плацах — видел множество рабов и матросов из аркадцев и иных коренных жителей Пелопоннеса. Итак, свершилось: свободный охотник прекрасной Аркадии стал рабом! И Геракл радуется. Как странно это звучит! Уже самое слово «раб» — ведь наше ухо воспринимает его лишь однозначно. Мы упускаем из виду, что в освобождении человека рабство было очередной ступенькой. Не только для свободных. Для человечества. Попавший в плен воин умолял, просил, как о милости, — хотел стать рабом. Лишь бы не убили. Ни в виде жертвоприношения, ни так просто. Бродяга, что приплелся, умирая от холода и голода, к чьему-то очагу, умолял принять его в дом рабом, из последних сил доказывал свою ловкость и силу. Но речь идет о гораздо большем, всеобщем. Человек, самый беспомощный и беззащитный среди всех населявших Землю существ, с его особенно длинным периодом развития, специфически высокой потребностью в калориях, вымер бы уже давно, — и не только в том случае, если бы не владел огнем и ремеслами. Он вымер бы без организованного общества, без разделения труда, без постоянного роста производительности. Мы уже не раз говорили здесь о нехватке рабочей силы как об одном из самых тяжелых конфликтов эпохи Великого перемирия: войны нет, нет и рабов, а их нужно много, очень много, чтобы включить в производственный процесс, — и нужда в этом самая острая. Да, так было. И не только в развитых рабовладельческих государствах, о чем мы говорили раньше, но и в тоже по-своему развитых эллинских городах-государствах. Это — одна сторона медали. Однако те же неполные двадцать миллионов тогдашнего человечества страдали и от перенаселения, от избытка людей. Причем именно там, где они еще только-только пытались существовать совместно, жили охотой и рыбной ловлей, почти не знали земледелия. И еще там, где единственным источником существования было кочевое скотоводство. Наступал засушливый год, скот слабел, чах, на следующий год — опять засуха, начинался падеж скота, эпидемия, и целый народ вымирал голодной смертью. Древняя биологическая цепь на Пелопоннесе уже очень изменилась: охота давала возможность существовать, если была удачна; свободный охотник, живший только охотой, не жил — прозябал. Изменились и отношения собственности: свободному пастырю, бездомному обитателю лесов, питающемуся маком, становилось все труднее: на тучных пастбищах паслись господские стада, их старательно охраняли рабы, слуги, работники, содержа в соответствии с принципами научного по тем временам животноводства. Погибали от перенаселенности и племена, издревле обосновавшиеся на Пелопоннесе и по всей Элладе. Из зимы в зиму каждый рот, что просил есть, был проклятьем и, наоборот, благодатью — каждый, что умолкал навеки. (Не случайно в Аркадии еще сохранилась мода на ритуальное людоедство. И не только в исследуемую нами эпоху — даже полторы тысячи лет спустя! Религия стала как бы памятником на тысячелетия пережившему себя древнему обществу каменного века, бездонной его нищете.) Если же кому-то непонятно это противоречие, пусть представит себе нынешний мир, с его хроническим избытком населения и хронической нехваткой рабочей силы одновременно; причем справиться с одним при помощи другого как будто и невозможно. У Геракла была концепция, как разрешить это противоречие, то есть свести вместе, столкнуть друг с другом перенаселенность и нехватку рабочей силы. А именно, как ни странно звучит это для нашего уха сегодня: освободить порабощенных голодом, обреченных на вымирание свободных аборигенов, сделав их рабами. (Mutatis mutandis[37] — это столь же революционная программа, как если бы мы поставили целью превратить все штатные единицы предприятия в его реальную рабочую силу.) Да только не находилось на это желающих. Господам были ни к чему по-животному примитивные, ленивые, дикие, ненадежные, ни к чему не приспособленные рабы. В самом деле, только кормить их? Не слишком набивались и аборигены. Прозябали, скованные привычкой, верили в слепое везение. Они и объясняться-то не могли толком даже с им подобными, с рабами. И не потому, что не умели будто бы говорить по-гречески, — разумеется, умели. Но потому, что весь круг их понятий был до смешного мал по сравнению с городскими нуждами. И лишь тогда подкрадывались они поближе к городскому очагу — иссохшие до костей или опухшие от голода, вонючие от язв, нищие, — когда жизнь в них уже едва теплилась. А теперь сопоставим: каких откормленных, сильных и смекалистых молодых рабов можно раздобыть на войне! Вот только нет войны… Да и тот, кто попал в рабство за долги, тоже раб хоть куда: толковый, умелый землероб, скотовод, ремесленник, — иначе кто дал бы ему кредит! — но, видно, в чем-то просчитался, зарвался слишком или просто не повезло, вообще же настоящий умелец. Но много ли рабов наберешь из должников — это все капли в море. Словом, картина была примерно такой. Но легко нам сегодня заявлять, что Геракл был прав, что он нашел простое, на поверхности лежащее решение. Геракл знал, что он прав, но и он не говорил, будто это простое, лежащее на поверхности решение. Замечу еще: в свое время и капиталист освободил нищего батрака, когда посвятил его в пролетарии. Сегодня, оглядываясь назад, мы видим, что судьба рабочего была кошмарной на протяжении двух минувших с тех пор столетий, да и предшествовавшего им тоже, однако она не была для рабочего невыносима, поскольку безземельный крестьянин не имел даже этого. Так же и судьба раба: оглядываясь назад из нашего сегодня, мы видим, что она была нечеловеческой, адской пыткой и все-таки оказывалась предпочтительней судьбы свободного нищего: раб хотя бы получал пищу. Ему даже не приходилось о ней заботиться. Только знай выполняй то, что прикажут. Изнурительный труд, плетка — все это было, но был и ужин. Впрочем, и капиталист не всякого бездомного, не всякого нищего брал к себе рабочим. И крестьянин-бедняк тоже не спешил стать пролетарием, он мечтал хоть о нескольких пядях земли и, покуда надеялся, покуда было можно, оставался