"Похвальное слово мачехе" - читать интересную книгу автора (Льоса Марио Варгас)

1. День рождения доньи Лукреции

В день своего сорокалетия донья Лукреция нашла у себя на подушке записку. Неустоявшимся, детским почерком было тщательно выведено:

Было уже за полночь; дон Ригоберто, как всегда в это время, удалился в ванную для еженощных омовений, совершаемых обстоятельно и неторопливо (после эротики чистоплотность и уход за своим телом были главными его пристрастиями; чистота душевная заботила его гораздо меньше). Донья Лукреция, растроганная письмом пасынка, ощутила необоримое желание зайти к нему и поблагодарить его. Эти несколько строчек означали, что она признана полноправным членом семьи. Но, может быть, мальчик уже спит? Ничего. Она осторожно, чтобы не разбудить, поцелует его в лоб.

Спускаясь по устланной коврами лестнице в комнату Альфонсо, она думала: "Вот я и добилась своего, он полюбил меня", – и прежние ее страхи рассеивались, как легкая дымка под лучами летнего лимского солнца. Она позабыла набросить халат и шла в одной ночной сорочке черного шелка: казалось, что ее белое, пышное, еще упругое тело невесомо парит в полутьме, время от времени прорезаемой фарами проносившихся под окнами машин. Ее длинные волосы были распущены, и она не сняла надетые к приходу гостей кольца, серьги и ожерелье.

Из-под двери детской – ну, конечно, Фончо всегда читает допоздна! – пробивалась полоска света. Донья Лукреция чуть слышно постучалась и вошла. В желтоватом свечении, окружавшем лампочку ночника, над томиком Александра Дюма она с трепетом увидела лик Младенца Христа. Спутанные золотистые локоны, полуоткрытый от удивления рот с двумя рядами белоснежных зубов, большие голубые глаза, напряженно всматривающиеся в темноту за порогом. Донья Лукреция, не шевелясь, с нежностью разглядывала мальчика. Как он мил! Настоящий ангелок или паж, сошедший с одной из тех галантных гравюр, которые ее муж хранит за семью замками.

– Это ты?

– Какое милое письмецо ты мне написал, Фончо. Право, лучшего подарка ко дню рождения я никогда не получала.

Мальчик вскочил и теперь стоял в кровати, улыбаясь донье Лукреции и раскрывая ей объятия. Она тоже улыбнулась, приблизилась к нему и вдруг перехватила его взгляд, в котором ликование уступило место растерянности, изумленный взгляд, замерший на ее полуоткрытой груди. "Боже мой, я же почти голая, – подумала она. – Забыла халат, дура. Какое зрелище для бедного мальчика". Неужели за праздничным ужином она выпила лишнего?

Но Альфонсито уже обнимал ее:

– С днем рождения, с днем рождения!

Его звонкий, беззаботный голосок словно веял свежестью. Донья Лукреция почувствовала, как прижимается к ней его стройное тельце с проступающими под кожей хрупкими косточками, и подумала, что если она обхватит его чуть крепче, то задушит, сломает, как воробышка. Теперь, когда он стоял на кровати, они были одного роста. Обвив тонкие руки вокруг ее шеи, мальчик нежно поцеловал ее в щеку. Донья Лукреция тоже обняла его, скользнув одной рукой под пижамную курточку темно-синего цвета в красную полоску, провела ладонью по его спине, ощутив кончиками пальцев лесенку хрупких позвонков.

– Я так люблю тебя, – прозвучал у самого ее уха голосок.

Донья Лукреция ощутила прикосновение его узких губ к мочке уха, его горячее дыхание и почувствовала, как он поцеловал ее и чуть прикусил зубами. Почудилось, что Альфонсо беззвучно смеялся, ласкаясь к ней. Грудь ее стеснилась от благодарного чувства. Подумать только: все подруги предсказывали, что пасынок станет главным препятствием на ее пути, что из-за него ей никогда не знать с Ригоберто счастья. Взволнованная, она расцеловала его в обе щеки, прикоснулась губами к его лбу, к взлохмаченным кудрям, а между тем странное, смутное чувство, пришедшее словно из какой-то дальней дали, незаметно для нее самой пронизало все ее тело, нарастая в особенности там – в груди, животе, бедрах, на шее, плечах и щеках, – где оно соприкасалось с телом мальчика.

– Правда? – спросила она, сделав попытку отстраниться. Но Альфонсо не отпускал ее. Напротив, нараспев повторяя:

– Очень, очень, больше всех на свете, – он еще теснее приник к ней. Его руки взяли ее за виски и отклонили назад ее голову.

Донья Лукреция почувствовала быстрые клюющие поцелуи, которыми он покрывал ее щеки, подбородок, лоб, брови, глаза. Когда же тонкие губы скользнули по ее губам, она в смятении стиснула зубы. Сознает ли Фончито, что делает? Не надо ли оттолкнуть его? Да нет, нет, как мог почудиться ей умысел в беспорядочном порхании этих проворных губ, дважды или трижды ненароком, словно заблудившись, прильнувших к ее губам, жадно прижавшихся к ним?

– Ну, а теперь пора спать, – сказала она, отстраняя мальчика и стараясь казаться более спокойной и ровной, чем была на самом деле. – А то завтра мы тебя не добудимся, малыш.

