"Ведьмин Лог" - читать интересную книгу автора (Вересень Мария)

ГЛАВА 10

Я очнулась, когда солнышко, заспанное и бледное, начало неуверенно продираться сквозь подлесок. По земле ползли клочья тумана, какая-то птаха щебетала на весь лес, радуясь тому, что сумела уцелеть, или попросту это была такая жизнерадостная бестолочь, и жизненные передряги ее не трогали. Я лежала щекой на муравейнике, завернутая в стеганый кафтан. Та пола, которой я была укрыта, мало того что была разодрана в клочья, дак от нее еще разило паленой шерстью. Муравьи, всю ночь терпеливо сносившие мое соседство, с восходом солнца набрались смелости и вышли всей семьей оценить свалившееся на их головы счастье. Столько сонной еды разом они отродясь не видели, но работы не боялись и, решив, что тянуть не стоит, принялись по кускам меня таскать в муравейник. От этого я и проснулась, вскочила и затрясла головой, сбрасывая с себя трудолюбивую мелочь. Лес был чист, светел и совершенно пуст.

– Эй! – позвала я, поняв, что не представляю, где вообще нахожусь.

Пошла, ноги болели, а руки ныли так, словно я у Силантия в кузне накануне работала за молотобойца. Никакой поляны поблизости не было, не было даже мало-мальского пятачка, свободного от леса, где нам с Подаренкой можно было бы схлестнуться. Ночью все кажется не таким. Чего в полночь насмерть перепугаешься, при солнце даже и не разглядишь порой. Однако все равно какие-то вывороченные деревья должны же были остаться! Болота я, опять же, на куски развалила…

Я потянула носом, надеясь уловить жуткий трупный запах, и с удивлением почувствовала, что откуда-то тянет гарью. Пришлось ковылять по подлеску, как старой собаке, едва не на трех ногах. С веток дождем сыпалась роса, обещая жаркий день, а пока меня трясло и зубы стучали. Я потуже запахнулась в кафтан, оставленный Илиодором, с удивлением обнаружив на груди неприятную трехгранную дырочку в ореоле запекшейся крови, с перепугу даже еще раз позвала Илиодора, подумав, не стоит ли вернуться и пошарить по кустам, а то, может, лежит сейчас и медленно умирает от страшных ран. Развернулась, но так и не поняла, откуда я только что приковыляла. Где искать муравейник и смертельно раненного Илиодора в этом непролазном осиннике, было совершенно непонятно, и я выкинула глупую идею из головы, утешив себя мыслью, что златоградец, будучи при смерти, навряд ли стал бы заворачивать меня в кафтан, чтобы потом уйти, как гордый лось, в чащобу, дабы скончаться там в одиночестве. Скорее, на мне бы и умер, чтобы оценили подвиг, напоследок все уляпав кровью, и я бы тоже умерла, очнувшись в обнимку с окоченевшим трупом, а если б не умерла, дак еще бы намучилась, отрывая его от себя. Представила, каково бы мне было, – сначала скривилась, потом похихикала. Так, сама себя развлекая, я и выбралась к людям.

Оказалось, спать меня уложили в двух шагах от Вершинина. Вид у поселка был жуткий, словно по нему прошлась разбойничья армия. Из крайних домов не уцелел ни один. Унылые пепелища тянулись вправо и влево от меня так далеко, что делалось тоскливо на душе. Кое-где от сгоревших домов еще шел дым, потому казалось, что в черных после пожара печах кто-то варит жуткую похлебку. Очень воняло печеным мясом, я даже думать побоялась почему. Правда, стоило выбраться из леса – ответ пришел сам собой: повсюду лежала дохлая, вздувшаяся скотина вперемежку со старыми костями, трупиками лесных тварей и чем-то, что я вначале приняла за вывороченные пни и обгорелых детишек. Я вскрикнула, тут же придавив собственный крик ладонью, и впервые в жизни увидела настоящую, хоть и мертвую навку. Сперва мне и впрямь показалось, что не врут легенды и спины у нее действительно нет, а видны внутренности. Поборов брезгливость, я прутиком откинула толстые, не как у людей волосы и вздохнула – спина у нее была на месте, просто кожа бугрилась и лоснилась отвратительно. Полная недобрых предчувствий, я, собрав силы, припустила бегом к дому Нади.

Вскоре стали попадаться целые дома и живые люди, которые затравленно смотрели на меня через заборы, не говоря ни добра, ни худа. Когда добежала до Надиного дома, сердце бухало, как барабан. Костоправка жила почти в самом центре поселка. И туда же, к Надиному дому, тянулись, как я поняла по остаткам, хищные языки пожаров. Все улицы были распаханы так, будто у Фроськи имелась целая армия кротов-переростков. Всюду попадались порубленные умертвил. Ссохшаяся кожа, костистые руки, судя по одежде – наши, здешние, из тех, кто тонул в болотах начиная с незапамятных времен. А еще я заметила, что большая часть поднятых Подаренкой покойников молилась Пречистой Деве. Оно и понятно – в старину мертвых сжигали, разумно опасаясь плодить нечисть. Даже жрецы Хорса, клявшиеся, что нет никакого бога, кроме Солнца, хитрили, уверяя, что огненное погребение угодно небесам: даже ребенку понятно, что они больше боялись некромантов, чем кары небесной. Это уже нынче повелось закапывать – дров им жалко, что ли? Да и об армиях мертвецов со времен войны с магами никто не слышал. И вот поди ж ты, сподобились.

Надин дом уцелел. Выглядел, правда, так, что всякому было за версту видно, что его отчаянно штурмовали. Трупов вокруг не было, зато не было и дома кузнеца. Он единственный во всем поселке до сих пор горел, точнее догорал, и никто не рвался его тушить. Сам Силантий стоял в окружении односельчан, печально понурив голову, словно провожая в последний путь внезапно ушедшего друга. Вид у него был усталый, одежда и на нем и на сотоварищах была разодрана в клочья, обожжена и окровавлена. Большей частью все были изранены и щеголяли свежими повязками, казавшимися в соседстве с прокопченной рваниной ослепительно-белыми. С дальней стороны прискакал на белом скакуне всадник в праздничной красной епанче поверх драного кафтана. Чуть не стоптал меня конем, однако я не успела накричать на бестолкового. Мытный, как черт, спрыгнул и притиснул меня к груди, выдавив из легких весь воздух и лишив дара речи.

