"Многосказочный паша" - читать интересную книгу автора (Марриет Фредерик)

Глава XX

— Мустафа, — сказал паша, — мне что-то тяжело, как халифу Гарун-аль-Рашиду в истории Юсуфа. Душа мой истомлена, сердце сожжено, как изжаренное мясо.

Мустафа тотчас смекнул, что ему предстоит играть роль визиря Джаффара. Он сказал:

— О паша! Велики и тяжки заботы правителя. Если подлейшему из рабов твоих дозволено будет сообщить его мнение, то прикажи мне позвать сюда двухвостую китайскую собаку, которая недавно рассказывала нам одну историю.

— Нет, — сказал паша, — у меня и теперь еще звенит в ушах от этих бесконечных «тейтум, тилли-лилли». Придумай что-нибудь другое.

— Алем пенах! Прибежище мира! Не благоугодно ли будет Вашему Высокомочию приказать выстроить войска и смотреть на их джерид? Месяц стоит высоко, и теперь так же светло, как и днем.

— Нет, — сказал паша, — мне уже приелась война и все, что ею пахнет. Оставь солдат в покое!

— Не прикажете ли Ваше Благополучие рабу своему принести несколько фляжек огненной воды гяуров, и мы будем пить и курить, пока не почувствуем себя перенесенными на седьмое небо?

— Нет, добрый визирь, это последнее прибежище, потому что запрещено заповедью пророка. Подумай еще, и если ты не арбуз, то непременно должен в этот раз предложить то, что бы могло принести мне облегчение.

— Раб ваш живет для того только, чтобы слушать вас. и слушает, чтобы повиноваться, — сказал Мустафа. — Не благоугодно ли будет моему владыке, переодевшись, походить по улицам Каира? Луна светит ярко, и гиена не воет на улицах; голос ее, сливаясь с голосом шакала, раздается в отдалении.

— Совет твой умен, Мустафа, он мне нравится. Достань платье, и мы отправимся.

Визирь нарочно выбрал одежду купцов; он знал, что сходство с великим аль-Рашидом польстит паше. Два черных раба, вооруженные саблями, следовали за пашой и визирем в отдалении.

Улицы были совершенно пусты; им не попадалось ни души, разве кое-где какая-нибудь собака, которая ворчала или кусалась.

Эта ночь не обещала ничего. Паша был в довольно худом расположении духа, когда Мустафа заметил через щелку в ставнях одной хижины огонь и услышал звук голоса. Он заглянул туда. Между тем паша стоял подле него. Через несколько секунд визирь дал знак рукой паше, чтобы и он взглянул. Паша вытянул свое дородное тело сколько мог и поднялся на цыпочки, чтобы достать до щелки. Внутри хижины, на глиняном полу, лежал ковер и, казалось, служил столом и постелью, потому что стены были совершенно голы. Подле маленького, сложенного из кусков глины камелька, на котором лежало несколько углей, ежилась какая-то старуха, живое изображение дряхлости, нищеты и голода. Она грела над золой свои костлявые руки и по временам терла их одна о другую, приговаривая: «Было время, было время! »

— Что она хочет этим «было время» сказать? — спросил паша Мустафу.

— Это требует объяснения, — сказал визирь.

— Ты прав, Мустафа. Постучимся и войдем. Мустафа начал стучать в двери хижины.

— Здесь нечего украсть, и потому проваливайте своей дорогой! — закричала старуха. — Но, — продолжала она, говоря сама с собой, — было время, было время!

Паша приказал Мустафе стучать сильнее. Мустаф»1 снова «тал стучать в двери рукояткой кинжала.

— Стучите, стучите! Вы теперь можете стучался, сколько угодно. Туфли султана не стоят уже у дверей, — сказала старуха. — Но, — продолжала она как и прежде, — было время, было время!

— Туфли султана! И было время! — воскликнул паша. — Что хочет сказать этим старая ведьма? Постучи еще, Мустафа.

Мустафа повторил удары.

— Стучите, стучите! Дверь мою, как и мой рот, отворяю я, когда мне вздумается, и держу закрытыми тоже, когда вздумается; это было некогда всем известно. Было время, было время!

— Мы стоим здесь вот уже сколько времени; мне наскучило ждать. Мустафа, кажется, лучше выломать дверь. Попробуй-ка!

Мустафа стал толкать дверь ногами, но она противилась его усилиям.

— Я помогу тебе, — сказал паша, и они с Мустафой всеми силами навалились на дверь. Дверь распахнулась, и незванные гости полетели в хижину на землю. Старуха наскочила на пашу, вцепилась ему в горло и закричала: «Воры! Разбойники!» Мустафа бросился на помощь к своему властителю с двумя черными невольниками, прибежавшими на крик, и наконец, после долгих усилий, им удалось освободить горло паши от когтей старой Гезавели. Паша был вне себя от гнева.

