"Йоркширская роза" - читать интересную книгу автора (Пембертон Маргарет)

Глава 14

Следующие несколько недель, когда Гарри уехал в лагерь, Уильям курсировал между Лондоном и Брэдфордом, Ноуэл, Нина и Лотти жили в Лондоне, а ее мать поселилась у Сары, Роуз спасала работа.

Она теперь оставалась младшим художником только номинально, а на самом деле руководила всем отделом и, более того, в ряде случаев практически всей фабрикой.

– Что ты думаешь об этом, Роуз? – спрашивал Уолтер за обедом, который они вкушали только вдвоем в величественной столовой Крэг-Сайда. – Стоит ли мне дать согласие? Следует ли браться за этот государственный контракт? Как повел бы себя в данном случае Гарри? И что он подумал бы?

Его вопросы и оговорки были бесконечными. Чтобы давать ему советы, Роуз только и оставалось, что по возможности изучить управление фабрикой во всей полноте и положиться на свой здравый смысл и на удачу.

В июне она была потрясена убийством в Сараево эрцгерцога Франца Фердинанда, наследника трона Габсбургов, но все еще не думала, что предсказания Гарри насчет войны между Великобританией и Германией вот-вот сбудутся.

– Политика нейтралитета удержит нас в стороне от схватки, – сказал Уолтер, и Роуз успокоилась. – Эти новые беспорядки на Балканах развеются как дым подобно всем предыдущим.

В этом случае, как и во многих других, Уолтер ошибся. Ультиматумы были заявлены. Армии мобилизованы. Кайзер объявил войну сцоему двоюродному брату, русскому царю, а потом и Франции. Великобритания сообщила правительству Германии, что придерживается положений Лондонского договора, гарантирующего нейтралитет Бельгии и защиту французской береговой линии. Германия игнорировала это предупреждение, и 4 августа, в ежегодный день отдыха в Англии, немецкие армии оккупировали Бельгию. В полночь того же дня Британия и Германия вступили в состояние войны.

– Слава Богу! – с жаром заявила Лотти. – Больше никаких колебаний! Никакого бесхребетного нейтралитета! Теперь этот отвратительный старый бандит кайзер получит по заслугам! Ему пустят кровь из носу!

Они с Ноуэлом проводили уик-энд в Крэг-Сайде и теперь сидели вместе с Роуз, Уильямом и Сарой возле теннисного корта.

– А как насчет многих тысяч, призванных в армию кайзера, которые вовсе не заслуживают, чтобы им пустили кровь из носу, и будут просто вынуждены умирать, исполняя приказы? – произнес Ноуэл так едко, что аккуратно подведенные брови Лотти взлетели на лоб чуть ли не до самых волос.

Эмма-Роуз тем временем радостно срывала маргаритки и как раз в эту минуту принялась их есть. Сара подхватила дочку на руки и, не без труда вытащив маргаритки из ее пухленького кулачка, сказала:

– Но если происходит открытое столкновение между добром и злом, если на карту поставлены главные принципы человека, за них приходится идти в бой, Ноуэл, не так ли?

Ноуэл встал и обвел всех взглядом; солнце вспыхнуло огнем на его рыжих волосах.

– Нет, для меня это не так, – твердо ответил он. – Нет, если это противоречит моим принципам. Я очень много думал об этом в последние месяцы и пришел к заключению, что не стану ни записываться в армию добровольцем, ни идти в нее по призыву.

– Прошу прощения? – недоуменно спросил Уильям, словно не уловив смысла сказанного Ноуэлом. Как вполне здоровый дваддатидвухлетний мужчина, не находящийся на службе оборонного значения, Ноуэл обязан был либо пойти в армию добровольцем, либо дождаться повестки о мобилизации. Иного выбора нет.

Ноуэл не взглянул на него. Он смотрел на Лотти.

– Я не собираюсь воевать, – сказал он. – Я художник, а не узаконенный убийца. В соответствии со своими принципами я намерен оставаться независимым наблюдателем.