– А мы уж и не чаяли, – обрадовался он, горячо дохнув мне в макушку и тут же отстранил, посмотреть, а точно ли я Маришка Лапоткова, а ну как Фроську тискает. Наверное, вид у меня был еще тот, поскольку, собравшись сверлить меня орлиным взором, он тут же расхохотался, а я подивилась: насколько мужику к лицу сажа – серые глаза, казалось, просто огнем горят, и оторваться невозможно, аж дух захватывает. Где же, черт возьми, златоградец? На него бы глянуть. Но тот, скорей всего, уже личико умывает, придет весь из себя улыбающийся, чистенький, покажет крохотную дырочку на груди и будет всем рассказывать, как героически помогал мне Фроську умерщвлять. Надеюсь, Зюка его самого не порубила в капусту, а то, может, это она меня аккуратно в Илиодоров кафтанчик заворачивала? Заботливая.

Я не успела додумать до конца, как оказалась в центре гомонящего урагана, запоздало поняв, что под сажей и кровавой коростой не узнала стоящих вокруг кузнеца Серьгу, Селуяна, Васька-царька, белозубо улыбающегося мне и щеголявшего теперь не только повязкой на боку, но еще и перемотанной рукой и разбитым лбом. Сашко Скорохват чуть не на плечи мне вскочил. Изодранный был от рук до макушки, словно его в мешке с кошками держали, но радостный. Я спохватилась:

– Сашко, царек, а вы здесь как?

Я запрыгала, стараясь за их спинами разглядеть бабулю, на крайний случай кого-нибудь из тетушек – Рогнеду или Августу, но увидела только Митяя, который смущенно раздвинул толпу плечом и, оторвав меня от земли, как Мытный, тоже что-то побубукал в темечко. Я похолодела, подумав: а ну как он меня чмокнет прилюдно? Но воспитанный Кожемяка вольностей себе не позволил, а только гудел невнятно, как пчелиный улей, всем видом показывая, что теперь я его безраздельно. Пришлось вырываться с криками:

– А где Ланка? Покажите мне Ланку!

И мне ее показали, буквально как показывают приезжему какую-нибудь местную диковинку. Она лежала через три двора, рядом с Августой, Рогнедой и бабулей. Не жалея, накидали прямо на пол перин, а их уложили сверху, при этом какой-то шутник еще и догадался сложить им руки на груди. Я вошла, и у меня ноги подкосились, и тут же со всех сторон полетели звонкие оплеухи. Семка и Пантелеймон взвыли и вылетели из комнаты. Серьга и Сашко ринулись было исправлять, но сами быстро вошли в смущение, потому что как ни положи руки ведьмам – все какая-то глупость получается.

– Что ж они такие безвольные-то у вас? – испугалась я.

Лана на фоне бледных архиведьм и бабули выглядела как ветеран чудом спасшейся армии. Ее, конечно, оттерли и переодели, но все равно казалось, что сестрицу перед этим жевали, сплевывали, а потом снова пробовали на зуб, еще и занеся какую-то заразу, потому что не может нормальный человек выглядеть зеленовато-желтым.

– Чего это с ними? – Я решительно взялась за врачебный осмотр, понимая, что лекарей, кроме меня, в Вершинине не имелось.

Надя Беленькая ворвалась с улицы, радостно охая, при этом единственным препятствием, которое не слетело с ее дороги, оказался кузнец. Наверное, они и от нечисти вдвоем отбивались – он бил, а она оттаскивала, а как уставали, так менялись.

– Маришечка! – в очередной раз потрясли мною в воздухе. – Ты не волнуйся, я все сделала: раны почистила и дала им сонного отвара.

– Зачем?

– Да уж больно они тут буйствовали, – похлопала глазами Надя, – давай порчу выжигать, трупы таскать… Самих от усталости шатает, глаза огнем горят, как при нервной лихорадке. Народ пугался, за умертвия принимал. Вот я и решила, от греха подальше, чтобы их на вилы не подняли.

– Это ты молодец, – похлопала я Беленькую по ручке. – А что дом Силантия не отстояли?

– Не-э, – замотала она головой, – это мы сами его подожгли. Снесли туда покойников со всей улицы и там сожгли. Накопитель-то, златоградцем сделанный, так молниями шфыркал всю ночь, что куда там грозе. Поубивало нежити без счету, Силантий сказал: жить в доме не будет. Там же ступить было некуда, словно что их силой во двор тянуло. Хоть Громовиком убитые и считаются чистыми, а все одно, – передернула она плечами. – И мой сожжем, жить в нем уже никак нельзя. Только вот черта вашего оттуда вызволим и сожжем.

– Пантерий! – вспомнила я. – А что с ним?

– У-у, – погрустнела Беленькая, – совсем плохой, плачет, кается, в грудь себя бьет, ужасы рассказывает. – Она придвинулась поближе, поведав доверительным шепотом: – Говорит, дракону Архонту хвост паклей обмотал и поджег – делал из него Огнезмия. Врет, поди, не живут столько черти.

– Ясно, – зауважала я Пантерия, не став объяснять, что под действием плакуна нечисть не врет, а только слезливо кается.

Сама я в это время смотрела на Рогнеду – больно мне не нравились цвет ее губ и бледность. Голову готова положить, что у нее сегодня сердечный приступ был. Да и у бабули сердце не каменное, тоже вон и синюшность нехорошая, и черные круги под глазами. На Августу я вообще смотреть не решалась – не узнавала: на вид здоровая, но как чужая, старуха столетняя – седые космы, глаза запали, а нос, наоборот, словно длиннее стал. Думаю, аукнется нам всем еще эта победа.

Народ, терпеливо молчавший, пока я ползала вокруг безмолвных героинь, надвинулся на меня сразу, как только я отряхнула коленки.

– Ну и где Фроська? – озвучил мучивший всех вопрос боярин. С Васьком, как я поняла, у них было временное перемирие – вор делал вид, что он простой гражданин, а Адриан Якимович делал вид, что верит.

Я немного растерялась, поняла, что Илиодора и Зюки еще не было, и поспешила всех заверить, что вряд ли она вернется. У меня стали выпытывать подробности.

От рвавшихся посмотреть, а то и плюнуть на тело Подаренки отбоя не было, да вот беда – я смутно представляла, где именно ее искать, в чем честно призналась. Пришлось добровольцам делиться надвое – одни отправились плутать по лесам в надежде отыскать по моим приметам поляну и бездыханное тело на ней, другие – наводить порядок в поселке. Меня ж оставили смотреть в глаза вершининцам и доказывать, что все, что мы тут натворили, это для их же пользы. Угрюмые жители не верили, во всяком случае бурной благодарности я так и не дождалась. А после обеда все стало еще хуже.

