"...И белые тени в лесу" - читать интересную книгу автора (Грипе Мария)

ГЛАВА ВТОРАЯ

В одном альбоме я как-то наткнулась на фотографию незнакомой женщины с ребенком. Никто из нас – разумеется, за исключением папы – не догадывался о том, что на ней изображены Каролина и ее мать. Снимок не вызывал у нас подозрений. У папы было много фотографий людей, которых мы не знали.

Папа тоже был на той фотографии: это он снимал их, и его черная тень виднелась на переднем плане.

На снимке Каролина, еще совсем ребенок, стояла возле каменной скамеечки, глядя на тень, которая пролегла между ней и матерью. Мать, в белом платье, стояла позади и немного в стороне, в просвете меж двух деревьев.

Эту фотографию Каролина извлекла на свет давно, в самом начале, проработав у нас всего около месяца. Ей нравилось разглядывать снимки, а в этом ее особенно привлекала тень. Истинная причина такого интереса раскрылась позже – тогда я еще ничего не знала. Я слушала ее стройные рассуждения о том, что самого главного человека на снимке, как правило, бывает не видно. Она говорила о фотографе, который незримо присутствует на фотографии, так как волей-неволей накладывает отпечаток на то, что снимает. Его взгляд явственно читается в подаче человеческого лица, движений, осанки и пр.

Однако на этом снимке фотограф присутствовал даже зримо – в виде большой нависающей тени.

Рассуждения Каролины запали мне в душу, и много позже, когда она уже уволилась и готовилась к отъезду, я снова достала фотографию, чтобы получше ее изучить.

Именно тогда я обнаружила, что ребенок удивительно похож на Каролину, а она призналась, что на снимке действительно изображены она и ее мать. Однако центром фотографии оставалась тень, и, когда я спросила, знает ли она, кому эта тень принадлежит, она ответила, что это ее отец. Больше она не сказала ни слова. Но тогда я впервые подумала, что мы с Каролиной – сестры.

И с этого времени вся моя жизнь повернула в новое русло.

Я знала, что мама Каролины умерла: Каролина сама рассказала мне об этом. Из ее слов я также заключила, что и отца ее нет в живых. Но теперь Каролина уверяла, что мать заставила ее поверить в это, запретив спрашивать об отце. Она хотела, чтобы он был забыт, навсегда.

Мать Каролины работала медицинской сестрой. Они с папой познакомились, когда тот лежал в больнице с воспалением легких. Врачи не верили, что он выживет. Он был совсем близок к смерти, но мама Каролины – как сама она говорила – не дала ему умереть. Она пробудила в нем жажду жизни и волю к тому, чтобы снова встать на ноги. Несомненно, тогда она спасла ему жизнь. Они полюбили друг друга, и на свет появилась Каролина.

Но в то время папа уже был помолвлен с нашей мамой. Он выздоровел и вернулся к ней, оставив маму Каролины задолго до рождения ребенка. Этого Каролина простить ему не смогла, и когда она говорила о папе, в голосе ее неизменно звучала горечь.

Снимок был сделан во время одной из их редких встреч. В то время папа уже давно был женат на маме, уже, должно быть, родились и я, и Роланд, а мама Каролины уже встретила мужчину, который после ее смерти взял на себя заботу о девочке.

Я поняла, что Каролина была очень привязана к матери. Но больше она сама о ней не заговаривала, а я ее не расспрашивала, потому что дело касалось папы. Теперь я понимаю, что совершила ошибку: Каролина подумала, будто ее прошлое мне безразлично. Может быть, поэтому мне вдруг стало так трудно находить с ней общий язык. Она не уставала повторять, что мы подруги, но в ее взгляде я иногда чувствовала почти враждебность. Что ж, наверное, это и не удивительно.

На самом деле для нашей семьи не было человека важнее, чем мать Каролины. Если бы не она, то папа бы умер. И теперь на свете не было бы ни меня, ни Роланда, ни Нади.

