"Bang-bang" - читать интересную книгу автора (Монро Мацуо)Глава 3Я просыпаюсь в холодном поту. Во сне я бежал по темным улицам незнакомого города. За мной гнался Кролик-мясоед. Я не видел его, лишь слышал мягкое «топ-топ-топ» кроличьих лап. Земля под ногами подрагивала от этого «топ-топ-топ». Когда я оглянулся в очередной раз и понял, что из-за угла вот-вот покажется его отвратная морда, под ноги подвернулся булыжник. Со всего маху я рухнул на мостовую и… проснулся. Проснулся лишь для того, чтобы услышать, как за Юрико захлопнулась входная дверь. Это ее манера — уходить не прощаясь. Из окна льется серый свет. Скомканная простыня в ногах, влажная подушка. «Доброе утро, Токио!» Во рту отвратительный привкус. Будто я жевал кроличье дерьмо. В ушах до сих пор стоит это «топ-топ-топ». Чтобы отвлечься, я начинаю создавать мысленные помехи. Сегодня у меня выходной. Я сам себе директор, бухгалтер, менеджер по персоналу и производственный психолог. Все четверо решают, что парень по имени Котаро Ито заслужил небольшой отдых. Похмелье — чертовски уважительная причина в моей компании. Самой человеколюбивой и справедливой компании в мире. В ней во главу угла поставлена не прибыль, а душевный и физический комфорт рядового сотрудника. Что может быть лучше? Нам вбили в голову, что все мы рано или поздно станем звездами. Поп-музыка, рок-музыка, телевидение, крупные корпорации, модельный бизнес — возможностей не счесть. Один из миллиона действительно попадает в десятку. Но остальные девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто девять простаков до конца своих дней просидят в дерьме, продолжая надеяться. Нам вбили в голову, что, если упорно работать и хорошо учиться, со временем можно стать главой крупной фирмы, известным музыкантом или писателем, теле- или кинозвездой. На худой конец — добропорядочным отцом большого счастливого семейства или что-нибудь в этом духе. Но главный приз, который мы получим за наши труды, — отложение солей в суставах, старческий маразм, недержание мочи, атеросклероз, ведущий к инфаркту или инсульту. А в лучшем случае — передозировка или удар ножом на темной улице. В конце концов, и это не имеет значения. Костры на праздник Бон уравняют всех… И правда, есть из-за чего исходить на дерьмо. Вперед, парни, но учтите — ничто не отзовется в вечности. Никакой дармовщины не будет. Так считает руководство моей фирмы. И я с ним совершенно согласен. Стоит ли горбатиться всю жизнь ради возможности время от времени менять машину или дом на лучшие? Если подумать, не такая уж выгодная сделка — кусок жизни в обмен на дорогой костюм или крутой музыкальный центр. Все это у меня было, и я думал, что сумел-таки отхватить большущий кусок. Я был в этом уверен, пока не увидел в холодной белой комнате, во что превратились мои жена и дочь в результате лобового столкновения с десятитонным грузовиком. Это зрелище мигом вылечило меня от болезни под названием «тупость». Я кладу в стакан истекающие потом параллелепипеды льда. Наливаю светло-коричневую жидкость и легонько взбалтываю. Лед стеклянно побрякивает. Первый же глоток заставляет немного примириться с действительностью. В тот момент, когда колесо вдруг обогнало машину, и BMW с моей женой внутри, лежа на крыше, нырнул под тупую морду грузовика, летящего на скорости девяносто пять километров в час, я потел в душном автобусе по дороге на вокзал, чтобы встретить брата, который ни с того ни с сего решил навестить меня. Я бы очень хотел сказать, что почувствовал в тот миг какое-то смутное беспокойство или что меня посетило какое-то мрачное предчувствие… Но ничего подобного не было. Я висел на поручне и разглядывал ножки молодой женщины, стоявшей в двух шагах от меня. И никакого ощущения, что произошло нечто страшное и непоправимое. Обычный день и очень симпатичные стройные ножки. Я беру бутылку, стакан, пакетик жареного миндаля и отправляюсь в