"Прикованный к красному ядру" - читать интересную книгу автора (Маншетт Жан-Патрик, Сюссманн В.-Ж.)12С веселыми криками прикованные к ядрам плескались в бочках с водой, брызгались, намыливались. Импровизированные ванны были установлены на свежем воздухе, между палатками. Посеревшие униформы, развешенные сбоку от палатки, сушились на солнце, в то время как каторжники энергично смывали с себя грязь. Обмениваясь шутками, люди терли друг другу спины, смеялись, брызгались, в это мгновение они были почти свободны. — Братец! — кричал Флаш Болту, мывшемуся в соседней бочке. — Попробуй догадаться, что нам выгорело? Болт изобразил изумление, выкатил глаза и понизил голос: — Не знаю. Скажи! — Ладно. Нам выгорел поход к шлюхам! — весело заявил Флаш. Он перекувырнулся в своей бочке. Болт наклонился, весело схватил его своими огромными ручищами и погрузил с Головой в грязную воду. Неподалеку от них неторопливо, с сигаретой в зубах, мылся Грин. Ля Трим присел на корточки в соседней бочке. Мерзкий старикашка с опаской относился к воде, тело его конвульсивно сжималось от соприкосновения со столь необычной средой. Однако и он радовался, улыбался беззубым ртом, празднуя победу. — Здорово мы их накололи, они этого не ожидали, правда? — заметил он. — Да, — равнодушно отозвался Грин. — Ты знаешь, Грин, — заявил старик весьма дружелюбно, — ты в конце концов неплохой парень. Когда мы выберемся из этой дыры, быть может, еще станем приятелями. Что ты об этом думаешь? — Да… — Надо сказать, что тюрьма чертовски закаляет человека, — удовлетворенно заявил Ля Трим. — Да, — повторил Грин с суровым видом. Когда наступила ночь, прикованные к ядрам растянулись на своей соломенной постели. Они курили, оживленно болтали, говорили о старых добрых временах, радостях и ошибках, вспоминали разные интрижки. — В конце-то концов! — сказал Болт Грину. — Ты все-таки кое-что сделал! — Нет. И я никогда ничего не делал в том смысле, что ты называешь работой. Меня мобилизовали, но я не пошел. Потом же я только тем и занимался, что убегал, и меня каждый раз водворяли за решетку. Как же часто я возвращался за решетку! — Откуда ты? — спросил Толливер. Даже бывший бухгалтер утратил свое хладнокровие. Его нахмуренное, морщинистое лицо разгладилось, глаза смеялись. — Из небольшой дыры, в нескольких днях езды отсюда к западу, — ответил Грин. — Я охотился, снабжал дичью один салун. Молодой человек зажег сигарету. — Это были славные времена, — пробормотал он. — Старик, Малькольм Курле-ту, девочки… Весь мир, как говорится, был у моих ног. Грин повернулся на живот и уставился на полог палатки. — Единственная семья, которая у меня когда-либо была. Сладкая была жизнь, это точно. — Аминь, брат мой! — воскликнул Флаш звучным баритоном. — Это у меня была сладкая жизнь. Друзья, я был королем сладкой жизни! Карты, очко, орел-решка, даже петушиные бои. Все у него было, у человека из Гальвестона! И женщины! Желтые, мулатки, индеанки… Боже мой, мне удалось даже иметь там одну черную! Это, я вам скажу, нечто! — А белые? — с жадностью прервал Ля Трим. — Ты неисправим, Ля Трим. Думай что хочешь, если тебе это доставляет удовольствие… — Да, у тебя дела шли в гору, Флаш, это точно, — с завистью сказал Ле Васо. — Честное слово, — кивнул Флаш, — не всегда все шло гладко, но своего я не упускал, вот что я вам скажу… — Он мечтательно обхватил голову руками. — Да, месье. Все курочки, каких только можно пожелать. Бог мой! — А у меня, — с горечью сказал Толливер, — за всю жизнь была только одна-единственная женщина, и та никуда не годная. Она ничего не хотела, кроме как оставаться в этой мерзкой конуре, которую мы снимали, и ждать, пока сдохнем. А я продавал билеты на: зарубежные поездки. Боже! Что в этом было хорошего? Он уставился в пустоту. — Чего я всегда хотел, так это уехать. Махнуть куда-нибудь, чтобы не вставать в полшестого, потом тащиться в железнодорожную контору и просиживать там штаны до вечера… — У него вырвался короткий смешок. — А воскресенье! Знаете, что мы делали по воскресеньям? Ничего! Совершенно ничего! Мы шли в церковь и слушали проповеди о том, как будет хорошо, когда мы помрем. Потом возвращались, и остаток дня я смотрел, как она шьет, напевая. Все, что она умела делать, — шить и напевать! Голос его стал хриплым, можно было подумать, что он защищается на суде. — В конце концов я стал ее упрашивать, чтоб она дала мне немного деньжат из наших сбережений. Но она не хотела! Она сказала, чтобы я уезжал, а мне оставалось только размышлять, как я могу уехать без денег. И в этот момент на меня нашло. Я поджег эту чертову конуру. Это говорит о том, до чего же я был зол… Толливер потряс головой. Он наклонился к керосиновой лампе и потушил ее. Темнота поглотила палатку, люди медленно устраивались, растягивались на своем ложе. — Мне оставалось только уехать, оставить и ее, и железную дорогу, — пробормотал он. — Боже мой. Невозможно жить в страхе… Всем своим существом… это невозможно. |
|
|