"Рискованный флирт" - читать интересную книгу автора (Чейз Лоретта)

Пролог

Весной 1792 года эпидемия тифа унесла жену и четверых детей Доминика Эдварда Гая де Ат Баллистера, третьего маркиза Дейна, графа Блэкмора, виконта Лонселза, барона Баллистера.

Несмотря на то, что лорд Дейн женился по приказу отца, он проявлял некоторое расположение к жене, которая родила ему троих красивых мальчиков и девочку. Он их любил, насколько был к этому способен – по обычным меркам не слишком. Лорду Дейну вообще не свойственно было любить кого бы то ни было. Что он действительно любил, так это свои земли, особенно Аткорт, родовое поместье в Девоне.

Его привязанность обходилась ему дорого, а он был не самым богатым человеком. И потому в возрасте сорока двух лет лорд Дейн вынужден был еще раз жениться, причем на мешке денег.

В конце 1793 года он познакомился, а затем женился на Люсии Узиньоло, семнадцатилетней дочери богатого флорентийского дворянина, шокировав своим поступком общество. Род Баллистеров прослеживался с саксонских времен – семь столетий назад один из них женился на нормандской леди и в награду получил от Вильгельма I титул барона. С тех пор ни один Баллистер не женился на иностранке. В обществе заключили, что маркиз Дейн от горя повредился в уме.

Несколько лет спустя и сам его светлость начал подозревать нечто подобное. Он думал, что женится на красивой девушке с черными как смоль волосами, которая с обожанием смотрит на него и ловит каждое слово, а оказалось – что на дремлющем вулкане. И еще не высохли чернила на брачном свидетельстве, как вулкан начал извергаться.

Люсия была избалованная, гордая, страстная и вспыльчивая. Она была безрассудно экстравагантна, много и громко говорила и смеялась над его приказами. Что хуже всего – его приводила в ужас ее несдержанность в постели.

Только страх, что род Баллистеров прервется, заставлял его скрепя сердце выполнять свой долг. Когда Люсия, наконец, забеременела, он стал неистово молиться о сыне, чтобы не пришлось продолжать эти упражнения.

В мае 1795 года Провидение вняло его молитвам.

Однако когда лорд Дейн увидел наследника, он решил, что ему ответил сатана.

Младенец был морщинистый, оливкового цвета, с большими черными глазами, непропорциональными руками и ногами и огромным носом. К тому же непрерывно ревел.

Если бы можно было заявить, что ребенок не от него, он бы это сделал. Но он не мог, потому что на левой ягодице новорожденного было такое же родимое пятно в форме арбалета, которым лорд Дейн любовался на собственном теле. Баллистеры поколениями носили эту отметину.

Не имея возможности отказаться от чудовища, маркиз решил, что это неизбежное следствие похотливых и противоестественных актов совокупления. В более мрачные минуты он думал, что его жена – служанка сатаны и мальчик – отродье дьявола.

Больше лорд Дейн не приближался к спальне жены.

Мальчик получил имя Себастьян Лесли Гай де Ат Баллистер и по правилам – второй из высших титулов отца: граф Блэкмор. Подходящий титул, шушукались за спиной маркиза. Блэкмор – значит «черный мавр», а ребенок унаследовал от матери обсидиановые глаза и волосы цвета воронова крыла. Ему также достался нос семейства Узиньоло – крупный, благородный флорентийский нос, из поколения в поколение передававшийся по материнской линии. Такой нос вполне подходил средней мужской особи Узиньоло, но у маленького, непропорционально сложенного мальчика он казался чудовищным клювом.

К несчастью, ему досталась также повышенная чувствительность Узиньоло. И потому к семи годам он остро ощущал, что с ним что-то не так.

Мать накупила ему красивых книжек с картинками. Никто из нарисованных в книгах людей не был похож на него – только горбатый чертенок с кривым носом, который сидел на плече маленького Томми и подбивал его на всякие пакости.

И хотя Себастьян никогда не замечал у себя на плече никакого чертика и не слышал шепота, он понимал, что, должно быть, он грешный мальчик, потому что его все время ругали или секли. Себастьян предпочитал, чтобы его высек учитель, а не отругал отец. От брани отца его бросало в жар и липкий холод, а потом возникало такое ощущение, будто в животе полно птичек и они бьют крыльями, стараясь вырваться. У него тряслись ноги, но он не смел плакать, потому что был уже большой и плач еще больше разозлил бы отца, у него стало бы такое лицо, которое страшнее всех бранных слов.

