"Честь" - читать интересную книгу автора (Медынский Григорий)

21

Может быть, и родилась у Антона грусть из-за такого непонятного молчания Марины, родилась и стала расти, незаметная, но неотвязная. И все у него шло как будто хорошо: в коллективе, после всех ошибок и волнений, он нашел, кажется, свое настоящее место, был доволен ребятами, и ребята были довольны им. Кирилла Петровича он полюбил и готов был, как и Дунаев, считать его, вторым отцом.

В школе вторая четверть заканчивалась вполне благополучно. После памятного концерта педагогический институт принял над колонией шефство, и студенты стали там частыми гостями. Прикрепили в порядке шефства и к Антону одну студентку. И она ему очень помогла.

И в мастерской… Антон уже не отбивал себе рук молотком, научился работать и зубилом и напильником, и мастер его даже похвалил, – а на похвалу Никодим Игнатьевич был скуповат. За это время Антон усвоил все слесарные операции – и опиливание, и сверление, и клепку, и шабрение. Теперь он уже не просто переводит железо, а самостоятельно изготовляет полезные предметы – молоток, слесарный угольник. Правда, первые работы давались трудно, даже такие простые, как гаечный ключ, сказалось легкомыслие, с которым он отнесся в свое время к разметке и к другим элементам слесарного дела. Поэтому за изготовление ножовочного станка – сложного, состоящего из восьми деталей инструмента, – он взялся с большим опасением. Здесь пришлось применить все, чему он научился за последнее время.

Антон работал не спеша, но со всей тщательностью, и в результате Никодим Игнатьевич поместил его ножовочный станок на доску, где были выставлены лучшие работы воспитанников.

– Это твоя мама у меня на квартире-то стояла? – спросил он Антона,

– Моя.

– Ну как ты ее, радуешь?

– А как самому судить? – ответил Антон. – Не знаю,

– Ничего. У тебя дело идет! Ты только не останавливайся.

Дело у Антона действительно шло, а на душе все-таки было грустно. Кончается старый год, такой трудный, на всю жизнь памятный год, а как будет дальше?

…Вот Антон в перерыве стоит на лестничной площадке перед мастерской и смотрит в окно. Со второго этажа ему видно далеко вокруг – поверх стены, поверх караульных вышек с мерзнущими там вахтерами. Вот, почти рядом с колонией, колхозная птицеферма – сотни кур бродят вокруг, все белые, едва различимые на снегу. Вот на серой лошади колхозник везет к ферме бревна из леса. Вот прошла машина – это своя, из колонии. А дальше – поле, взваленное снегом, лес, за лесом где-то проходит железная дорога, и дымок паровоза возникает то здесь, то там, между вершинами деревьев. Это – дорога в Москву. Москва, мама, Маринка, вообще – жизнь! Жизнь и дальше за Москвою, кругом, везде, а они вот тут собраны и отгорожены от всей этой жизни стеною, потому что не сумела пользоваться тем, что им было дано от рождения. Больно, горько, нехорошо!..

И хотя в колонии совсем иначе, чем рисовалось когда-то с глупых Мишкиных слов, а все-таки… Все-таки: не воля. Сознание, что он не может уйти и что его никуда не пустят, и он должен, обязан жить здесь, за загородкой, вдали от людей и от всей кипящей кругом жизни, – это сознание давило и порождало чувство тяжелой, щемящей тоски. Вот оно – наказание! Нет казематов с железными решетками, нет ни кнутов, ни пыток, ни издевательств, а наказание есть – лишение свободы, самое тяжелое для человека наказание, ибо человек рожден для свободы и без свободы он – не человек.

Тяжко!

Антон открывает окно и с жадностью вдыхает ворвавшийся морозный воздух.

– Что пригорюнился? – окликнул его, подойдя сзади, Кирилл Петрович.

– Нет! Ничего! – встрепенулся Антон. – Так! Засмотрелся!

– Засмотрелся и задумался. Да? – заметил Кирилл Петрович, положив руку ему на плечо. – О чем задумался-то? О девушке?

– Что вы, Кирилл Петрович! – вспыхнул Антон. – Какая девушка? У меня никого нет.

– Ну, а какой же ты парень после этого? – пошутил Кирилл Петрович. – О чем думаешь-то?

Антон помолчал, не зная, что сказать, и наконец спросил:

– Кирилл Петрович! А когда на пересуд можно подавать?

– Рано еще, Антон! Рано!