комнату. Там мне предстоит провести долгий выходной день. Брат тогда так и не приехал. Позвонил на сотовый и сказал, что задерживается, будет поздно вечером. Я зашел в пару магазинов, накупил каких-то мелочей для будущей дочери и отправился домой. Помню, жара тогда стояла такая, что подошвы сандалий прилипали к раскаленному асфальту. Это меня угнетало больше всего. Такая вот была проблема, такая вот была беда — слишком жарко… Ага. Пока не добрался до дома и не снял трубку пиликающего на все лады телефона. Спустя час я по-прежнему лежу на неубранной постели, хранящей запах Юрико. Бутылка виски стоит на прикроватной тумбочке. Лед в стакане почти растаял. У меня шумит в голове, в зубах миндальные крошки. Часы показывают десять. Самое смешное, что если бы жене, тойота которой была в ремонте из-за сломавшегося стеклоподъемника, вдруг не захотелось бы навестить родителей, то в BMW с разболтавшимися болтами на правом переднем колесе, сидел бы я. Так всегда и бывает: пара идиотских совпадений — и кто-то отправляется к предкам, а кто-то не знает, что делать со своей сраной спасенной жизнью. Это так, к вопросу о свободе выбора. К тому, что свою судьбу мы выбираем сами и несем ответственность за свои поступки. Каким только дерьмом не забиты наши головы… Брат звонит часа в три дня, когда я пребываю в вязком, как зыбучие пески, состоянии пьяной жалости к себе. Мне стоит большого труда оторвать голову от подушки и снять трубку. — Как дела? — спрашивает он. Он задает этот вопрос раз в неделю в течение года. С докучливой регулярностью. Меняться могут день и время звонка, меняться может тон, которым произносится вопрос, меняться может все, что угодно. Кроме этого вопроса и ответа на него: — Нормально. Это как смена времен года. Зима может быть холодной или не очень, но она обязательно придет, и ничего ты поделать с этим не можешь. — Почему-то так и думал, что ты дома. — Выходной. — Понятно… Какие новости? — Никаких. После того, как я уехал из родительского дома, мы с ним почти перестали общаться. Встретились только на похоронах отца и еще через год, когда хоронили мать. А так — только открытки на Новый год и день рождения. Не слишком много для родных братьев… Но стоило погибнуть моей жене, он вдруг воспылал ко мне братской любовью. Если, конечно, так можно назвать его звонки. — Я тут разговаривал со стариком. — Как его здоровье? — Опять что-то неважно, — брат изо всех сил пытается изобразить озабоченность. Старик — наш родной дядя по отцовской линии. Единственный родственник, который остался у нас после того, как умерли родители. Кроме нас с Ясукадзу, у него тоже никого нет. Всю жизнь сколачивал свою империю — строительную корпорацию — не отвлекаясь на такую мелочь, как семья. Сейчас он богатый сукин сын. Когда я говорю «богатый», имею в виду, что подсчитать количество нулей после единицы на его банковском счете задача не из легких. Это не какой-нибудь владелец лавки со сладостями. Его состояние является главным предметом мечтаний Ясукадзу. Да что там! Настоящей навязчивой идеей. Он почему-то уверен, что дядя оставит свои нули и корпорацию нам в наследство. Хотя никаких разговоров на этот счет не было и вряд ли будет. Дядя — законченный мизантроп. Но для таких ребят, как мой брат, подобные мечты чуть ли единственный стимул в жизни. Не будь у него надежды на такой приз, неизвестно, стал бы он тем, кем является сейчас — прожженным дельцом, который не очень-то стесняется в средствах, когда речь заходит о возможной прибыли. Он самозабвенно готовится к жизни миллионера. Нарабатывает необходимый опыт, так сказать. — Подумываю, не навестить ли его, — говорит мой брат. Навести, думаю я. Только на хрен ты ему нужен. По мнению Ясукадзу, старик зажился на этом свете. Иногда мне кажется, что если бы у него был хоть один шанс поторопить дядю с отходом в мир иной, он воспользовался бы им. Хотя, возможно, торопить