— Ланет би шайтан! Проклятие дьяволу! — воскликнул он. — Вот это прекрасный прием паше.

— Знаешь ли ты, несчастная, что вцепилась когтями в самого пашу и чуть не задушила властителя жизни? — сказал Мустафа.

— Ну так что же? — спокойно сказала старуха. — Было время, было время!

— Проклятая ведьма, что ты подразумеваешь под своим «было время»?

— Я подразумеваю то, что было время, когда я муштровала кого-нибудь и побольше паши. Да, — продолжала она, садясь на пол и ворча про себя, — было время! Бешенство паши теперь немного поуменьшилось.

— Мустафа, — сказал он, — прикажи построже караулить эту старуху; завтра после обеда мы услышим от нее значение этого чудного «было время». Надеюсь, что тут заключается какая-нибудь хорошая история. Сперва мы выслушаем ее, а там, — продолжал он вспыльчиво, — долой ей голову!

Когда старуха услышала приказ, по которому должно было взять ее под стражу, она сказала снова:

— Да, да! Было и этому время!

Невольники хотели взять ее, но старуха так храбро защищалась зубами и ногтями, что они принуждены были связать ей руки и ноги, после чего подняли ее себе на плечи и отправились во дворец.

Мустафа и паша следовали за невольниками; последний приходил в восхищение при одной мысли о завтрашнем вечере.

На следующий день, по закрытии дивана, паша велел привести старуху. Так как сама она идти не хотела, то и принуждены были четверо из стражи принести ее на плечах и положить на пол.

— Как смеешь ты не слушаться моих приказаний? — строго спросил паша.

— Как смею я не слушаться? — закричала старуха пронзительным голосом. — Какое право имеет паша вытаскивать меня из убогой хижины, и чего он хочет от такой старухи, как я? Не думаю, чтобы я была нужна ему для гарема.

При этих словах паша и Мустафа не могли удержаться от смеха. Но потом, приняв прежний важный вид, Мустафа сказал:

— Должно быть такой старой гадине, как ты, никогда и в голову не приходило о наказании, как, например, о палках?

— Ошибаешься, визирь, я испытала и палки, попробовала и шнурка.

— Шнурка!.. Святой пророк! Что за старая обманщица! — воскликнул паша.

— Нет, паша, я не обманщица! — закричала старуха. — Да, я несла наказание шнурком. Было время, когда я была молода и прекрасна. И знаете ли, за что я потерпела? Вы это узнаете, потому что я не хочу молчать, а вы думали, что я буду молчать, — я, старая гадина? Да, да, было время!

— Но, старая дура, — сказал Мустафа, — паша и не требует, чтобы ты молчала. Ты здесь совсем для другого — для того, чтобы говорить.

— А знаете ли, за что надели на мою шею шнурок? — закричала старая ведьма. — Я скажу вам! За то, что не хотела говорить. И теперь я намерена поступить так же, потому что вижу, что вы желаете моих слов.

— Кажется, — сказал паша, отнимая ото рта трубку, — плохи были исполнители наказаний, как палками, так и шнурком. У нас, в Каире, получше знают эти вещи. Слушай, прабабушка шайтана, я хочу знать, что ты подразумеваешь под этим вечным «было время»?

— Многое, очень многое, паша, потому что эти слова относятся к моей жизни. Вы желаете слышать историю?

— Да, — сказал Мустафа. — Начинай же!

— Вы мне должны заплатить за нее. Она стоит двадцать золотых.

— Ты смеешь диктовать условия Его Высокомочию, нашему паше! — воскликнул Мустафа. — Послушай, ты, мать Африта и Гула, если ты не начнешь сию же минуту, то тело твое будет брошено на растерзание бешеным псам. Слышишь ли?

— Визирь, я пожила довольно и не боюсь никого; сумма, которой я требую, — двадцать золотых, и они должны быть мне выданы тут же на месте, прежде чем начну; если же не получу их, я не скажу ни одного слова!

Старуха сложила свои руки одна на другую и смело посмотрела в лицо паши.

— Велик Бог! — воскликнул паша. — Увидим. Паша дал знак, и явился один из невольников. Он схватил одной рукой ее седые волосы, другой поднял саблю и ждал знака, по которому должна была отлететь голова старухи.

— Руби, паша, руби! — кричала пронзительно старуха. — Я лишусь только жизни, которая давно мне надоела, а вы лишитесь чудной истории, которую так любопытствуете узнать. Руби, говорю в последний раз, пока мое время еще не ушло.

