"Лети к своим собратьям, ворон" - читать интересную книгу автора (Максвелл Гейвин)Максвелл ГейвинЛети к своим собратьям, воронГейвин Максвелл ЛЕТИ К СВОИМ СОБРАТЬЯМ, ВОРОН Об авторе: Гейвин Максвелл родился в 1914 году. В 1945 он купил небольшой остров Соэй в архипелаге Гебридских островов и попытался организовать рыболовецкое хозяйство на акул. В результате появилась его первая книга "Охота с гарпуном". В 1956 году он опубликовал книгу "Да хранит меня Господь от друзей моих", а в 1958 - "Тростник на ветру", где описываются его путешествия в краю болотных арабов в южном Ираке. В 1959 году вышла книга "Десять смертных казней" - очерк о жизни сельской общины на Сицилии. В 1960 году появилось "Кольцо светлой воды" тиражом более миллиона экземпляров на английском языке. Сокращённый вариант этой книги для детей с иллюстрациями: "Сказка о выдре" опубликован в 1962 году, а продолжение истории: "Скалы остаются" - в 1963 году. В 1965 году вышла книга "Дом в Элриге" - автобиографическая повесть о детстве писателя, а в 1966 "Владыки Атласа" - история марокканского королевского Дома Глауа. Гейвин Максвелл умер в 1969 году. ПОСВЯЩЕНИЕ Тому, что погибло и что сохранилось, В том небольшом мире, что я воспринимаю, Тому, что кажется мертвым и что живёт, И всё же плачет в стае диких лебедей. Всему, что я любил и о чём горевал, Всему, что бесконечно и всепрощающе, У тех, кому позволено войти В эту обширную зону без центра. Огню и скалам, дождю и штормам, А также основе дома моего. Посвящается Эдаль: 1958-1968 гг. Радость, что получил от природы, верни ей ПРЕДИСЛОВИЕ Эта книга написана главным образом для тех читателей, которым понравилась моя первая книга о доме, названном мной Камусфеарной, - "Кольцо светлой воды", - и которые продолжают интересоваться как людьми, жившими там, так и животными. Целиком и полностью изложить эту историю было и трудно, и иногда даже мучительно тяжело, но я постарался быть точным как в фактическом материале, так и в датах, ибо считаю, что должен сказать правду тем многим людям, с которыми познакомился и подружился в результате переписки. Все они постоянно интересовались новостями из Камусфеарны, спрашивали о выдрах. Эта книга адресована им вместо писем, которые я должен был написать, но так и не сделал этого. Причины станут очевидны читателю: каждое письмо, если быть откровенным и не отступать от истины, было бы объёмом в книгу. Читатель этой книги сразу поймёт, что непосредственным продолжением "Кольца светлой воды" является "Скалы остаются", в которой многое пришлось утаивать, без чего нельзя было обойтись в то время, и что, надеюсь, мне удалось исправить в данном полном повествовании. Это история Камусфеарны и близлежащих маяков за последние пять лет. В силу ряда причин писать откровенно о животных гораздо легче, чем о людях (и не только потому, что животные не могут оспорить того, что о них написано), и с минимальными оговорками и умолчаниями, которые вполне уместны по отношению к роду человеческому, я сделал всё, что в моих силах, чтобы изложить всё так, как было. Любое описание человека должно быть несвязным, иначе оно будет личностным. Поэтому, разумеется, мои герои могут рассказать обо всём этом совсем иначе; они вспомнят то, что я, возможно, забыл, и запамятовали то, что запомнилось мне. Итог, в любом случае, будет одинаков. Чтобы не путаться, на протяжении всей истории я сохранил название Камусфеарны, хотя неизбежно с учётом точного местоположения двух других маяков, Орнсэя и Кайлиакина, любому любознательному читателю становится очевидным, что Камусфеарна - это Сандейг, на побережье Шотландии милях в пяти от селения Гленелг. Настоящее название дома на дороге в миле от моего дома на берегу не Друимфиаклах (что означает "край зубов"), а Тормор; а семья, жившая там, носила фамилию Маклеод: Джон Дональд и Мэри Маклеод с детьми. Маклеоды теперь уехали, а сыновья их уже взрослые, они оба женились, и у них свои семьи. Опустив эти иносказания, раскрывается, так сказать, последний из моих нехитрых секретов. И наконец, должен заметить, что несмотря на почти очевидные свидетельства об обратном, ни одна часть из семнадцати глав этой книги не была написана с оглядкой на события, описанные в кратком эпилоге. Всего лишь тот абзац и заголовок главы 17 - это всё, что я добавил после 20 января 1968 года. Маяк Кайлиакин Июль 1968 года Гейвин Максвелл 1 РЯБИНОВОЕ ДЕРЕВО Поздней осенью 1966 года в один ветреный бурный день я стоял на крутом обрыве над домиком у берега моря, который назвал Камусфеарной в "Кольце светлой воды" и который когда-то был моим домом. Как бы из