Женщине в белом платье, в глубине старой фотографии, затерявшейся в куче других старых снимков, – этой женщине мы были обязаны жизнью. Никто не знал, кто она, – никто, кроме меня и папы, который, конечно, уже перестал о ней вспоминать.

Я понимала, что Каролине это должно быть больно.

Однажды вечером, когда мы были дома одни, я все же попросила ее рассказать о матери, но Каролина только удивилась. Что же тут рассказывать? Для меня уж точно – ничего интересного.

– Напрасно ты думаешь, будто я не понимаю, чем мы обязаны твоей маме, – возразила я, и мне показалось, что Каролина немного смягчилась.

Ни у кого не было такой матери, как у нее: им было очень хорошо вместе. Ради Каролины она старалась казаться сильной и счастливой. Но, конечно, и у нее бывали грустные дни. У нее было мягкое сердце, но ради дочери она воспитала в себе выносливость и готовность к любым жертвам. Она обладала «даром любви», и никто на земле не мог сравниться с ней в этом; Каролина говорила, что будет помнить ее всю жизнь.

Мать Каролины никогда не переставала любить нашего папу, но, решив, что Каролине нужен отец, не колеблясь вышла замуж. Она сделала это ради ребенка. К мужу она была равнодушна, но заметила, что Каролина привязалась к нему: он был добрым, веселым человеком – девочка к нему так и льнула. И тогда мать принесла себя в жертву. Она не могла быть вместе с мужчиной, которого любила, она обманулась в своей любви – а раз так, то для себя ей уже ничего не нужно.

Каролина тяжело переживала обиду, которую папа нанес ее матери, и я была не в силах его защитить. Он причинил ее маме такое горе, что оно осталось с ней навсегда. Говоря это, Каролина глядела на меня так строго, что я чувствовала себя едва ли не виноватой в том, что папа женился на моей, а не на ее матери.

Рассказывая о своей маме, Каролина рисовала мне образ святой. Но ее судьба занимала меня все же не так, как мне бы того хотелось. Возможно, потому что дело касалось папы, хотя мне все-таки кажется, что причина в другом. Что-то внутри меня восставало против ангелоподобия этого существа. Конечно, можно было поражаться ее способности к жертве, тому, что она вышла за человека, который не был отцом ее ребенка, и к которому сама она была равнодушна, только ради того, чтобы дочь обрела отца. Но способен ли человек на такое? Не это ли – верх самоотречения? Я знала, что не смогла бы так поступить. Да и Каролина тоже. Слишком силен у нее был инстинкт самосохранения. Она совсем не походила на мать.

Но вот мама Каролины умерла.

Я осторожно спросила о причине смерти, но мой вопрос разбудил слишком болезненные воспоминания. Вместо ответа Каролина заговорила о том, какая она самостоятельная. Словно прочитав мои недавние мысли, она особенно упирала на то, что в этом они с матерью очень похожи. К примеру, они одинаково смотрят на брак. Каролина не думала выходить замуж. Она не собиралась всю жизнь зависеть от мужчины. И ее мать рассуждала точно так же. Она ни за что не хотела себя связывать. Свобода – прежде всего!

Я изумленно уставилась на Каролину.

Разве не она только что сказала, что ее мать вышла замуж за человека, которого Каролина всегда называла отчимом? Как же так?

– Выходит, твоя мама не была замужем?

Каролина взглянула на меня свысока.

– Еще чего, не такая она была дура. А что? Тебе-то, собственно, какая разница?

В ее голосе звучала угроза, я прикусила язык. Я поняла, что задела ее за живое, и попыталась загладить допущенную неловкость:

– Нет, никакой разницы, я просто не поняла…

Каролина нетерпеливо вздохнула.

