"Хозяин колодцев" - читать интересную книгу автора (Дяченко Марина, Дяченко Сергей)ЧАСТЬ ТРЕТЬЯПоздней осенью Юстин встретил Королеву наездников. Это было время долгих ночей, время сухого шороха и далеких огней, видимых с холма сквозь голые ветки деревьев. Юстин перебрался из шалаша в заранее обустроенную землянку — с лежанкой, печкой и дымоходом. Много дней он жил один, прячась ото всех, промышляя охотой и рыбалкой, подбирая хлебные "гостинцы", которые дед оставлял для него в условленном месте, и только редко-редко, если уж становилось совсем невмоготу — наведываясь по ночам домой. Он знал, что его ищут. И что за дедом наблюдают, тоже знал. И знал, что в последнее время слежка стала менее пристальной. Может быть, Ушастый Звор и за ним князь Арунас поверили, что Юстин либо сгинул совсем, либо обретается в чужих землях? — Звор уехал, — шепотом пересказывал дед добытые для Юстина новости. — У него новая война, на этот раз на западе... Ему, вишь, все воевать надо... А новый князь тише воды, ниже травы. Все по-Зворовому продолжается, какие он указы издал — такие и остались... Оно и понятно, с флажком-то в душе особо не посамовольничаешь... Юстин кивал, потирая ребра. Слева в груди покалывало — привычно уже, несильно, будто тупой иглой. — А Хозяин-то Колодцев знает, где ты, — еще тише шептал дед. — От него не скроешься... Но Звору не выдал. Звор ему за флажок заплатил, не за шпионство... А знаешь, чем Хозяин Колодцев плату принимает? — Не знаю и знать не хочу, — шептал в ответ Юстин. И дед замолкал. Он сочинял Юстину обереги — от случайного глаза, от недоброго помысла. Давал семена-обманки: бросишь такое в землю, и вырастет дерево, с виду старое, лет пятидесяти, и простоит сутки или двое, а потом распадется трухой. Такими обманками кого угодно с толку можно сбить: придет человек в знакомый лес — а лес-то другой совсем... Силки и ловушки, сооруженные дедом, помогали Юстину прожить если не сытно, то хотя бы не голодно. Другое дело, что лесовики не любят заговоренных силков: рвут их, путают, поганят пометом. От лесовиков у Юстина была соль пополам с волчьим порошком. Близилась зима. В первое утро, когда выпал иней, Юстин пошел проверять ловушки — и встретил в лесу Королеву наездников. Под ногами не шелестело, как обычно, а похрустывало и даже позвякивало. Юстин вышел на поляну — и увидел девочку лет четырех, в зимней меховой безрукавке, но простоволосую, с длинной светлой косой, небрежно перекинутой через плечо. Он уже открыл рот, чтобы спросить, откуда в лесу ребенок и не заблудился ли он — когда вдруг увидел на высоких девочкиных сапожках шпоры с алмазными звездами. Юстин замер с открытым ртом, а девочка смерила его внимательным взглядом — и вдруг расхохоталась звонко, на весь лес: — Умора! Тебе могилу вырыли, а ты живой! — Ты думаешь, это смешно? — шепотом спросил Юстин. Девочка перестала смеяться, шагнула вперед, Юстин сразу вспомнил все страшные дедовы рассказы — и уже ни на что не мог смотреть, кроме маленьких шпор, сияющих, как полуденный лед. И, кажется, уже чувствовал их на своих боках... — Та, которую ты ждешь, скоро придет к тебе, — сказала Королева наездников. — Она уже в пути... Йях-ха! Юстин услышал шорох за спиной и успел пригнуться. Из кустов сиганул через Юстинову голову огромный волк; девочка вскочила на него верхом и всадила шпоры в бока: — Йях-ха! Прощай! Беззвучно качнулись заиндевелые ветки. x x x Вернувшись к землянке, он сразу понял, что сюда кто-то наведался. Первым побуждением было бежать прочь сломя голову; он отступил к толстому дереву у тропинки, наложил на лук стрелу — и долго оглядывался, прислушивался и принюхивался, пытаясь определить: где засада? Засады не обнаружилось. Сквозь голые ветки было видно и тропинку, и вход в землянку, и замаскированный из нее выход, который Юстин устроил, как лис, на всякий случай. Если кто-то где-то и прятался — то только внутри, а там больше двух человек не поместится... Не опуская лука, Юстин подошел ближе. — Кто здесь? Деревянная дверь медленно отворилась. В низком проеме стояла, пригнувшись, круглолицая девушка с короткими, до плеч, светлыми волосами. "Та, которую ты ждешь, скоро придет к тебе. Она уже в пути..." Королева наездников никогда не лжет. x x x — Я соврала тебе, — сказала Анита. — Но ты ведь спасла мне жизнь... — А перед этим я соврала тебе. Прости, а? — Но ты ведь спасла мне жизнь! Они лежали, обнявшись, и вокруг была темнота. — Я помнила тебя каждый день, — говорила Анита. — Я вспоминала тебя каждый час... — Ты убежала от отца? — Нет... Я еще не научилась убегать от него, но когда-нибудь научусь... — Но он знает, что мы вместе?! — Да... Он знает. — Значит, нам надо прятаться? — Я еще не научилась прятаться от моего отца... Даже круг, нарисованный Ножом Забвения, больше не помогает... — Значит... — Это мой отец велел мне принести тебе стекло. — Как?! — ...ничего не знала о тебе, не знала, что с тобой, не знала, где ты... Отец запер меня. — Как... — ...А потом он сказал, что тебя собираются убить и что если я хочу -могу отнести тебе стекло, которое уведет тебя от смерти... — она счастливо рассмеялась. — Хочу ли я... Если я хочу... — Ты успела в последний момент, — сказал Юстин, с трудом переводя дыхание. — Но потом... куда ты исчезла потом? — Тысячу раз в день я говорила ему, что рано или поздно убегу снова. — Убежала? — Я теперь буду с тобой... всегда. Он разрешил. — Что?! — Он разрешил. Он сказал: пусть. Он сказал, что ты ему нравишься. — Скажи еще... — Он разрешил. Мы будем вместе. — Не верю, — бормотал Юстин, а теплое солнце распирало его грудь, толкалось в ребра. — Не верю... Наконец-то... Над землянкой гулял ветер. В маленькой глиняной печке догорали угли. x x x Юстин топил печку всю ночь. К утру в землянке было мокро и душно, а ветер, врывавшийся в щели, превращался в пар. — Теперь надо думать, где жить, — сказал Юстин виновато. — Если бы мы могли вернуться к деду... Но мы не можем. Князь... — Ушастый? — Нет, — сказал Юстин, чувствуя неловкость оттого, что Анита ничего не знает и придется ей, оказывается, объяснять. — Новый князь... его имя Арунас, раньше он был кузнецом... И он рассказал ей все, что случилось с того момента, как на их с дедом двор заявились всадники на высоких конях, и до последнего испытания — их с Арунасом скачки на клячах. — ...Знаешь, как наездники загоняют до смерти любую тварь, которую удастся оседлать? Вот так и мы должны были... Он нахлестывал и шпорил... Юстин рассказывал, предвкушая, как удивится Анита, узнав, в чем на самом деле состояло испытание Звора — однако рассказ его как-то сам собой оборвался в том месте, где умирающая лошадь Арунаса грянулась о землю. — И он победил? — спросила Анита. — А лошадь пала? — Пала, — сказал Юстин, уже понимая, что не станет рассказывать дальше, и понимая почему. — Он победил, и... он стал князем. А я убежал, потому что всех остальных бастардов Звор велел убивать... Анита задумалась. Юстин понимал, что солгал ей ни с того ни с сего. Просто затем, чтобы не рассказывать о ночной встрече с ее отцом. Об их разговоре. О красном шелковом флажке. Стала бы Анита любить человека, в чьей душе чужой рукой оставлен кусочек красного шелка? Может быть, зря он утаил правду? Может быть, Анита спросит сейчас — но почему же ты был в княжеских покоях, когда я принесла тебе стеклышко? Она не спросила. Думала о другом: — Князь ты или беглец — мне все равно... Где ты захочешь жить — мне все едино... Мы сможем убежать так далеко, где не только новый князь — сам Ушастый Звор нас не достанет. Мы можем жить в теплой стране, где никогда не бывает зимы, там, куда улетают эльфуши, как только у нас наступают первые заморозки... Мы можем жить хоть в людном городе, где все друг к другу добры... Хоть в