Несколько секунд никто не говорил и не двигался. Роуз лихорадочно пыталась сообразить, какое содержание вкладывает Ноуэл в свое определение. На лице у Сары, вопреки ее убежденности в том, что бывают справедливые войны и что эта война, как утверждают правительства Великобритании и ее союзников, относится именно к такой категории, было написано восхищение. В конце концов, какой прок от принципов и веры в них, если в ответственный момент ты не отстаиваешь их, даже при том, что твоя позиция не пользуется популярностью?

Первым облек свою реакцию в слова опять таки Уильям.

– Быть независимым наблюдателем? – Уильям тоже встал и взволнованно взъерошил себе волосы. – Это несерьезно с твоей стороны, Ноуэл! Как ты можешь оставаться дома и писать свои картины, когда другие парни сражаются за твоего короля, твою родину и твою свободу?

– Сомневаюсь, что буду заниматься писанием картин, – сухо возразил Ноуэл. – Скорее всего мне придется работать в угольной шахте, на сталелитейном заводе или…

– Я не верю тебе! – выкрикнула Лотти; лицо у нее сделалось пепельно-серым, она вскочила и бросилась к Ноуэлу. – Скажи мне, что ты пошутил, Ноуэл, что ты не это имел в виду! Прошу тебя, умоляю, скажи, что ты пошутил!

Ноуэл смотрел на нее в беспомощном отчаянии. Он надеялся, что Лотти поведет себя иначе. Рассчитывал, что она, как всегда оказывалось прежде, будет самой горячей и стойкой, его союзницей. И вдруг понял, что надежды его тщетны. Лотти с ее прямым, лишенным какой бы то ни было вздорности, воинствующим отношением к жизни тем не менее оказалась неспособной понять занятую им позицию.

– Прости, дорогая, – сказал он наконец, зная, как страстно она хочет видеть в нем героя из героев, рыцаря на белом коне, покрывшего себя славой на полях сражений. – Я должен был раньше рассказать тебе о своих чувствах…

– О Боже! – Слезы хлынули потоком у Лотти из глаз. – О Иисусе милосердный! – Содрогаясь от рыданий, не думая о том, что оскорбляет религиозные чувства Сары своим богохульством, она стаскивала с безьшянного пальца левой руки кольцо, которое пока еще неофициально носила все лето. – Я не могу этому поверить! – задыхаясь, кричала она. – Я не могу с этим жить! Человек, за которого я хотела выйти замуж, – трус! Мой кузен – трус! – Она наконец стянула с пальца кольцо и швырнула его под ноги Ноуэлу, в траву, усыпанную звездочками маргариток. – Я умру от стыда! Я хочу, чтобы я уже умерла! Хочу, чтобы мы оба умерли!

Она упала на колени и закрыла лицо руками, бурно всхлипывая.

Ноуэл не подошел к ней. С лицом, искаженным болью, он повернулся и пошел прочь от всех них так решительно и быстро, словно уходил навсегда.

Роуз бросилась за ним, но не смогла догнать и удержать. Не заходя в дом за своими вещами, Ноуэл направился прямо на вокзал в Илкли. Он был уверен, что Роуз сделает все от нее зависящее, чтобы понять его, и надеялся, что, Бог даст, и Гарри поймет, но только они, и никто больше.

Мрачный и подавленный, сел он на поезд до Лондона. Отныне и впредь, пока не кончится война – чем бы она ни кончилась! – ему суждено пребывать в одиночестве в одеянии из белых перьев. Любопытно, пришлет ли ему Лотти хоть одно такое перышко… Разбиваются ли сердца человеческие, как о том говорят, и произойдет ли это с его собственным сердцем?

Уолтер, моля Господа о том, чтобы слух о решении Ноуэла не дошел до его избирателей, вступил в лондонское добровольное ополчение.

Руперт записался в элитный полк.

В Брэдфорде добровольцев оказалось так много, что из них был сформирован отдельный батальон – Первый Брэдфордский добровольческий батальон. Микки был одним из первых у дверей рекрутского присутствия. За ним последовал и Чарли Торп.

Лотти, узнав от Нины, что ее подруга герцогиня Са-зерлендская взяла на попечение госпиталь Красного Креста во Франции и увезла туда своих дочерей и их подруг в качестве сестер милосердия, тотчас написала герцогине письмо с просьбой принять и ее в их число.