на месте. Пойду и дальше: крестьянин, имевший надел, тоже не спешил к нашему порогу, когда мы с помощью социалистической кооперации хотели освободить его от извечного крестьянского «от зари до зари», И наконец: маниакальное упоение властью и садизм отдельного человека невыносимы всегда, при любой общественной формации. Из-за подлости или тупости властей определенное обстоятельство может стать в какой-то момент невыносимым. Отсюда бунты. Но рабская доля Короче говоря: Геракл с радостью увидел перемены, с радостью решил, что благодаря сложившейся конъюнктуре «лед тронулся». И, успокоенный, отправился в свой последний поход. Заметим здесь, кстати: Прометей, который, можно сказать, с первого слова понял и оценил дипломатическую борьбу Геракла за мир, никак не мог уяснить себе его социальной программы. Да и вообще он уже чувствовал, что пора обдумать все заново и основательно проверить составившиеся у него суждения. Благодарность и любовь Прометея к герою не уменьшились нимало, однако у него возникло подозрение, что Геракл, хотя из самых лучших побуждений, иной раз бывает пристрастен и неточно его информирует. Человеку, который провел в заключении такой долгий срок, будь он хоть богом, сориентироваться нелегко, но и сориентировавшись, нелегко найти свое место среди свободных людей. Поначалу казалось, что все пройдет гладко. Прометей смотрел глазами Геракла, судил суждениями Геракла. В доверчивости своей считал неограниченным источником познания то, что позднее заподозрил в ограниченности. Его же роль была лишь в том, что он освободился. Роль немалая: освободиться из плена через миллион лет! (Не случайно память наша и сохранила его в этой роли.) И вот теперь, при микенском дворе, он начал чувствовать себя так, как тот человек в наши дни, которого решительно все и со всех сторон усердно стараются «сориентировать», пока он окончательно не потеряет всякую ориентировку. А между тем его доброхотные информаторы с превеликим волнением ждут, чтобы он занял позицию, нашел свое место, хотят знать, какую роль он для себя изберет, присматриваются, улавливают намеки, даже если он намеков не делает, нетерпеливо ожидают высказываний, в то время как он действительно и вполне искренне растерян. С другой стороны, нет такого смертного, включая и Атрея, который решился бы определить богу место в обществе. Да, сказать по правде, микенцы не очень-то и представляли себе, как бы это могло быть. В самом деле, ну зачем богу Микены! Зато чем бог мог бы пригодиться Микенам, суждения были, причем у каждой из дворцовых партий свои. Соответственно этому и вели себя собеседники Прометея. Прометей с удивлением обнаружил, что все они — весьма любезные, умные и доброжелательные люди. И каждый по-своему прав. Но больше всего удивил его Атрей. Тот Атрей, о котором он до сих пор слышал только дурное. Один из первых же разговоров с глазу на глаз Атрей начал словами о том, как он любит и уважает Геракла. Не угодно ли! Геракл считает Атрея своим врагом, Атрей же его любит и уважает! Затем Атрей подробно развил мысль о том, что никто не желает мира так, как он. Мира, процветания Эллады, улучшения условий жизни бедноты, общего благосостояния. Разделенная на города-государства Эллада слаба. Вокруг нее — враждебное кольцо: дорийцы все надвигаются, Троя готовится к нападению, «вонючие сидонцы» не впускают в порты греческие суда. Нужно объединиться, мир и расцвет достижимы только с позиций силы. Не правда ли, как ясно? Что же получается? Узколобые себялюбцы — эллинские царьки — словно горсть блох; Теламон мерзавец, тут Геракл совершенно прав. Но ведь вот, нет худа без добра: троянская угроза, общая опасность всех свела в единый лагерь, только что фыркали друг на друга, а теперь, мало что слово дали, — главное, вклад внесли реальный: вино, пшеницу, оливковое масло, лес, металлы, животных. Мало, конечно, очень мало, разве лишь для начала достаточно. Но надо знать их: ставка-то уже в игре! Как же умен этот Атрей! Какие добрые у него намерения! И в этом действительно все согласны. Обе партии двора. Когда я без всяких околичностей говорю о двух партиях двора, то, полагаю, любезный Читатель на основании совместно проделанного пути поверит мне, что и это не плод моей фантазии. Я имею в виду даже не пресловутую междоусобицу Атрея и Фиеста. Ибо где сейчас Фиест, кто нынче помнит о Фиесте! Атрей — безусловный и единственный хозяин положения, который и распоряжается в Микенах именем Эврисфея. Однако же тот, кто хоть сколько-нибудь сведущ в политике, хорошо знает: по крайней мере два мнения существуют даже там, где имеется лишь одна партия. И даже там, где зарегистрированы восемь или десять партий, в сущности, тоже не более двух партий. Не следует думать, будто бы одна из микенских дворцовых партий представляет интересы правящего сословия и ратует за сохранение существующего положения, в то время как другая стоит за угнетенных и прогресс. Нет, нет, мы же находимся в глубинах глубин истории, а для Европы, по сути дела, это еще доисторические времена. Прогресс — как уже было показано — пока что состоит в создании системы угнетения, то есть государства. Геракл тоже представляет не угнетенных; а если и угнетенных, то только потому, что видит в том лишь общечеловеческий интерес. Как, например, король Матяш38] представляет интересы землероба. (Землероба, который сохранит память и о Геракле, и о Матяше и сотворит потом из нее легенду!) Однако две придворные микенские партии были иными, обе они представляли пресловутое «общество праздных». В их грызне интересам угнетенных вообще не было места, не было даже такой щелочки, какая приоткрывается, скажем, в ходе наиболее ожесточенных предвыборных схваток двух американских партий или двух английских партий. Я же говорю: это еще доисторические времена. Однако содержание их споров мы можем восстановить на основании письменных документов и находок. Перед нами — истмийская «линия Мажино» и немногим позже — Троянская война, о которой свидетельствует