горах, одиноко, где только грифы и нет ни одной живой души... Мы можем все, что захотим, Юстин. Мы заслужили... Давай поженимся завтра? Я дам знать моему отцу... — Да, — сказал Юстин, чувствуя холодок в животе. — Конечно, его присутствие на свадьбе... обязательно? — Ведь это он совершит обряд, — улыбнулась Анита. — Какой обряд? — Древний, самый правильный свадебный обряд... Чтобы не только в поступках мы не могли изменять друг другу, но не сделали бы этого и в помыслах — он войдет каждому из нас в душу и оставит там красный шелковый флажок. x x x По первому снегу Юстина выследили. От неминуемой гибели его спасла муха-аукалка, заговоренная дедом, поначалу увлекшая преследователей за собой. А когда охотники поняли свою ошибку — дичь была уже далеко; Юстин бежал, рассыпая за собой последние семена-обманки, слыша, как с треском врастают в промерзшую землю корни деревьев-однодневок, как поднимается частокол стволов, авось не проберутся конные... Потом обманки кончились. Он бежал, выбирая овраги поглубже и чащобы погуще. Шел, не останавливаясь ни на минуту, не отдыхая даже ночью, будто и не зная, что такое усталость. Он шел сквозь забытый людьми лес, это была тяжелая работа — но работа куда более трудная происходила у него внутри. "Почему, — потрясенно спрашивала Анита. — Разве ты собираешься изменять мне?" "Нет, — твердил он сквозь зубы. — Именно потому, что не собираюсь. Именно потому, что люблю тебя и доверяю тебе... И ты мне доверяй! Безо всякого флажка в душе!" "Но ведь это традиция, — говорила Анита и казалась при этом такой растерянной, что даже теперь, вспоминая, Юстин скрипел зубами от жалости. -Это — как клятва, — говорила Анита. — Ведь во все времена и у всех народов будущие супруги дают друг другу клятву... Ты скажешь, что не надо давать, ведь и так понятно, что они любят друг друга?" "Клятву я могу дать и без помощи твоего отца", — твердил Юстин. "Значит, ты просто боишься, — с облегчением смеялась Анита. — Ну что ты, это не больно и не страшно. Это вообще незаметно, вот увидишь..." Юстин вспоминал душную ночь в княжеских покоях. Так говорил Ос, Хозяин Колодцев: "Ты боишься. Ты струсил. Ты, как ребенок, впервые увидевший лекаря". Ну конечно, как он мог забыть, чья Анита дочь... "И потом, — говорила Анита, — ведь сегодня мы молоды... А потом пройдут годы. Впереди целая жизнь, я сделаюсь старой, а ты еще будешь полон сил... Кто знает, что может случиться?" Юстин возмущался. Он доказывал ей и убеждал ее, что никого, кроме нее, пусть больной и старой, пусть вовсе немошной старухи, ему не надо — но она только непонимающе качала головой: "Юстин, я не узнаю тебя. Не ты ли обещал, что ради меня готов на все, что угодно?" "Да, — говорил Юстин. — Я обещал... и я готов". "Значит, — говорила Анита. — просто прими этот флажок, будто жертву. Пусть это будет твоя первая уступка жене... А потом и я тебе в чем-нибудь уступлю". Тогда он сдался и сказал: "Мне надо привыкнуть к этой мысли. Дай мне время, чтобы я мог смириться с этим". Поднялось солнце, и Анита ушла, печальная и задумчивая, но на прощание поцеловала Юстина и сказала: "Я буду ждать. Вот тебе монетка, когда решишься — брось ее в огонь..." А на другой день его выследили, и теперь он бежал, ежесекундно ожидая выстрела в спину. Немного утешало то, что если погоня совсем уж наступит на пятки -можно будет наскоро развести огонь и бросить в него Анитину монетку. И Анита поможет — если, конечно, на небе в этот момент будет солнце или хотя бы луна... Когда Юстина догнали, было пасмурное, безо всякой надежды утро. Стрела воткнулась в ствол в полупальце от его уха; не успев ни о чем подумать, он упал в неглубокий осенний снег и покатился вниз по склону оврага. Под слоем снега лежали сухие дубовые листья, можно было бы зарыться в них и переждать погоню — если бы не далекий лай собак, охотничьих бестий, от которых прятаться