"Крестоносец" - читать интересную книгу автора (Айснер Майкл Александр)

Глава 8 КОРОЛЕВСТВО АКРА

— Мы провели в море почти два месяца. Семь из десяти кораблей нашей флотилии, включая судно короля Хайме и его свиты, были вынуждены повернуть назад из-за неустанных сильных штормов. На нашем корабле сорок человек заболели дизентерией и умерли. Их тела поспешно выбросили в море во избежание распространения заразы. Одного несчастного отправили в серую пучину еще до того, как он испустил последний вздох. Его запавшие непонимающие глаза горели праведным огнем. Места, где мы спали, пропахли смертью — кровавые испражнения, просочившиеся в щели деревянного пола и словно покрывшие его блестящим лаковым налетом, немилосердно воняли.

Когда наконец в ноябре 1270 года от Рождества Христова на горизонте показались очертания городских укреплений, раздались неистовые крики радости. Кричали даже самые твердые духом. Зимнее солнце заливало священным светом каменные стены цитадели тамплиеров, охранявшей вход в Акру. Сверкающие башни так величественно возвышались над городом, словно перед ним был сам Эдем.

Три испанских корабля плавно вошли в залив. На палубе все бормотали благодарственные молитвы. Рыцари высыпали в город, словно муравьи, набросившиеся на останки мертвой зверушки. Это мало походило на то славное прибытие, которое дядюшка Рамон не раз описывал нам в трюме во время шторма. Однако оно все-таки было триумфальным: мы остались в живых.

Орден Калатравы потерял семнадцать человек; нас осталось только восемьдесят семь.

Спотыкаясь, мы поднялись по каменным ступеням, ведущим на открытую рыночную площадь, и там наших командиров приветствовали коннетабль и другие знатные жители города. Представители трех главных орденов — тамплиеры, тевтонские рыцари и госпитальеры — радостно приветствовали своих собратьев и готовы были проводить нас в предназначенные для нас помещения.

По нашим рядам быстро разнеслись слухи о том, что несколько тысяч неверных окружили город. Один из рыцарей шепотом рассказал новость своим братьям, а те в свою очередь передали другим. Вскоре об этом уже все знали. Оказывается, город был осажден. Но страх, который это сообщение породило в моей душе, быстро прошел, когда я принялся осматриваться по сторонам. Необычность места, куда мы прибыли, вызвала во мне живейший интерес.

Рядом с крестоносцами стояли городские жители в удивительных нарядах: белые тюрбаны, замысловатые головные уборы, пурпурные туфли с загнутыми кверху носами, золотые нарукавники, по форме напоминавшие дьявольских змей. Любопытные зеваки смотрели на нас так, словно мы были беженцами, явившимися, чтобы поклоняться на каком-то первобытном алтаре. Голые по пояс юноши продавали хлеб грубого помола и душистые зелья, оставлявшие во рту неприятный привкус. Проститутки, украшенные драгоценностями, мелькали в тени, словно опасная, усыпляющая приманка.

Узкие улочки тонули в дымке горящего фимиама. Позолоченные церкви были выложены из соленого выщербленного красного камня. Над обреченным городом вздымались башни.

После того как несколько месяцев мы вынуждены были довольствоваться зловонным воздухом корабля, мы, как странники в пустыне, жадно глотали сырой ветер. Город был словно пропитан солоноватым бальзамом — здесь пахло избавлением моего брата и моей свободой.

У ордена Калатравы не имелось своих представителей в Акре; мы, так сказать, были сиротами. Однако благодаря кровной связи дядюшки Рамона с бароном Густавом Верньером из Руана (они приходились друг другу четвероюродными братьями) мы присоединились к госпитальерам. Барон Густав Берньер являлся представителем великого магистра госпитальеров — могущественнейшего военного ордена в Леванте.