— А что, и то правда, Мустафа, — заметил паша. — Я об истории и забыл. Что за упрямый старый черт!.. Но все-таки я должен слышать историю.

— Если того желает ваша беспредельная мудрость, — сказал Мустафа тихо, — то не лучше ли будет выдать этой жадной ведьме просимые ею двадцать золотых? Когда она кончит свою историю, тогда можно будет взять их назад и снести ей голову. Сделав так, вы в одно и то же время удовлетворите требованию старухи и правосудию.

— Баллах таиб! Клянусь Аллахом! Хорошо придумано. Слова твои просто жемчуг! Выдай ей, Мустафа, деньги.

— Его Высокомочию, нашему милостивому паше, благоугодно было, в уважение твоей бедности, приказать выдать тебе требуемую сумму, — сказал Мустафа, вынимая кошелек из-за пояса. — Муракас, ты можешь идти, — сказав визирь невольнику; тот выпустил из рук старуху и вышел.

Мустафа отсчитал двадцать золотых и бросил их старухе; та начала было требовать, чтобы подали ей в руки, но потом встала и взяла их.

Она пересчитала брошенное и одну из монет возвратила ему, потому что она была легка на вес. Мустафа поднял монету с кислой миной, но не сказал ни слова.

Старуха вынула грязную тряпку, завернула в нее золото, положила в карман, отряхнула свое грязное платье и потом начала рассказ.

— Паша, не всегда жила я в хижине, эти глаза не всегда были впалы и мутны, и эта кожа не всегда была покрыта морщинами и желтизной. Не всегда была я покрыта этими грязными тряпками, не всегда нуждалась в деньгах. Одевалась я в золотые ткани, украшала себя драгоценными камнями. В руках моих была жизнь и смерть многих, я дарила провинциями. Паши трепетали от моего гнева, по моему приказу получали шнурки. Некогда я была первой любимицей великого султана. Было время…

— Этому, вероятно, уже много лет, — заметил паша.

— Правда, — сказала старуха. — Но я начну свою историю.

История старухи

Я родилась в Грузии, женщины которой, как известно Вашему Благополучию, считаются первыми красавицами, исключая разве черкешенок. Но, по моему мнению, последние слишком высоки и едва ли могут сравниться с нашими; думаю, что в этом деле мое мнение что-нибудь да значит, потому что я имела случай видеть сотни тех и других.

Родители мои хотя и не были богаты, но и не нуждались. Отец мой был янычаром непосредственно при особе султана. Нажив денег, он воротился на родину, купил клочок земли и женился.

У меня был только один брат, тремя годами старше меня, первый красавец между молодыми людьми нашей земли. Его немного портило кровяное, подобное виноградине, пятно на шее; наши законы не позволяли закрывать его. Отец намеревался определить брата на службу к султану и потому обучил его всем военным упражнениям. Ему был еще четырнадцатый год, а уже немногие равнялись с ним в искусстве кидать копье и в джериде, при всем этом он был отличный ездок.

Что касается меня, я, как мне известно, была назначена для султанского сераля; ребенком я была прекрасна, как гурия. Отец мой хотел денег, которые мог получить за детей своих. Меня почитали все в нашей земле первой красавицей, и, думаю, я действительно такова была; все прилагали усиленные старания, чтобы домашними работами не испортились моя кожа и лицо. Я не смела ни в чем помогать моей матери. Она по воле отца исполняла все за меня. Все предупреждали малейшие мои желания, и я выросла столь же своенравной и капризной, сколь прекрасной. Не смейся, паша, было время!

Мне только что пошел четырнадцатый год, когда однажды сидела я на крыльце. Вдруг высыпала толпа всадников из близлежащего леса и окружила наше жилище. Дом наш находился недалеко от границы и был устроен для обороны, а так как отец мой ждал помощи от соседей, то и отказался удовлетворить их требования. Затем последовала схватка. Отец и вся наша прислуга были убиты, брат тяжело ранен, дом разорен и сожжен до основания. Разумеется, я и брат были взяты в плен. Они привязали его, раненого, к лошади, меня к другой, и через несколько часов мы достигли границы.

Главарь банды был молодой человек, прекрасный, как ангел, и я скоро заметила, что все его мысли и все внимание были обращены на меня. Он стерег меня с величайшей тщательностью; когда останавливались, приискивал мне всевозможные удобства и был всегда близ меня. Из разговоров солдат узнала я, что он был единственным сыном великого визиря стамбульского. Он был наслышан о моей красоте, видел меня и предлагал моему отцу большую сумму, но отец отказал ему, потому что по своему тщеславию предназначил меня для султана. Вот почему была я взята насильно.