бесполезно... Он скатился на дно, укрылся за поваленным стволом, взял лук на изготовку — и понял, что сейчас придется впервые в жизни стрелять в человека. Те, кто преследовал его, не испытывали никаких неудобств, целясь в себе подобного. И, безусловно, в охоте на человека они были куда опытнее Юстина — стоило ему неосторожно приподнять голову над укрытием, как шляпу с него сдернули, будто шутя. Оглянувшись, он увидел ее на земле — нанизанную на стрелу с красивым черно-белым оперением. Вооруженные люди в сером — кажется, их было четверо — ловко, будто играючи, перебегали от укрытия к укрытию, спускались все ниже в овраг. Юстин лежа натянул тетиву — и, внезапно поднявшись над поваленным стволом, выстрелил в первого из бегущих. И сразу же увидел, что стрела его идет мимо и что навстречу ей сверху, из чужого укрытия, движется другая стрела. Юстин скорее почувствовал ее, нежели увидел — и, как в дурном сне, понял, что не успевает убраться с ее пути, увернуться, упасть... Под снегом была листва. Запах осени, покоя, кладбища. Юстин лежал лицом вниз, а там, на склоне оврага, кто-то кричал, и в крике этом была смерть. Юстин приподнялся. Погоня, что секунду назад спускалась склоном оврага, теперь пыталась отступить под градом стрел. Стрелы приходили из-за Юстиновой спины, доставали бегущих, те падали и барахтались в снегу и в листве. Собачий лай приблизился, потом отдалился; Юстин оглянулся. В десятке шагов за его спиной стоял тощий, по глаза заросший седой бородой старикашка. — Тикай сюда, — сказал старикашка неожиданно густым басом. — Беги, братушка, а то ведь пристрелят, неровен час... И поманил кривым, словно дубовый сучок, пальцем. x x x Они называли себя "лесными призраками" — для красоты и чтобы страху было жителям соседних местечек. Жили не очень-то сладко; каждый за плечами имел печальную историю, подлинную либо выдуманную. Первые трое — бывшие каторжники (один из них сделался атаманом), четвертый и пятый -солдаты-дезертиры, шестой — сирота без роду без племени, седьмой — младший сын богатого купца, лишенный наследства и разобиженный на весь мир. Восьмой был поэт и бард, на все лады повторяющий, что мир — коровья лепешка и потому всем должно быть на все плевать. Девятый был пастушок, сбежавший в лес от скуки. Десятый был дурачок, одержимый духами. Быт разбойников оказался почти столь же убогим, как и у Юстина в его землянке — за исключением того, что среди тряпок, служащих постелью, иногда попадались остатки по-настоящему дорогих вещей: полы бархатных кафтанов, обрывки шелковых плащей, клочки не то покрывал, не то портьер. Юстин догадывался, откуда взялись эти вещи, но не хотел думать, что стало с их прежними владельцами. О безопасности разбойники заботились основательно. Над входом в жилище белели приколоченные гвоздями кости человеческой руки; каждый костяной палец выполнял свою работу: мизинец оберегал от лесовиков, безымянный — от собак, средний — от стражников, указательный — от княжьего гнева и большой — от крестьян с дубьем. Широко вокруг разбойничьего укрытия расставлены были колья с надетыми на них кукушечьими черепами — когда рядом появлялся кто-то чужой, в лагере слышно было леденящее душу "ку-ку". Кроме того, перед избушкой денно и нощно горел костер, на закате в него бросали кусочки мелко нарезанного кабаньего хвоста — испытанное средство от непрошеных гостей. В хибаре разбойников, в многолетней грязи, полным-полно водилось домохранцев, и никто не обращал на них внимания. Юстин ночевал под открытым небом, сам вызывался сторожить костер. Сперва ему не доверяли, думали, что хочет бежать, а потом, раскусив его брезгливость, взялись потешаться: подбрасывать многоногую мелочь ему за шиворот. Первым, кто проделал этот фокус, был старый каторжник; тогда Юстин сдержался и пригрозил, однако никто не принял его слова всерьез. Вторым шутником оказался плечистый