Нина предложила свои услуги больнице Гая в Лондоне и подвергла свой патриотизм тяжкому испытанию, надев на себя чудовищно уродливую униформу.

«Платье сшито из ткани в белую и фиолетовую полоску, которая не посрамила бы и палатку. Оно и по фасону похоже на палатку. Клянусь, что Герти Грэм вполне поместилась бы в нем, мало того, оно было бы ей великовато, – писала Нина Роуз. – Я собираю его в складки и подпоясываю ремнем. И в довершение всего ношу черные шерстяные чулки и черные туфли на низком каблуке. Руперт умер бы со смеху, если бы увидел меня в этом наряде!»

В первые месяцы войны, когда почти каждый был в душе уверен, что «все это к Рождеству кончится» и что «мы их в порошок сотрем», Роуз работала на фабрике по четырнадцать часов в день. О тканях нового рисунка и речи быть не могло. По огромному правительственному заказу гнали только хаки, хаки и хаки. Роуз думала лишь о том, как справляться с этим вовремя, и подолгу, мучительно ждала писем от Гарри.

Как любой кадровый офицер, он был немедленно отправлен на фронт. В августе попал в самую гущу кровавых сражений при Монсе. В сентябре отступал в составе армии союзников от Марны. В октябре стал одним из бесчисленного множества тех, кто сражался на обратном пути к Марне за возвращение утраченных территорий, за то, чтобы в британских и союзнических газетах появились на первых полосах заголовки: «ПАРИЖ СПАСЕН: НЕМЦЫ ОТСТУПАЮТ!»

«В одном можно быть уверенным, – писал он мрачно Роуз в ноябре. – В том, что война не кончится к Рождеству. Временами я сомневаюсь, что она может кончиться к следующему Рождеству».

С наступлением Нового года стало ясно, что предсказания Гарри оправдываются. Немцы отступали в ограниченных пределах. Обе воюющие стороны приступили к строительству оборонительных сооружений, а линия окопов протянулась от Ньюпорта на бельгийском побережье через Ипр, Аррас, Суассон и Реймс к Вердену. Наступления и отступления совершались той и другой стороной не более чем на несколько миль.

«Это тупик, – сообщал Гарри в февральском письме, – и все мучительно сверх всякого описания. Я не хочу писать тебе об этом, Смешная Мордочка. Я просто не могу. Мне хочется думать только о Крэг-Сайде и о вересковых холмах Илкли».

На восточном фронте союзники высадили в апреле морской десант в Галлиполи, чтобы подобраться к укреплениям, защищающим подходы к Константинополю, и таким образом оказать поддержку союзным войскам России. Руперт отплыл с этим десантом.

Командующий операцией, понимая, что турки сосредоточат на высотах над узкой полосой берега, на которую должен был высадиться десант, значительные воинские соединения, решил прибегнуть к тактике, заимствованной у древних греков, осаждавших Трою. В роли безопасного на вид деревянного троянского коня командующий использовал столь же невинного на вид «морского коня» – трансцортное судно «Клайд».

В бортах «Клайда» были прорезаны большие и широкие отверстия, из которых должны были высадиться десантники, едва судно подойдет к берегу.

Так они и сделали, но не преуспели в намерении поразить турков внезапностью нападения. Вместо этого они попали в настоящий ад. Им пришлось прокладывать путь к берегу по мелководью под убийственным огнем турецких пушек, и вода в море покраснела от крови убитых и умирающих. Руперт был одним из немногих, добравшихся живыми до берега. Во время кровавой резни, завязавшейся здесь, Руперт собрал вокруг себя остатки своего батальона и, совершив невозможное, захватил обороняемые турками высоты. Сражаясь врукопашную, словно гладиатор, этот не знающий страха отважный двадцатипятилетний мужчина погиб как герой.

Получив трагическое известие, Роуз немедленно отправилась в Лондон. Нина была в ужасном состоянии и вела себя за пределами разумного. Впервые в жизни Роуз пришла в полное отчаяние.