На той тропке, что вела к златоградскому тракту, показался небольшой отряд с Гаврилой Спиридоновичем во главе. Люб был людям Серебрянский князь. С детства Гаврила Спиридонович был спокоен и рассудителен, словно староста какой-нибудь махонькой деревеньки. Еще будучи бутузом, выйдет, бывало, во двор, встанет на крыльце и давай кур пересчитывать, а потом птичницам допрос, куда, мол, Хохлатка делась или, скажем, почему в сырых яйцах недобор, он ведь точно знает, сколько куры в день приносят, стало быть, воровство. Старики посмеивались, одобрительно меж собой толкуя, что вот подрастет Гаврила – будет у Серебрянска хозяин не чета прочим, которые только и горазды деньги по столицам проматывать. Так и вышло – заняв место отца, юный серебрянский владетель только дважды и съездил в Княжев. Первый раз – сообщить, что батюшка скончался, а второй – когда с боровчанами судился из-за межей. Налоги Гаврила Спиридоныч платил исправно, в политику не лез, считая ее делом гиблым, чурался каких-либо союзов и благодетелей, всем говоря, что надеется единственно на милость Великого Князя да Пречистой Девы и в других покровителях не нуждается. И вот, надо же, политика сама пришла к нему. Правильно говорят: сколько бы карась ни прятался, а со щукой все равно переведается.

Свита при нем была невелика – писарь да три гайдука, из которых старший, Михайло Филиппович, числился воеводою серебрянским. Выехали они в три часа ночи, и всю дорогу сердце екало: то звери странные путь пересекали, то плакал в чащобе кто-то зловеще. Один раз выскочил прямо на них израненный, обезумевший конь, и Филипыч больше не вкладывал саблю в ножны, вертел седой головой, коря вслух себя за то, что, видимо, прохлопал ушами гнездо разбойничье, а сам нет-нет да трогал рукой образок Пречистой Девы на груди. Гаврила Спиридоныч за это дружеское двуличие его не осуждал, а даже, наоборот, был благодарен, что не напоминает ему лишний раз, какое наследство он получил, не пугает злыми духами и ведьмовскими проделками. Молодые гайдуки и писарь делали вид, что верят воеводе, что это разбойники в ночи лес валят, и визжат дикими голосами, и зыркают из темноты красными глазами с вертикальным зрачком. Только под утро нежить утихомирилась, зато стало понятно, что творится вокруг нечто нешуточное. Увидев еще пару загрызенных лошадей поперек дороги, Серебрянский князь загрустил, а как добрался до Вершинина, так и опечалился. Не так уж и велик был его удел, чтобы целые поселки терять.

– Ну-ка дуй в рожок, Федька, – велел он писарчуку, – чтобы все знали, что хозяин приехал.

Охотничий рожок взвыл пискляво и пронзительно. Вскоре за Гаврилой Спиридоновичем тянулась если не кавалькада, то пеший отряд точно. Шли поселяне: не только бородатые мужики с вилами, но и бабы с кричащим выводком на руках, ругая на чем свет стоит ведьм. В придачу еще с полдюжины каких-то покусанных, испуганно тявкающих кобелей бежало за князем. Так что, добравшись до дома Мартиной ставленницы в Вершинине – Нади Беленькой, Гаврила Спиридонович уже примерно представлял, что здесь произошло и как боярский сын Адриан Якимович отстаивал его собственность, не жалея живота.

Увидев его, Мытный взлез на своего белого красавца, постаравшись побольше прикрыть епанчой замаранную одежду. Гаврила Спиридонович усмехнулся: уж до чего эти столичные Церемонны и высокомерны, не поленился на коня взгромоздиться, а не было бы коня – на крыльцо бы вскочил, чтобы вровень с Серебрянским стоять. Очень им эта спесь жить мешает, душит аж и на преступление толкает порой. Вот он чиниться не стал, а, поклонившись, степенно спешился первым, хотя по идее мог сразу крикнуть народу, чтобы вязали бунтовщика.


Все, что мне сумели добыть на обед, – это немного вареной репы. Запасы, какие были в кладовых, протухли, у кого ни спроси. А за скотину, ту, что не сдохла, хозяева не то что логовскую гроссмейстершу, а и Великого Князя прибили бы, не задумавшись. Уцелевших дворов осталось немного, и жили там угрюмые бирюки, смотревшие на меня так неласково, что я опасалась поворачиваться к селянам спиной.

– Слышь, Надь, тебе, наверное, съехать придется, – поделилась я с Беленькой опасениями во время умывания.

Перед помывкой Силантий, попридержав меня за локоток, вежливо поинтересовался, долго ли я собираюсь с кошачьим прозвищем гулять, словно нечисть какая. И только тогда до меня с опозданием дошло, отчего на меня Фроськины заклятия не подействовали. Я рассмеялась, радуясь собственной оплошности, и отвесила кузнецу земной поклон за то, что не побоялся Пречистую Деву гневить: сказали – сделал, хоть козой поименует! Кремень-человек.

В предбаннике лежала свежая одежда, во дворе приютившего нас дома дремала, иногда вздрагивая и вспоминая об овсе в торбе, героическая Брюнхильда, которая все нашествие нечисти мужественно проспала, а под конец и вовсе, умаявшись ждать, когда ведьмы набалуются, без всякого предупреждения отправилась искать себе теплый ночлег.

– И что интересно, – изумлялся Васек, – ведь никто ей дороги не заступил! Шла и шла себе, фыркая. Только пузо туда-сюда колыхалось.

Привезенным вещам я обрадовалась, как и снадобьям, а еще больше – Маргоше, которая хоть и была сумасбродной и легкомысленной, но в лекарствах понимала куда больше Беленькой. Вид у Турусканской был цветущий и жизнерадостный. Легкая бледность ее только красила. Не имея под рукой других подружек, она в первую очередь уцепила меня за рукав и заволокла в сенки, сверкая глазами:

– Маришка, что я тебе сейчас расскажу! Ты упадешь!

– Марго, я и так упаду, если не поем, – попробовала я от нее отбрыкаться, – у тебя нет ничего? А то со вчерашнего дня маковой росинки во рту не было!

– Да ну тебя, – обиделась Турусканская, – что ты, что сестрица – одна жратва на уме! – И она мечтательно закатила глаза. – Эх, маленькие вы еще, а в меня, кажется, Васек влюбился!

– Да ты что? – сделала я вид, что изумлена ее новостью, и бочком протиснулась в дверь, услышав вдогонку:

– Неромантичные, приземленные вы все, как… как черепахи!

– Зато ты у нас пичуга залетная, каждый год по яичку несешь! – успела вякнуть я и вовремя закрыла дверь баньки, прежде чем известная своим склочным характером ведьма принялась выцарапывать мне глазки.