дезертир; дрались долго и жестоко, пока наконец Юстин не повалил соперника на землю и не засунул дохлого уже домохранца ему в зубы. С тех пор шутить над Юстином перестали. По ночам приходили какие-то люди, подолгу сидели у костра, что-то приносили в мешках, что-то уносили; порой разбойники отлучались, оставив поэта сторожить хибару и присматривать за Юстином. Поэт заводил свои однообразные песни, а Юстин смотрел, как открывается его рот, и думал о своем. Огонь горел. На небе висела луна; он разыскивал в кармане Анитину монетку. Не та ли это самая, которую бросил когда-то на каменный пол Хозяин Колодцев, определяя Юстинову судьбу? Орел — смерть. Решка — жизнь... Юстин сидел, зажав монетку в кулаке. x x x Однажды утром он пошел в лес за хворостом. Почему-то именно в это ясное, хрусткое зимнее утро тоска его была особенно черной. Под заснеженным дубом он остановился. Когда-то в дерево ударила молния, верхушку сожгла, а прочие ветки так сильно напугала, что теперь они росли как придется, вкривь и вкось. Издалека казалось, что в развилке дуба сидит человек. Он вернется в разбойничий лагерь — и бросит монетку в огонь. "Ты решился?" — спросит Анита. "Объясни мне, — скажет Юстин. — Разве твой отец настаивает на обряде?" "Нет, — скажет Анита. — Но ты решился?" "Я люблю тебя, — скажет Юстин, как не раз уже говорил. — Мне не нужен флажок, чтобы быть тебе верным". "Ты не хочешь уступить мне?" — спросит Анита. Как не раз уже спрашивала. "Пойми меня", — попросит Юстин. "Не понимаю, — скажет Анита. — Одно дело — флажок на верность Звору... А другое дело — на верность жене... Ведь и у меня будет такой же флажок! Ведь я тебя люблю, в отличие от Звора! Я не потребую от тебя злого!" "Флажок — зло", — скажет Юстин. "Нет, — скажет Анита. — Флажок — это средство. Огонь не может быть злом потому только, что людей сжигают на площадях". Юстин не найдется, что сказать. В это время Анита, в своей обиде похожая на обманутого ребенка, вытащит откуда-то круглую прозрачную льдинку, взглянет на солнце... Развилка дуба была пуста. Осыпался потревоженный ветром снег. x x x Он часто думал о деде. Как он там? Как перезимует? Наступила весна. Разбойники отощали и обносились. Среди добычи, перекочевывающей в мешки ночных визитеров, больше не было ни золотых украшений, ни парчи — только грубое крестьянское полотно, оловянная утварь и стеклянные бусы. Юстин понимал, откуда они взялись. Он ненавидел разбойников. Иногда ему казалось, что он понимает их. Что разбойники — люди без единого флажка в душе. Даже тот флажок, что вырастает сам по себе в душе каждого человека и не велит убивать себе подобных — даже этот флажок у них втоптан в грязь. Он знал, что с первым теплом уйдет отсюда. Уйдет в горы, где его не достанет князь Арунас, станет жить совсем один и, может быть, сумеет все-таки принять решение... Не раз и не два он думал о том, как бы объяснить Арунасу, что Юстин не соперник ему. Что он никогда не заявит права на трон — а хочет спокойно жить в своем доме и помогать деду. Но не Арунас вынес Юстину приговор, а Ушастый Звор, который был мудр и всегда поступал правильно. А в душе Арунаса цвел красный шелковый флажок, и никогда в жизни ему не отступить от мудрой правды Звора — потому что Арунасу кажется, что это его собственная правда. Юстин просверлил дырочку в Анитиной монетке. Просверлил — и повесил себе на шею. x x x Сошел снег. Лопнули почки. Вернулись солнечные дни. Однажды днем, когда разбойники спали после ночного налета, Юстин снова отправился за хворостом, однако собирать его не стал. Откопал заранее припрятанную сумку с едой и флягой, закинул за плечо — и пошел прочь. Туда, откуда явился поздней осенью. Миновал овраг, где его непременно подстрелили бы, если бы не "лесные призраки". Шел и шел; с каждым днем становилось теплее, и однажды вечером Юстин услышал в чаще тоненькую песню эльфушей. x x x Сад