На картинках в книгах родители улыбались своим детям, обнимали их и целовали. Его мама иногда так делала, когда была в хорошем настроении, но папа – никогда. Отец с ним не разговаривал, не играл. Он не сажал Себастьяна на плечи или хотя бы на коня перед собой. Себастьян катался один на своем пони, а научил его этому конюх Фелпс.

Он знал, что не может спросить у матери, что с ним не так и как это исправить. Себастьян научился с ней помалкивать, говорил только о том, что он ее любит и что она – самая красивая мама на свете; все остальное вызывало у нее раздражение.

Однажды, отправляясь в Дартмур, она спросила, что ему привезти. Он попросил братика, чтобы с ним играть. Она заплакала, потом разозлилась и прокричала по-итальянски плохие слова. Себастьян не знал их значения, но понимал, что это дурные слова, потому что когда папа их слышал, он ее ругал. Потом они ссорились, и это было еще хуже, чем крик мамы и сердитый взгляд папы.

Себастьян не хотел становиться причиной ссоры. Особенно он старался не провоцировать маму на дурные слова, потому что Бог может рассердиться, и она умрет и попадет в ад. И тогда никто уже никогда не будет его тискать и целовать.

Так что Себастьяну не у кого было спросить, что с ним не так и что ему делать. Только Отца Небесного, но тот никогда не отвечал.

А потом, когда Себастьяну было восемь лет, его мать уехала вместе с горничной и не вернулась. Отец был в Лондоне, и слуги сказали Себастьяну, что мать поехала к нему.

Но отец вскоре вернулся, а мамы с ним не было.

Себастьян был призван в мрачный кабинет. Папа сидел за столом и выглядел очень угрюмым, перед ним лежала раскрытая Библия. Он велел Себастьяну сесть. Тот, трепеща, повиновался. Только это он был способен сделать, говорить он не мог – сердце его бешено колотилось.

– Прекрати приставать к слугам с расспросами о матери, – приказал отец. – Ты больше не должен о ней заговаривать. Она злая безбожница. Имя ей Иезавель, и «псы съедят Иезавель за стеною Изрееля».[1]

В голове Себастьяна кто-то громко закричал, так громко, что он почти не слышал отца. Но отец, кажется, не услышал крика. Он смотрел в Библию.

– «Потому что губы чужой женщины – как медовые соты, а рот слаще масла, – прочитал отец. – Но конец ее горше полыни, острее обоюдоострого меча. Ее ноги ступают по земле, и шаги ведут в ад», – Он поднял глаза от книги. – Я отрекся от нее, и в моем сердце радость, что дом моих отцов очистился от порчи. Больше мы не будем об этом говорить.

Он встал, дернул шнур звонка, и лакей увел Себастьяна. Даже когда закрылась дверь кабинета, когда они торопливо поднимались по лестнице, крик в голове Себастьяна не прекращался. Он пытался заткнуть уши, но крик продолжался, и тогда он сделал то, что мог: открыл рот и издал ужасающий вопль.

Лакей попытался его успокоить, но Себастьян ударил его, лягнул, и у него изо рта хлынули плохие слова. Он не мог их остановить. В нем взбесился какой-то монстр, с которым ему было не справиться. Монстр схватил вазу со стола и запустил ее в зеркало. Он грохнул об пол гипсовую статую. Он помчался в большой зал и принялся с криком бить все, до чего мог дотянуться.

Слуги сбежались на шум, но не решались тронуть ребенка, – всем и каждому было понятно, что он одержим дьяволом. Они стояли и, замирая от страха, смотрели, как наследник лорда Дейна крушит большой зал. Со второго этажа не доносилось ни звука, ни слова упрека. Дверь его светлости оставалась плотно закрытой – видимо, от дьявола, бушевавшего внизу.

Наконец толстая кухарка приковыляла из кухни, взяла на руки воющего ребенка, не смотря на то что он лягался и щипался, и прижала к груди.

– Ну-ну, деточка, хватит, – пробормотала она.

Не боясь ни лорда Дейна, ни демонов, она отнесла Себастьяна на кухню, выгнала помощниц, села на огромное кресло возле печки и качала рыдающего ребенка до тех пор, пока у него не осталось сил плакать.

Как и все в доме, кухарка знала, что леди Дейн бежала с сыном богатого кораблеторговца. Она поехала не в Лондон, а в Дартмур, где села на корабль любовника и отбыла с ним в Вест-Индию.

