"Как вырвать киту коренной зуб" - читать интересную книгу автора (Поледнякова Мария)23Сигнал проверки времени возвестил без четверти семь, и радио весело проиграло позывные нового дня. – Мама, ты рада, что у нас теперь есть Бен? – услышала Анна голос Вашека. – Ты знаешь, что да, – ответила она из ванной, накидывая синий вельветовый халат поверх ночной рубашки. Нерешительно вытащила из верхнего шкафчика стакан с зубной щеткой. Сколько времени прошло с тех пор, как Вашек, поддавшись на ее уговоры, все-таки спрятал сюда эту щетку? Обернулась – не подсматривает ли он – и поставила стакан на полочку под зеркалом. – Хватит с ним играть, иди умойся! – велела она, вернувшись в кухню. Вашек в пижаме сидел под столом. Потом вытащил щенка из корзинки и понес его к умывальнику. Анна растерла какао с шоколадом, наполнила молоком кастрюльку, а остатки вылила в мисочку для щенка. – У Любоша в Каменице отец! – кричала она Вашеку, стараясь, чтобы голос у нее не дрожал. – У него кролики! Есть там и поросенок. Что ты на это скажешь? Вашек не сказал ничего, вместо собственной физиономии умывал мордочку щенка и враждебно косился на полку перед собой. – У тебя появится дедушка! Ты ведь так мечтал о дедушке! – доносился до него голос мамы из кухни. Морщинка на его лбу пролегла глубже. Нет, это невероятно: три щетки, три зубные щетки! Опустив щенка на пол, он схватил третью щетку, но, когда влезал на ванну, чтобы поставить ее на прежнее место, Анна схватила его за руку. – Ну, с меня довольно! – закричала она и выхватила щетку у него из рук. – Испортить что-то хорошее может каждый. Хоть бы я! Или Любош! Но ведь ты же умный мальчик… – Она все надеялась, что Вашек заглянет ей в глаза, но Вашек стоял, склонив голову, – рассматривал свои тапки. И упорно молчал. – А с зубными щетками, – продолжала Анна, – ты это хорошо придумал. В каждой семье их должно быть три! – провозгласила она и решительно поставила стакан со щеткой назад на полку. – Нас теперь тоже трое. Я, ты и Бен. МОЙ ПАПА писала большими красивыми буквами на зеленой доске Едличкова, а когда отложила в сторону мел, сказала: – Итак, дети, прежде чем вы начнете писать, вспомните своего папу. Как он выглядит, что делает. – И стала прохаживаться между партами: – Какой у вас папа? В классе поднялся лес рук. – Сильный! – Бесстрашный! – Умный! – Высокий! Станда старался перекричать всех, вопя, что его папа ЗАПАСНОЙ, лишь только Вашек упорно молчал. Вдруг он почувствовал, что к глазам его подступают слезы. И сунув руку в сумку, вытащил рогалик с колбасой, чтобы заесть их соленый вкус. – Бенда! – окликнула его Едличкова. Вашек встал, пряча завтрак за спиной. – Как так, почему у тебя на парте нет ни карандаша, ни ручки? Вашек поглядел в глаза Едличковой. Они у нее были зеленые, как два холодных камушка. – Я забыл пенал дома! – выпалил он, и крошки так и посыпались у него изо рта. Ободряемый смехом однокашников, добавил: – Может быть, его спрятал наш щенок. Взрыв смеха потряс класс, только Едличкова не смеялась, напротив, потребовала дневник, потому что тот, кто позволяет себе завтракать на уроке чешского, заслуживает сурового наказания. К несчастью, она остановилась прямо над Вашеком, у парты, а когда тот открыл сумку, еще больше побагровела. – Так. Все ясно! – громко отчеканила она, вытащила из портфеля пенал и показала всему классу. Вашек не очень расстроился, что Едличкова так рассердилась, потому что желание плакать теперь у него прошло, но детская интуиция подсказала ему, что на этот раз все так просто не обойдется. Едличкова склонилась над столом, твердым почерком написала в дневник первую фразу, и рыжая прядь упала ей на лоб. Она не подняла головы, даже когда вошел сторож, и не подняла руки, чтобы убрать волосы со лба. Так она была рассержена. Да и Вашек не заметил сторожа, он не слушал даже Станду, искавшего слова утешения для товарища, которого постигла страшная неприятность! Вашек думал о маме и сокрушался – ведь такая хорошая мама, как его, не заслуживает столько замечаний. И что делать с дневником, чтобы мама не стало совсем грустно?! Этого он не знал. На последней генеральной репетиции Анна нервничала с самого утра. Нарастающая тревога в течение дня усиливалась, и напряжение, как правило, не покидало ее до самой премьеры. Утром она обычно заставляла себя съесть кусок черствого хлеба с маслом и выпить чашку кофе, и уже в уборной у нее начинались желудочные колики. Но сегодня все было иначе. Дома она лишь выпила молока, а перед началом съела в театральном буфете сосиску с горчицей. Столько она думала о Вашеке и его переживаниях, что у нее не осталось времени вспомнить о своем страхе. Только надевая на себя платье из кисеи, она вдруг подумала: а в каком месте оно раньше лопнет? Спустилась по узкой винтовой лестнице