Принесенная Надей репа в горшочке была приправлена медом и исходила ароматным паром, но все равно не вызывала у меня никакого энтузиазма. Мы еще в детстве с Ланой, шатаясь по городам и весям, столько ее уворовали и съели, что со временем стали испытывать к этому овощу стойкое отвращение. И только пищащий желудок не разделял моих антипатий и был согласен хоть на овес из Брюнхильдиной торбы, хоть на сено с сеновала, лишь бы его набили чем-нибудь. Ела я в Надином доме. Хоть и не лучшее место я себе выбрала – непобежденный, но изрядно попорченный дом навевал своим видом уныние, – но и в нем была своя маленькая прелесть – плененный Пантерий. Черта три раза за ночь выпускали из травяного круга, поддавшись жалости и всякий раз жалея об этом безмерно. Он хоть и маленький, но голову Мытному чуть не открутил, а напоследок попытался сгрызть Ланку. Здесь, в хате, его и повязали в четвертый раз, изведя на него все остатки плакуна. Шмыгая носом, потерявший всякий человеческий вид Пантерий то бился рожками о половицы, то вскидывал на меня красные глаза. Плакал и каялся он непрерывно. В пустом доме, пока не было никого, он тянул свои признания тоскливо, как похоронный напев, но стоило мне переступить порог, как из черта хлынуло:

– Маришечка! – размазывал он слезы по сырой шерсти, при этом от него пахло мокрой козлятиной.

Это делало репу еще отвратительней, но я не могла упустить своего шанса, села напротив, скрестив ноги, поставила горшок и, впившись зубами в мягкую, разваренную репину, велела:

– Кайся.

– Нет! – схватился он за сердце. – Деточка, нельзя же так, выпусти меня, умоляю! Нам, чертям, нельзя каяться. Ты ж пойми: покаешься – сердце очистится, очистится сердце – коварство уйдет, уйдет коварство – какой же я черт? Нам без коварства никак… Мне и мама говорила строго-настрого: «Не ходи в заросли плакуна, не нюхай эту траву!» А как не ходить, коли тянет? Выплачешься – и так хорошо! – Он треснул по полу кулачком. – Все от вас, от людей проклятущих! Были мы чисты и невинны, нет же, слепили вас на нашу голову! Думаете, вино пить, лгать, разврату предаваться это мы вас научили? Вот вам! – И он из десяти пальцев умудрился скрутить аж четыре фиги.

Я его зауважала, но жалеть не стала. Все-таки черт Ланку грыз и про меня всякие гадости рассказывал, это само по себе требовало сурового наказания. А уж то, что он так легко Фроське поддался, в моей голове вовсе не укладывалось. То есть я, конечно, знала, что нечисть куда безвольнее иного человека. Если верить книжкам, ведьмы в прошлые времена вертели их рогатой кодлой как боги на душу положат, да только вот проверить это у нас сестрой возможности не было – слишком мало было доступной нечисти, и нам категорически приказывали ее не обижать. И теперь я в каком-то смысле наверстывала упущенное. Я облизала пальцы и, ласково улыбнувшись, потребовала у косматого:

– Кайся уже чего-нибудь про бабулю.

Он захлопнул пасть обеими руками, впрочем, без особого успеха, просто его страстные признания стали чуть глуше, зато слезы брызгали так, что я опасалась, что в скором времени они размоют травяную тюрьму.

– Я не хотел, чтобы Аглая Марфушку принимала, четыре раза ее в лес уводил, в карты проигрывал. Зачем, говорю, нам брюхатая захребетница? – Не выдержав, он ухватился за голову и надсаженно взвыл: – Я папу вашего извести хотел!

На улице загомонил народ, и я, выглянув в окно, с удивлением обнаружила Серебрянского князя Гаврилу Спиридоновича. Велев черту подождать, я поторопилась во двор, а черт все не унимался и в пустом доме откровенничал о том, сколько раз он пытался сдать бабулю властям, как ссорил ее с Августой, воровал деньги и подсиживал нашу Марту, поскольку давно уже обещал ее место некой безвестной Белянке. Я о такой ведьме не слыхала, видимо, бабуля, став магистершей, лихо с ней посчиталась за все.

Вылетев на крыльцо, я едва не сбила уединившихся от народа князя и боярина. Гаврила Спиридонович с озабоченным лицом придерживал Мытного за локоток, а тот потерянно смотрел сквозь меня с таким скорбным выражением, словно отца только что схоронил.

– А вот и госпожа гроссмейстерша, – глянул на меня Серебрянский князь.

Я встала, словно на стену налетев, поежившись от дурных предчувствий.

Вся наша героическая компания, так лихо расправившаяся с Фроськой, потихоньку протискивалась в калитку, от которой осталось лишь два столба да петли с огрызками досок.

– Почему вы такой серьезный, Гаврила Спиридонович? – осторожно поинтересовалась я.

Обычно у князя было такое простодушно-изумленное выражение лица, какое было у дурневского головы в тот день, когда его беленькая, как сметана, невестка от такого же белобрысого муженька родила черненького, как закопченный котелок, мальчонку. На этот же раз Гаврила Спиридонович смотрел остро, чуть не колол взглядом. Черты лица его, обычно мягкие, закаменели, став гранитно-твердыми, резкими, разом выдав в нем человека властного и сильного.

– До меня дошла дурная весть, – отчеканил он, чуть не саму душу царапая взглядом, – что в столице при попытке мятежа арестован Яким Мытный.

– Это нелепо, – стиснул кулаки Адриан, и Серебрянский поспешил положить ему руку на плечо, уверив:

– Великий Князь чудом спасся. И если б не беспримерный героизм княгини Луговской, возможно, я бы сейчас вас брал уже под стражу, надеясь вашей головой выкупить жизни детей Великого Князя, ничуть не виновных в малодушии и слабохарактерности их отца.

– Нет. – Мытный попытался вырваться, сбросив руку князя, но бежать с крыльца ему уже было некуда, внизу стояло мое воинство, из открытых дверей дома несся непрерывный плач Пантерия.

Серебрянский вопросительно взглянул на меня, я отмахнулась, мол, не обращайте внимания на ерунду, спросив с досадой:

– Адриана Якимовича объявили папиным пособником?

– Не только его, – качнул головой Серебрянский. – Что для меня намного серьезней, пособниками Мытных объявлен весь Ведьмин Круг. Для Серебрянска это удар под дых, а для вас, – он испытующе окинул меня взором с головы до ног и вздохнул, – возможно, каторга, а возможно, и костер.