Барон стоял в окружении рыцарей — изможденных в боях воинов в полном снаряжении, с белыми крестами, вышитыми на черных одеждах. Взгляды этих воинов были отстраненными и задумчивыми, и я чувствовал себя мальчишкой среди них, познавших все трудности битвы и смотревших в глаза смерти, тогда как я видел ее лишь с корабля, с безопасного расстояния. Госпитальеры были с нами учтивы, но в них ощущалась некая надменность, а возможно, и сожаление к непосвященным, словно они завидовали нашей невинности.

Барон распорядился поселить нас в резиденции госпитальеров. Во время последних нападений Бейбарса их орден понес значительные потери, и они были рады принять вновь прибывших. Более того, примерно из трехсот госпитальеров, оставшихся в Святой земле, большинство охраняло замок-крепость на севере — Крак-де-Шевалье. Госпитальеры занимали довольно большую территорию почти в центре города, включавшую двор с колоннами и пальмовыми деревьями, которые росли прямо из пола, выложенного арабской мозаикой с изображением павлинов и зелено-желтых узоров на белых плитах. Рыцарей Калатравы поместили на втором этаже восточного крыла. Мы спали вдесятером в одной комнате на соломенных подстилках. Океанский бриз что-то нашептывал нам, пока мы грезили о стеклянных замках до небес, прекрасных женщинах с медно-красными волосами и гладкой кожей и еще — о невидимых врагах, неуязвимых гигантах.

Рыцари-госпитальеры, в основном французы и немцы, спали в западном крыле, а их пехотинцы — на соломенных подстилках в конюшне. Эти пехотинцы были крестьянами из различных христианских стран Европы, хотя среди них встречались и выходцы из Леванта. Большинство из них были без лошадей и почти не имели оружия. У одного — щит, у другого — шлем, снятый с головы убитого врага; но многие из них сражались с храбростью, превосходившей храбрость их знатных собратьев.

Дон Фернандо Санчес, незаконнорожденный сын короля Хайме, выполняя распоряжение отца, предоставил рыцарям Калатравы оруженосцев из своего личного отряда. Эти оруженосцы и отнесли наше снаряжение на территорию ордена госпитальеров, которые, в свою очередь, выделили нам лошадей из собственных конюшен.

Еду рыцарям подавали в трапезной. Мы ели парами — каждый должен был следить за своим напарником, чтобы убедиться: тот съел достаточно для того, чтобы набраться сил перед боем. Хотя такое предписание было излишним для рыцарей Калатравы; все недели, что мы оставались в Акре, мы жадно набрасывались на еду, чтобы окончательно побороть голод, мучивший нас в конце морского плавания. Даже собравшись вместе, рыцари обоих орденов могли заполнить кедровые столы главной залы лишь наполовину — пустые места напоминали о погибших собратьях. Мы ели дважды в день: по утрам — кунжутный хлеб с оливковым маслом, размятый турецкий горох и дыни. На ужин — рис, хлеб с медом и через день барашек на вертеле. И утром и вечером в изобилии подавалось вино.

На внутреннем дворе, напротив двери в трапезную, располагалась богадельня (странноприимные палаты). Храня верность своей первоначальной миссии в Иерусалиме, принятой госпитальерами еще до того, как Саладин отвоевал город у крестоносцев, орден сохранил больничные палаты в западном крыле здания, чтобы ухаживать за больными и предоставлять приют паломникам, посещающим священный город. Честно говоря, большинство обитателей этих палат были местными христианами, бежавшими от наступавшего Бейбарса. На третьем этаже располагалось отдельное крыло, предназначенное для рыцарей, получивших серьезные ранения. Один из госпитальеров рассказал нам, что туда отправляли умирать неизлечимо больных. Однажды утром, обследуя тот сектор, мы с Андре шли мимо ворот, заглядывая в темноту за железными прутьями, слушая стоны, вдыхая прогорклый запах гниющей плоти.