Гомер, а также «война народов моря», о которой рассказывает египетский государственный архив. Две политические концепции. Обе появились как следствие упоминавшегося уже «пата». И на обеих сказалась своеобразная европейская ситуация. Европа, то есть тогда известная Европа, была плачевно бедна сырьевыми ресурсами по сравнению с Азией. И испытывала весьма сильный нажим кочевых варварских народов, подталкиваемых издалека не совсем еще понятным узлом противоречий. Для крохотной пелопоннесской культуры и цивилизации непосредственную опасность представляли собою в те времена дорийцы. Особенно, если мы примем во внимание, сколь неустойчива, сколь неровна была эта культура и цивилизация. В сущности, имеются в виду лишь несколько обнесенных стенами городов, непосредственные их окрестности и до какой-то степени главные дороги страны. Понятно, что, учитывая это, часть правящих микенских кругов заняла оборонительную позицию: «Прежде всего обеспечим безопасность того, что имеем, той земли, что у нас под ногами. Отгородимся от дорийцев надежной системой укреплений. Не на Истме, а гораздо севернее. Добрым словом и силою окончательно обратим в нашу веру, обучим нашему языку и образу мыслей всех, кто населяет полуостров и острова». Эта политика была в интересах владельцев каменоломен, имевших возможность перебрасывать грузы посуху. Другая позиция была такова: «Мы тоже, безусловно, хотим мира. Однако удержать Пелопоннес невозможно, если он не станет составной частью большой империи. Мы должны укрепиться и на том берегу. Положение „пата“, длящееся уже сто лет, привело великие державы к тяжелому кризису. Их экономика не развивается, их армия, за исключением одной лишь Ассирии, состоит из чужеземных наемников, значит, ненадежна. Вонючие сидонцы не пойдут на мировую, пока мы не станем господствовать в море, пока побережье не станет нашим. И именно на этом можно выковать единство Пелопоннеса и всей Эллады. В Азии у нас будет возможность вознаградить недовольных землей, имуществом — пусть только станут воинами. Нет, пет, кто говорит о войне, ведь стоит нам показать свою силу, и насквозь прогнившие, изъеденные коррупцией колоссы рассыплются в прах. На концах наших копий, на остриях наших мечей мы принесем в Азию прочный справедливый мир и процветание». Сторонники этой политики не считали излишним поддержание уже выстроенных укреплений, но вместо возведения новых бастионов торопили строительство судов. Что было весьма на руку лесовладельцам. Чтобы приступить к осуществлению этой идеи, ахейцам требовалась по крайней мере тысяча кораблей, приспособленных для перевозки воинов и груза, — вместительных, ходких парусников. Гомер склонен к преувеличениям, но что касается оснащения тыла Троянской войны, то здесь его данные выглядят достаточно точными. Совершенно очевидно, что египетские документы не называли бы известную войну «войною народов моря», если бы их противники не располагали большим числом кораблей. Все это — только гораздо пространнее, гораздо всестороннее освещая — развивали перед Прометеем представители обеих партий. С одной стороны, например, в ярких красках рисовали ему исполненную постоянной тревоги и неуверенности жизнь минийских, эолийских и ионийских братьев, ужасные страдания, какие претерпевают они от дорийцев. С другой стороны, припоминали возмутительные поступки «вонючих сидонцев» и подлой изменницы Трои. Атрея, конечно же, восхваляли обе партии, с его действиями «в общих чертах» были согласны все. И — повторяю — все, с кем Прометей ни встречался, абсолютно все держались любезно и дружелюбно, беседовали рассудительно. Словом, всячески обхаживали Прометея, чтобы заручиться его божественной поддержкой. Разумеется, Прометей с искренней готовностью всех их выслушивал, однако своего мнения не высказывал. Он был бог, к тому же мудрый, ясно мыслящий бог. Даже среди богов он выделялся прозорливостью в вопросах политики: вспомним, как он вел себя во время знаменитого бунта гигантов. Можно не сомневаться, зная его неслыханную порядочность, что неволя лишь прибавила ему рассудительности, осторожности, придала особую глубину его мысли. Известно, что длительное пребывание в неволе иной раз губительно, что оно способно разложить не слишком стойкую материю. Однако разрешите мне вновь прибегнуть к филологическому анализу фактов! Если бы ужасающая кара превратила Прометея в некое пресмыкающееся, уповающее только прощения и на все согласное, мы А если так, то в спорах двух микенских партий Прометей навряд ли принял чью-либо сторону. Он только спрашивал. У него возникали все новые и новые вопросы, вопросы, вовсе не относящиеся к делу, вопросы, повергающие в смущение — чтобы не сказать: иной раз вовсе глупые. Дело в том, что теперь он все больше полагался на свои собственные глаза, поэтому заботы двух придворных партий никак не мог принять за главный вопрос микенской политики; чем больше всматривался, тем менее. Ибо что он видел собственными глазами? Что он видел, когда, под первым попавшимся предлогом — и все чаще, — спешил к кузнецу, чтобы поразмяться у горна над какой-нибудь поделкой? Что он видел, когда выходил прогуляться за стены крепости, когда покидал аристократический ее мир и, минуя узкие, шумные, но все же еще вполне благополучные улицы ремесленников, торговцев, спускался по склону в другие — шести-, десятикратно превосходящие крепость размером, — Микены, в Микены хибар и лачуг, нет, даже не лачуг, а просто нор?! А что он видел еще, когда принимал приглашение соседнего царя и отправлялся в края более отдаленные или когда охотился с Гераклом в лесах и полях ветреной, холодной и дождливой пелопоннесской зимой?! Нищета? Мы едва в состоянии представить себе нищету той эпохи. Быть может, северная и западная Бразилия да еще отдельные провинции Африки и Индии могли бы дать о ней некоторое представление. Однако в этих краях хотя бы климат — не злая мачеха. И земля, если есть посевной материал и орудия производства, родит недурно. На