цвел. Эльфуши летали с ветки на ветку, с цветка на цветок. Смеялись Не боялись людей — подпускали близко. Купались в пыльце. Любили друг друга, прикрывшись прозрачными крыльями. x x x Юстин долго сидел на пригорке, невидимый. Смотрел, как дед бродит по двору — наводит порядок... Что-то мастерит... Камень, лежавший на Юстиновой душе всю зиму, стал немного легче. Он вернулся в сад. Расчистил место, развел костер — подальше от низко склоненных веток. Эльфуши не обращали никакого внимания ни на человека, ни на дым. Тогда Юстин снял с шеи потускневшую монетку. x x x А кто предоставит страже беглого садовника Юстина, злодея и дезертира, тому положена награда — сто монет — за живого или мертвого. x x x "Как я скучала по тебе, — скажет Анита. — Каждый день, каждые полдня, каждые четверть дня... Мне казалось, что я больше никогда в жизни не буду счастлива". "Я люблю тебя", — скажет Юстин. "Ты знаешь, что сегодня за ночь? — спросит Анита. — Ночь легкого воздуха, сегодня все ночные птицы поднимаются выше обычного, а нетопыри -до звезд... Кого этой ночью благословят эльфуши — тоже сможет немножко полетать... Так рассказывают..." Она будет говорить, а Юстин молчать. Ее волосы будут течь, как время, сквозь его пальцы. Ведь он так и так никогда не изменит Аните, даже в мыслях. Эльфушей вокруг соберется больше, чем звезд, они слетятся тучей, завертятся в воздухе хороводом, зазвенят свое извечное "тили-тили", и легкий ветер пойдет от стрекозиных крыльев, от плащиков, вытканных пауками, от широких невесомых рукавов... Люди, которые дают друг другу обет на веки вечные — разве они не подобны тем, в чьих душах стоит флажок? Он будет видеть ее лицо и россыпь звезд в траве; а потом он будет видеть ее лицо — и россыпь светлячков в небе... Ведь не чужому человеку он доверяет свою драгоценную свободу -любимому человеку! Единственно возможному, необходимому человеку... Счастье взорвется в нем синими и желтыми огнями. Воздух будет, как молоко, и теплый ветер понесет мимо белые лепестки... И запах весны поднимется, как зарево... Десять лет в одиночестве, двадцать лет в одиночестве, тридцать лет в одиночестве и сожалении, потому что вот он костер и вот она монетка. И на этот раз все равно, упадет она орлом или решкой. Много лет она будет ждать его по ту сторону костра. Ждать, пока он решится. Много лет он будет молча смотреть в огонь. Много лет он будет одинок, озлоблен и гоним, как волк, перед которым вдруг возникают в спасительной чаще — красные шелковые флажки. ЭПИЛОГ Его все-таки поймали. Его везли в клетке, будто зверя; на него показывали пальцами — он был страшен. Им пугали детишек. Его втихомолку жалели. О нем шептались, что он был добрый разбойник, благородный разбойник, и все, что силой отнял у алчных, отдавал потом слабым... А он сидел, выпрямив спину, глядя поверх голов, будто ничего вокруг не замечал — знаменитый Юс Садовник, двадцать с лишним лет бывший ночным повелителем страны, разбойник столь легендарный, что умные люди говорили не раз: никакого Юса Садовника нет, его давно убили, и с тех самых пор любой разбойничий атаман по традиции называется Юсом — чтобы внушать страх... И вот его поймали. Долго охотились, долго травили — и выманили старого лиса из норы. Клетка с разбойником приехала в столицу, окруженная утроенным против обычного конвоем. До последней минуты боялись побега — ведь известно было, что Юс Садовник имеет волшебную возможность исчезать, будто пар. Однако исчезнуть на этот раз ему не удалось. Клетка въехала во двор княжьего дворца; натянулись цепи, и закованного в колодки разбойника повели наверх — показать князю. Князь, седой уже и сгорбленный, сидел в высоком кресле с волчьими мордами на подлокотниках. При виде знаменитого разбойника встал, с какой-то даже торопливостью подошел поближе, всмотрелся — и вдруг улыбнулся так широко, как давно уже не улыбался: — Покусай меня эльфуш, это действительно ты... Это он! Наконец-то! Закованный разбойник смотрел на князя без страха и без почтения -внимательно, будто задал вопрос и теперь ждал ответа. — И за кем осталось последнее слово? — с усмешкой спросил князь, останавливаясь прямо перед лицом Юса Садовника, благо тот, закованный, не мог причинить ему вреда. — Ты его чувствуешь? — тихо спросил разбойник. — Там, внутри? В душе? Каково тебе жить с ним — легко? Усмешка князя медленно померкла. — Легко, — сказал он, жестко глядя разбойнику в глаза. — Совсем не заметно. Я теперь думаю, что его вообще не было. Это было просто еще одно испытание, и ты — струсил. — Ты думаешь? — спросил Юс Садовник, — Тебя казнят завтра, — сказал князь. — Я выписал из-за моря палача — такого, каких прежде у нас не бывало. Ты проживешь под пыткой часа три, не меньше. Мастер не позволит тебе потерять сознание. — Ушастый Звор не ошибся в своем выборе, — сказал Юс Садовник. — Да, — подтвердил князь. — Не ошибся. x x x Утром его, закованного, посадили в позорную телегу и медленно-медленно повезли на рыночную площадь, где уже сооружен был специальный эшафот. Не просто помост с плахой или виселицей — на этот раз площадку для казни строили по чертежам иноземного мастера, и местные палачи дивились хитроумным устройствам, до которых соотечественники приговоренного до сих пор не додумались. Юстин ехал, прислонившись спиной к деревянному борту телеги. Смотрел назад; город уходил от него, будто уносимый отливом. Улицы соскальзывали в никуда. Толпы тянулись мимо — и тоже соскальзывали. Юстин поразился, как много стало в городе людей. В давние времена все было не так. На нем камнем лежали слова Арунаса: "Я теперь думаю, что его вообще не было. Это было просто еще одно испытание, и ты — струсил". Он был уверен, что Арунас не прав — но жизнь соскальзывала с него, отступала, как вода, позади были годы лесной жизни и чужих смертей, впереди были три часа пыток — и Юстин думал, что, может быть, он ошибся? От этой мысли ему становилось плохо. Он следил, чтобы лицо его не выдало тоски — ведь люди, которые пялят на узника глаза, решат, что он боится смерти. Боится иноземного палача, специально выписанного Арунасом из-за моря... Случайно ли, что Арунас так ненавидит его? Звор не стал бы выписывать заморского палача. Но, придумывая для Юстина казнь, Арунас не нарушает воли Звора. Красный шелковый флажок — если он действительно есть в душе Арунаса — не помешает ему присутствовать на казни... Хватит ли у Юстина сил все три часа хранить мужество — и не дать князю повода для злорадства? Он сам выбрал свою судьбу. Но, может быть, его отчаянная воля к неприкосновенности собственной души — всего лишь предрассудок? Вроде брезгливости к домохранцам? Он мог бы стать князем... Он мог бы прожить счастливую жизнь рядом с любимой женщиной. Воспитать детей. Толпа глядела на приговоренного разбойника со священным ужасом. Странная усмешка на покрытом шрамами лице вгоняла обывателей в дрожь. Кое-кто защищался от его взгляда домашними оберегами. Кое-кто вытирал слезы. Те, в чьей бесправной жизни не на что было надеяться, кроме как на помощь Благородного Юса... Телега свернула. Дорога осталась позади; впереди простиралась площадь, а на ней — помост, зрители и, конечно, Арунас на особом возвышении. Цепи снова натянулись; Юстина втащили на помост, он увидел крепыша в красной накидке, с круглыми карими глазами, которые с нескрываемым любопытством глядели на узника сквозь прорези. Заморский мастер был польщен громкой славой своего клиента; радостно суетясь, он что-то объяснял благосклонно слушающему Арунасу, по очереди показывал инструменты, водил пальцем по своему животу, вдаваясь в анатомические подробности. С Юстина сняли рубаху, растянули его руки в стороны, плашмя положили на деревянное колесо... Он стоял перед белой, покрытой толстым слоем