– Разумеется, мама не выходила замуж, для этого она была слишком умна. Она бы и за твоего папу не вышла. Хотя я знаю, как на подобные вещи смотрят в вашей ограниченной семье, поэтому ничего тебе и не сказала.

Я не нашлась, что ответить. Каролина бросила на меня торжествующий взгляд:

– И не думай, будто мне жаль, что моя мама и твой папа не поженились. Как бы не так. Я счастлива, что – в отличие от твоей бедной матери – моя никому, ни одному избалованному чурбану не позволила вытирать о себя ноги. Уж она бы не стала терпеть ничего подобного. И я горжусь ею.

– Я понимаю тебя, – тихо проговорила я. Это были единственные мои слова, но даже они заставили Каролину вспыхнуть.

– Нечего притворяться! Ничего ты не понимаешь! – огрызнулась она. Однако высокомерие куда-то исчезло. Она выглядела несчастной и покинутой. Я протянула ей руку, но она отвернулась.

– Все, хватит мне тут с тобой болтать. И без того дел хватает, – буркнула она и вышла из комнаты.

После этого разговора мы стали избегать друг друга.

Даже не могу передать, какие мне это доставляло мученья. Почему все так вышло? Что я такого сделала?

Больше я никогда не заговаривала о ее матери.

Некоторое время Каролина держалась со мной как с чужим человеком. Я решила, что она хочет дать мне почувствовать, каково ей приходится, каково приходится тому, с кем самые близкие люди обращаются как с посторонним – так, как с ней обращался мой папа. Разница состояла лишь в том, что папа не знал, кто она такая. Но ведь Каролина сама отказывалась все ему рассказать. В конечном счете, винить ей приходилось только себя.

Я не понимала Каролину. Мы с ней были слишком разные. Иногда я даже сомневалась в том, что мы действительно сестры.

А что если все это выдумка? Мысль, которая пришла ей в голову, когда я рассматривала фотографию и сказала, что ребенок похож на нее! Что если это мелкое озорство, от которого она и была бы рада отказаться, но не решалась, видя, что я принимаю все слишком серьезно?

Стоило мне подумать об этом, и внутри у меня все холодело. Я не сомневалась, что Каролина способна на подобные выходки. Следуя вдохновению, она не всегда задумывалась о последствиях.

Что если она меня обманула?

Что если мы вовсе не сестры?

А может быть, это я вызвала ее на обман? Я ведь всегда так хотела иметь старшую сестру, кого-то, кому бы я могла довериться. От этой мысли мне стало не по себе.

Более удивительной сестры, чем Каролина, нельзя было себе представить. Что если я стала жертвой своих же тайных мечтаний? Каролина, с ее любовью к театру, конечно, не могла противиться такому соблазну. Еще бы, какая роль! И, будучи прирожденной актрисой, она тут же вошла в образ.

Чем больше я думала, тем больше уверялась в том, что все так и было. Что я сама, хоть и неосознанно, стала режиссером этой пьесы.

Ведь именно я обратила внимание на сходство между Каролиной и девочкой на фотографии.

Я задала решающий вопрос: был ли ее отцом мой папа?

Именно я направляла ход разговора.

Слова Каролины не отпечатались у меня в памяти. Но вопрос мне пришлось повторять несколько раз – это точно. Я даже не была уверена, что вообще получила ответ.

На чем же я тогда строила свои выводы?

И почему Каролина то и дело напоминала, что это я, а не она произнесла решающее слово?

Не был ли это заготовленный путь к отступлению? Уж не хочет ли она прибегнуть к нему, если правда выйдет наружу?

Именно Каролина настояла на том, чтобы мы все сохранили в тайне. Она даже заставила меня поклясться, что я буду молчать.

Именно ей ни с того ни с сего стало жаль маму, и именно она нарисовала мне картину несчастья, которое непременно стрясется, если мама узнает, что Каролина – моя сестра. Она, конечно, говорила с тем пренебрежением, с каким умела говорить о маме, но иначе бы ее слова прозвучали и вовсе фальшиво.