Пелопоннесе сгустилась вся нищета нынешнего мира, но природа была куда суровей, земля же совсем скудная, и притом ее было мало. (Хорошая земля попадалась в долинах рек, но принадлежала она уже — дело известное — царям, храмам да кучке владетельной знати.) Детей в каждой лачуге было что мух, но и гибли они, несчастные, словно мухи. Тяжко было смотреть на их синие от холода голые тельца, вспученные от голодания животы, искусанные паразитами шеи, головы. Они копались в мусоре, в грязи и все на вид съедобное немедленно пожирали. Удивительно ли, что тела их были в язвах и струпьях? Удивительно ли, что по крайней мере каждый десятый из них — слепой? Больным падучей или слабоумным еще повезло: этих почитали, искали пророчеств в бессмысленных их речах, считали их бренные тела прибежищем добрых или злых духов, полагали, что вообще они приносят счастье, так что обижать их нельзя. Горожане могли надеяться хотя бы на лохмотья, выброшенные богатыми за ненадобностью. От холода они, конечно, не спасут, только стыд прикроют… Но для сельских жителей даже самый малый клочок ткани был недостижимой роскошью. Одевались они в шкуры животных. Баранья шкура попадалась редко, больно она дорога. Иное дело — свиная: тепла она не держит (шерсти-то почти нет), на рынке цены не имеет, покупатели на нее и не смотрят. Высушенная на солнце, домашним способом выделанная свиная кожа, вонючая, жесткая и ломкая, была единственной одеждою масс там, где знатные дамы щеголяли в дорогих заморских нарядах изысканного покроя и знатные господа затмевали друг друга элегантностью одеяний. В сущности, одежда простолюдинов не отличалась от одежды первобытного человека, питались же они, как в легендарном Золотом веке, лесным маком. История называет это бронзовым веком, однако ошибется тот, кто понадеется обнаружить хотя бы в жилище свободного земледельца изделие из металла! Еще тоненькое медное колечко, подарок какого-нибудь более богатого родственника — куда ни шло. Но во время жатвы, можно не сомневаться, ахейцы пользовались все тем же неизвестно с коих пор, от какого предка доставшимся кремневым серпом в костяной оправе. Пахали деревянной сохой, посадки делали с помощью камнем обструганной палки. Да, пелопоннесские бедняки жили все еще в каменном веке, и, когда приходила беда, когда всех молодых мужчин угоняли на войну, собирали во вспомогательные отряды, они имели при себе только стрелы да копья с каменными наконечниками, а кто и просто закаленные на огне древки. Мог ли этот воин рассчитывать на добычу, сходясь лицом к лицу с хорошо вооруженным противником? А ранение, плен и вовсе грозили ему неминуемой смертью: кто же понадеется на выкуп за такого-то нищего? Да и в качестве раба — мы уже о том говорили — кто впустит его в дом, вшивого, вонючего, невежественного? Он едва держится на ногах, тупой от постоянного голода, а как поел, одолевает его лень; к тому же он дик, ненадежен, вороват, того и гляди, сбежит — кто же отправит такого в поле, кто позволит ему приблизиться к скоту своему? Так что не будем осуждать микенских господ за то, что они предпочитали раздобывать себе рабов на войне. Во всяком случае, не будем осуждать их так же строго, как, например, того венгра, который — бывает еще такое — не желает работать и жить рядом с цыганом… Таково было положение, когда Прометей прибыл в Микены. Да, но ведь речь идет о предвоенной конъюнктуре, могли бы мы возразить. Запахнутые в свиные шкуры кочевники вышли из лесов зимой 1215/14 года. Геракл сам видит их в рабочих лагерях и на учебном плацу! Что ж, это верно, полудикие жители лесов были нужны — работа кипела, войско быстро увеличивалось. Но собралось их гораздо больше, чем было нужно. Те, кому работы уже не досталось. Кого вербовщики с первого взгляда сочли непригодными. И с кем явились отец и мать, все родичи, все чада и домочадцы. Таков обычай. Не то ли видим мы и сейчас, когда кто-либо получает квартиру в Будапеште или из дальних провинций переселяется в окрестности столицы? Словом, вид микенских предместий не много изменился к лучшему, несмотря на благоприятную конъюнктуру. Поскольку я всячески избегаю фальшивого и антихудожественного осовременивания, то любезному Читателю нет нужды бояться, что мой Прометей вдруг окажется этаким завзятым революционером. Прометей был бог, следовательно — иная порода! Вопросы исторические и социальные он воспринимал иначе, чем мы. Цари, землевладельцы, ремесленники, землеробы, свободные и рабы — для него все они были просто людьми. К слову: когда он заговаривал с почти голым или едва прикрытым сапной шкурой выходцем из лесов, последний в большинстве случаев молча пускался наутек. Если же и не убегал, то немедля протягивал ладонь и молча просил подаяния. Совсем уж редко самый отчаянный шел на прямое вымогательство, суясь прямо под нос с отвратительной своей вонью, вшами, гноем. И если все-таки отвечал на вопросы Прометея — бывало и такое, ведь кое-кто из аркадцев и прежде живал в городе, иной раз по нескольку лет оставался где-нибудь в услужении, — то уж непременно оплакивал времена бога Крона, вздыхал по древнему Золотому веку, тому Золотому веку, который — мы прекрасно это знаем — был не только не богаче Золотого века Микен, но, напротив гораздо, гораздо его беднее. И все-таки многие тот век «вспоминали», мечтали, чтобы он вернулся, ибо тогда по крайней мере Что ж. Единственное, что он видел везде — в хибарке раба, лачуге бедного земледельца, логове полудикого кочевника, — был именно огонь. И, как царя, жреца, богатого горожанина, так же спрашивал Прометей и раба, и того, кто обездоленней даже раба: скажите, для чего нужен огонь? И все отвечали ему одинаково. «Чтобы обогреться, пожарить себе пищу, вознести жертву богам!» Только и разницы, что одни говорили: «поджарить мясо», другие: «поджарить маковые зерна». А теперь представим себе такой потрясающий поворот: Тиндарей пылко расписывает Прометею, как с покорением Азии всем обездоленным достанется и земля и работа. И тут Прометей