особенно и не придется. У дяди диабет. И, в среднем, раз в год его личный врач, управляющие и куча акционеров начинают паниковать… Последняя паника была незадолго до гибели моей жены. Я даже купил себе на всякий случай костюм, чтобы достойно выглядеть на похоронах… Что ж, это мне удалось. — Я читал, их акции опять поднялись, — говорит брат. Трудно, наверное, жить одним ожиданием богатого наследства. Тем более, что никаких гарантий его получения нет. Но мой брат не из тех, кто пасует перед такими сложностями. Он внимательно отслеживает новости на бирже и на рынке недвижимости. Он беспокоится о благосостоянии дяди, как о своем собственном. Малейшая неудача фирмы лишает его сна, а каждую удачную сделку он отмечает в каком-нибудь дешевом ресторанчике. Я же говорю — навязчивая идея. Ему бы не мешало тоже походить на сеансы групповой терапии. — Ты-то как? Еще не бросил пить? По его тону я понимаю, что ему вовсе не хочется, чтобы я бросал это занятие. Для Ясукадзу все конкуренты. Не представляю, как он пережил эдипов комплекс… — Нет, — успокаиваю я моего родного брата. — Еще не бросил. И не собираюсь. — Зря. — Да, конечно. — Ну ладно, — после долгой паузы говорит он. — Мне пора делами заниматься. Может, встретимся как-нибудь? Давай посидим, выпьем, поговорим спокойно… Это уже сорок восьмое за год предложение встретиться. И в сорок восьмой раз я отвечаю: — Да, само собой. Звони. Я швыряю трубку и закрываю глаза. У меня нет ненависти к брату, вообще никаких отрицательных чувств по отношению к нему. Положительных, правда, тоже. Но ведь это обычное дело. Почему же каждый его звонок выбивает меня из колеи? Неужели потому, что подсознательно я виню его в смерти моей жены? Глупо. Действительно глупо… Хотя, если бы он не собрался тогда приехать, сейчас все было бы по-другому. От этой мысли не так-то легко отделаться, даже понимая, что она бредовая. Честно говоря, я искренне желаю, чтобы дядя помер и оставил Ясукадзу хорошее наследство. Может быть, тогда он перестанет изображать из себя заботливого любящего брата… Голова трещит. От противного кислого привкуса во рту не спасает даже мятная жевательная резинка. Больше всего хочется оказаться сейчас в своей постели и чтобы под рукой был аспирин или бутылка холодного пива. Но вместо этого я слушаю бормотание мужчины в строгом деловом костюме, который сидит напротив меня, зажав ладони между колен. Он новенький в группе и суть его признаний сводится к тому, что он устал пахать на благо своей семьи. Жадная жена и неблагодарные дети — с одной стороны и желание хоть день пожить для себя — с другой. Такая вот у него проблема. «Посади их в машину, у которой болты на колесе закручены на пол-оборота» — хочу сказать я ему. Хочу посоветовать что-нибудь надежное и радикальное. Что-нибудь такое, что навсегда избавит его от необходимости горбатиться с утра до ночи в обставленном ореховой мебелью офисе. Что-нибудь по-настоящему конструктивное, способное полностью изменить его жизнь. «Посади их в машину, которую ты не проверял черт знает сколько времени, потому что была куча куда более важных дел — сверхурочная работа, приобретение нового холодильника, посещение парикмахера или вечеринка по случаю повышения зарплаты, — посади их в такую машину и отправь покататься за город. А сам иди пить пиво и жди телефонного звонка из полиции»… Юрико поглядывает на меня, ожидая комментария. Ей хочется, чтобы я выступил со своей историей. Стал оппонентом этого забитого жизнью парня. Она обожает, когда у кого-нибудь в группе срывает крышу. Сама она говорит, что в такие моменты человек показывает свое настоящее лицо. Зачем ей нужно его видеть, Юрико объяснить так и не смогла. Мужчина в костюме все не унимается. Он пока еще не понял главного правила игры — твои сложности никого не интересуют, всех интересует только возможность выговориться. Он верит, что ему здесь помогут, бубнит и бубнит