Но быть может, фантазия разыгралась у меня именно сейчас?

Если я даже и навязала Каролине эту роль, с какой стати ей было поддаваться? Зачем она это делала?

Этого я объяснить не могла.

Может, ей просто стало стыдно, что дело зашло так далеко?

Может, она испугалась моего разочарования?

Но это было бы так на нее непохоже.

Между тем Каролина уже начинала заметно тяготиться своей ролью и едва не избегала меня. Нам больше нечего было сказать друг другу. Союз, основанный на лжи, обернулся фальшью, иного и быть не могло. Возможно, в этом-то все и дело.

Ведь если наше сестринство и впрямь было лживым спектаклем, вдохновительницей которого стала я, а блестящим исполнителем – Каролина, то нет ничего удивительного в том, что вскоре мы уже едва могли выносить друг друга. Что в душе я ненавидела Каролину, а она ненавидела меня, и каждая из нас во всем винила другую.

Нет и еще раз нет!

Я не могла поверить, чтобы все было так плохо. Просто дело слишком запуталось. И мне не удавалось поймать ни одной его нити. Я больше ни в чем не была уверена.

С одинаковой легкостью я могла заподозрить Каролину во лжи и очистить ее от подозрений. Вскоре мне во всем начали мерещиться противоречия, и я стала опасаться за свой рассудок.

Что со мной происходит?

Каким же должен быть человек, который способен придумать о другом столько дурного, сколько я напридумывала о Каролине? Ведь частичка того, что мы находим в других людях, всегда отыщется в нас самих.

Что же я за человек?

Похоже, о себе я знала тоже не много.

И это я, которая только что убеждала себя, будто докопалась до правды и почти разоблачила Каролину! Какая самонадеянность… Я оболгала и очернила ее в своих мыслях – вот все, на что я оказалась способна. И черное воображение! Если уж кто-то из нас и испорчен, то это определенно я.

Так я размышляла, ни в чем не находя себе покоя. Ясно было одно: я должна понять Каролину. Во что бы то ни стало. Сестра она мне или нет – я не сдамся, пока не пойму, почему она поступает так, а не иначе. Я должна ее разгадать.

Обычно я помогала Каролине убирать со стола после обеда. Каролина этого не любила и часто делала вид, будто не замечает меня. Но я твердо решила, что не сдамся и не позволю навязать себе роль хозяйки. Не стану делать ей такого подарка. Вот я и помогала ей по дому как могла, благо Ловиса, наша новая экономка, не имела ничего против.

Со Свеей, предшественницей Ловисы, все обстояло иначе: она была твердо убеждена, что все в доме должны заниматься своим делом. А уж хуже того, чтобы я крутилась возле прислуги, она не могла себе и представить. «Господа должны вести себя подобающе, и горничные – тоже подобающе», – говорила она, но в ответ Каролина только смеялась. Тогда роль служанки еще не казалась ей привлекательной, превращение совершилось внезапно.

Но, как бы там ни было, я не собиралась ее поощрять.

И вот однажды, очень давно, Каролина сказала нечто такое, о чем я потом много думала. У нас в доме прислуживала одна старуха, ее звали Флорой, и дела у нее шли совсем плохо. Флора жила в древней, полуразвалившейся лачуге; время от времени мы приходили проведать ее и приносили немного еды. Жилище ее почти всегда выглядело ужасно: грязь, нищета; но однажды беспорядок особенно поразил нас, и мы с Каролиной, объединив усилия, сделали настоящую уборку: отскребли пол, вымыли окна и прочее. В то время я еще не была привычна к работе, но, взявшись за дело, старалась изо всех сил. Каролина заметила это и по дороге домой, взяв меня под руку, сказала:

– А ведь мы вместе могли бы наняться в какой-нибудь дом горничными – я и ты. Вот было бы славно!