указывает на бездельничающую при дворе золотую молодежь. (По крайнем мере две дюжины юношей постоянно крутились вокруг Атридов — Агамемнону нравилось главенствовать над теми, кто был старше его; они обсуждали результаты минувшего состязания и шансы последующего, стати самых знаменитых скакунов, вероятность подтасовок, глупость судей, кого из этих тупиц и за что именно следует пустить «на мыло».) Итак, Прометей указывает на самый цвет микенской молодежи и вопрошает: «И этим беднягам достанется работа, правда? И тем, что на окраинах живут, тоже?» То есть ставит на одну доску царевичей и — о небо! — полудиких, обряженных в свиные шкуры кочевников! Он попросту не способен понять разницу между неработающим и безработным! Извольте после этого толковать ему о высокой политике! А такие несуразные, ошеломительные, повергавшие в немотствование вопросы возникали у него постоянно. Подчеркиваю: не из политических соображений, а всего лишь по божественной его тупости! (Кстати, выяснилось, что он не понимает даже, «зачем для этого Азия»! Он-то, мол, дал ремесла всем людям одинаково!) Прометей находил все больше предлогов, чтобы проводить время у кузнеца в его кузне. Еще перед отъездом Геракла он выковал ему из звена своей цепи шлем и наплечник. Доспехи в отличие от железной арфы (которую, очевидно, он сделал позднее — быть может, на радостях, что вернулся Геракл) пока еще не обнаружены, однако их существование подтверждено достоверными письменными свидетельствами. (Позднее, разумеется, работу приписали Гефесту!) Возможно, Геракл был в них на костре, так что они прогорели и проржавели. Возможно, они стали чьим-то трофеем в одном из последних его прибежищ, например при разграблении Фив во время войны эпигонов. В мастерской кузнеца бог ремесел всегда находил себе для развлечения какую-нибудь работу. И кузнец был единственным человеком в Микенах, который на неизменный вопрос Прометея ответил не только: «Чтобы согреваться, поджаривать пищу», но подвел бога к своей плавильной печи и показал, что лично ему огонь нужен вот для этого. «А жертвоприношения богам?» Что на это ответит кузнец? «Ну, конечно, само собой… Да только скажу вам, сударь, как на духу, хоть вы, может, и осерчаете на меня: это занятие больше пристало жрецам да женщинам. а мне с него проку мало». Как разнятся друг от друга те, кто обрабатывает землю (есть, например, среди них рабы, возделывающие храмовые и господские угодья, есть земледельцы-арендаторы и свободные земледельцы, на собственных участках кое-как сводящие концы с концами), точно так же и среди ремесленников микенских мы знаем три категории: это ремесленники-рабы, затем свободные мелкие ремесленники (те из них, что работают с металлом, берутся только за ремонт и другие мелкие поделки) и — естественно, на уровне века — «крупные предприниматели». Наш Кузнец — за неимением лучшего и отличия ради будем называть его так, с прописной буквы, — был кузнец из кузнецов. Он не принадлежал к городской знати, его дом стоял за стеною крепости. Да и не подходил он со своими шрамами, с вытекшим глазом к пресловутой элите. Однако уважением пользовался. Работал он только по государственным заказам. Делал разное — украшения, утварь для жертвоприношений и обихода, главное же — ковал оружие и прочее боевое снаряжение: оси и подрамья для боевых колесниц, ступицы, колесные ободья; носовые шипы и обшивку для кораблей; щиты, наколенники, наконечники для копий и стрел; рукоятки и насадки для больших боевых луков; шлемы и тяжелые обоюдоострые мечи. Металл — медь и олово, которыми царь владел почти монопольно, — Кузнец получал от дворцового храма по ведомости соответственно полученному заказу. Храм давал и рабов — иногда человек двадцать, иногда и сорок — словом, столько, сколько ему требовалось, в том числе нескольких подростков, которых он обучал ремеслу. Четверо постоянных помощников по кузне и несколько домашних слуг были собственные его рабы — доставшиеся от отца, а также принятые либо купленные. Выходя из дому в праздничный день или после работы, он шествовал по улице с подобающей важностью: впереди трусил раб со светильником, сзади выступали телохранители. У него было просторное подворье, двухэтажный дом, сад-огород, за садом — склады для сырья и готового товара, лачуги рабов, плавильная печь, кузня. И как вообще мастера-ремесленники — особенно кузнечных дел мастера в те давние времена, когда ремесло это вбирало в себя многое, когда требовало оно познаний в инженерии, химии и механике, требовало не только технической сноровки, но и искусства, — был наш Кузнец человек трезвый, рассудительный, серьезный. Думаю, очень скоро Прометей стал предпочитать его общество всякому другому и после отъезда Геракла другом Прометея стал Кузнец. Так должно было случиться. Геракл, с небольшим перерывом, провел в походах шесть лет. Все сколько-нибудь выдающиеся участники экспедиции против амазонок, надо полагать, отправились с ним. Тесей был занят своими афинскими делами; если иной раз он наезжал в Трезену, доставшуюся ему от матери, и по дороге заглядывал в Микены, то успевал разве что «заскочить» к Прометею), обменяться несколькими словами. А Прометею между тем требовался товарищ. С него вполне довольно было времени, проведенного в полном одиночестве. Он искал друга. Если бы Прометей, допустим, нашел себе друга и соответственно какую-то роль среди бедноты, мы об этом Если бы, пойдем далее, он обрел друга — а вместе с ним и роль — при дворе, в этом случае также Кроме того, Прометей, обрети он друга в этом кругу, должен был бы участвовать в придворной жизни — развлечениях, жертвоприношениях, празднествах, конных состязаниях, охотах, стрельбе в цель, метании копья и прочих спортивных играх. А поскольку речь идет о боге, то и в преклонном своем возрасте он не мог не показать выдающихся результатов в целом ряде видов спорта. Подвиги же спортсменов, как мы знаем, также сохраняются в веках. Просто невероятно, чтобы столь великий и знаменитый титан не установил хоть в одном виде спорта такого рекорда, который надолго остался бы непревзойденным. Между тем ничего похожего нам не известно — мы вообще не слышали, чтобы в этот период какая-то особа божественного происхождения принимала участие в состязаниях. Я уже высказывал подозрение, что люди частенько смешивают дела божеские в одну кучу и деяния богов, преданных забвению, нередко перечисляют на счет нового пришедшего к власти бога. Ведь и сейчас еще по всему образованному миру упорно твердят, будто Христос умер и три дня спустя воскрес. И никто .