о том, как хреново ему приходится. И я уже на самом деле собираюсь сказать что-нибудь такое, что заставит его заткнуться, но меня опережает психолог: — Извините, Мицуо-сан, но для первого раза, я думаю, вы рассказали достаточно. Теперь мы послушаем Юрико. И она брякает: — Акихико повесился. Вчера днем. Все сидят, как пришпиленные. Жуки на булавках в коллекции энтомолога. Больше всех напоминает жука руководитель группы. Еще бы! Акихико был его клиентом, а когда твой клиент вешается — это недочет в работе. Производственный брак. В общем, остаток вечера получается скомканным. Не то чтобы все так сильно расстроились из-за Акихико. Просто рассказывать о том, что у тебя заболела любимая кошка, на фоне подобной новости как-то неловко. Все расходятся, а психолог сидит в своем кожаном кресле с лицом человека, у которого обострился геморрой. Сделав над собой усилие, он возвращается в реальность и просит Юрико задержаться — ему нужны детали. Я остаюсь тоже. Мне интересно, что там наговорит ему Юрико. Мы пьем чай в кабинете психолога, смежном с комнатой, в которой проходят наши сборища. За окном уже темно, и на дорогом письменном столе из палисандра горит настольная лампа, освещая небольшой пятачок вокруг стола. Мы сидим в этом залитом желтым светом круге и пьем чай. Если бы не тема разговора, вечер можно назвать очень милым. — Ничего не понимаю, — растерянно говорит психолог, поправляя очки в изящной стальной оправе. — В этом плане за Акихико я был спокоен. Собственно, то состояние, в котором он пребывал, и депрессией-то назвать сложно… Скорее, личностный кризис, характерный для его возраста. Подавляющее большинство справляется с этим без особого труда. Само собой все решается, если хотите… Ничего не понимаю. Мы с Юрико знаем, что он не должен нам всего этого говорить. Он и сам это знает. Мы клиенты и не должны быть в курсе его проблем. Вопрос профессиональной этики. Но у каждого даже самого профессионального профессионала бывают минуты, когда хочется послать все правила к чертям. Собственно, он давно к этому шел. А два последних месяца я удивлялся каждый раз, когда видел его на рабочем месте. Мне казалось, что он вот-вот сядет в наш тесный круг и начнет изливать душу. У него тоже кризис. Психолог маленькими глотками пьет чай, уставившись пустыми глазами на пластмассовый стаканчик с карандашами. Этот дешевый стаканчик кажется неуместным на старом палисандровом столе. Здесь хорошо смотрелась бы массивная серебряная чернильница или хрустальное пресс-папье. Но никак не пластиковая дешевка. Хотя, может быть, это хитрый психологический ход — таким образом разрушать стереотипы. Не знаю… Судя по отсутствующему виду психолога, ему нет дела до дурацкого стаканчика. А вот мне есть. Мне вообще до всего есть дело, кроме других людей и себя. Лицо у психолога не меняется, когда он произносит: — Значит, вы говорите, что Акихико нашел другого специалиста? — Возможно, — поправляет его Юрико. — Точно я ничего сказать не могу. Мне так показалось… — Если все именно так, то это немного меняет дело… У него сейчас одно желание — услышать, что в смерти Акихико он не виноват. Услышать, что он хороший психолог и что все будет здорово, просто ему нужно немного отдохнуть. Он, как и все остальные, желает получить свою порцию вранья и зряшной надежды. Проблема в том, что мы с Юрико не те люди, которые могут дать ему это. — А почему вы думаете, что он обратился к другому специалисту? Юрико молча протягивает ему телефон, который когда-то принадлежал Акихико. Психолог таращится на — Интересно, интересно, — он разглядывает сотовый телефон, будто впервые в жизни видит подобную штуку. — А вы не пробовали звонить по этому номеру? — Пока нет, — отвечает Юрико. Это «пока» мне очень не нравится. Я не верю, что Акихико нашел что-то экстраординарное. Не верю, что причиной его смерти послужил разговор по телефону с каким-нибудь хитрожопым