Ее слова были для меня высшей похвалой, и я чувствовала себя как никогда счастливой.

Спустя какое-то время, когда мы с Каролиной остались наедине, я напомнила ей о том разговоре.

– Это твои слова. Помнишь?

Каролина опустила глаза и уставилась в таз с грязной посудой. Теперь я не могла видеть ее лицо.

– Неужели я так и сказала?

– Да, так и сказала.

Она поваландала тряпку в мыльной воде. Потом задумчиво проговорила:

– С тех пор, наверное, прошло много времени…

– Так значит, ты ничего не помнишь?

Каролина молчала.

– Может, ты передумала?

Тут она взяла мокрую тряпку и, скомкав, швырнула в таз с такой силой, что вода брызнула во все стороны. Ее саму окатило с головы до ног.

– А вот и не передумала.

Каролина рассмеялась, окинула меня взглядом, снова макнула тряпку в воду и бросила мне.

– Тогда почему бы нам так и не сделать?

– Так – это как?

Я кинула тряпку обратно.

– Почему бы нам не наняться к кому-нибудь в горничные? Ведь еще не поздно.

Она снова шлепнула тряпку в таз, снова полетели брызги; крича и смеясь, мы начали вырывать ее друг у друга и залили весь пол. Получилась целая морская баталия.

В этот момент в дверях появилась мама.

– Да вы просто дети!

Мама ничуть не рассердилась, а только отправила меня в комнату переодеться, потому что я промокла насквозь.

В один миг скрытое напряжение между мной и Каролиной исчезло. Рассеялись все мои подозрения и страхи.

Я была счастлива. Пусть мы даже не найдем подходящего места, но теперь я знаю, что Каролина верит в меня и по-прежнему думает, что мы бы могли работать вместе.

В тот день мы больше не виделись, я нарочно оставила Каролину в покое. Нам обеим требовалось время подумать.

Мы встретились в саду только вечером.

На улице было еще светло, Каролина вышла нарвать нарциссов для вазы, которая стояла на мамином пианино. Чуть подальше у клумбы Ловиса, стоя на коленях, выпалывала сорняки. Я боялась, что она нас услышит.

– Ты ведь не думала шутить, правда? – шепнула я на ухо Каролине, которая наклонилась к цветам.

– Конечно нет.

Она выпрямилась и посмотрела мне в глаза. Ее взгляд был серьезен. Мы долго стояли, читая мысли друг друга, и с той минуты стали союзницами. Мы решили, что уйдем из дома. Вместе.

Но как?

– Надо бежать, – прошептала я.

– Нет-нет… – Каролина замотала головой. – Бежать глупо.

– Но ведь родители…

– Они нам не помеха.

– Еще какая помеха!

– Почему? Что плохого в том, что ты хочешь работать? Не волнуйся. Это уладится.

Она улыбнулась. Каролина была верна себе. Она почти заставила меня поверить, что все и вправду будет так просто, как она говорит. Я тоже улыбнулась.

В эту минуту с клумбы поднялась Ловиса.

– Вечер-то какой чудесный! – воскликнула она.

– Да, правда! – отозвалась Каролина.

На миг я почувствовала себя абсолютно счастливой; я закрыла глаза и глубоко потянула воздух. Слышались неумолчные трели дроздов, и мне казалось, что впереди – новая жизнь.

Открыв глаза, я увидела перед собой расцветший каштан. На горизонте, словно роза, алело солнце. Оно уже почти село, позолотив на прощанье воздух, которым мы дышали, и покрыв весь мир мерцанием.

Каролина подставила лицо свету и загадочно улыбнулась.

– Солнце обращает боль в золото, – прошептала она.

– Что ты сказала?

Ее глаза расширились, взгляд приобрел какое-то неизъяснимое выражение.

– Старинное алхимическое правило. Ты разве не знала?

Я ничего не знала об алхимии, но боль прошла – я это чувствовала.