Мы по очереди охраняли ворота и башни города. Каждый орден отвечал за определенный сектор. Бейбарс окружил крепость, но пока не пытался разрушить ее укрепления. По ночам мы видели костры неверных, словно тысячи светлячков окружили городские ворота; слышали смех, вдыхали острый запах пряностей их жаркого. Усыпанное звездами небо будто посылало нам предупреждение.

Спустя три с половиной месяца после нашего приезда мы проснулись и обнаружили, что неверные исчезли: свернули свои палатки и ушли караваном в ночь. Барон Берньер сказал, что решение Бейбарса связано с прибытием в город подкрепления, но дядюшка Рамон втайне предполагал, что сарацинские военачальники просто переключили свое внимание на север и еще вернутся.

С окончанием осады городские ворота открылись. Затихшие было улицы оживились, наполнились пешими торговцами, за которыми потянулись торговые караваны. Гомон продавцов, стремящихся на рыночную площадь, доносился до нашей резиденции в ордене госпитальеров.

Наши командиры решили ослабить режим; барон Берньер и дядюшка Рамон предоставили каждому рыцарю свободный день для знакомства с городом.

Мы с Андре покинули резиденцию после завтрака. Поначалу мы пытались избегать многолюдных мест, пробираясь по боковым улочкам, теряясь в лабиринте переулков. Извилистые переходы вскоре стали такими узкими, что мне пришлось держаться за стены. Здания будто валились друг на друга, заслоняя свет. Стало темно, словно внезапно наступила ночь.

Мы нырнули под какую-то арку и очутились в темном туннеле. Я провел пальцами по холодной каменной стене. По моим сапогам текла вода. Какой-то человек молча просил милостыню, протянув руку, и я перешагнул через него. Неожиданно улица стала шире, снова выглянуло солнце.

С веревки, протянутой через улицу, свисала черная одежда, на булыжную мостовую стекала вода и мыльная пена. У меня даже защипало глаза от щелока.

В окне виднелся старик без рубахи, с грудью, покрытой редкими светлыми волосами. Он смотрел сверху на меня и Андре, и я весело приветствовал его, однако его лицо оставалось совершенно бесстрастным.

Мы слышали шум рынка — крики, гул толпы, смех. Пробивавшаяся сквозь эту какофонию незнакомая музыка вкрадчиво влекла нас вперед.

Завернув за угол, мы оказались в центре безумного карнавала, в котором участвовали мужчины всех цветов — белые, черные, коричневые, оливковые, желтые, красные. С зазывными улыбками они жестами подзывали нас к лоткам, словно старых друзей. Каждый говорил на своем языке: одни — резко, другие — мягко. Одежды на них тоже были разные, со всего света. Человек в развевающемся белом наряде и с арабским тюрбаном, обмотанным вокруг головы, разговаривал с французом, облаченным в штаны и рубашку, какие носили при европейских дворах. Это напоминало вавилонское столпотворение.

Между столь разными людьми торжественно и серьезно шла торговля, похожая на философский спор. Страсти то накалялись, то стихали, то вновь накалялись.

В лавках можно было найти товар на любой вкус — шкуру леопарда из Индии, малиновые шелка из Мосула, бумагу из Самарканда, толстый жирный пергамент. На других лотках лежали пряности и лакомства — открытые мешки с корицей, шафраном, ревенем, анисом, каперсами, гвоздикой, финиками и фисташками. Острый аромат буквально проникал под кожу, так что даже волоски на моих руках встали дыбом. Красный цвет был настолько ярок, что я никогда еще такого не видел, клянусь.

Мы ступили на площадь. Два жирафа из Йемена вяло кружили на месте, словно для них было совершенно обычным делом проводить время на рынке. Дети визжали, тянулись к ним и предлагали хлеб, но благородные животные не удостаивали суету у себя под ногами даже взглядом.