парнем. Совпадение, так я думаю. Но это не то предположение, в справедливости которого я хочу убедиться любой ценой. На Акихико мне плевать. Пусть даже он был весь из себя замечательный. Псих он и есть псих, чего о нем жалеть… Пусть спокойно лежит в могиле и хранит свои тайны. Живые не должны вмешиваться в эту историю. «Живые» можно читать как «Юрико». — Правильно, правильно, — глаза психолога по-совиному моргают за дымчатыми стеклами. Непонятно, то ли он заботится о жизни Юрико, то ли о своей репутации и о своем кошельке. Но как бы то ни было, я с ним абсолютно согласен. Нечего туда звонить. Он нажимает на кнопки телефона. Те пищат при каждом прикосновении. Не знаю, почему, но мне становится не по себе от этих попискиваний. В тишине полутемного кабинета они звучат маленькими набатами, слабыми отголосками тревожных сирен. Мы с Юрико, затаив дыхание, слушаем электронные «пи-ип, пи-ип» и не сводим взгляда с тонких холеных пальцев, вызывающих эти звуки. — О-ох… — выдыхает психолог, пялясь на зеленоватый дисплей. И я понимаю, что сирены звучали не зря. — Что там? — вытягивает шею Юрико. Прежде чем ответить, психолог делает глоток чая. Прежде чем ответить, он кладет телефон на стол, снимает очки и протирает стекла мягкой замшевой тряпочкой из нагрудного кармана. Прежде чем ответить, он проводит рукой по покрытому испариной лбу и поднимает на нас растерянный взгляд. — Что там? — Я, кажется, знаю, кому он звонил перед смертью, — наконец произносит психолог. — И кому же? — Вам это имя ничего не скажет. Это телефон моего бывшего клиента. Вернее, клиентки… Я работал с ней полгода назад. Сложный случай… Мне так и не удалось ей помочь, хотя я очень старался. — Она что, тоже повесилась? — спрашиваю я. Это «тоже» вырывается случайно, выдавая мою потаенную уверенность, что смерть Акихико в какой-то степени на совести психолога. — Нет, нет, — поспешно отвечает он. И уже медленнее: — Вернее, я не знаю… Она просто позвонила и сказала, что не видит смысла в дальнейших встречах. После этого я ее не видел. Пробовал звонить, но она никогда не брала трубку… В его голосе чуть больше горечи, чем должно быть у психолога, сожалеющего о потере клиента. Похоже, это как раз тот случай, когда профессиональная этика была послана к черту. — Вы спали с ней? — спрашиваю. — Не ваше дело. Грубость дается ему с трудом. Он из тех людей, которым можно наступить в транспорте на ногу, а они будут делать вид, что ничего не случилось, лишь бы не поставить вас в неловкое положение. — Значит, спали, — говорю. — Не ваше дело. — Как сказать… Если Акихико действительно перед смертью звонил этой женщине и после разговора с ней сунул голову в петлю, вы ничего не должны скрывать… — Вот если в полиции меня спросят, я расскажу все. — А что у нее была за проблема? — спрашивает Юрико, отодвигая пустую чашку. — Это врачебная тайна… — Да бросьте вы! Я же не спрашиваю ее имени… — Зачем вам это? — Затем, что Акихико был моим хорошим другом. Вам и ему, — она кивает в мою сторону, — на него наплевать. А вот мне — нет. Я хочу понять, из-за чего вдруг у него так поехала крыша, что он повесился на ручке двери. Между прочим, знатоки утверждают, что такой способ самоубийства требует железной решимости. Смерть наступает от удушья, и человек мучается минут десять, оставаясь в сознании, но тело уже не слушается, наступает паралич… Можете быть уверены, Акихико знал, на что идет. Он был основательным парнем… В его духе было сначала детально изучить все возможные способы, а уже потом принять решение. Так что это не случайность и не минутная слабость. И я хочу разобраться, что к чему. Не каждый день вешается твой друг. Поэтому ответьте, пожалуйста, на мои вопросы. Иначе я обращусь в полицию и расскажу все, что знаю. Выбирайте, с кем вам лучше разговаривать — со мной или с полицейскими. Характерная черта Юрико — она всегда идет напролом. И чаще всего такая