далёкого прошлого, но только взором я узнал небо, море и белые песчаные пляжи между островами, наполовину обнаженные при отливе: в них не осталось ничего из того, что мне хотелось бы вспомнить. Резкие, проникающие образы прошлого, стучавшиеся в двери моего сознания, были чуть ли не болезненны, и я старался отогнать их. Тёмно-синее море было почти черным, гребни волн - короткими, белёсыми и злыми. С юго-востока дул ветер силой в девять баллов, нагоняя огромные серые тучи, которые как бы перегоняли друг друга и оставляли между собой прорехи, сквозь которые яркие лучи солнца выхватывали то кусок пляжа, то холм, то остров. За проливом Слит, где рыбацкий баркас тяжело шел по волнам, высоко разбрасывая бортами белую пену, основания гор на Скае были припорошены снегом, а вершины их неподвижно белели на фоне тёмного серого неба. Чайки скользили на сыром ветру, тоже белые, но ветер был слишком крепок, и они не могли твёрдо держаться своего курса, скользили, вздымались, падали и кружились, пронзительно перекликаясь, когда порывы ветра разбрасывали их. По проливу, словно пена среди пены прошел небольшой косяк китов, небольших животных длиной метров по десять. Раньше бы я воспрянул, заинтересовался бы их видом, конкретно определил бы отряд. Атеперь, глядя на них, я считал их не более чем преходящей помехой в воде, почти что чем-то посторонним. Я смотрел вниз на Камусфеарну и полагал, что прощаюсь с ней навсегда после восемнадцати лет. Вдруг налетел резкий порыв града, я поднял капюшон своей штормовки и прижался спиной к крутому берегу обрыва. Но от ветра укрыться не удалось, ни от какого ветра теперь уж не укроешься, и я вдруг отчетливо осознал это. Внезапно столб бледного, но четко сфокусированного солнечного света высветил стоявший внизу дом, дом, в котором, как мне казалось, я буду жить всегда. Большим усилием я постарался вспомнить, как увидел его впервые: посеревший от непогоды домишко, от которого было рукой подать до моря, который стоял без забора на зеленом лугу, а от накатывающихся волн его отделяли лишь поросшие травой дюны. Без жильцов, заброшенный, в ожидании людей. Я припомнил, как впервые поселился здесь, а мебелью мне служили лишь рыбные ящики и все те необычайные богатства, которые выбрасывало море после юго-западного шквала. Тогда в доме не было ни водопровода, ни телефона, ни электричества, не было даже дороги к нему. Я находился в полутора милях ниже от своих ближайших соседей на одноколейной дороге, семьи, которую я назвал Мак-Киннонами из Друимфиаклаха. Как всё и вся, они тоже исчезли, их маленький домик из зеленого гофрированного железа теперь пуст, когда-то ухоженный цветник зарос сорняком и бурьяном, и теперь в радиусе пяти миль от Камусфеарны нет ни одного обитаемого человеческого жилья. Внешне изменилось и многое другое. Когда-то здесь был травянистый склон холма, то тут, то там усыпанный камнями с купами вереска и орляка. Он был девствен и пуст, овевался всеми ветрами, и никто его не трогал. Так это и было, когда я приехал жить в Камусфеарну. У меня с собой был только примус, чтобы готовить, ведро, чтобы ходить за водой к речушке метрах в ста от дома, а чтобы развести огонь на кухне, я собирал на дрова то, что попадется на морском берегу. Теперь же у меня за спиной, когда я оглядываюсь на дом, шумит густая десятилетняя поросль лиственницы и кедрача, ибо хозяин этого участка, после разных безуспешных опытов решил заняться здесь лесоводством. По какой-то непонятной причине некогда зелёный луг, на котором стоял дом Камусфеарны, теперьпревратился в буйные заросли, которые чуть ли не вплотную подступили к стенам дома. И дом изменился тоже. Когда я поселился здесь, в Камусфеарне было всего четыре комнаты: две наверху и две внизу. Теперь же, глядя вниз, я видел разросшиеся пристройки, сделанные из стандартных блоков, отличающиеся уродливостью, порождённой необходимостью и стремлением построить как можно скорей. У дома, на стороне, обращённой к морю, стояли два разбитых джипа, прочность которых не устояла перед булыжниками и ухабами, из которых состояло полотно двухмильной дороги, проложенной бульдозером четыре года назад. Между этой грудой металлолома и морем на массивной колёсной тележке возвышалась моторная лодка "Полярная звезда", а её бронзовые винты влажно блестели на траве под кормой. Телеграфные столбы и провода спускались по холму с одной стороны, электрические сети - с другой. Они сходились в Камусфеарне, а вокруг самого дома был высокий деревянный забор, за которым жили две выдры, которые когда-то были домашними ручными зверьками. Каждая из них более