– Если б меня сейчас отпустили, я так бы работал! Так бы работал! – воскликнул Антон. – Чтобы стереть это пятно. Но ведь его не сотрешь? Да?

– Почему не сотрешь? – сказал Кирилл Петрович. – Все зависит от жизни.

– Я никогда этого не повторю! Какое бы положение, какие бы обстоятельства ни были – никогда!

– А тебе совсем не о том нужно думать. Я так понимаю тебя, Антон. – Кирилл Петрович попробовал повернуть Антона к себе лицом. – Можно ведь у людей не воровать, а себя обкрадывать. Согласен? На большом прицеле, Антон, нужно жить, тогда все мелкое отсеется само собой.

– Об этом мне и дядя Роман писал, – не то споря, не то соглашаясь, проговорил Антон. – А только и люди для этого большие нужны, особенные.

– Почему?.. А разве не цели формируют человека, не устремления? – возразил Кирилл Петрович. – Человек отдергивает руку от горячего самовара и выдерживает длительную пытку огнем. Он даже готов сгореть в огне, как Джордано Бруно. Почему? Во имя цели!

Кирилл Петрович сел на подоконник, чтобы лучше видеть лицо Антона, обращенное все-таки туда, в даль, открывающуюся за окном. На нем бродили тени, неопределенные, смутные, и Кириллу Петровичу хотелось переломить ту неуверенность, которую чувствовал сейчас в Антоне, и зажечь его огнем веры и вдохновения, без которых жизнь пуста и бессмысленна.

Это он вывел, наблюдая многие и многие человеческие судьбы. Низменность целей – вот психологические источники ошибок.

Сам он из своей, тоже нелегкой жизни вынес другое. Семья у них была как семья: отец, мать, трое детей. Потом отца за что-то уволили с работы, скоро восстановили, но что-то сломалось в человеке, и он стал пить. И сын видел, с какой стойкостью, с какой даже гордостью переносила мать обрушившееся на нее несчастье. С детской и наивной решимостью он дал себе слово во всем помогать матери. И помогал: ходил за отцом, выводил его из пивнушек, поднимал из грязи, и это породило у него отвращение к водке и всяческому свинству. Потом отец умер, и сын, вынужденный бросить школу, пошел работать, чтобы помогать матери. Он работал, радуясь каждому рублю, который приносил в дом, каждой улыбке, которой отвечала ему мать. Трудности шлифовали его душу и порождали в ней не озлобление, а решимость и стремление к лучшему.

Вот почему с такой горячностью Кирилл Петрович говорил теперь об этом с Антоном – о вере в жизнь, о цели жизни, о силе и твердости.

– Ты считаешь, что только большие люди, особенные, могут так жить. Но вот ты строишь мост как простой каменщик или плотник, и разве это не благородная целы чтобы мост держался и чтобы люди ездили по нему. Весь смысл в том, во имя чего ты это делаешь и что ты видишь в том, что делаешь? И счастье-то измеряется разной меркой. Созидать и потреблять, служить людям или, использовать их себе на потребу. Два счастья! Вот что тебе нужно решать, Антон! Характер укреплять! Характер!

Перерыв в мастерской кончился, но Кирилл Петрович задержал Антона – слишком неожиданно завязался этот разговор, а неожиданный разговор – самый хороший. Но и самый хороший разговор нужно кончать, – в мастерской уже стучат молотки и скрежещут напильники. Пора кончать!

Но нужно, обязательно нужно затронуть еще один важный вопрос.

– А что ты на Дунаева надулся? «Друг не тот, кто медом мажет, а кто правду скажет».

– Какую правду?.. Какую правду? – с неожиданной горячностью возразил Антон. – И никакой тут правды нет. Сам же он говорил, что нужно болеть за отделение. А почему я этого Венцеля стукнул? Ну, ошибся!

– Значит, что же: ошибся, и ладно? Нет, Антон! К ошибкам нужно относиться строго. Я не хочу тебе напоминать о прошлом. Ты сам о нем, по-моему, помнишь. И во всем виновата вот эта самая философия: нынче ошибся, завтра ошибся – ну и ладно! Нет, Антон! Теперь давай учиться жить без ошибок.

– А я хочу! – почти вдруг закричал Антон. – И вспоминать хочу, и понять хочу. Да. И понять! А когда начинаю понимать, то вижу: отчего я до всех этих дел дошел! Оттого, что не сопротивлялся. Я слабовольным был, я был как медуза и подчинялся всем – и Вадику, и Генке, и Крысе. Да чего там, я вел себя как самый последний трус. А трус что вор: вор обкрадывает других, а трус – самого себя… Вы думаете, я ничего не понимал? Понимал, а шел, не сопротивлялся. А злу сопротивляться нужно!