Я бы могла полюбить прекрасного юношу, хотя он и убил моих родителей, но он насильно завладел мною. При этой мысли сердце мое отвращалось от него, и я поклялась никогда не принадлежать ему, хотя была в его власти.

Я не сказала ему еще ни одного слова, и мне пришло в голову притвориться немой. Через три недели мы прибыли в Константинополь. Я не видела брата с тех самых пор, как покинула родину; рана его не позволяла ехать с той же скоростью, и только по прошествии нескольких лет узнала я, что с ним сталось.

Я была привезена в дом Османа Али и мне дали несколько дней для отдыха. После чего (я была тогда еще дитя) стали учить меня музыке, танцам, пению и всему, что нужно знать женщинам в гареме. Но я осталась верна своему решению; чего не испытывали, чтобы заставить меня говорить, все было напрасно; прибегли даже к побоям и другим подобным средствам, но и это не поколебало меня нисколько. Наконец они стали дgt;мать, что я или родилась немой, или сделалась ею при нападении и умерщвлении моих домашних от страха. Я находилась в гареме Османа Али восемнадцать месяцев и не сказала ни одного слова.

— Машаллах! Это удивительно! — воскликнул паша. — Женщина, и восемнадцать месяцев не сказать ни слова! Кто этому поверит?

— Вовсе не удивительно, — отвечала старуха, — если вы вспомните, что они меня не просили, а именно требовали, чтобы я говорила.

Только один раз я чуть-чуть не уклонилась от своего решения. Две из первых одалисок так разговаривали в моем присутствии:

— Я не понимаю, — говорила одна, — как мог Али пристраститься к этой крысе. Она просто гадка, у нее рот большой, зубы желтые, и ее безжизненные глаза не имеют никакой выразительности. Одно плечо у нее выше другого, и что всего хуже, она нема, и потому ее нельзя учить ничему, кроме пляски, причем ее уродливая огромная нога всем бросается в глаза.

— Да, правда, — говорила другая, — если бы я была на месте Али, я бы поступила с ней, как с обыкновенной невольницей; она разве только и годится, что расстилать ковры, выколачивать их и варить для нас рис и кофе. Щелкнуть бы хорошенько ее туфлей по губам, авось это образумило бы ее.

Признаюсь, я готова была уже нарушить свое намерение для мщения, и если бы в это время вдруг не отворилась дверь, я доказала бы им, что в этом случае и я могу говорить; я бы не успокоилась до тех пор, пока их обеих не зашили бы в мешки и не бросили бы в Босфор. Но я скрепилась, хотя щеки мои горели от злости и рука против воли несколько раз хваталась за рукоять кинжала, осыпанного дорогими каменьями. Осман Али часто посещал меня и напрасно силился вынудить меня сказать хоть одно слово; дикий крик, которым выражала я горесть или радость, — это было все. Наконец, когда он уверился, что я нема, променял меня на прекрасную черкесскую девушку.

Однако он не сказал торговцу невольниками о моей мнимой немоте, но сказал, что я еще слишком молода и еще нуждаюсь в учении. По заключении сделки у меня отобрали все уборы и платья и в носилках перенесли в дом торговца невольниками. Ваше Высокомочие можете себе представить, что я уже утомилась столь долгим молчанием.

— Клянусь бородой пророка, что касается этого, то тебе можно поверить! Можете продолжать.

— Да-да, я могу продолжать.

Вы думаете, что мы, женщины, не можем ни на что решиться, что у нас нет души?.. Пусть так, и то что вы в себе называете твердостью, в нас, женщинах, — упрямство. Пусть будет по вашему, но было время!..

Лишь только очутилась я на носилках, как дала волю своему языку и закричала женщинам, провожавшим меня до дверей гарема:

— Скажите Осману Али, что теперь я опять могу употреблять язык свой, потому что теперь я уже не его невольница. — После чего я задернула занавеску, и меня понесли.

Лишь только я прибыла в свое новое жилище, как рассказала купцу о своей участи и причине, по которой Али променял меня. Купец был в восхищении от столь выгодной мены и смеялся от души во время рассказа. Он сказал мне, что назначил меня для султанского сераля, льстил мне тем, что я, наверное, буду любимицей, и советовал заняться ученьем так прилежно, как только могу.

Когда Осман Али услыхал от женщин, что я велела сказать ему, то ужасно взбесился и требовал меня $ торговца невольниками назад, но тот сказал ему, что Кизляр-Ага султана увидел меня и приказал сохранить для султанского сераля. Этой выдумкой он защитил себя не только от настойчивости Али, но и от его мщения.

Я последовала совету моего господина и года через полтора показала значительные успехи в музыке и во многих других, необходимых для женщины знаниях, выучилась также читать и писать, знала наизусть большую часть стихов Гафиза и другого знаменитого поэта.