Я безвольно осела, подкошенная таким известием, и даже, кажется, оглохла на минуту, видела вытянутое лицо Маргоши, открывающего рот Серебрянского, Беленькую, в безмолвном ужасе прикрывшую пухлые щеки ладошками, а в голове стучала лесным дятлом заполошная мысль: «Вот я так и думала, так и знала, что этим закончится». Адриан и Гаврила Спиридонович пожали друг другу руки, Серебрянский спустился с крыльца, взобрался на своего каурого и потрусил из села, о чем-то переговариваясь на ходу с запрудившими улицу вершининцами, кивал головой и показывал рукой не то в сторону Серебрянска, не то в сторону Малгорода – в общем, за лес. Меня растормошили и кое-как привели в чувство. Теперь уж Мытный смотрел на меня с той же серьезностью, что недавно Гаврила Спиридонович. Я удивилась разительной в нем перемене. Ни следа в боярском сыне не осталось от пресыщенного барчука. Взгляд сделался тверд, скулы закаменели, и даже по-девичьи пухлые губы сейчас отнюдь не казались капризными. Куда-то пропала вся вальяжность и не раздражала красная епанча, делавшая его в этот миг похожим на богатыря из былинных сказов, такого, что голову дракону оторвет, не задумываясь, и на вражье войско кинется в одиночку, изрубит всех и победит. До меня не сразу дошло, что он требует немедленно разбудить бабулю и ведьм. Пришлось разочаровать его. Надя влила в них лошадиную дозу снотворного, поднять их, конечно, можно, но толку будет как от умертвий, дельного совета не дадут, это уж точно.

– В таком случае будущее вашего клана зависит исключительно от вас, – пугнул меня Мытный.

Я лишь испуганно уставилась на него, не понимая: чего мы такого натворили, почему нас к Якиму Мытному приписывают? Видя мое недоумение, боярин оглянулся на улицу и тяжело вздохнул:

– Давайте войдем хотя бы в дом, а то дурные вести, я смотрю, распространяются быстрее, чем хотелось бы. Гаврила Спиридонович благородно дал мне три дня, потом в Серебрянск войдут войска и я буду взят под стражу.

Я подивилась его спокойствию – он говорил о своем аресте как о деле решенном, но второстепенном, – вошла в горницу и нарвалась на умоляющие вопли Пантерия. Он каялся, что надеялся вырастить из нас с Ланкой кикимор и кормил в детстве тараканами и мокрицами. Я чиркнула каблуком, разрывая круг, и измученный Пантерий с деревянным стуком упал на пол, лишившись сознания. Растерянная Надя смотрела на черта, не зная, что с ним делать, зато Маргоша, достав кисет, по-хозяйски начала сгребать пыль плакуна, поглядывая на нас с боярином. Селуян и Васек сопели в дверях, воевода поглядывал недобро на разбойника, а вор делал вид, что караулит нас от недобрых людей, в упор не замечая ревнивого дурневца. Серьга и Сашко скромно сидели на лавочке, притихшие, как мыши, а за их спинами, явно выбрав парней себе в покровители, затаились Пантелеймон с Семкой. Мытный посмотрел на меня оценивающе, словно прикидывая, насколько я умна и смогу ли понять то, что он мне сейчас скажет. В этот миг куда более взрослая Марго и Надя казались ему предпочтительнее, но те упорно отводили глаза. Так что он, против воли, был вынужден беседовать со мной. Боярин вздохнул и заявил:

– Я думаю, вам надо немедленно бежать, всем, за пределы Северска, в Мирену или Златоград. Я со своей стороны обещаю, что приложу все усилия, чтобы обелить ваш… э-э… Круг. Только для этого необходимо время. Если вы сразу попадете в лапы ваших недругов – боюсь, расправа будет немедленной, закон будет попран, а раскаяние и прозрение будут запоздалыми.

– Да при чем здесь вообще мы? – в отчаянии прошептала я.

Он похлопал меня по ладошке успокаивающе:

– Давайте я вам расскажу, чтобы вы поняли. Я ведь не в полном неведении был, но малодушно позволял отцу строить его коварные планы. Надеялся, что тот будет разоблачен, лишен поста и я наконец избавлюсь от своего постыдного положения если не палача и тюремщика, то человека близкого к ним, вынужденного якшаться со сбродом ежедневно, что унизительно для человека благородного происхождения. Я и представить не мог, насколько далеко все зашло! А мой отец, оказывается, уже вступил в сговор с преступниками, сам, по сути, став наиглавнейшим разбойником. Терроризировал дворянство, убил трех вельмож, пытавшихся противостоять его растущим аппетитам, а когда и на него вздумали покуситься, вовсе начал творить что-то невообразимое. Теперь-то я понимаю, что за волна странных безумств и неизлечимых болезней прокатилась по Северску. По столице ходили слухи, что он душу продал нечисти, и теперь я знаю, что в какой-то мере это так и было. Наш Великий Князь, – он тяжело вздохнул, – увы, не самодержец. При его попустительстве дворянство распоясалось. Не знаю, как было в прошлые времена, но говорю вам, что нынешняя столица – это клоака и сборище всяческих душевных нечистот. И возможно, мой отец даже совершил благодеяние, встряхнув их ужасом и беспомощностью, показав, насколько Северск слаб перед лицом безжалостной и циничной силы. Но речь не об этом. Оказывается, отец везде в открытую заявлял, что опирается на мощь Ведьминого Круга. Понимаете, ВСЕГО Ведьминого Круга.

Я не нашлась, что ответить. В душе родилась уверенность, что, если я сейчас произнесу проклятие в адрес Мытного-старшего, оно непременно сбудется.

– Как же у них тогда смелости хватило повязать вашего папеньку? – цинично хмыкнула Марго.

Мытный улыбнулся, и я невольно восхитилась парнем, поняв, что вот так вот улыбаются настоящие мужчины, герои, знающие, что они обречены. Шло ему страдать. Нет чтобы вот так вот с самого начала, глядишь, и мы бы к нему по-другому относились.

– Моего папеньку сгубила женщина, – пояснил Мытный Турусканской, – что довольно символично. Благодаря одной ведьме он высоко поднялся, а благодаря сестре Великого Князя – пал. Гаврила Спиридонович мне рассказал в общих чертах, и я думаю, скоро эта история станет легендарной. Кроме двух сыновей Великого Князя, из рода Медведевских у нас только княгиня Анна Луговская, к ее дочери мой папенька и посватался месяц назад.

– Кобель, – опять хмыкнула Марго.

– Скорей властолюбец, – подарил ей ответную улыбку Адриан, и ревнивец Селуян задышал вдвое громче. – Союз этот предложил муж Анны – Дмитрий Луговской. И, как теперь стало понятно, это была часть антизаговора. Таким образом князь Дмитрий ожидал войти в доверие к моему папеньке, чтобы тот ослабил над ним свой контроль. Сейчас Дмитрий болен и в горячке, но говорят, сразу после заключения союза с отцом он направился куда-то в здешние места, возможно, хотел увериться, что Ведьмин Круг действительно на стороне Мытных, и, если это не так, просить, чтобы отца прокляли, отравили или, – он остро глянул на царька, – зарезали, на худой конец.

Царек хмыкнул, улыбка у него получилась нехорошая – волчья, и всем сразу стало ясно: доберись до него Луговской, Васек обязательно попытал бы разбойничьего счастья, поддавшись на уговоры.

– Так или иначе, князь Дмитрий и его сопровождающие неожиданно обезумели, кинулись по тонкому льду Синь-озера на конях и провалились под воду.