– Вот это ты правильно говоришь! – заметил Кирилл Петрович. – Это ты очень правильно говоришь.

– А тут я увидел это зло. Вы понимаете? Этакая противная, наглая рожа. А я?.. Что же, значит, опять терпеть? Да тут у меня, может, самый настоящий характер прорезался. Отпор дать! Вы понимаете? А Дунаев этого понять не хочет.

– Ну, какой же это характер на чужом горбу? – возразил ему Кирилл Петрович. – Характер, брат, прежде всего в том, чтобы собой владеть. Не помню кто, а кто-то сказал из великих людей: «Воевать с самим собой – труднейшая из войн; победить самого себя – труднейшая из побед». Вот это характер!

– Ну, а как же, если перед тобой этакая рожа? – не унимался Антон. – Разве стерпишь?

– А вот в том вся и тонкость, дорогой мой. Вся и тонкость. Кулаком-то легче всего орудовать. И Дунаев… Я тебе по секрету скажу: Дунаев тоже сначала в колонию входить не хотел, тоже сопротивлялся всему, а когда взялся за ум, тоже попробовал кулаком пользоваться. Так я за него приказом начальника выговор получил. За него! Вот он и сам теперь ратует: колония без кулака! И правильно: насилие рождает насилие. Один ударил, другой ответил, третий смолчал и затаил злобу – какая это жизнь? Понятно?

– Понятно, Кирилл Петрович, – тихо проговорил Антон.

– Так что ты напрасно на Дунаева обиделся, он тебе правильно сказал: какая ж это дружба? Пойми: самое главное, основа основ – личность и коллектив, человек и общество. Сумеешь решить этот вопрос – все решишь. Тут – вся мораль! Не сумеешь – отсюда все ошибки! А Дунаев парень честный, справедливый, неподкупный, ты его держись!

– Да это я понимаю! – ответил Антон.

– Ну вот и хорошо! Выше голову, Антон! Выше! Силы приходят в борьбе. Все будет хорошо. Скоро Новый год, а с ним, может быть, и новое счастье.

Подготовка к Новому году шла полным ходом. От имени коллектива были посланы приглашения родителям на новогоднюю елку. В спальне вешали новые картины; клеили абажуры для лампочек; бумажные занавески на окнах сменились полотняными гардинами, которые прислала мама Кости Ермолина; готовили украшения для елки. Елку сначала хотели устроить общую, в новом клубе, но потом решили поставить елки в каждом отделении – так будет интимнее и уютнее, и теперь между отделениями шло настоящее состязание на лучшее оформление елки. А в самый канун праздника прошел слух, что приедет какой-то писатель, который не то пишет, не то собирается писать что-то о колонии. Приезд писателя всех очень заинтересовал: какой он? Конечно, в очках и, конечно, толстый, одетый по «блицмоде» и, вероятно, очень важный. Елкин даже изобразил, как он ходит, задрав нос и разворачиваясь на каждом шагу плечами на девяносто градусов.

Но писатель оказался не в очках и не толстый, а главное, совсем не такой важный. В сопровождении начальника он прошел по всем отделениям, разговаривал с ребятами просто и улыбался. Вечером в клубе, при подведении итогов соревнования, он сидел в президиуме, а потом произнес речь; ребята ему долго и дружно аплодировали и, решив, что он «заводной мужик», после собрания окружили его и наперебой приглашали к себе на елку.

– Ладно, ребята! Ладно! Спасибо! – улыбался он. – Какое отделение? Второе? Обязательно буду! Пятое? Буду! Седьмое? У всех побываю. Даю слово.

Ждали его и в девятом отделении. Около елки был накрыт стол: конфеты, печенье, бутылки с ситро. Ребята пели песни, читали письма родителей, присланные в ответ на разосланные им приглашения и поздравления: от мамы Кости Ермолина, от отца и матери Елкина, написала письмо в числе других и Нина Павловна.

Во время чтения писем зашел писатель, но побыл недолго, поздравил с наступающим Новым годом, немного поговорил и ушел в следующее отделение. Зато пришел начальник Максим Кузьмич, выпил стакан ситро и пожелал ребятам успехов. Настроение у всех было хорошее, радостное, и Антон сначала тоже веселился и вместе со всеми пел песни. Но вдруг он вспомнил, как ровно год назад, на школьном новогоднем вечере, к нему подошла Марина и пригласила танцевать, и как они потом разговаривали, и как с этого началась их так неудачно закончившаяся дружба.