На семнадцатом году была я предложена Кизляру-Аге как чудо красоты и образованности. Кизляр-Ага пришел взглянуть на меня и просто остолбенел от удивления; он тотчас смекнул, что я сделаюсь первой любимицей, и, прослушав мое пение и мою игру, спросил о цене; она была очень высока.

Он донес обо мне султану и сказал, что еще никогда не видывал такого совершенства красоты и учености, и одновременно объявил ему о чрезмерных требованиях торговца невольниками. Султан, которому с некоторого времени уже прискучили обитательницы его гарема, жаждал новых, и потому велел выплатить необходимую сумму. Меня посадили на носилки и отнесли в сераль.

Признаюсь, мне очень хотелось быть купленной султаном. Моя гордость гнала из головы всякую мысль о невольничестве, и если бы мне пришлось быть когда-нибудь рабой, то, по крайней мере, рабой султана. Я льстила себя надеждой, что раба скоро подчинит себе своего господина и сделается владычицей владыки жизни и смерти, чести и срама миллионов.

Я составила себе план; стихотворцы, которых я знала наизусть, слишком хорошо научили меня. Уверенная, что немножко своенравия, по своей новости, вероятно, очарует султана, привыкшего встречать везде беспрекословное повиновение, я дала полную свободу своему врожденному упрямству.

На второй день по-моему прибытию Кизляр-Ага уведомил, что султан думает почтить меня посещением и что купальни и одежды уже готовы. Я сказала, что только выкупалась и потому не считаю нужным делать это во второй раз, что касается одежд и украшений, в них я не нуждаюсь и готова принять моего владыку, султана, когда ему заблагорассудится.

Кизляр-Ага в изумлении вытаращил на меня глаза, но не осмелился употребить силу с женщиной, которая, по его мнению, будет любимицей султана, и потому отправился к нему и сообщил обо всем. Султан, как я и ожидала, больше обрадовался новизне дела, нежели прогневался на мое неповиновение.

— Быть так, — сказал он, — эта грузинка, по-видимому, очень полагается на свою красоту.

Вечером султан явился, и я простерлась перед ним; я не хотела сразу заходить слишком далеко. Я поднялась и казалась восхищенной.

— Ты права, Сара, — сказал он, — драгоценные каменья и одежды не могли бы возвысить блеска красоты твоей.

— Прости мне, великодушный властитель, — сказала я, — если раба твоя должна понравиться, то да понравится она тебе в своей природной красоте. Если я буду иметь честь снискать твое расположение, то только тогда позволь мне украситься каменьями, которыми украшаются только избранные своего властителя, но до тех пор я отвергаю их; кто знает, может быть, пройдет день, два, явится достойней меня, и я буду изгнана.

Султан был восхищен моими словами, и мне он тоже понравился. Ему было около сорока лет, он был очень красив и хорошо сложен, но еще довольнее была я, когда заметила, что мои речи так увлекли его, что он сверх положенного времени пробыл со мной еще несколько часов.

Чтобы не утомить Вашего Благополучия, скажу только, что султан думал обо мне одной. Моя красота, а еще более бесконечное разнообразие в моем обращении, которое до его прихода я придумывала и изучала, до того околдовали его, что он был далек от того, чтобы соскучиться; его страсть — или, лучше, любовь его ко мне — с каждым днем усиливалась.

— Хорошо, все это может быть, — прервал паша, глядя на съежившуюся и уродливую старуху. — Что скажешь ты, Мустафа?

— О паша, мы еще не знаем ее истории. Мать раба вашего, как слышал я от отца, была некогда очень хороша. Она еще и теперь в нашем гареме, а эта — бррр! — сказал Мустафа, взглянув на старуху.

— Твоя правда, визирь, твоя правда, но не забудь паша, что я сказала: было время!..

Паша кивнул головой, и старуха продолжала.

Обеспечив себе привязанность султана, я стала позволять большую вольность, не с ним, но с другими; я знала, что он будет смеяться моим капризам, но не будет недоволен непочтительностью к его особе. Итак, прочие обитатели гарема были предметами моих капризов. Далекая от того, чтобы отвращать его от прочих жен, я даже предлагала их ему и часто брала к себе в комнаты в то время, когда он посещал меня и желал быть со мной наедине. Вообще положила я себе за правило в месяц раз заводить с ним маленькую ссору и этим давать новую пищу его страсти. Словом, наконец султан был так влюблен в меня, что просто сделался моим рабом, я тоже питала к нему палящую страсть. Власть моя над ним была известна всем.

Подарки, которые получала я от лиц, искавших моего ходатайства, были бесчисленны, и я не удерживала их у себя, но отсылала султану взамен тех, которыми он часто наделял меня. Такое равнодушие к тому, что обыкновенно так любят женщины, еще более возвысило меня в его глазах.