– Значит, свидетеля у нас нет, – тоскливо вздохнула я и, видя, что все на меня вопросительно смотрят, махнула рукой. – Да вы рассказывайте, рассказывайте…

– Это все, – пожал плечами Мытный. – Анна Луговская настояла на том, чтобы помолвка была публичной, отец согласился – это входило в его планы. Все же понимали, что следующим шагом будет умерщвление семьи Великого Князя, и своим присутствием словно давали ему молчаливое согласие. Отец не понял, что они и Анне давали согласие на его устранение. Ведь сорвись что, он бы никого не пощадил. Там, на пиру в честь помолвки, его и взяли. Всю его охрану опоили или зарезали, самого отволокли в Кремль. Телохранитель моего отца, Прок, сбежал и пытался вместе с егерями штурмовать резиденцию Великого Князя. Тоже, говорят, убит. А та сотня, что пришла со мной в Малгород, – в Серебрянске под стражей. Их тоже неизвестно что ждет. В общем, много невинных людей пострадает. Оттого я и хочу, чтобы вы бежали. Хоть часть вины с моей семьи снимете, поскольку уж в вашей невинности я убежден как никто, о чем и буду свидетельствовать.

– Боюсь, нам это не поможет, – вздохнула я. – Напротив, скажут – пособников выгораживает, надеясь на отместку.

Я закрыла глаза, пытаясь собрать разбегающиеся мысли. Ни одной умной среди них не было, кроме той, что бежать действительно надо. Можно, конечно, взять тело Фроськи и с ним в руках доказывать свою невиновность, в надежде, что старший Мытный покается и уверит Князя, что якшался и злоумышлял только с одной ведьмой. Хотя… какого черта! Он и так уже, наверное, все рассказал, не миндалем же в сахаре его Великий Князь кормит! Давно висит, голубчик, на дыбе и кается, как Пантерий, но раз Серебрянскому велели вязать всех, стало быть, Князь так напуган, что предпочитает сначала всех вырезать, а там разбираться. Я начала нервно барабанить пальчиками по столу, как бабушка, вперив взгляд в собеседника. Все замерли, не дыша, а я против воли затянула с бабулиными интонациями:

– Значит, так.

Маргоша вздрогнула, позабыв, что голоса у нас одинаковы.

– Бежать надо непременно. Главное – решить, каким составом и куда.

Все загомонили разом, но я хлопнула по столу:

– Тихо, развизжались, как порося! Надя, – я ткнула пальцем в Беленькую, – ты магистершу опоила, тебе и отвечать, чтобы она до самого Златограда не проснулась. Берешь Брюху, уложишь ведьм на телегу, вместе с сестрицей моей, и вслед за Чернушкой едешь в Боровичи. А там уж по реке до границы. Если за неделю управитесь, то сам черт вас не достанет. – Я покосилась на лежащего Пантерия. – А я займусь теми, кто остался, – подумала и чертыхнулась: – Много же нас осталось!

– За неделю вас могут и поймать, – попробовал предупредить Мытный, но я поджала губки, вздернув подбородок. Не объяснять же пропащему человеку, что это я для него речь произнесла.

Вот спросит палач в застенках: куда, дескать, девалась магистерша? А он ответит – в Златоград. И пусть они потом Широкую хоть сетями прочесывают в поисках бабули, потому что я никуда из Ведьминого Лога уезжать не собиралась. И Марта с меня бы шкуру спустила, вздумай я так поступить с ней, даже с мертвой. А умирать ох как не хочется! Я посмотрела на Маргошу, стоявшую за спиной Мытного с решительным и боевым видом, и затосковала, не понимая, куда я дену такую прорву народу? Интересно, аресты будут производить по спискам Мытного или как левая пятка захочет? Вот запалить бы архивы Разбойного приказа, ищи-свищи тогда ведьм… Я встрепенулась и попыталась представить, существует ли такое ведовство, способное выжечь все упоминания о ведьмах? Поежилась, представив, сколько пожаров прокатится по Северску, если я сумею это сделать, и хлопнула по столу:

– Ну ладно, чего расселись? – мотнула головой. – Марго, ты со мною.

Но неожиданно дорогу мне заступил Васек, качнув головой:

– Я думаю, Маргарите Марковне будет разумней отправиться со мной, заодно и вашу бабушку провожу до Боровичей, а там… – Он сделал неопределенный жест рукой, словно говоря, что все дороги для него открыты и ни в чем на этой дороге он нуждаться не будет.

Марго споткнулась от такого заявления. Я вздохнула, представляя, что сейчас начнется. Селуян у дверей крякнул и стал раздуваться, как мыльный пузырь.

– Нашли время, – укорила я Турусканскую. В ответ та захлопала глазами:

– А я-то тут при чем?

Коварный Васек, следя за собирающимся кинуться в драку Селуяном, шагнул к Маргарите и, нежно взяв ее за руку, улыбнулся, погладил по волосам:

– Ну не волнуйся так, это ж вредно для нашего ребенка.

Тут уж не только Марго рот открыла, а я подумала, что вот и Васек показал себя с новой стороны, он так преданно и нежно смотрел на Марго, что, скажи мне кто-нибудь, что он душегубец, – ни за что бы не поверила. Селуян шагнул вперед, и разбойник, повернувшись к нему, предупреждающе вытянул руку:

– Не надо, друг, я знаю, о чем ты сейчас думаешь, и о твоих чувствах. Мы тебя не обманывали, просто нашу любовь мы обязаны были хранить в тайне. Поверь, мы давно уже муж и жена, да что там – он махнул беззаботно рукой, – у нас и детишек-то уж четверо, просто я – разбойник, она – ведьма, сам понимаешь… – И он почему-то покосился на кузнеца.

У Марго от обиды и ненависти задрожали губы, а в глазах стояли крупные слезы. Селуян неверяще переводил взгляд с Васька на Маргошу, а потом остановился на мне. Я зажала рот, чтобы не расхохотаться, а Марго бросилась на Васька, ухватив его за вихры и визжа не своим голосом:

– Я тебе покажу жену, покажу четверо детей! Прокляну мерзавца!!! – Она хотела было наподдать еще и коленом, споткнулась и схватилась за живот, к чему-то прислушиваясь, просипела испуганно: – Ой! Зашевелился. Кабы раньше времени не родить с вами, уродами!

Дурневский воевода стал белее снега и качнулся. Кузнец не дал ему упасть, а разбойник пожал плечами:

– Прости, друг, – и самодовольно уставился на Марго.

В горле Турусканской родился нечеловеческий рык, тело сотряслось, и она взвыла:

– Чтоб ты окривел! – и ринулась на Васька.

Я едва успела наступить ей на подол, но разбойник уже отскочил, ударился сгоряча о раскрытую дверку шкафа и охнул, хватаясь за стремительно заплывающий глаз.