уже не вспоминает о том, что на протяжении тысячелетий точно так же умерли, а «три дня спустя» воскресли Адонис, Таммуз и многие другие, несть им числа. Так что, во избежание недоразумения, замечу: цель моих изысканий была не в том только, чтобы выяснить, какими подвигами поразил смертных Прометей, скажем, на микенских ристалищах. Я был более осторожен. Я удовольствовался бы даже самыми туманными сведениями о пребывании в предшествовавшие Троянской войне десятилетия при каком-нибудь пелопоннесском дворе божества, чьи свершения могли бы навести на мысль, что это божество заменило собою в преданиях Прометея. Ничего подобного обнаружить не удалось. Мне не удалось обнаружить ни единого упоминания о каком бы то ни было божестве, хотя бы отдаленно соотносимом с Прометеем, которое в означенное время в каком-либо из городов Пелопоннеса фигурировало бы среди бедноты, или при дворе, или на спортивных состязаниях. Зато мы находим целый ряд упоминаний о том, что в это самое время некое божество выполняло различные литейные и чеканные работы по микенским заказам. Божество это именуют Гефестом. Он изготовил, например, для Ахилла парадный щит, подробное описание которого дошло и до нас. Он сделал, далее, шлем Гераклу, и притом — важная деталь! — из железа! Не стану и перечислять тех, кто носил шлем, нагрудный панцирь, щит «работы Гефеста» в войске ахейцев. Напомню еще только, что в доспехах «Гефеста» появляется также эфиопский царь Мемнон, вождь сражавшихся против ахейцев ассирийских вспомогательных отрядов. Выходит, «Гефест» работал и нашим и вашим? Кто тут разберется? Насколько я знаю, никто до сих пор и не пытался этого сделать, между тем решение просто. Прежде всего — Гомер тут, видно, задремал — Мемнон предводительствовал не ассирийскими, а египетскими (притом основными) отрядами, эфиопы служили Египту! Далее — откуда его доспехи? Вспомним последний поход Геракла, его посещение Египта с дипломатической миссией, подношение богатых даров — в Египте учитываемых особенно ревниво. Чем мог он более всего потрафить славному и популярному царю, «черному Ахиллу», как не красивыми доспехами, делом рук кудесника Прометея?! Даже если бы это не было столь очевидно — иного объяснения нет. Не знаю, что думать относительно таких мотивов Гомера, как «самоходные треножники-сиденья» (или столы) и делающие всякую работу «железные девы». Все это тоже, согласно Гомеру, сотворил Гефест — просто для собственного развлечения, а также чтобы помогали ему в работе. Поскольку речь идет о боге, в конце концов, все может быть. Однако я не хочу перегибать палку, утверждая, будто бы пресловутый «Гефест» изобрел «Велорекс»[39] и человека-робота. Согласен считать то и другое характерно сказочными мотивами, которые попали в легенду уже как более поздние наслоения. Лишь об одном могу я здесь спросить, и с полным правом: а почему, собственно, подобные сказочные мотивы попали именно в эту легенду?! Если есть бог, в чем-то сопоставимый с Прометеем, то это именно Гефест. Поэтому, кажется мне, не порождение собственной фантазии, а фактами доказуемая истина заставляет меня утверждать: шлем Геракла, щит Ахилла, доспехи Мемнона выковал в кузне микенского Кузнеца Прометей. Он же изготовил и смонтировал различные машины, механизмы, и люди ходили на них дивиться, тут же складывая о них легенды, которые передавались из уст в уста. Если, например — что вполне вероятно, — он установил молот, приводимый в движение водяным колесом, или водяным же колесом раздуваемые двойные мехи, то уже третьи и четвертые уста вполне могли рассказывать — подобно Гомеру — о «девах неутомимых, железных девах-рабынях». Однако мне хотелось бы привести еще доказательства. Гефест, как свидетельствуют все прочие данные, выполнял заказы одних только небожителей. Он дважды побывал на Земле, и оба раза — значительно ранее описываемого нами времени. Во второй раз его сбросил на Землю взбешенный Зевс: бедняга так и шмякнулся… Вероятно, именно тогда он одарил жителей Лемноса кое-какими поделками из металла, но все это были вещи довольно примитивные. Они даже в ряд не идут с тем щитом, например, — истинным произведением искусства, — подробное описание которого дошло и до нас. Далее: Гефест, как мы знаем, был довольно глупый бог. По-моему, и к двенадцати главным богам олимпийские заправилы причислили его только для камуфляжа: вот, мол, и настоящий трудяга от станка восседает на Олимпе! Даже в те времена, когда олимпийцы были еще in floribus [40], о глупости Гефеста ходили анекдоты. Да вот, хотя бы: когда он догадался о неверности своей супруги и с помощью пресловутой медной сети поймал обнаженных (и, как говорится, «в самой недвусмысленной позе») тайных любовников, разве он повел себя разумно?! Хотя бы поколотил обоих, выгнал жену на все четыре стороны?! Какое там! Он созвал богов и, «дабы устыдить преступников», продемонстрировал их бессмертным. Каков же был результат? Обнаженная Афродита и другим богам пришлась весьма по вкусу, к тому же они убедились воочию, что красотка доступна. Да и сама Афродита закусила удила — все равно ведь прахом пошло ее доброе имя! И началось тут — как бы это выразиться — поточное производство рогов для Гефеста… Нет, не могу себе представить, чтобы Гефест способен был выковать тот чудный горельеф — щит! Неправда, невозможно поверить. И хитроумные автоматы — нет, не верю! Встречались и мне золотые руки, великолепные умельцы, весьма