— Клянусь бородой пророка, ты, кажется, прежде очень любила золото! — заметил паша.

— Было время! — отвечала старуха. — Я говорю не о настоящем.

Два года жила я счастливо; но пламенное желание как султана, так и мое, иметь наследника, не исполнилось; мне не суждено было это счастье, и следствия того были пагубны.

Мать султана и Кизляр-Ага, которых я раздражала, старались подорвать мое могущество.

Весь свет был обыскан, чтобы представить в сераль новую красавицу, и тем отвлечь от меня султана.

Вместо того, чтобы принять против них нужные меры, я восхищалась их напрасными усилиями. Если бы я потребовала голову одного и отравила другую, это было бы умнее. Желала бы я, чтобы они были теперь здесь, но я была глупа… переменить прошедшего уже нельзя. Было время!..

Господствующей страстью султана была страсть столь многих — тщеславие, болезнь, проявляющаяся в тысяче различных видов. Он в особенности гордился своей красотой и тем, что красота его была совершенна, исключая только одно, и это одно открыла я: под левой рукой был у него нарост величиной с голубиное яйцо. Никогда и ничем не давала я заметить, что знала это, но однажды забыла свою осторожность.

Наконец Кизляр-Ага отыскал черкесскую невольницу, посредством которой надеялся достичь своей цели. Она была прекрасна, а султан уже два года был привязан ко мне. Мужчины непостоянны, и я не ожидала от него ничего другого. Я желала только первенства в его сердце и мало заботилась о том, что султан обращал иногда внимание на других женщин. Я думала, что он — приученная птичка, которая, вылетев из своей клетки, скоро и охотно влетает в нее снова, и потому не мучила его никогда ни слезами, ни упреками, но всегда умела возвращать к себе нежностью и веселостью. Я ожидала, что и новое лицо не надолго отвлечет его от меня, и вот прошло четырнадцать дней, как он не посещал моих комнат.

Еще ни разу не оставлял он меня так надолго, и я уже начала немного беспокоиться.

Однажды утром он посетил меня, и я просила его прийти ко мне ужинать. Он обещал, и я пригласила трех или четырех из прекраснейших жен сераля, в числе коих находился и предмет его новой страсти, столь надолго лишивший меня лицезрения султана.

Я сделала это намеренно, чтобы показать ему, что я нисколько не огорчена им, и полагала, что если султан увидит свою черкесскую красавицу подле другой, обладающей такими же прелестями, которые после долгой разлуки со мной покажутся ему опять новыми, то предпочтет меня.

Черкешенка была, бесспорно, прекрасна, но, скажу не хвастаясь, она не могла сравниться со мной. Я только и надеялась на новизну, чувствовала, что в противном случае буду иметь опасную соперницу, если ум ее и другие дарования равнялись наружной красоте.

Султан явился, и я употребила все, чтобы нравиться ему, но, к величайшему моему огорчению, была оставлена без внимания; все его мысли были обращены на мою соперницу, которая играла роль свою с удивительным искусством; она оказывала ему глубокую почтительность и рассыпалась в утонченной лести, в чем я ему отказывала и что, вероятно, по новости своей, имело в глазах его высокую цену. Наконец стал он обращаться со мной так оскорбительно, что я забыла всю осторожность и захотела отплатить ему той же монетой. Я подала ему маленькое яблоко.

— Удостоит ли мой властитель принять это яблоко из рук рабы своей? Как удивителен его вид! Он напоминает мне нарост под левой рукой Вашего Высокомочия!

Султан вспыхнул от гнева.

— Да, — продолжала я смеясь, — у вас точно такой же, и вы это хорошо знаете.

— Сара, молчать! — воскликнул султан гневным голосом.

— Но к чему же мне молчать, мой властелин? Разве несправедливы слова мои?

— Коварная женщина! Отрекись от того, что ты солгала.

— Султан, я не отрекаюсь ни от чего, что справедливо, но я замолчу, если вы это приказываете

— Властитель мой почтил рабу своим высоким вниманием, — сказала моя соперница, — и она свидетельствует, что эти слова ложны.

— Молчать, несчастная! Своим лживым языком сделалась ты недостойной этой чести! Сара, говорю тебе, молчать! Или моя немилость падет на голову твою.

Но я была слишком взбешена и отвечала:

— Властитель, вы, конечно, знаете, что я молчала восемнадцать месяцев, следовательно, вы видите, что я могу молчать, когда захочу, могу также и говорить, когда хочу говорить, а теперь я хочу говорить. Я сказала это и не возьму назад своих слов.