«Мне кажется, Нина потеряла рассудок, – написала она Уильяму. – Она, видимо, даже не замечает моего присутствия. Может быть, мама и могла бы добиться от нее какого-то отклика, но у меня ничего не получается, как бы я ни старалась».

Лиззи, по-прежнему оплакивающая Лоренса, поехала в Лондон и остановилась в городском доме Стронов, а Роуз вернулась в Крэг-Сайд.

Фабрика Риммингтонов работала на полную мощность, и не Уолтеру, а Роуз приходилось иметь дело с поставщиками и клиентами. Бельгийские и французские текстильные предприятия были захвачены немцами, русские и польские разрушены, и фабрика Риммингтонов получала заказы не только из Франции, но также из Сербии и России.

«Успеха тебе в работе, Смешная Мордочка, – писал Гарри с фронта. – Твой дед гордился бы тобой!»

В июне Торпы получили известие, что Чарли тяжело ранен и помещен в полевой госпиталь в Булони.

«Как только он открыл рот, я сразу поняла, что он из Брэдфорда, – писала Лотти Роуз. – Потом он сказал, что хочет показать мне фотографию любимой девушки, и попросил открыть его бумажник. Как ты думаешь, что я увидала? Фотографию дочери папиной подруги! Девушка смотрела на меня с сияющей улыбкой. Если папа женится на миссис Уилкинсон, а Чарли – на Дженни, значит, он станет моим родственником? Есть от чего закружиться голове! К сожалению, придется сообщить тебе и печальную новость. Чарли ампутировали левую ногу в тот же вечер, как его доставили в госпиталь. Расскажи об этом Дженни как-нибудь помягче. Во всяком случае, теперь Чарли уже не придется воевать, и скоро он вернется домой и к Дженни».

В конце июня Роуз заболела тяжелой формой гриппа. В начале июля Гарри приехал в отпуск. Не могло быть речи о совместных посещениях фабрики или о прогулках по вересковой пустоши. У Роуз хватало сил, только чтобы лежать на спине, откинувшись на подушки, а температура у нее держалась, как выразился Уолтер, «за пределами градусника». И еще она могла радоваться тому, что Гарри после почти целого года, проведенного на фронте, сидел возле нее, благодарение Господу, целый и невредимый, радоваться и смотреть на него во все глаза.

– Чарли Торп вернулся домой, – сказала она Гарри, когда он в первый раз уселся на стул возле ее постели и взял ее за руку так, словно она была его любимой, а не просто кузиной «со смешной мордочкой». – Грустно видеть, как он ковыляет по Бексайд-стрит с костылем и с пустой, подколотой булавками штаниной. Дженни ведет себя храбро и рассуждает разумно. Говорит, что лучше ему быть дома с одной ногой, чем лежать с двумя где-нибудь во Фландрии.

Гарри был еще дома, когда они получили известие, что Руперт посмертно награжден Крестом Виктории.

– Я послал Нине письмо с соболезнованием, как только узнал о гибели Руперта, – сказал Гарри, избегая смотреть Роуз в глаза и уставившись на вазу с ноготками на столике возле кровати. – Она знает, что я дома, и пригласила меня провести два последних дня отпуска в Лондоне. Твоя мама держала меня в курсе того, что там происходило. Кажется, Нина очень тяжело переживала гибель Руперта.

– Да, – ответила Роуз, почувствовав комок в горле. Она представляла себе, что может выйти из этой встречи Гарри и Нины. Нина обратится к нему за утешением, и Гарри, любя ее, как любил всегда, даст ей это утешение. А потом? Когда скорбь Нины утихнет, поженятся ли они с Гарри? Именно этого, вероятно, хотел бы Гарри. Ведь он всегда этого хотел.

Через несколько дней после того как Гарри уехал во Фландрию, проездом навестив Лиззи и Нину в Лондоне, Дженни и Чарли обвенчались в методистской церкви у Бычьего брода. У Дженни не было отца, и она попросила Уолтера вести ее к венцу.

– Я сочту это за честь, дорогая, – ответил глубоко тронутый Уолтер; сплетники, конечно, заработают языками, но ему это было безразлично.

Сидя в церкви рядом с матерью Дженни, Уильямом и Сарой, Роуз то и дело смаргивала слезы, глядя на то, как невеста идет по короткому проходу к ожидающему ее жениху.