Пообещав нам холодной воды со свежим лимоном, старик, продававший кусочки настоящего креста, сумел завлечь нас с Андре к себе в лавку. Холодный терпкий напиток обжег мне горло, на глазах выступили слезы. Осушив сосуды, мы обратили внимание на запятнанные кровью кусочки дерева: они очень напоминали недавно разрубленные деревянные бруски, а перевязанный палец немого помощника хозяина явственно свидетельствовал о происхождении кровавых пятен. Мы с Андре, юные, облаченные в одежды какого-то странного ордена, видимо, казались этим людям легкой добычей. Мы взяли в руки кусочки дерева — просто чтобы поближе взглянуть на смехотворную приманку, — и это вселило в старика надежду.

— Для истинных знатоков, каковыми вы являетесь, — сказал он, — я отдам целых два куска — по одному золотому динару за каждый.

Вскоре мы ушли, но старик, потративший на нас свежие лимоны, последовал за нами, продолжая свой монолог. Он все снижал и снижал цену и вскоре уже отдавал три кусочка креста, «вымоченных в Его крови», за половину медяка. Наконец нам удалось от него ускользнуть, спрятавшись на краю бурлящего рынка, и мы со смехом перевели дух.

Пройдя несколько кварталов, мы оказались перед лавкой, где торговали различными пожитками воинов, посещавших эту далекую землю. По стенам было развешано оружие: дань одинокому, давно забытому самопожертвованию в пустыне. Были здесь и оперенные стрелы более чем столетней давности; круглый щит со множеством следов от удара мечом; сломанное копье, острие которого затупилось на службе Господу. Я вынул из ножен кривой мусульманский кинжал. Хозяин уверял, что он принадлежал воину из личной охраны короля Аббасида из Багдада. Андре примерил круглый шлем монгольского воина и стал похож на прибывшего в Акру Чингисхана.

За монгольскую реликвию торговец просил пять серебряных дирам. Андре давал три. В конце концов он купил шлем за четыре. Четыре сребреника за память воина, храбреца или труса, — неизвестно, кем был прежний хозяин шлема, как неизвестно было и то, на каком поле битвы он сложил голову. «Может, — подумал я, — мой шлем, поржавевший и окровавленный, однажды займет место на этой стене».

Через три лавки такой же монгольский шлем продавался за два сребреника. Мы вернулись в первую лавку, но хозяин делал вид, что не помнит нас. Мы вступили с ним в горячий спор, требуя вернуть два сребреника, когда в венецианском квартале начался переполох.

С большой неохотой мы оставили наши попытки вернуть деньги и отправились посмотреть, что случилось.

Оказалось, привезли новую партию рабов. Они были скованы одной цепью и шли с пирса к полукруглому каменному возвышению на краю рынка, перед которым рядами были расставлены деревянные скамьи. То была скорбная процессия, трагическое шествие — светловолосые языческие девушки из Грузии; пышные женщины из гаремов Аравии; высокие гордые негры из Африки; мускулистые азиаты, захваченные мусульманами в землях к востоку от Персии.

Хозяином рабов был венецианец лет сорока. Растрепанная борода, похожая на сорняки, покрывала его многочисленные подбородки, карие глаза стреляли по рядам, выискивая потенциальных покупателей. На животе у него болтался золотой медальон с изображением Папы Римского, свисавший с толстой цепочки; золотые и серебряные кольца с рубинами впивались в толстые пальцы. Его сопровождали шестеро соотечественников — моряки с обветренными лицами.

Когда венецианцы загнали своих пленников на возвышение, с рабов сняли цепи, чтобы покупатели могли получше рассмотреть товар. Покупатели уже поднимались на помост: среди них были и местные жители, и люди в арабских тюрбанах, проделавшие долгий путь, чтобы попасть сюда. Группа тамплиеров внимательно изучала одну из арабских женщин, приподнимая ее волосы и рассматривая на солнце иссиня-черные пряди. Один арабский торговец с помощью веревки снимал мерки с африканца — плечи, ширина груди, бицепсы.