беспомощные притом в делах житейских, но не настолько же! Напротив, Прометей, как свидетельствуют факты, был очень умным богом. Сколько раз сам Зевс просил у него совета в важных вопросах. (И ведь не мог — даже Зевс не мог — провести его с Пандорой!) Так почему же мне верить, будто щит Ахилла изготовил грубый и глупый Гефест, который, между прочим, и на Земле-то не бывал в те времена?! Тогда как Прометей, как я знаю, был, и не где-нибудь, а именно в готовящихся к Троянской войне Микенах! Полагаю, спорить здесь не с чем. Вот только позднее мне еще нужно будет вернуться к вопросу, по какой все-таки причине этим изделиям, выполненным куда более знатным по происхождению богом, была присвоена марка Гефеста! Итак, Прометей в Микенах стал чем-то вроде помощника Кузнеца, мастером, выпускающим из рук своих особенные, уникальные, высокохудожественные изделия. Даже при наличии косвенных вещественных и письменных доказательств это утверждение звучало бы чересчур смело, не исходи мы из того постулата, что должен же он был У нас есть все основания полагать, что Прометей в Микенах не сразу, конечно же, добрался до кузни. Что поначалу им попытался завладеть двор. Живой бог в Микенах — шутка ли! Чтобы рассеять все сомнения, исследуем и эту сторону проблемы: почему Прометей не мог остаться при дворе, почему не освоился, не пустил корни в тесном кружке «родичей»? Разумеется, не затем так любезно, детально и всесторонне старались царедворцы помочь ему разобраться в вопросах внутренней и внешней политики, чтобы он всего-навсего в них разобрался. А разве мы затем везем на завод или в сельхозкооператив какого-нибудь фабриканта из ФРГ, чтобы он только дивился, разинув рот? Нет, мы делаем это для того, чтобы он, вернувшись домой, пошатнул капитализм. Хоть немножко. Скажем, предоставил нам кредит. Так и с Прометеем: микенцы ждали, чтобы он определил свою позицию и оказал божественную поддержку (в те времена это именовалось пророчеством). От Прометея ждали пророчества, хотя он сразу же объяснил, не так ли, что умеет «провидеть будущее» — рассчитывать наперед, но пророчествовать не умеет. Объяснить объяснил, однако придворная знать уразумела тотчас, что Прометей просто не понимает, что такое «пророчество». И продолжала ждать его. Ожидал пророчества тот же Атрей по поводу междоусобицы с братом Фиестом и верховной власти, «назначенной ему самим Зевсом». Конечно, довольно скоро, хотя, когда именно — уточнить не могу, Атрей и завел о том разговор. Что мог ответить ему Прометей? Попробуем уловить ход его божественной мысли. «Если ты захватил силой эту твою Или еще один щекотливый вопрос и опять затрагивавший авторитет Атрея: общественное мнение не было единодушно относительно того, кому персонально дал огонь Прометей. Вообще-то полагали, что Форонею, отцу Пеласга. Но в противовес этому «святое семейство» старалось утвердить собственные традиции: огонь получил один из их предков, вопрос только в том, кто именно — Пелоп или Тантал? И Атрей прямо задал вопрос тому, кому это ведомо было лучше всех: верно ли, что он дал огонь Форонею? Прометей самым решительным образом ответил отрицательно. Великолепно! Теперь уж Атрей повторил свой вопрос публично, перед всем двором и множеством гостей. «Заявляю совершенно твердо, — повторил Прометей, — я дал огонь не Форонею». — «Значит, Пелопу, не так ли?» — «Нет, не Пелопу». — «Ах, ну, конечно, Танталу!» — «Нет, не Танталу». — «Всеблагое небо, тогда кому же?!» — «Человеку», — сказал Прометей. Но что это значит — «Человеку»? Это же ничего еще не значит! Кто он, человек, — ведь было же какое-то имя у того царя!.. И тут полились пространные рассуждения, поистине пустословие — вернее не скажешь! Тогда, дескать, еще и слова такого не было — «царь». (Да что «царь» — и рабов, выходит, не существовало!) А был только Человек, которому Прометей и дал огонь, дабы отличить его от Животного. Вернее, от прочих животных. И говорить-то Человек еще не умел, только блеял невнятно, и уж какой беспомощный был… Предок Атрея, предок присутствующих владетельных «родичей» — блеет! Да еще беспомощен! И — вовсе невероятное: он во всем был равен слугам! В конце концов, еще выяснится, будто он равен был и предкам дикарей этих, что в свинячих шкурах ходят! В самом деле, ситуация немыслимая! Атрей на вершине славы, Атрей, которому сопутствует успех за успехом… Впрочем, что же — Атрей! Возьмем хотя бы нашу просвещенную эпоху, эпоху демократизма и научного мышления! Разве посмели бы мы опубликовать в газете, что такой-то политический деятель происходит от обезьяны? Или в областной газете — что предок представителя совета блеял? Или в армейской газете — что предок генерала был совершенно беспомощное существо? Продолжать ли? Вспомнить ли о том, как высказывался Прометей о войне? «Кто возьмет в руки меч, тот сам может быть сражен им. Кто хочет раздобыть рабов, рискует сам попасть в рабство. Кто жаждет победы, может сам оказаться побежденным». Вот тебе и пророчество! А что говорил он о рабах? «Так вот же они, излишки рабочей силы, незачем ради этого отправляться за море!» Сразу видно, что не доводилось ему иметь дело с дикарями в свиных шкурах! Или о «вонючих сидонцах»: «А вы поступайте, как они!» Ну и ну, тогда уж надежнее пиратство. Высказывался он, разумеется, совсем не категорически. Просто задавал вопросы: «А у них разве нет оружия?.. Ну, а если он захватит тебя в рабство?.. А может, и вам поступать, как сидонцы?» Да и вообще — уж эти его вопросы! Ученые мужи, толкуя исчезновение Прометея, оперируют двумя терминами, и, по моему разумению, совершенно напрасно, ибо термины эти решительно ничего не объясняют. Они говорят: потому исчез Прометей, потому сохранились двенадцать олимпийцев, что двенадцать олимпийцев были Прометею рассказывали о наиболее животрепещущих, наиболее злободневных проблемах микенской политики. И просили пророчества. А он — мудрец, «промыслитель», «провидец» — анализировал, «рассчитывал» и все им выкладывал начистоту, как и подобает