После истерических рыданий мальчика из-за того, что псы сожрут его мать, кухарке очень хотелось дать молодому хозяину разумное наставление. Молодой граф Блэкмор был самым уродливым мальчиком в Девоне, а может, и в Корнуолле, и в Дорсете. А еще он был угрюмый, вспыльчивый и обычно неприступный. Другими словами, он был всего лишь маленький мальчик, заслуживавший лучшей участи, чем та, что ему досталась.

Она сказала Себастьяну, что его папа и мама между собой не ладили и мама была так несчастна, что сбежала. К сожалению, для взрослой леди побег – еще большая ошибка, чем для мальчика, объяснила кухарка. Такую ошибку не прощают, и леди Дейн не сможет вернуться домой.

– Она попадет в ад? – спросил мальчик. – Папа сказал… – Его голос задрожал.

– Господь ее простит, – убежденно сказала кухарка. – Если он милостив, то он простит.

Потом она отвела Себастьяна наверх, прогнала суровую няньку и уложила мальчика спать.

Когда она ушла, Себастьян сел и снял с изголовья кровати иконку, Богородицу с маленьким Иисусом, которую ему дала мать. Прижав ее к груди, он стал молиться.

Его учили молитвам по вере отца, но сейчас он повторил ту, которую слышал от матери, когда сидел рядом и зажимал в руке прядь ее длинных волос. Себастьян так часто ее слышал, что выучил наизусть, хотя не настолько знал латынь, чтобы понимать слова.

– Аве Мария, гратиа плена, Доминус текум, бенедикта ту ин мульерибус, – начал он.

Он не знал, что отец стоит за дверью и слушает. Он не знал, что для лорда Дейна католическая молитва стала последней каплей, переполнившей чашу его терпения.

Через две недели Себастьяна посадили в карету и отвезли в Итон.

После недолгого разговора с директором его втолкнули в необъятный дортуар, отдав на милость однокашников.

Лорд Уорделл, старший и самый важный в ближайших окрестностях, долго разглядывал Себастьяна, потом расхохотался. Остальные с готовностью подхватили. Себастьян замер и слушал то, что ему казалось воем тысячи гиен.

– Неудивительно, что его мать сбежала, – отдышавшись, сказал Уорделл приятелям. – Небось она завизжала, когда ты родился, а, Черный Мавр?

– Блэкмор, – поправил Себастьян, сжав кулаки.

– Я так и сказал, насекомое, – подтвердил Уорделл. – И еще сказал, что твоя мать дала деру, потому что не смогла вынести твоего вида. Потому что ты – в точности вонючая уховертка. – Он заложил руки за спину и обошел вокруг Себастьяна. – Что на это скажешь, Черный Мавр?

Себастьян оглядел усмехающиеся лица. Конюх Фелпс сказал, что в школе он найдет друзей. Себастьян, которому всю жизнь не с кем было играть, цеплялся за эту мысль всю долгую дорогу.

Он не увидел здесь друзей, только насмешливые лица; и все были выше его на голову. Любой мальчик из длинной спальни был старше его и гораздо крупнее.

– Я задал вопрос, Уховертка, – сказал Уорделл, – Когда тебя спрашивают, надо отвечать.

Себастьян в упор посмотрел на своего мучителя.

– Stronzo, – сказал он.

Уорделл слегка вздернул подбородок:

– Кончай тарабарщину макаронников, Черный Мавр.

– Stronzo, – упрямо повторил Себастьян. – Лентяй, дерьмо.

Уорделл вскинул бесцветные брови и оглядел товарищей.

– Вы слышали? Мало того что он страшен, как Вельзевул, у него еще грязный язык. Что будем делать, ребята?

– Поддай ему, – сказал один.

– Замочим его, – сказал другой.

– Он сам ищет дерьма, верно? – добавил следующий. Предложение было встречено воплем восторга. Все в одно мгновение накинулись на Себастьяна.

По дороге к месту казни ему несколько раз давали шанс отречься. Надо было только облизать ботинки Уорделлу и попросить прощения, тогда его пощадят.

Но в Себастьяне вновь проснулся монстр, и он отвечал всеми английскими и итальянскими ругательствами, которые когда-либо слышал.