Дон Фернандо осматривал грузинских девушек. Незаконнорожденному сыну короля Хайме было тридцать четыре года, у него были темные, коротко остриженные волосы и остроконечная козлиная бородка. Роста он был среднего, телосложения крепкого, и его всегда можно было узнать издалека по пурпурной накидке, которую он носил не снимая. В его близко посаженных, черных как смоль глазах читалось вечное беспокойство, словно он вечно что-то прикидывал. Возможно, размышлял, кого ему придется убить, чтобы попасть на трон, или, наоборот, чтобы остаться в живых.

Когда дядюшка Рамон представил ему нас с Андре на корабле в самом начале путешествия, дон Фернандо вспомнил мое имя. На Андре он не обратил внимания.

— А, так это юный Монкада, — сказал он, вглядываясь в мое лицо. — Я слышал о безвременной кончине твоего брата. Значит, теперь ты наследник поместья Монкада. Последний становится первым. Таковы слова Спасителя нашего.

На рынке рабов беспокойный взгляд дона Фернандо уступил место более задумчивому и серьезному. Дон изучал группу грузинских девушек, осматривая их зубы, глаза, осанку. Одна из них привлекла его внимание — стройное создание лет тринадцати, а может, и меньше. Дон Фернандо нежно дотронулся до ее щеки и улыбнулся отеческой улыбкой. Затем обратился к одному из венецианских помощников, попросив приспустить с девушки платье. Платье опустили до пояса, чуть приоткрыв шелковистый бугорок внизу. Человек, стоявший за спиной рабыни, знаками спросил дона Фернандо, не снять ли платье полностью. Тот задумчиво покачал головой, взял в руку левую грудь девушки и сжал ее, словно проверял на свежесть апельсин на рынке Барселоны. Девушка стояла совершенно неподвижно, безучастно, как статуя Девы Марии в поместье Корреа. Дон Фернандо почесал подстриженную бороду и вернулся на свое место в галерее, где его окружали восемь офицеров и четыре куртизанки.

Торги начались, когда на середину помоста вывели одного из африканцев. Генуэзский торговец, хорошо одетый, в плотно облегающих штанах и длинном красном плаще, первым предложил цену. Он поднял вверх три пальца и сказал:

— Оро — три золотых монеты.

После этого из толпы понеслись крики, непонятные иноземные слова, вздымались вверх все новые руки. Рабовладелец восседал на массивном деревянном стуле на краю помоста, словно епископ на троне, и бесстрастно и рассудительно следил за ростом цен, пальцем указывая на тех, кто предлагал самую высокую, будто благословляя одного из своих подданных. Арабы в галерее начали толкаться. Торг достиг апогея, и я даже зажал руками уши, чтобы не слышать сумасшедших криков. Затем все смолкло. Товар был продан первому покупателю — нарядному генуэзцу — за девять динар. На африканца вновь надели цепи и повели с помоста к его новому хозяину.

Следующей была одна из грузинских девушек — та, которую так внимательно изучал дон Фернандо. Ее вывели на середину, снова опустили платье до пояса, затем опять надели. Девушка стояла не шевелясь. Ее взгляд был устремлен в море, словно она надеялась уловить там образ отца или матери или найти спасение. Увидев этот тоскующий взгляд, многие на галерее задумчиво притихли, отдавая дань этой бледной мадонне и своей собственной родине, настоящей и воображаемой. Я вспомнил об Изабель и сжал в кулаке под одеждой платок, на котором остались следы ее слез. На мгновение все были поглощены чарами девушки, но вскоре тишина взорвалась дикими криками из галереи. Цена за юную особу быстро росла, покупатели бросали на нее голодные, первобытные, дикие взгляды. Дон Фернандо, казалось, не обращал внимания на торги, вертя свою пурпурную накидку и смеясь с приближенными над какой-то шуткой. Торг уже подходил к концу, когда дон Фернандо наконец обратил внимание на помост и тоже сделал предложение. Он сказал, что меняет двух куртизанок «прямо из королевского двора Барселоны» на пять грузинских девушек.