Альфонсито покорно улегся в кровать. Разрумянившись, он глядел на нее с веселым восхищением. Как могла она заподозрить неладное? Это чистое личико, эти радостные глаза, это маленькое тело, в комочек свернувшееся под простыней, были воплощением невинности. Как ты развращена, Лукреция! Она подоткнула простыню, поправила подушку, поцеловала пасынка в голову и погасила ночник. Уже у самой двери донесся до нее его звонкий голос:

– Я обязательно стану первым учеником! Это будет моим подарком тебе!

– Ты обещаешь, Фончито?

– Честное слово!

Поднимаясь к себе в спальню, донья Лукреция, оказавшись на темной лестнице словно среди тайных сообщников, почувствовала вдруг, что вся горит. "Нет, у меня нет жара", – растерянно подумала она. Возможно ли, что случайная, неосознанная ласка пасынка привела ее в такое состояние? Ты становишься порочной, милая моя, это первый признак приближающейся старости. Так ли это? Так, потому что она пылает с головы до ног и увлажнена. Внезапно она вспомнила, как на одном благотворительном чаепитии – кажется, собирали средства для Красного Креста – ее подруга, дама не самых строгих правил, заставила покраснеть и нервно захихикать соседок по столу, рассказав им, что когда во время сиесты она дремала раздетой рядом со своим маленьким крестником, от его невинных прикосновений – он почесывал ей спину – она вспыхивала, как факел.

Дон Ригоберто лежал на темно-красном покрывале, узор которого напоминал скорпионов. В темной комнате, куда проникал только слабый отсвет уличных фонарей, белело его массивное, густо поросшее волосами тело, остававшееся неподвижным все то время, что потребовалось донье Лукреции, чтобы сбросить туфли и растянуться рядом с мужем, не прикасаясь к нему. Неужели заснул?

– Где ты была? – раздался так хорошо знакомый ей, густой и медленный голос, звучавший словно во сне. – Почему ты меня покинула, жизнь моя?

– Я спустилась поцеловать Фончито на ночь. Он написал мне поздравление, ты же не знаешь, такое нежное, что я чуть было не расплакалась.

Она сознавала, что смысл ее слов не доходит до Ригоберто. Правая его рука скользнула по ее бедру. Обожгла, как кипятком. Его пальцы неуклюже путались в складках и оборках ее рубашки. "Сейчас он почувствует, что я вся мокрая", – с беспокойством подумала она, но беспокойство это было мимолетно, потому что та же неистовая волна, что захлестнула ее несколько минут назад на лестнице, вновь прилипла к ее телу, встопорщив каждый волосок на коже. Ей показалось, что в нетерпеливом томлении раскрылись все поры.

– Фончито видел тебя в рубашке? – Голос подрагивал от возбуждения. – Это может внушить ему дурные мысли. Быть может, сегодня ночью мальчугану впервые приснится женщина.

Она услышала его смех и засмеялась сама: "Что за глупости!" Сделав вид, что хочет стукнуть мужа, она замахнулась и опустила левую руку на живот дона Ригоберто. Но наткнулись ее пальцы на вздымающийся и подрагивающий жезл живой плоти.

– Что это? Что это такое? – воскликнула донья Лукреция, сжимая его и скользя по нему пальцами, то отпуская, то вновь обхватывая. – Посмотри, что я нашла. Ну и ну!

Дон Ригоберто, притянув ее к себе, упоенно целовал жену, впиваясь в ее губы и раскрывая их. Донья Лукреция, зажмурившись и чувствуя, как кончик его языка, спеша к наслаждению и познанию, исследует глубины ее рта, десны и нёбо, погрузилась в блаженное оцепенение, провалилась в густую трепещущую тьму, в которой она тонула, плавно кружась, и парила, внезапно став невесомой. На самом дне этого дарящего наслаждение водоворота, как в теряющем амальгаму зеркале, самозвано возникало вдруг на миг детское личико краснощекого ангела. Дон Ригоберто, подняв подол рубашки, кругообразно и методично гладил ее ягодицы, одновременно целуя груди. Она слышала, как он шептал, что любит ее, что с ее приходом началась для него истинная жизнь. Донья Лукреция поцеловала его в шею и прикусила соски его груди, пока он не застонал, а потом стала медленно водить языком по ямкам так тщательно вымытых и надушенных доном Ригоберто подмышек: эта ласка особенно возбуждала его. Она услышала, как он замурлыкал разнежившимся котом, извиваясь под нею. Его руки торопливо, почти с ожесточением разомкнули ее ноги, чуть вздернули ее кверху, усадили на корточки, устроили, приладили, раскрыли, и она жалобно застонала от наслаждения, различив в вертящемся перед глазами вихре фигуру распятого и пронзенного стрелами святого Себастьяна. Ей показалось, будто удар бычьего рога пробил ее до самого сердца. Она дала себе волю. Крепко зажмурившись, закинув руки за голову, выставив груди, лепеча невнятные слова, она ринулась вскачь на этом коне, летевшем вместе и в лад с нею, пока не почувствовала, что сознание покидает ее.

– Кто я? – ослепленно вопросила она. – Скажи, кем я была сейчас?

– Ты была женой царя Лидии, любовь моя, – грянул, проваливаясь в забытье, дон Ригоберто.