На тот раз упорство ему не помогло, помогли законы физики. Он был хоть и маленький, но очень нескладный. Например, костлявые, но широкие плечи не пролезли в очко уборной. Все, что смог сделать Уорделл, это держать его голову над дырой, пока Себастьяна не вырвало.

К раздражению Уорделла и его товарищей, этот инцидент не научил Уховертку почтению. Большую часть своего свободного времени они посвящали обучению Себастьяна, а он не поддавался. Они высмеивали его внешность, его смешанную кровь, пели гнусные песни о его матери. Они свешивали его за ноги из окна, заматывали в одеяло, подсовывали в кровать дохлых мышей. Оставаясь один – а в Итоне мало возможностей для уединения, – он плакал от горя, ярости и одиночества. На людях Себастьян ругался и дрался, хотя всегда бывал бит.

Благодаря постоянным унижениям вне классной комнаты и регулярным поркам внутри, Итону понадобилось меньше года, чтобы выбить из него все привязанности, мягкость и доверчивость. В некоторых мальчиках итонские методы воспитывают лучшие качества, в нем они пробудили все худшее.

Когда ему было десять лет, директор вызвал его с урока и сказал, что его мать умерла в Вест-Индии от лихорадки. Себастьян выслушал его в каменном молчании, потом ушел и вызвал на драку Уорделла.

Уорделл был на два года старше, в два раза выше и тяжелее, к тому же имел быструю реакцию. Но сейчас монстр в Себастьяне был холоден и преисполнен ярости, и Себастьян упорно дрался, молча, пока не сбил с ног противника с расквашенным носом.

Сам избитый в кровь, Себастьян глумливо обвел глазами кружок зрителей.

– Кто еще? – спросил он, едва дыша.

Никто не проронил ни звука. Он направился к выходу, и перед ним расступились.

Когда Себастьян прошел полдвора, неприятную тишину прервал голос Уорделла:

– Хорошая работа, Блэкмор!

Себастьян остановился и оглянулся.

– Иди к черту! – крикнул он.

Уорделл с приветственным криком подбросил шапку в воздух. В следующий миг в воздух взлетели десятки шапок, все кричали слова приветствия.

– Тупые мерзавцы, – пробормотал себе под нос Себастьян, мысленно подкинул шляпу – его была затоптана и не подлежала восстановлению – и сделал шутовской поклон.

В следующее мгновение его окружили смеющиеся мальчики, а еще через минуту он сидел на плечах у Уорделла и чем больше ругал этих идиотов, тем больше они радовались.

Вскоре он стал закадычным другом Уорделла. А потом, естественно, было уже поздно вспоминать о добродетелях.

Из всех озорников Итона, которых поркой и пинками загоняли в зрелость, кружок Уорделла был наихудшим. Помимо обычных итонских проказ и задирания несчастных местных жителей, они играли в карты, курили и пили, приближаясь к возрасту половой зрелости. Затем к забавам добавлялись посещения проституток.

Себастьян был посвящен в тайны эротики в тринадцать лет. Уорделл и Мэллори – мальчик, который некогда предложить замочить Себастьяна в сортире – напоили Себастьяна джином, завязали ему глаза, долго водили по городу и, наконец, одолев один лестничный пролет, втолкнули в затхлую комнату. Они раздели его догола, сняли с глаз повязку и вышли, заперев за собой дверь.

В комнате кадила вонючая керосиновая лампа, на полу лежал грязный матрас, на котором сидела пухлая девчонка с кудряшками, голубыми глазами и носом-пуговкой. Она уставилась на Себастьяна, как на дохлую крысу.

Ему не надо было объяснять почему. С прошлого дня рождения он вырос на четыре сантиметра, но по-прежнему походил на домового.

– Я не буду это делать, – сказала она и надулась. – Хоть бы и за сто фунтов.

Себастьян обнаружил, что в нем еще остались кое-какие чувства, иначе это его не задело бы. В горле стало горячо, захотелось плакать, и он ее возненавидел. Глупая шлюшка! Будь она мальчишкой, он бы как следует поколотил ее.

Но Себастьян уже научился скрывать свои чувства.

– Плохо, – холодно сказал он. – У меня сегодня день рождения, и я был в таком хорошем настроении, что думал заплатить тебе десять шиллингов.

Себастьян знал, что Уорделл не дает проституткам больше шести пенсов.

Она бросила на Себастьяна мрачный взгляд, опустила его вниз, на его мужское достоинство. И там задержалась и оно мгновенно отозвалось, стало набухать. Ее нижняя губа задрожала.