Антон вспомнил все так отчетливо, что тут же решил: будь что будет!

Он написал письмо.

«Здравствуй, Марина!

Поздравляю тебя с Новым годом!

Если ты помнишь прошлогодний вечер, вспомнишь и меня. Как много это, оказывается, времени – год!

Антон».

Через неделю был получен ответ.

«Антон, здравствуй!

Прошлогодний вечер я помню и помню все. Как обидно, что так получилось! Очень обидно. Но ты не унывай, Антон! У всякого человека могут быть в жизни ошибки. Вот ошибся и ты. Страшно ошибся! Но ведь это не значит, что у тебя не будет больше счастья в жизни. Будет, Антон! Обязательно будет! Это я говорю тебе, как твой большой друг!

Марина».

– Славик! Славик! Читай! Нет, ты читай! Я тебе разрешаю.

Забыто все – все мелкие и глупые обиды; друг есть друг, и в минуту радости о нем нельзя не вспомнить. Антон подает Славику конверт, и тот вместе с письмом вытаскивает из него еще какую-то бумажку, которую Антон не заметил.

– Что такое?

Антон наклоняется, и они вместе читают:

– А умная она у тебя! – говорит Слава.

Обескураженный Антон, немного подумав, тут же соглашается со Славой: конечно, умная! Как же? И тут же, в новом письме, он спрашивает: «Почему же ты не писала? Почему так долго не отвечала мне?», и Марина в ответ: «Я не получала никакого письма. А то разве я бы не ответила?»

«Разве я бы не ответила?»

Какая ж это радость! Какая невозможная радость! Теперь – все! Теперь он в силах делать все! Теперь можно переворачивать горы!

И когда Кирилл Петрович выстроил третий отряд и сказал, что к ним, ребятам, страна обращается за помощью: на строительство комбината, развертывающееся в городе, прибыл большой состав леса и кирпича, и его нужно срочно разгрузить, а рабочих не хватает, – Антон первый тогда выкрикнул:

– Ну и что? О чем толковать, Кирилл Петрович! Пойдем и разгрузим!

– Так, что ли, атлеты? – спросил Кирилл Петрович, обводя всех глазами.

– Так! – гаркнули ребята.

– Только одевайтесь теплее. Мороз!

В морозную ночь они вышли, вскарабкались на машины, прижались друг к другу, спасаясь от поднявшегося на ходу ветра, и, приехав на станцию, высыпали, как горох, и тут же взялись за работу.

И звезды, точно капельки ртути, сверкают по всему небу, из конца в конец, и воздух – звонкий, ломкий, и гудки паровоза, раздающиеся с особой, необыкновенной резкостью, и дымы, поднимающиеся вверх и только там, вверху, распускающиеся широкими, развесистыми кронами!

А на морозе и работа кипит, – зимою, в холод, каждый молод! – все спешат, все уже думают о зоне за высокой стеной как о родном доме, и бревна весело прыгают одно через другое и ложатся одно на другое и, кажется, сами собой укладываются штабелями. А Кирилл Петрович появляется то у одного вагона, то у другого, там поддержит, там подтолкнет, и его бодрый голос на морозе тоже звучит сильней и слышится дальше.

– А ну, атлеты! Идет дело, идет!

Но когда справились с работой и перед тем как садиться в машину произвели проверку – трех воспитанников из отряда недосчитались.

«Неужели побег?» – пронеслось в голове у Антона.

– Греются где-нибудь. Умники! – как бы отвечая ему, сказал Кирилл Петрович.

Он выбрал несколько надежных ребят, в том числе и Антона, – пойти посмотреть на станции, в кубовой, в буфете. И в кубовой возле печки они увидели Мишку Шевчука, а с ним Елкина и еще одного парнишку из одиннадцатого отделения.

– А ты что, в бугры записался? – спросил Антона Мишка Шевчук. – То кулаками работал, а теперь, как собака-ищейка, рыщешь. Смотри. У тебя ум-то, видать, с дыркой. Не просчитайся!

– Ладно, ладно! Иди, – ответил Антон, – ребята-то ждут. Холодно!

Ребята действительно перемерзли, пока разыскивали пропавших «умников», и теперь набросились на них с упреками и руганью.

Антон был очень обрадован тем, что Кирилл Петрович оказал такое доверие ему, и был горд, что доверие оправдал. А что Мишка болтает насчет «бугров» – пусть болтает. Собака лает – ветер носит!