— Даю слово, — сказал он, — что эти двое — девственницы. Клянусь короной Арагона.

Рабовладелец решил, что ослышался, и попросил помощника перевести ему предложение дона Фернандо. Когда он услышал то же самое на родном языке, он озадаченно взглянул на дона Фернандо и спросил:

— Разве женщины, которых вы предлагаете, не христианской веры, сеньор?

И дон Фернандо ответил:

— Как и Мария Магдалина.

Тогда работорговец поднялся со стула и принялся мерить шагами помост, прищуриваясь, почесывая затылок, словно царь Соломон, решающий судьбу новорожденного, из-за которого спорили две женщины. Он потер руки, подозвал одного из своих помощников и оживленным шепотом посовещался с ним. Затем спустился с помоста, чтобы поближе рассмотреть двух предложенных девушек, которые смеялись в своей компании и не обращали никакого внимания на совершавшуюся сделку.

— Си.

Одно слово работорговца, кивок головы дона Фернандо — и сделка была заключена. Венецианец что-то крикнул своим помощникам, и пять грузинских девушек в цепях отвели к свите дона Фернандо.

Две проданные куртизанки оставались на месте и явно не собирались покидать королевскую свиту. Трое венецианских моряков спустились с помоста и встали рядом с приближенными дона Фернандо, ожидая сигнала. Мы с Андре снедаемые любопытством, протиснулись сквозь плотную толпу поближе.

Дон Фернандо обратился к двум девушкам:

— Мои элегантные нимфы, у меня для вас печальные новости. Отныне вы принадлежите Венеции.

Он отвернулся от них и заговорил с одним из приближенных, а когда повернулся, был очень удивлен, увидев, что девушки все еще тут.

Видя, что они не двигаются с места, дон Фернандо заговорил более суровым тоном:

— Послушайте, красавицы. Я устал от вашего общества. Возможно, вам удастся испробовать ваши чары на других хозяевах. А теперь оставьте меня.

Женщины нервно рассмеялись, видимо надеясь, что дон Фернандо разыгрывает странную, но все же безобидную комедию. Но когда к ним приблизились венецианцы, куртизанки осознали всю серьезность своего положения.

— Но, дон Фернандо, — воскликнула одна из них, слегка запинаясь, — мы — ваши куртизанки, королевские куртизанки.

Он задумчиво посмотрел на нее.

— Нет, — ответил он, — вы были королевскими куртизанками. Отныне вы являетесь собственностью этих господ. Советую вам извлечь пользу из своего нового положения. Вы все равно были шлюхами, не забывайте об этом. И помните, что нужно хранить веру, хотя жизненные обстоятельства могут и перемениться. Не так ли, юный Монкада?

Дон Фернандо взглянул на меня, улыбаясь почти с состраданием, хотя края его губ были насмешливо опущены, а глаза выражали вечно пожиравшую его тоску, ненасытные амбиции и невыразимую ярость. Лишь мгновение я смог выдержать этот испепеляющий взгляд, потом мне пришлось отвести глаза.

Женщины упали на колени к ногам своего хозяина, и дон Фернандо взглянул на них с легким разочарованием, явно недовольный происходящим. Потом он дал знак венецианцам войти в круг его свиты и увести девушек.

Те отказывались уходить. Одна из них истерично визжала. Другая обращалась с мольбой к одному из венецианцев, который абсолютно безучастно смотрел на нее. Она подробно рассказывала о своем происхождении, утверждая, что является троюродной сестрой епископа Барселоны, словно это могло помочь ей избежать столь недостойной участи. В конце концов венецианцы подняли обеих женщин, перекинули через плечи и понесли на помост.