богу, который любит Человека. И потому потерпел крах. Правда, господа микенцы в основном отмалчивались — но что они думали про себя относительно его «предсказаний»! Те, кто подоброжелательней, фыркали: «Сразу видно, что с неба свалился!», «Право, наивные у него представления об элементарнейших законах экономики». А злые языки нашептывали: «Видно, Геракл его уже обработал». Или даже: «Ставленник Геракла, дело ясное!» Однако поначалу, и еще очень долго, озабоченно морщились микенские лбы: «А он хитрей, чем мы предполагали, — так и норовит нас облапошить!» И, утомясь от усилий, время от времени уже подумывали: может, и не стоит просить у Прометея совета. А Прометей, вероятно, слушая их пререкания, приходил к выводу, что тратить время на бдения в государственном совете — дело, кажется, совершенно пустое. Но будем осторожны — очень осторожны! — рассуждали столпы микенского общества. Ведь Прометей — бог! Да, как ни смотри, бог! И, похоже, не столь уж опальный, не в такой уж немилости у Зевса, ведь с тех пор, как он здесь объявился, в городе — никаких бедствий, напротив! (Да, и Зевс, как только дело касается какого-либо божества, всегда на защиту своего рода-племени становится!) И микенцы снова и снова старались прямо или обиняками нащупать, выпытать с осторожной почтительностью, в чем состоит его божественная сила. Странно казалось им, что Прометей не требует себе храма, жертвоприношений, не назначает обрядов, да они не слишком ему тут и верили; просто приняли к сведению, что высказываться на сей счет он пока не желает. Видно, помочь городу не очень-то способен. Но повредить — может! Надо полагать, им все больше не давал покоя вопрос, какие имеются в его распоряжении санкции. Вопрос чрезвычайно важный, быть может наиважнейший! Подбирались они к нему всячески, и так и эдак, со всех сторон. — Не прогневайся, господин мой, но ведь мы не знаем обрядов и церемоний, тебе угодных, и домочадцы наши и слуги того не знают. Будь добр, поведай нам, что запрещаешь ты, как и за какие провинности караешь! Ни за что на свете не желали бы мы оскорбить тебя, не хотели бы по незнанию своему совершить нечто такое, из-за чего мы сами или слуги наши вдруг ослепли бы, или обратились в летучих мышей, или подверглись иной какой напасти, как это у вас, богов, в обычае. А Прометей и в сотый раз твердил одно и то же: поймите же наконец, я — добрый бог! Чем, разумеется, ничуть их не успокаивал. Оно и понятно. В самом деле, взять хотя бы Гестию — тоже ведь добрая богиня, уж кто-кто, а Гестия действительно добра. Всякий раз, как на небесной агоре [42] идет суд, Гестия неизменно стоит за обвиняемого. Гестия охраняет путников, у Гестии ищут спасения преследуемые, она в самом деле сплошная доброта — еще бы — богиня домашнего очага. Однако, оскорбленная, умеет наказывать и она, наказывать ужасно! Но Прометей только смеялся на это: — Гестия умеет, а я нет. Ну как вы не понимаете: я — добрый бог. В конце концов они поняли — долго-предолго не понимали, но потом все-таки поняли: как видно, бывает и такое. Боги есть всякие, почему же не быть и Прометею — Повторяю, поняли это много-много времени спустя. По моим наблюдениям — даже при регулярных соприкосновениях, — проходит лет пять-шесть, покуда люди поймут такое и поверят. А пока что микенцы еще боялись. Между тем двор по-прежнему волновала Прометеева цепь. Естественно: железная цепь такой величины и в самом деле вещь незаурядная. Ну, хорошо, Прометей отказывается от храма, не желает и корпуса жрецов для почитания и хранения цепи. Что-то здесь, конечно, не так, но, черт возьми, в конце концов у него есть на то свои причины: он не желает отдавать свою цепь ни храму Зевса, ни Геры или кого-то другого, желает сохранить ее себе на память. Да, но что значит — «сохранить на память»? Если бы он действительно сохранял се! Но мы знаем: Прометей только что отхватил от цепи солидный кусок, чтобы выковать шлем для Геракла. Мы заблуждались бы относительно Прометея, вообще не поняли бы его сущности, если бы предположили, что он способен был отпустить Геракла в новые его опасные и дальние походы все с той же бутафорской львиной мордой на голове, когда у него самого лежит без дела — просто так, на память! — великолепная, выкованная Гефестом цепь из благороднейшей стали. (Что-что, а делать цепи Гефест был мастер: однажды, как мы знаем, он и Геру на цепях подвешивал. Правда, для Геры сковал их из серебра. Все-таки — мать.) Шлем все еще не найден, и описаний его нет, однако, зная другие работы рук Прометеевых, можем не сомневаться: Прометей сделал для Геракла очень красивый шлем. Он был тоньше, легче бронзовых и притом прочнее. Но почти полуметрового куска цепи как не бывало! Что он делает?! Так вот и собирается растранжирить все? Нет, это недопустимо! Город-то бедный. Ну, хорошо, хорошо, богатый, конечно, богатый, самый богатый город в Европе. И все-таки — бедный в сравнении с лелеемыми им планами, грандиозными планами! Да и не в том дело — просто сейчас как раз такое время, когда каждый талант на счету! Прометей — гость Микен, он даже намерен как будто вообще здесь обосноваться («О, для нас это высокая честь!»), но его цепь — неважно, где она висит, в храме или у него дома, как память, — это городская реликвия, общая драгоценность, сокровище, принадлежащее всему городу! И вот, часть этого бесценного металла — на голове Геракла; кто знает, куда еще этот шлем попадет, где окажется?! Что за беда, если бог дает какие-то туманные советы? Это все пустяки: вежливо его выслушаем и поостережемся советами пользоваться. Но железная его цепь — это деньги! Сокровище! Вот только кто решится сказать ему, да и как такое сказать? Отобрать-то все же нельзя. Даже если это правда, что он «добрый бог» и мстить не будет, не годится столь грубо нарушать законы гостеприимства. Можно ли подвергать себя гневу Эриний? Вот если бы он сам отдал ее, свою цепь! Не отбирать и даже не просить — но сделать так, чтобы отдал сам, по собственному почину. |
|
|