Султан побледнел от гнева; жизнь моя висела на волоске, когда черкешенка злобно заметила:

— Палки, верно, заставят отречься от них.

— И она попробует их! — воскликнул султан и ударил в ладоши.

Кизляр-Ага явился, послушный повелениям султана; палач гарема и двое невольников растянули меня на полу. Я не противилась и ни одной жалобы не вырвалось из груди моей. С меня сняли украшения и туфли с ног, все было готово к гнуснейшему из наказаний.

— Сара, отрекаешься ли ты теперь? — спросил торжественно султан.

— Нет, мой властитель. И повторяю снова, что у вас под левой рукой нарост.

— Бейте! — закричал в бешенстве султан. Бамбуковые трости взметнулись… Мне дали дюжину ударов; я выдержала их без малейшего крика; казалось, бешенство задушило меня.

— Отрекаешься ли теперь, Сара? — воскликнул султан, смягчив голос.

— Султан, я не сделаю этого никогда; я докажу, что женщина имеет больше твердости, нежели вы думаете, и если даже под ударами я испущу последнее дыхание, то и тогда соперница моя не будет иметь удовольствия услышать хоть один вздох. Вы требуете, чтобы я отреклась от своих слов. Не хочу нарушать истины. У вас есть — и вы это знаете, знает то и бесстыдная льстица — под левой рукой нарост.

От боли была я почти в беспамятстве, и голос мой был слаб и дрожал.

— Продолжайте! — сказал султан

Получив тридцать ударов, я лишилась чувств, и султан приказал остановиться.

— Надеюсь, Сара, что ты достаточно наказана за свое непослушание.

Я не слышала его. Не получая ответа, он взглянул на меня, и сердце его смягчилось. Он чувствовал, как своевольно, как жестоко поступил со мной. Черкешенка подошла к нему. Он приказал ей удалиться и велел прочим женщинам распустить мне платье, положить меня на софу и стараться привести в себя. Прийдя в память, увидела я себя одну с султаном.

— Сара! — сказал он со слезами на глазах. — Зачем ты довела меня до этого? Зачем была так упряма?

— Властитель, — отвечала я слабым голосом, — оставьте меня и идите к тем, чьи языки могут учить вас лжи. Никогда не обманывала я вас, хотя и могла тем навлечь на себя немилость вашу. Я любила вас верно, любила истинно. Вы видели, что могу я перенести, прежде чем оскверню себя ложью, вы должны теперь поверить мне. Возьмите жизнь мою, мой господин, и я буду благословлять вас. Я потеряла вас, и с вами больше, чем жизнь.

— Нет, Сара! — воскликнул султан. — Я люблю тебя более, чем когда-нибудь!

— Радуюсь, что слышу это от вас, мой властелин, хотя это уже бесполезно теперь. Я уже не ваша и не буду вашей никогда. Я не могу быть вашей, тело мое запятнано прикосновением эфиопских рабов, оно обесчещено рукой палача, назначенного только для наказания преступников. Окажите мне последнюю милость, возьмите у меня жизнь, она сделалась для меня тягостной ношей. Хотя султан был деспотом, но был глубоко тронут. Он досадовал, что увлекся гневом, и страстная любовь его ко мне пробудилась снова. Он молил меня о прощении, обливал меня слезами, целовал мои вспухшие ноги и до того унижался, что гнев мой утих; не забудьте, я любила его искренно.

— Сара! — наконец воскликнул он. — Ты не простишь меня?

— Властитель, выказала ли я когда-нибудь себя тщеславной? Истинная любовь выше тщеславия. И сегодня вечером, чтобы угодить вам, хотя вы уж давно оставили меня, не просила ли я к себе вашей любимицы? В благодарность за то была я обижена невниманием ко мне и вниманием к ней. Мне было больно, и сердце требовало мести, ведь я женщина. Я не имела права делать того, но когда уже сказала правду, то имела право утверждать сказанное. Теперь, надругавшись надо мной, сделав меня недостойной себя, вы просите о прощении! Нет, все кончено! Вот мои драгоценности, властитель. У меня нет ничего, кроме полученного от вас в виде подарков. Хранитель ваших сокровищ знает это хорошо. Возьмите мои драгоценности и отдайте их ей, пусть они возвысят красоту ее в глазах ваших, в моих же глазах не имеют они теперь никакой цены. Идите к ней. Пройдет несколько дней, и вы забудете, что когда-то жила несчастная, изгнанная, обесчещенная и поруганная Сара!

Тут я залилась слезами, потому что, хотя он так ужасно поступил со мной, мысль, что мне должно расстаться с ним, мучила меня. Чего не прощает женщина мужчине, который успел приобрести ее расположение, ее любовь!