– Ага! – победно захохотала Маргоша. Этот хохот специалистка по проклятиям вырабатывала годами, и он произвел нужное впечатление.

Царек затравленно глянул на меня, но я покачала головой, показывая, что не собираюсь встревать в семейные дрязги. Женился на ведьме – расхлебывай.

– И ноги переломаешь! – с победным видом пообещала вошедшая в раж Маргарита.

Поверивший Васек шагнул от нее, а я закрыла глаза, видя, что он сейчас зацепится за половик. Грохот, мат и смех перекрыло обиженное мычание отрекающегося Селуяна:

– Не-э, мне этого не надо.

– А чего ж? – уперла руки в боки Маргоша. – Кто хотел, чтобы я его осчастливила?

– Цыц все! – топнула я ногой. – Устроили тут комедь и кловунов! А ну живо рыло в горсть и прыжками по болотам, каждый делает свое дело! Вы, – я ткнула пальцем в Сашко с Серьгой, – скачите в Ведьмин Лог, к бабулиной управляющей Лукерье. – Я притянула Сашко к себе и прошептала на ухо: – А по дороге всем ведьмам-десятницам скажете пароль «идем на Лысую гору», они поймут. – Ты… – Я уничижительно посмотрела на Маргошу, но потом все равно шепнула на ухо: – Как только выедете из села, вели Беленькой тайком разворачивать телегу домой, идем на Лысую гору.

У Марго азартно сверкнули глаза, ей как ненастоящей ведьме до сего дня на Лысой горе бывать не приходилось, и пути она не знала. Кривой на один глаз и растирающий коленку Васек тут же вылетел из ее головы. Я погрозила разбойнику пальцем и, повернувшись к боярину, произнесла:

– Ну а нам, Адриан Якимович, придется попытаться найти Фроськино тело. Не нравится мне, что ее до сих пор не нашли. С утра ведь, – а про себя я подумала, что еще и златоградец куда-то подевался – никак за деньгами в Малгород рванул. А что, формально-то он выиграл пари. Только как голове доказывать будет свое право? И я встала, потрясенная догадкой: а что, если это он Фроську спер, чтобы голове показать? С него станется. И тут же заинтересовалась, выскочив на улицу. Серого в яблоках коня нигде не оказалось. И никто не помнил, когда он пропал.

– Знаете, Адриан Якимович, а я, кажется, догадываюсь, где тело, – не веря самой себе, призналась я.

Выслушав меня, Мытный покачался с пятки на носок и как-то не к месту предложил:

– А называйте меня просто Адрианом.

Сзади мне на плечо легла рука, я обернулась и обнаружила сонную, как мышь, сестрицу.

– Маришка, я тобой горжусь! Ты настоящая магистерша. Забила это гноячище! – Она моргнула раз, другой, пытаясь прогнать сонную одурь, и кокетливо поинтересовалась у Мытного заплетающимся языком: – И куда теперь Адриан Якимович нас повезет?

Адриан ласково смотрел на исцарапанную и жеваную красавицу. На ней был широкий сарафан Нади Беленькой, который та пожертвовала, обтирая и переодевая сонную гроссмейстершу. На костоправше эта одежка трещала от натуги, с трудом сдерживая натиск ее форм. Она и сейчас стояла колом, бугрясь в тех же местах, я закусила губу, чтобы не хохотать. Как справлялся с собой Мытный, я не знаю, но в глазах его прыгали те же бесенята, что и при первой встрече.

– Мы едем за телом Подаренки, – обрадовала я Ланку для начала, решив все неприятные новости рассказать по дороге. Сестрица выразила свое решительное желание ехать с нами, кинувшись на ватных ногах переодеваться.

– Она довольно мила, – заметил Мытный, глядя ей вслед.


Оборотень лежал на перине из мха. Старая ель качала ветвями, и по лицу его прыгали то густые тени, то пятна солнца, а чудилось ему, что лежит он, маленький, дома и тятя, неразборчиво напевая, стругает в углу лошадку-качалку. Холодный низовой ветер леденил тело, заставляя Волка скукожиться. Он чуть шевельнулся, подтягивая колени к груди, и очнулся со стоном. Весь левый бок был разодран когтями и зубами. Рысь с поломанной спиной плакала, терзая лапами землю, и отползла уж шагов на десять. С утра они лежали почти в обнимку. Волк вздохнул тяжело, выныривать из сладкой грезы не хотелось совсем, но еще оставалась надежда, что, закрыв глаза, он снова вернется домой, к родному очагу, к живым еще родителям. Чем больше он терял крови, тем легче и спокойней становилось – не то что поначалу. Волк вздрогнул, снова вспомнив глаза закутанной в черное старухи, и, даже несмотря на слабость и боль, приподнял голову оглядеться. Ефросинья тоже умела наслать на человека безумие, но только теперь он понял, каково это изнутри. Наскакивая на сбившихся в кучу малгородских щенков, терзая коней иногда ради забавы, заставляя потерявших себя от страха животных налетать прямо на хозяев, он веселился вовсю, словно отбросив свою человеческую половину вместе с одеждой. Ему не было их жаль и безразличны были слезы их родителей, он был волком, а волку нужны кровь и забава. И он наслаждался, рвал, кидался, пел волчьи песни, упиваясь растерянностью, беспомощностью жертв.

Теперь он даже не мог вспомнить – убил он кого-нибудь или нет. Ночь и счастье кончились в тот миг, когда он, словно на рогатину брюхом, напоролся на взгляд старухи. Его отбросило назад, и Волк с удивлением понял, что он не только обернулся человеком, но еще и попал в какое-то незнакомое место. Серое ночное поле тонуло в мглистой дымке, а вокруг, сколько хватало глаз, молчаливо и осуждающе глядели на него седые волки. Он сразу узнал это место. Так тятенька описывал ему судное поле перед Ирием, где вожаки решали, достойно ли прожил свой век очередной волчонок. Свой приговор оборотень понял сразу и первым кинулся на стаю…

Несмотря на большую потерю крови, и на то, что тела он не чувствовал, и на то, что жизнь уходила, какие-то чувства все равно остались. Захотелось сесть так, чтобы солнце светило в лицо, чтобы ветер о чем-то нашептывал, перебирая волосы. Он усмехнулся. Старую ведьму он не осуждал, конечно, обморочила, а что ей оставалось? Но результат… Волк хмыкнул. Лесной ручеек, лет через сто обещавший прорыть в мягкой земле овражек, был завален телами зверья и нечисти. Последняя битва удалась Волку на славу. Не ожидал он, что сможет этак. Волк попробовал приподняться на локте и не сумел, слишком долго лежал, слишком много потерял крови.