На Дженни было платье из легкого шелка цвета лаванды; она сшила его сама, разумно скроив по косой нитке, чтобы длинная юбка обвивалась вокруг лодыжек. В волосах у нее были темно-красные розы, в руке она держала букет из точно таких же роз. Сияя от счастья, она подошла к Чарли и остановилась рядом с ним.

От Ноуэла пришла поздравительная открытка. В свое время, когда еще только шли разговоры о мобилизации, он уведомил власти, что, если дойдет до дела, он сожжет мобилизационное предписание, но согласен, чтобы его безотлагательно направили на работу военного значения, не требующую участия в военных действиях. Никто в семье не знал, какой ответ он получил на свое требование, однако на открытке стоял почтовый штамп Уэльса. Микки тоже поздравил Дженни с днем свадьбы. Телеграмма с печатью военной цензуры гласила: «Потрясающий день. Выходишь за отличного парня. Наилучшие пожелания. Микки».

– Так где же он, наш Мйкки, дьявол побери? – спросила у Роуз Герти во время свадебного приема в холле церкви. – Альберт утверждает, будто получает открытки, прямо все перечирканные цензурой. Ежели, как люди болтают, мы с французами должны вести совместное осеннее наступление, значит, он в самом пекле, как ты считаешь? Ему всегда надо было лезть в самую гущу, согласна?

В сентябре, принимая участие в большом осеннем наступлении на западном фронте, Микки, разумеется, находился в самой гуще событий.

– Когда он явится домой, я его первым долгом спрошу, где все это было, – ворчал Альберт, обращаясь к Лиззи, когда они вместе просматривали сообщения о новостях с фронта. – Какого лешего разрешать парням писать домой, если они ни полслова не могут сказать, где они и чем занимаются?

– Если Микки принимал участие в осеннем наступлении в составе Первого британского корпуса, то он должен был сражаться где-то возле Луса, – сказала Лиззи, развертывая карту Франции и Бельгии на кухонном столе Сары. Когда они оба хорошенько ее рассмотрели, Лиззи снова взяла в руки газету. – Здесь приводятся слова маршала Жоффра, вот они: «После нового и чрезвычайно сильного артиллерийского обстрела наша пехота ринулась на штурм немецких позиций. Враг понес серьезные потери от нашего огня и в рукопашном бою».

– Не нравится мне такой разговор, – прямо заявил Альберт. – Окопная война – штука скверная, но бои врукопашную еще хуже. Но если кто и может заставить немца драпать, так это наш Микки. Он просто дьявол, ежели его разозлить.

Наступление провалилось. Не были отвоеваны территории, достойные упоминания, а те, которые захватили, вскоре снова перешли в руки противника. Британские потери превышали 60 000 человек, но Микки Поррита среди погибших не оказалось. К величайшему облегчению его родных и друзей, Микки Поррит, большой ругатель и большой мечтатель, в душу которому запала овечья ферма на другом краю света, выжил, чтобы сражаться снова. И снова. И снова.

– Гарри был прав, когда утверждал, что к нынешнему Рождеству война не кончится, – сказала Роуз Уолтеру, пока тот вез ее в «рено» домой с фабрики. – И не только к нынешнему, маловероятно, что и к следующему Рождеству. Не кончится до тех пор, пока дело не сдвинется с мертвой точки.

Погода стояла такая холодная, что Роуз надела свою шапку из лисьего меха и взяла с собой такую же муфту. Те самые, подаренные Гарри.

– Должно сдвинуться, – мрачно процедил Уолтер, думая о том, что удача не может сопутствовать Гарри до бесконечности. – Новое министерство вооружений должно исхитриться. Теперь, когда оно укомплектовано, армия во Франции получит все необходимое снаряжение.

– И что с ним делать? – с возмущением спросила Роуз. – Идти в наступление из окопов по опутанной колючей проволокой земле, чтобы захватить несколько сотен ярдов грязи по колено и гибнуть сотнями, тысячами при первой попытке?