— Что мне сделать, чтобы доказать тебе мое раскаяние? — сказал султан жалобным голосом — Скажи мне, Сара, чтобы получить прощение, что должен я сделать для тебя?

— Властитель, изгладь все следы и воспоминания моего унижения. Я была бита двумя гнусными рабами, которые могут все это разболтать; меня держал палач, не забудь, что эти руки, не обнимавшие никого, кроме владыки мира, были в его нечистых руках.

Султан ударил в ладоши, и явился Кизляр-Ага.

— Немедля отсечь головы рабам и палачу, бывшим при наказании! — воскликнул он

Через минуту Кизляр-Ага явился снова. Он понял, в чем дело, и трепетал за свою голову. Он вынул из мешка поодиночке головы трех убитых и бросил снова в мешок, в котором принес их.

— Довольна ли ты теперь, Сара?

— Для себя да, но не для вас. Кто причиной того, что вы забыли ваше достоинство и унизили самого себя, склонившись на внушение злобы? Кто предложил палки? Как женщина я слишком горда, чтобы сердиться на нее, но мне дорога ваша честь, дорого ваше доброе имя, и вот почему не потерплю, чтобы была у вас такая опасная советница. Ваши девы, ваши эмиры и принцы все будут в ее власти, ваш трон может быть низвержен, и она воспользуется этим.

Султан колебался.

— Султан, выбирайте одно из двух. Если завтра она будет жива, я убью себя собственными руками. Вы знаете, что я никогда не лгу.

Султан ударил в ладоши, и Кизляр-Ага явился.

— Ее голову! — воскликнул он, запинаясь.

Кизляр-Ага немножко подождал, чтобы удостовериться, не будет ли запрещения, потому что у деспота быстрое повиновение столько же опасно, как и мешканье.

Он взглянул на меня и увидел, что если ее голова не слетит с плеч, то он ответит своей. Поклонившись, Кизляр-Ага вышел. Через несколько минут он поднял за косу голову моей соперницы. Я взглянула на нее и была довольна. Кизляр-Ага удалился.

— Теперь ты простила меня, Сара? Веришь ли ты теперь, что я люблю тебя искренне?

— Султан, — сказала я, — прощаю вам все и теперь позволяю сесть подле меня и обмыть мои ноги.

С этого дня снова начала я повелевать всем еще более деспотично. Настойчиво отклоняла посещения султана, когда не была расположена принимать его; и если замечала, что он начинает уже скучать за мной, то он мог быть уверен, что не увидит меня четырнадцать дней. Султан сообщал мне все свои тайны, и я управляла всеми его поступками. Власть моя была неограничена, и я не употребляла ее во зло. Я любила его, и его честь и благоденствие были первыми руководителями моими.

— Но Ваше Благополучие, конечно, утомились; я рассказала теперь, как случилось, что я должна была вытерпеть палки, завтра расскажу вам историю о шнурке.

— Думаю, что старуха права, — сказал Мустафа, зевая. — Уж поздно. Угодно ли будет Вашему Благополучию, чтобы завтра вечером опять пришла она сюда?

— Быть так, но вели строго стеречь ее, ты знаешь.

— Бе хезм! Отвечаю за нее своей головой! Стража, уведите эту женщину.

— Мне кажется, — сказал паша Мустафе, — что история старухи справедлива. Описание гарема так верно: сегодня обожают ее, завтра потчуют палками.

— Кто же в том сомневается, Ваше Высокомочие? Властелин жизни делает, что ему заблагорассудится.

— Очень справедливо. Он может завтра же прислать мне шнурок.

— Аллах да сохранит нас от этого!

— Того молим я и ты у него, но будущее неизвестно, неизвестна и судьба наша. Например, сегодня ты мой визирь, а что ты будешь, может быть, завтра?

— Чем угодно будет меня сделать Вашему Благополучию, — отвечал Мустафа, которому этот разговор не очень нравился. — Я раб ваш и преклоняюсь пред вашей волей и своей судьбой.

— Хорошо сказано. То же должен делать я, если халиф — да сохранит Аллах от этого! — пришлет ко мне Кабыджи-Пахи. Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк его!

— Аминь! — сказал Мустафа. — Не угодно ли Вашему Благополучию выкушать немного воды гяуров?

— Да, не худо. Как говорит об этом стихотворец? «Сегодня мы веселы, а завтра мертвы».

— Мин Аллах! Бог да сохранит нас от этого! Старуха довольно пожила, отчего же и нам не пожить столько же?

— Не знаю, но на ней был шнурок, и она осталась жива. Может быть, мы будем менее счастливы.

— Да будет он всегда далек от нас. Ну, паша, не выпить ли нам?

— Хорошо, Мустафа! Дай мне фляжку.