вниз, в портал, и за кулисами прослушала всю увертюру. И сразу стал меркнуть мир, которым она жила. Заботы, печаль и безысходность – все это отступало, расплывалось во внезапном приливе чувств, в том сладком восторге, который способна рождать только музыка. Анна слышала краски, видела звуки, вдруг ритм переменился, и музыка загремела, хлынула как половодье, захватывающая и страстная, и опять неистово сладкая и горькая, как любовь и смерть. Из полутьмы зрительного зала, с обтянутых белым кресел, за ходом генеральной напряженно следили все, кто в это время был в театре. Смотрели на Анну, как она выбегает на сцену в своем коротком, огненного цвета платье, которое развевалось вокруг ее стройных ног, вся преобразившаяся, прекрасная, вот ее тело выгнулось на лету, как лук. Все было великолепно. И прыжки ее стали стремительней, выше и легче. Все было прекрасно – и музыка, и движения. И время отступило, оно остановилось, ибо случилось то, что подвластно только искусству. Когда Спартак вел своих рабов на битву с римскими легионами, Анна тоже пришла посмотреть на сцену. Она глядела на Индржиха и была счастлива, что каторжный труд на репетициях не был напрасным. Оркестр загремел, ураган звуков наполнил зал. Шум сражений нарастал, бой шел повсюду, по полю битвы мчался ветер, неся с собой пыль и прах, и из них снова как победитель, герой вставал Спартак, в мускулистых руках сжимая меч. Анна заметила, что в глазах у гардеробщицы заблестели слезы. В перерыве между вторым и третьим действием Анна взяла новую пару балетных туфель. Она закрепляла их атласными лентами на подъеме, когда помощник режиссера по местному радио стал вызывать танцоров, чтобы они приготовились к выходу. Анна сняла с волос шпильки, напилась содовой, оглядела себя в зеркало и вышла в коридор. – Извольте торопиться, внизу сейчас будет потеха! – выкрикивала костюмерша как на ярмарке и из плетеной корзины раздавала воинам мечи. – Спартака ждет настоящая смерть, и не воскресит его даже поцелуй Фригии. Анна побледнела. Между обнаженными по пояс танцорами, которые готовились к битве, продвигался Любош в куртке. Анна, негодуя, схватила его за рукав. – Что ты здесь путаешься? – закричала она сердито, втолкнула его в уборную и закрыла дверь. И вдруг сообразила, что вид у него непривычно бледный, как у человека, которого постигло несчастье. Она кинулась из коридора назад. – Что случилось? Что-нибудь с Вашеком? – набросилась она на него. – Сегодня я ждал его два часа, – ответил Любош тихим убитым голосом. – Я не могу насильно заставить Вашека, чтобы он общался с тобой, – с несчастным видом убеждала его Анна, а он сидел перед нею словно в воду опущенный, уязвленный в своей гордости и самолюбии. – Он не пришел. Сегодня даже не показался! Коварнее восьмитысячника! Свободно льющаяся мелодия смолкла, оркестр взял фортиссимо, и Любош увидел, как Анна пятится к двери. Вот уже схватилась за ручку… – Анна, я больше не могу! – выкрикнул Любош, стремительно настигнув ее у выхода. – Я этого просто не выдержу! – Вашек ждал тебя десять лет, а ты не можешь выдержать двух дней? – Твоя правда. Но утром мне надо на поезд! Анну всю свело от злобы и горечи. Она не слышала голоса помощника режиссера, который тихо и настойчиво взывал в микрофон: – Фригия! Фригия! Фригия! На сцену! – А если тебе послать к черту эти горы? Хочешь, чтобы он снова потерял тебя? – Не могу же я подводить всю экспедицию! – Всегда ты сваливаешься, как лавина! Боже мой! – негодовала в душе Анна, сколько раз я представляла себе, что наконец-то смогу высказать ему все. Но не теперь же, когда мне надо на сцену! – Похоронила ты меня, Анна. На такое я б никогда не решился – прочитать в газетах, что кто-то там счастливо возвратился, что жив-здоров, и устроить ему похороны! – А что я должна была сказать Вашеку, когда он начал спрашивать об отце? – Как это? – выдохнул Любош. – Ты меня ждала еще год, пока он не начал говорить? – Еще три. Пока он не начал думать. Любош вдруг схватил ее обеими руками за плечи: – Если по этому миру гулял когда-нибудь осел, так это был точно я! – Можешь не оправдываться. Сегодня ты мне совершенно безразличен, – бросила Анна, но не противилась, когда Любош притянул ее к себе. – Не говори так… – Голос у него сорвался. – Не говори! – повторил он тише и заключил Анну в объятия. – Может, как раз из-за этого твоего упрямства у нас теперь восьмилетний сын! В это мгновенье оба поняли (через столько-то лет), что именно их связывает. Это было чувство беспомощности и отчаяния. Это был страх за Вашека. Они знали, что перед этим маленьким человеком оба они очень виноваты. Двери уборной резко распахнулись. На пороге стоял помощник режиссера. – Аничка! На выход! – закричал он срывающимся голосом. Анна даже охнуть не успела – вылетела вон. |
||
|