– Я сказал, что у меня хорошее настроение, – повторил Себастьян, прежде чем она смогла бы посмеяться над ним. – Так что даю десять и шесть. Не больше. Если тебя это не устраивает, я всегда могу найти другую.

– Я могу закрыть глаза, – сказала она.

Он презрительно улыбнулся:

– Закрывай или открывай, мне все равно – за свои деньги я получу все, что надо.

Он и получил, причем она не закрывала глаза и проявила такой энтузиазм, какого только может пожелать парень.

Позднее до Себастьяна дошло, что это было ему уроком – он усвоил урок так же быстро, как делал все на свете. Отныне его девизом станет лозунг Горация: «Делай деньги законными способами, если можешь; а если не можешь, то с помощью денег».

Со времени поступления в Итон все, что Себастьян получал из дома, – это короткие, в одно предложение записки, сопровождавшие плату за четверть. Их писал отцовский секретарь.

Когда время пребывания в Итоне подходило к концу, Себастьян получил письмо в два параграфа, извещавшее, что дальше он будет учиться в Кембридже.

Он знал, что Кембридж – прекрасный университет и многие считают его более прогрессивным, чем монашеский Оксфорд.

Но Себастьян также знал, что не по этой причине отец избрал для него Кембридж. Баллистеры обучались в Итоне и Оксфорде практически со времени основания этих заведений. Послать сына в другое место было для лорда Дейна способом отречься от него, сказать миру, что Себастьян – мерзкое пятно на древнем гербе. Чем он, разумеется, и был.

Он не только вел себя как монстр, – правда, не настолько, чтобы его отчислили, – но у него была и внешность монстра: рост выше шести футов, смуглый до черноты, твердый как кремень.

Он всегда старался, чтобы о нем вспоминали как о монстре. Он гордился тем, что приличные люди называли его проклятием рода Баллистеров.

До сих пор лорд Дейн не подавал признаков заботы или хотя бы интереса к тому, что делает его сын. Это краткое письмо говорило об обратном. Его светлость вознамерился наказать и унизить сына, отправив его в университет, куда не ступала нога Баллистеров.

Наказание запоздало. Себастьян научился нескольким приемам, с помощью которых отбивал попытки манипулировать им, наказать или устыдить. Он обнаружил, что во многих случаях деньги эффективнее физической силы.

Приняв девиз Горация, он научился удваивать, утраивать и учетверять выдаваемые ему деньги, играя и делая ставки. Половину выигрыша он тратил на женщин и другие пороки, а также на частные уроки итальянского языка – последнее для того, чтобы никто не заподозрил его в болезненной чувствительности к матери.

На другую половину выигрыша он планировал купить скаковую лошадь.

Он написал отцу и посоветовал ему выделенные на учебу деньги отправить в Кембридж какому-нибудь нуждающемуся парню, потому что граф Блэкмор будет посещать Оксфорд и сам за себя платить.

После этого деньги, скопленные на покупку лошади, он поставил на игрока в соревновании по борьбе. Выигрыш и влияние дядюшки Уорделла привели его в Оксфорд.

В следующий раз весточку из дома он получил в двадцать четыре года – в ней коротко сообщалось, что его отец умер.

Вместе с титулом новый маркиз Дейн унаследовал огромные земли, несколько домов – включая Аткорт, великолепное потомственное скопище зданий на краю Дартмура, – и все сопутствующие долги и закладные.

Отец оставил дела в удручающем состоянии. Себастьян ни секунды не сомневался почему. Не в силах управлять сыном, дражайший отец решил его разорить.

Но если благочестивый старый ублюдок в потустороннем мире с улыбкой ждет, когда четвертого маркиза Дейна повезут в ближайшую богадельню, ждать ему придется очень долго.

К этому времени Себастьян освоил мир коммерции, направил свой ум и отвагу на преодоление ее премудростей. Каждый фартинг своего безбедного существования он заработал или выиграл сам. Не одно предприятие, находившееся на грани банкротства, он сумел превратить в доходное дело так что разобраться с жалкой отцовской неразберихой было для него детской забавой.

Он продал все, кроме имущества, не подлежавшего отчуждению, заплатил долги, реорганизовал отсталую финансовую систему, уволил секретаря, камердинера и семейного нотариуса, на их место поставил толковых людей и объяснил, чего ожидает от них. Потом в последний раз объехал вересковые пустоши, которые не видел с детства, и отбыл в Париж.