известки стеной. На стене был нарисован углем эшафот, палач, колесо — и распятая на колесе обнаженная человеческая фигура. Юстин вздрогнул. Увидел поверх рисунка на стене свою собственную тень, обернулся. Полутьма. Небольшой зал. В центре его — стол, на столе кувшины и бутылки, блюда, кубки. Огоньки свечей — но какие-то тусклые, будто ночные бабочки. Два кресла. За спинкой одного из них Юстин разглядел высокую фигуру, и сумрак вокруг нее сгущался, превращаясь в тьму. — Добро пожаловать, — сказал Ос, Хозяин Колодцев. — Как ни странно, эти три часа тебе приятнее будет провести со мной, чем с ними... Не так ли? Юстин окинул быстрым взглядом рисунок на стене. Картинка чуть изменилась теперь — палач взялся тешить князя искусством. Юстин посмотрел на свои руки. На запястьях медленно бледнел след железа. — Прошу к столу, — пригласил Ос, Хозяин Колодцев. — Три часа пройдут, и ты отправишься в смерть, однако здесь, за этим столом, тебе будет проще думать о жизни... Ты ведь не побрезгуешь выпить со мной? — Нет, — отозвался Юстин. — Я благодарен. — Тебе не за что меня благодарить. Пей. И они выпили. — Это правда, то, что он сказал? — спросил Юстин. — Красных шелковых флажков на самом деле не существует? Ос усмехнулся: — Как ты думаешь... почему ты здесь, а не там? — Я был разбойником, — сказал Юстин. — На самом-то деле я сделал в своей жизни все, чтобы быть сейчас не за столом, а на площади. Я старался быть справедливым... но я убивал, потому что сказки о благородных разбойниках остаются сказками. Мои руки в крови. — Я знаю, — кивнул Ос, Хозяин Колодцев. — Поэтому ты умираешь. — Я щадил, — возразил Юстин. — Я убивал, но я и шадил тоже. — Я знаю, — сказал Ос. — Но всех жизней, которые ты спас, недостаточно для того, чтобы оказаться среди живых, а не на эшафоте. — Значит... — Пей. Юстин отхлебнул; красный ручеек потерялся в густой разбойничьей бороде. — Она... жива? — Да. Но она далеко. — Она... счастлива? Молчание. — Вы думаете... я был прав? — Пей, Юстин. У нас еще много времени. Целая вечность впереди. x x x Вечность. Юстин отвык от вина. В бытность свою разбойником он пивал напитки покрепче. Он от многого отвык. Догорали тусклые свечи, похожие на ночных бабочек. Ос, Хозяин Колодцев, молчал, и Юстин молчал тоже. Это было глубоко понимающее, незыблемое, как небесный свод, молчание. Далеко на площади — и рядом, на белой стене — искусный палач заканчивал свое действо над еще живыми останками человека. Юстин пил, запрокидывая голову, у вина был вкус полыни пополам с диким медом. Хозяин Колодцев смотрел на маленькую тусклую монетку, видневшуюся из-за выреза рубашки. Истекало время. — Чего бы ты хотел напоследок? — спросил Хозяин Колодцев. — Увидеть, — сказал Юстин. — Только увидеть. — Смотри, — сказал Ос. Юстин обернулся. Белой стены со страшным рисунком не было. Была трава; был туман, до половины заливший невысокие стволы яблонь. Было лето. Был рассвет. И над землей вставало столько запахов, что каждый вздох становился аккордом. Июнь. Навстречу Юстину шла по траве девушка в светлом платье, босая, круглопятая, с русыми волосами до плеч. Юстин смотрел, ежесекундно боясь, что наваждение исчезнет; а она шла, шагала легко и уверенно, будто каждым своим шагом утверждая и это утро, и этот сад, и эту жизнь. Она шла, вытянув вперед руки, сложенные лодочкой, и в ладонях у нее горкой лежали бело-розовые крупные черешни. Юстин смотрел. Девушка подошла совсем близко. Протянула черешни; он видел, как поблескивают глянцевые бока, отражая солнце, отражая Юстина -восемнадцатилетнего. Он поднял глаза — преодолевая страх, усмиряя надежду. Девушка смотрела серьезно, без улыбки. По-доброму. Светло. И еще -Юстину показалось — понимающе. Она смотрела, склонив голову к плечу; ему так хотелось, чтобы она разомкнула губы. — Был ли я прав? — спросил он шепотом. Она печально улыбнулась. И все померкло. |
|
|