Эту драматическую сцену сопровождали тихие смешки королевской свиты. Больше всех смеялись оставшиеся куртизанки, возможно от облегчения, что хозяин не выбрал их. Дон Фернандо оправлял одежду, помявшуюся после разговора с девицами. Он в отличие от своего окружения был молчалив, выражение его лица изменилось, вновь стало оценивающим, тревожным, словно он обдумывал жизненно важные государственные вопросы или размышлял над правами наследования. Когда один из венецианцев принес ему документ о совершении сделки, дон Фернандо подписал его с таким видом, словно то был договор между Арагоном и Наваррой. Покончив с этим, он удалился вместе со своей свитой и новой рабыней.

У меня возникло внезапное нелепое желание выкупить двух бедняжек и отослать их домой в Арагон. Нелепое, потому что мы с Андре оставили почти все наши деньги в ордене госпитальеров. Мы принялись шарить по карманам, но наскребли только четыре серебряные монеты. Несмотря на скудные средства, я спросил рабовладельца, сколько он хочет за «каталанских девственниц». Тот проницательно, подозрительно посмотрел на нас, словно мы вмешивались в то, к чему не имели никакого отношения. После краткого созерцания он решил вообще оставить мой вопрос без внимания. За несколько минут обе девушки были перепроданы одному торговцу за шестьдесят три золотые монеты. Тут же начались новые торги. Я повернулся к морю, сжав кулаки, чувствуя, как прохладный западный бриз освежает мое потное тело.

* * *

На следующей неделе дядюшка Рамон собрал всех рыцарей Калатравы во дворе резиденции госпитальеров. Рамон стоял в углу внутреннего двора под окнами трапезной, слева и справа от него застыли телохранители — Бернард и Роберто. Из открытых окон доносился запах давленых оливок.

— Братья, — обратился он к нам, — вскоре мы пойдем в бой. Дону Фернандо не терпится покинуть это гнездо разврата. Он посоветовался с заместителем великого магистра госпитальеров, бароном Верньером, и убедил его напасть на неверных. В конце концов, неужели мы проехали полмира только для того, чтобы попробовать местных шлюх?

Я невольно рассмеялся. Дон Фернандо, сгорающий от желания проучить неверных, меч Христа, защитник христианства. До чего забавно.

— Ты хочешь что-то добавить, Франциско? — спросил Рамон.

— Нет, дядюшка, — ответил я. — Пожалуйста, простите.

— Барон Берньер и дон Фернандо, — продолжал Рамон, — решили напасть на Бейбарса в наиболее уязвимом месте — в замке Торон, в тридцати милях от Акры. Мусульмане захватили эту крепость три года назад. Сегодня ее охраняет лишь небольшой гарнизон. Завоевание замка станет великой победой ради Спасителя, позволит нашим войскам развернуть широкомасштабные действия по защите королевства и отогнать неверных еще дальше на восток. Дон Фернандо и его войско — двести рыцарей и более тысячи пехотинцев — выступят на Торон завтра же. Мы с бароном Верньером и его четырьмя сотнями рыцарей отправимся туда днем позже. Совместными силами мы осадим замок. Мы не будем морить голодом жителей замка до тех пор, пока они не сдадутся. От нашего шпиона, христианского араба, живущего в этой крепости, нам известно, что запасов продовольствия в замке хватит на несколько месяцев. Барон надеется, что, когда мы зажмем крепость в железные тиски, это убедит попавших в ловушку тамошних жителей и воинов в неминуемом падении замка, и тогда командиры гарнизона согласятся сдать крепость без кровопролития. Барон готов обещать всем жителям свободу при условии, что они уйдут. Как предводитель наиболее крупного войска, барон возглавит наши силы. Он попросил рыцарей Калатравы присоединиться к этой экспедиции — готовьтесь, друзья мои. Мы выступаем на Торон через два дня.

На том и порешили.

Мне не терпелось вступить в бой, ощутить вкус и запах войны, чтобы освободить душу Серхио и сбросить наконец со своих плеч этот груз.