стратегия себя оправдывает. Люди не привыкли к такой прямолинейности и теряются, когда им в лоб говорят то, что думают. Психолог — не исключение. Он испуганно хлопает глазами: — Зачем полиция? То есть скрывать мне от них, конечно, нечего, но… Есть ведь правила… — О правилах вы им расскажете, — сухо говорит Юрико. — И вообще что вы так трясетесь? Можно подумать, эта женщина — какой-то исключительный случай. Мы уже такого наслушались в вашей группе, что нас вряд ли удивишь. Верно, Котаро? — Угу. Честно говоря, меня больше занимает вопрос, спал он с ней или нет, и как ее звали. — Ну, хорошо, только пообещайте, что вы никому… — Ага. Обещаем, — Юрико поудобнее устраивается на стуле, готовясь к откровениям психолога. — В общем-то, вы правы… Ничего такого исключительного в ее случае не было. Ее и клиенткой-то назвать можно с натяжкой. Она не обращалась ко мне за помощью. Мы познакомились случайно на выставке картин. Она была художницей, ну а я просто люблю современную живопись… Он говорит путано и сбивчиво минут десять. Юрико успевает выкурить сигарету, не обращая внимания на недовольное лицо хозяина кабинета, а я выпиваю еще одну чашку уже остывшего чая. Суть рассказа свелась к тому, что у этой художницы была навязчивая идея — смерть нужно изображать максимально реалистично, не допуская ни малейшего отступления от правды. К чему она и стремилась, уничтожая картины, которые, по ее мнению, не соответствовали такому стандарту. То есть практически все работы современных художников, в которых так или иначе затрагивалась тема смерти. Она заливала картины кислотой, краской, резала бритвой, сжигала, предварительно облив бензином… Из-за этого в общей сложности год провела в тюрьме и выплатила целую кучу штрафов и компенсаций. Но это не все. Бороться за свою теорию только путем разрушения она считала недостаточным. Нужно было и создавать… Писать «правильные» картины с натуры. Тут психолог делает паузу. Снова неторопливо протирает очки и, понизив голос, произносит: — Я видел несколько ее картин… Действительно жутко. Не знаю, как ей удавалось заполучить эту самую «натуру». Но картины были больше похожи на фотографии криминалиста. Я пытался работать с ней… Но когда она поняла, что наша связь постепенно превращается в отношения психолога и клиента, просто бросила меня. Исчезла… Тот номер, по которому звонил Акихико… Это ее телефон. Я звонил ей после того, как она пропала, но безрезультатно. Телефон либо был отключен, либо никто не брал трубку. Последний раз я пытался дозвониться четыре месяца назад. — Как ее звали? — спрашивает Юрико. — Вот этого я вам точно не скажу, — твердо говорит он. И я ему верю. Больше вопросов у нас нет. Мы с Юрико собираемся уходить, а психолог сидит, уставившись в окно. Жалюзи закрыты неплотно, и сквозь щели видна заоконная чернота. По кабинету ползет запах кроличьей шерсти. Обонятельные или слуховые галлюцинации — верный признак опухоли в мозгу. Потом начинаются головные боли. Но для меня запах кроличьей шерсти — предвестник паники. Я храбрюсь изо всех сил, но страх медленно выползает из темных углов комнаты, протягивая щупальца к моему горлу. Я знаю, что сейчас громадный Кролик-мясоед, подкравшись к окну, пытается разглядеть меня в глубине комнаты. Но видит только мужчину с потухшим взглядом, сидящего в четко очерченном круге света от настольной лампы. Мужчину в очках, обвисшего на своем скелете, как старое пальто на вешалке. Запах кролика усиливается. Мерзкий, удушливый, тяжелый, влажный… Я вываливаюсь из комнаты, оттолкнув Юрико, скатываюсь вниз по лестнице и, оказавшись на улице, едва не падаю на колени, вдохнув чистый вечерний воздух. А ровно через неделю, придя на собрание группы, мы узнаем, что наш психолог больше не будет проводить сеансы групповой терапии. Вообще больше ни хрена не будет делать в этой жизни. Потому что накануне вскрыл себе вены кухонным ножом. |
||
|