Уолтер ничего ей не ответил, потому что не знал, что сказать. Вместо этого он до отказа вжал педаль газа. Последние опубликованные цифры потерь были чудовищными. Им просто трудно было поверить. Уничтожено целое поколение. И ради чего, милостивый Боже, спросил он себя, завидев впереди свет газовых уличных фонарей Илкли. По какой причине?

Линия западного фронта, протянувшаяся от Остенде через Бельгию и Северную Францию, после глубокого выступа к Парижу поворачивала на восток к Вердену; в течение двенадцати месяцев она, в сущности, не менялась сколько-нибудь заметно. Не были завоеваны никакие территории. Ни одна из армий не была вынуждена отступить. Победа над врагом казалась, как никогда ранее, весьма отдаленной перспективой. И с каждым прошедшим днем у Гарри оставалось все меньше шансов вернуться с войны живым. Разве что он был бы ранен настолько серьезно, что его отправили бы в тыл. Он мог бы потерять руку или ногу, как бедняга Чарли Торп.

Уолтер издал горлом полный отчаяния нечленораздельный звук, и тут Роуз решилась.

– Дядя Уолтер, у меня есть идея, которой я хотела бы поделиться с тобой. Это касается не фабрики, а Крэг-Сайда.

Уже в зимних сумерках автомобиль миновал центр Илкли и двинулся вверх по дороге.

Уолтер снизил скорость. Он не любил водить машину, но без этого нельзя было теперь обойтись. Каждый здоровый и дееспособный мужчина в стране добровольно вступил в состав одной из служб. Или почти каждый. Кроме Ноуэла, и Уолтер никак не мог определить свое к этому отношение. Слава Богу, на фабрике об отказе его племянника от воинской службы не знали. Для Уолтера было бы непереносимым унижением, если бы сведения об этом распространились хоть сколько-нибудь широко, – ведь многие из его бывших служащих сражались сейчас в Бельгии, или Палестине, или Египте, или еще бог знает где…

– Но он вносит свой вклад в войну, – твердила Лиззи, втолковывая брату, что Ноуэл бросил занятия живописью и работает на угольной шахте в Уэльсе. – Он не любит находиться под землей, это ему ненавистно, однако таков его способ помогать воюющей стране.

До сознания Уолтера Наконец дошло, что Роуз о чем-то говорит ему.

– Ведь Крэг-Сайд достаточно велик, – услышал он ее взволнованные слова, – чтобы стать прекрасным госпиталем для выздоравливающих. Я сделала некоторые промеры и полагаю, что китайскую гостиную мы можем превратить в палату на десять человек, а если вынести растения из зимнего сада, там поместятся еще двенадцать. Стены нужно будет обтянуть отбеленным холстом, по крайней мере Лотти посоветовала поступить именно так, когда я написала ей о своем замысле.

– Лотти? – Уолтер затормозил «рено» на стоянке у огромных ворот Крэг-Сайда. – Ты писала Лотти о превращении Крэг-Сайда в госпиталь для выздоравливающих?

Роуз кивнула – насколько позволила ей невероятно пышная меховая шапка.

– Она считает, что это замечательная мысль, и не может понять, как мы не додумались до этого раньше. По ее мнению, лучшая комната для устройства операционной – это бывшая спальня Уильяма, потому что там есть верхний свет и большие окна. Она также думает, что мы вполне управимся с помощью сестер милосердия и нянек.

Уолтер застонал. Если Роуз подключила к своим планам Лотти, тут уж ничего не поделаешь, Крэг-Сайд уже можно считать госпиталем для выздоравливающих.

Он с трудом выбрался из машины и пошел открывать ворота. Оставив госпиталь герцогини Сазерленд в Булони, Лотти благодаря своей властной деловитости заправляла теперь полевым лазаретом, гораздо более близким к линии фронта. Юный младший лейтенант, друг Уильяма, помещенный туда на лечение, писал ему следующее: «Ваша сестра носит большую косынку Красного Креста из органди, но даже эта косынка не может полностью скрыть ее золотые волосы. Она выглядит как настоящий ангел небесный, а раненые утверждают, что она и есть ангел. Зато со старыми надоедами из военного ведомства она обращается как со старыми башмаками! И если она говорит, что человек еще не готов к возвращению на фронт, то даже сам генерал Хейч не в состоянии отменить ее распоряжение».