Невдалеке хрустнул сучок, уши умирающего хищника против воли повернулись в ту сторону. День в лесу – время шумное, всяк спешит по своим делам. Сильный не таится – его издалека слыхать, осторожный – сучками не хрустит, а глупый… А из глупых в лесу только люди, вроде и осторожничают, а все равно таиться не умеют.

Их было дюжины две, одетых разномастно, но при этом неуловимо похожих друг на друга пружинной походкой, цепким взглядом, крепостью тел, словно все они родичи и пошли на охоту. Волк задумчиво прищурился, заметив в руках у некоторых сети. Он сам первый раз на каторгу попал, запутавшись вот в таких же, со стальной нитью. Да и после не раз приходилось уходить или, наоборот, устраивать облавы на серых побратимов, ведя тайными тропами загонщиков. Людей Мытного он знал, а этих видел впервые. У многих были бритые лица и следы на пальцах, словно они недавно сняли кольца. Стало быть, дворяне.

Забыв о том, что умирает, он стал с любопытством вглядываться, и точно – вскоре узнал в одном из охотников стольника Анны Луговской. Как нарочно, тот остановился около Волка, рассматривая побоище и не замечая под густыми лапами ели виновника.

– Это уж третий круг, – доложились ему, оглядев место, люди. – Что у них тут творилось?

– Во всяком случае, не кости волота, – нервно улыбнулся стольник.

– Да уж… – Кто-то из равных ему по чину перевернул сапогом шишковатое тело.

Волк узнал его, не то леший, не то уводна.[8] Это он разорвал оборотню бок. Зло свистнула сабля, прерывая страдания рыси, и Волк против воли постарался слиться с деревом, подтянуть ноги, чтобы не заметили, сам удивляясь – для чего? Подумаешь, добьют, он и так к вечеру на судную поляну попадет. Однако инстинкт был сильней.

– Туча, что там? – поинтересовался тем временем стольник Луговских.

Широкий в плечах малый действительно походил на тучу – хмурый и в жизни, видимо, неразговорчив. Вынырнув с той стороны, где, как предполагал Волк, была дорога на Вершинино, Туча огляделся вокруг, отгоняя хмурым взглядом лишних слушателей, и лишь после того доложил:

– Не стал его вязать Серебрянский, сейчас назад едет, с ним три гайдука и писарь.

– Думаешь, заговор? – озаботился стольник.

– Ничего я не думаю, – зло оскалился разведчик. – Там в деревне такое – волосы дыбом встают. Не разберешь – то ли это Гаврила Спиридонович не стал Мытного вязать, то ли Мытный его…

– Даже так? – присвистнули командиры.

Вдали закричала странная птица, все разом повернулись в ту сторону, вытягивая шеи, и стольник хищно улыбнулся:

– А вот сейчас и узнаем.

– На ловца и зверь бежит, – поддержали его.

Предводитель отряда беззлобно ткнул Тучу локтем в бок, велев:

– Не куксись, не тронем мы твоего Серебрянского, коль невиновен.

Туча ничего не ответил, пока весь отряд не скрылся, спеша на зов неведомой птицы, и только тогда, сплюнув себе под ноги, проворчал:

– А кто у вас, тварей, сейчас невиновен-то? Ладно, радуйтесь, волки. Только хрен вы нас без масла съедите! – и вразвалочку, неспешно пошел вдогонку.

Было в нем что-то знакомое, не росомаха, не медведь, но оборотень точно. Волк даже хотел его окликнуть, рот открыл и вдруг с удивлением обнаружил, что не заметил еще одной парочки.

Давешний колдун, который с гроссмейстершами путался, стоял меж двух невысоких елочек, по обыкновению своему лыбясь, как на гулянье. Одет он был странно для леса – в одной лишь тонкой рубахе. В распущенных волосах запутались хвоя и мелкий сор, через плечо, как у пастушка какого-нибудь, холщовая сумка. За спиной колдуна стояла тощая девка, выше его на голову. А на плече колдуна… – Волк не поверил собственным глазам! – лежала хозяйка. По виду она была мертва, да и обращались с ней как с покойницей. Проводив с задумчивой улыбкой вереницу княжьих загонщиков, колдун сбросил Фроську на землю и пошел прямо к оборотню, словно точно знал, что тот жив и прячется за елью. Отведя в сторону ветви, он самодовольно бросил своей девке:

– Златка, ты глянь, какой смачный подъельничек я нашел, у нас сегодня прям день находок!

Златка выглянула у него из-за плеча, и Волк, сам не желая, зарычал. Мало того что она была тоща и страшна как смерть, от нее еще и пахло смертью.

– Смотри, он тебя не любит, – притворно насупил брови колдун.

Дура-девка заулыбалась, кивая, как лошадь, головой, что-то показывая руками своему спутнику. Колдун внимательно ее выслушал и согласился:

– Конечно, не замуж же ты за него собралась, – а потом повернулся к оборотню, даже присел чуть, чтобы удобнее было разговаривать. – Что это за народ был?

Волку проще всего было промолчать, во рту было сухо, язык еле ворочался, да и предчувствие близкой смерти не располагало к душевным беседам, но уж больно озорно колдун смотрел в глаза, как дружок-заговорщик, который предлагает очередную проказу. Такому трудно не ответить, и он, кое-как собравшись с силами, просипел:

– Ведьм твоих вязать поехали.

Колдун расстроился:

– Это плохо, правда, Златка?

Златка сразу согласилась, она, похоже, всегда соглашалась с колдуном, улыбалась и кивала, что бы он ни сказал. Ободренная вниманием спутника, она начала тыкать в сторону оборотня костлявым пальцем с обломанным ногтем, и колдун рассеянно кивнул, пощипывая губу и думая о своем:

– Да-да, помоги, конечно, не звери же мы.

Волк, услышав это, встрепенулся. Бросил взгляд на колдуна и только тут понял, что это ведь действительно колдун, такой и мертвого поднять может, а он ведь еще жив…

Снова зло свистнула в лесу сабля. Илиодор дернулся, когда две капли теплой крови попало на щеку, и осуждающе посмотрел на Злату, с восторгом рассматривающую свою новую игрушку – острую саблю.

– Деточка, ну ты как дитя. Все забыла. – И, порывшись в сумке, вынул из нее толстую книгу в черной коже. – Что надо было сначала сделать? – спросил тоном доброй няни.

У Златки загорелись глаза, она помнила, помнила, что надо сделать! Своей саблей она стала чертить вокруг Волка красивую картинку. Утром она уже рисовала одну вместе с Илиодором, когда он жаловался, что самому ему несподручно, но та была маленькая и вокруг раны, а эта картинка большая и намного интереснее.

– Только поторопись, пожалуйста, – вымолвил Илиодор, озабоченно глядя вслед ушедшим, – а то у нас мертвых ведьм скоро на легион хватит, хотя… – Он снова задумался.