Уолтер толчком отворил ворота. У Лотти и у его маленькой Йоркширской Розочки энергии и смелости побольше, чем у его отца. Он задумчиво покачал головой.

Сильные девушки – ими можно гордиться, и если они решили, что Крэг-Сайд должен стать госпиталем для выздоравливающих, кто стал бы с ними спорить?

В Уэльсе – без искусства, без Лотти, без остальных членов семьи – Ноуэл как мог старался выжить. Он ненавидел эту работу. Он выбрал ее, зная, что возненавидит, и воспринимал как наказание за то, что не разделяет вместе с другими мучения в окопном аду. Он страдал от клаустрофобии; он ненавидел темноту; ненавидел угольную пыль, въевшуюся ему во все поры, и мозоли, изуродовавшие ему руки. Но больше всего он ненавидел социальную изоляцию. Вокруг не было никого, с кем можно поговорить об искусстве. Никого хотя бы отдаленно похожего на друга. Не обладая профессиональными навыками, он выполнял только подсобную работу, и его сотоварищи, все до одного валлийцы, смотрели на него с нескрываемым подозрением. Высокий, худощавого сложения, Ноуэл физически точно так же не соответствовал работе углекопа, как и умственно. Но он терпел день за днем. И изо дня в день думал о Лотти.

Он понимал теперь, что никогда не ценил ее по достоинству, что всегда принимал ее обожание как нечто должное, что пассивно и с некоторой долей юмора позволял любить себя. Теперь, слишком поздно, он осознал, что не дал себе труда ответить любовью на ее любовь. И опять-таки слишком поздно понял, как она нужна ему, как глубоко, на свой собственный, эгоцентрический лад, он ее любит.

Ноуэл понимал, что вопрос о всеобщей мобилизации – только вопрос времени, и время это наступило в январе.

«Сегодня вечером палата общин подавляющим большинством голосов высказалась в пользу билля о мобилизации, – писал Уильям Ноуэлу из Лондона. – Тебе, возможно, приятно будет узнать, что я, как и большинство депутатов от партии лейбористов, голосовал против. Министр внутренних дел настроен самым решительным образом, и я полагаю, что жизнь отдельных молодых людей с теми же взглядами, что и твои, теперь весьма осложнится. Тебя вызовут в военный трибунал, и один Бог знает, что из этого выйдет».

К великому удивлению Ноуэла и к немалому душевному облегчению многих других, его работа была признана жизненно важной для военных нужд.

«Мы теперь по крайней мере избавлены от позора: Ноуэлу больше не угрожает публичное признание его отказником от военной службы, – писала из Лондона Нина Лотти. – Что касается меня, то мне уже на все наплевать. О чем мне беспокоиться? Я решила, что, чем мучиться до смерти, лучше веселиться до смерти. Руперт понял бы меня. А мама не хочет понять».

Лиззи не поняла.

– Она ведет себя ужасающе, – устало говорила она Саре, вернувшись из Лондона. – Я просто не могла больше оставаться с ней и смотреть, как она разрушает свою репутацию и свое здоровье. А ничего другого мне было не дано, я ничего не могла поделать: Нина не слушала ни меня, ни кого бы то ни было.

– Лучше бы она продолжала работать сестрой милосердия, – заметила Сара, извлекая брыкающуюся и мокрую Эмму-Роуз из небольшой жестяной ванночки, установленной возле горящего камина в гостиной. Лиззи подала Саре нагретое полотенце.

– С тех пор как она получила известие о гибели Руперта, Нина ни разу не была на работе в больнице Гая. Ни один из ее великосветских друзей не считает поведение Нины предосудительным. Они только и знают, что танцевать и пить, словно у них нет будущего.

– Для многих из них будущего и в самом деле не существует.

Мучительная гримаса исказила лицо Лиззи. Сара права. Может, права и Нина, и ее друзья тоже.

– Господи милостивый, – заговорила она, снова и снова поворачивая на пальце обручальное кольцо. – Сколько это может продолжаться? И когда оно кончится, Сара, милая?