трёх лет назад совершенно непредсказуемо вдруг проявила такие свирепые наклонности, какие бывают у неукротимого леопарда. С отчаянием и горьким сожалением о том, что дикие зверьки были лишены своей естественной среды обитания, я вынужден был признать, что в Камусфеарне я единственный из людей, кто ещё мог доверять им, кто в повседневном общении с ними всегда встречал у них обеих дружбу и любовь. И тогда я соорудил им то, что мне казалось идеальными условиями зоопарка. Тот страшный ущерб,который они нанесли остальным бывшим здесь людям: истерические, почти маниакальные постоянные нападения, которые характерны для зверьков семейства куньих, когда в них так или иначе пробуждается убийственный инстинкт, исключили всякую возможность оставить их на свободе. Максимум, что я мог позволить им теперь время от времени, - так это выводить их на прогулку, - раздельно, так как они ненавидели друг друга, - и нанять для них обслуживающий персонал, так как я сам не мог постоянно оставаться в Камусфеарне. Теперь же, когда я сидел закутавшись в свою штормовку, а град барабанил по мне и, тая, затекал во все складки моей одежды, я взирал на то, что натворил в Камусфеарне: что наделал с животными и что сделал с собой. За последние два года содержание этого хозяйства, сосредоточенного на выдрах, очень смахивало на жизнь на антарктической метеостанции. Оно обходилось в действительности в 7000 фунтов стерлингов в год независимо от того, был ли я здесь или где-то за тридевять земель. За последнюю неделю его затапливало дождём, прошёл сильный снег и затем всё растаяло, так что снег с гор каскадами поплыл вниз по расселинам горных склонов. Затем снова прошёл дождь, и ручей у Камусфеарны превратился в бурный стремительный поток, а от наводнения по всей территории вокруг дома появились огромные лужи. Они сверкали всякий раз, как сквозь низко плывущие тучи на время прорывалосьбледное осеннее солнце. Одна из них привлекла моё внимание из-за своей удивительной формы - это была совершенная восьмёрка. Она была в загоне для выдр с северной стороны дома в вольере у Теко, самца выдры, который уже прожил в Камусфеарне семь лет. Это был так называемый зоопарковый синдром поведения: повторяющиеся, навязчивые движения в результате скуки и отчаяния. Час за часом, изо дня в день он ходил по этой тропинке до тех пор, пока не протоптал дорожку без растительности, достаточно глубокую, так что там застаивалась вода. Со временем, подумал я, она снова зарастёт травой, а заборы снесут, так как они больше не будут нужны. В конце концов я сдался, Камусфеарну придётся закрыть и обеих выдр отдать в зоопарк. А где буду жить я сам, ещё не знал. Высоко на шелестящем ветру пролетел одинокий ворон, его глубокое горловое карканье почти заглушалось от собственной мощи. Я вспомнил, как Уилфред Тезинджер однажды рассказывал, что, когда караван верблюдов в Южной Аравии вдруг замечал одинокого ворона над головой, то бедуины старались отогнать дурное предзнаменование криком: "Лети к своим собратьям, ворон!" Теперь же, казалось, слишком поздно было прибегать к такому средству. Между мной и забытым водяным знаком в вольере Теко стояло рябиновое дерево, волшебное дерево, которое растёт у любого старого дома на этом нагорье. Вокруг него сосредоточено так много гэльских предрассудков и преданий. Рябина - это хранитель, защитная сила, дерево жизни, бесконечно злопамятное, если ему навредить или отнестись к нему пренебрежительно, но способное также нести в себе добрые, - или злые, - пожелания тех, кто обладает способностью общаться с ним. Немногие жители нагорья решаются срубить дерево рябины даже в ходе современного ведения лесного хозяйства, они не приносят её яркие ягоды в дом, ибо они - кровь дерева и на того, кто прольёт её, падёт проклятье. Моя рябина уже сбросила свои ягоды, а ветер оголил её ветви от алых листьев, но она всё же привлекала моё внимание, потому что я смотрел на неё новым взглядом и поддался сильным, внезапным и свежим воспоминаниям. Пока я сидел там, прижавшись под ветром к мокрому склону над Камусфеарной, то вспомнил сад на берегу Эгейского моря, где был этим летом четыре месяца назад. Солнце нещадно палило, цикады трещали в густом фиговом дереве, цветы вьюнка обвивали ребристую колонну рядом с моим креслом, а над ними плясали великолепные бабочки. Я сидел и читал машинописный текст неопубликованной автобиографии, историю жизни одной поэтессы. Я читал её, пожалуй, с большим, чем обычно вниманием, так как эти страницы относились ко мне и тем горьким событиям, которые произошли много лет тому назад. И вдруг один абзац как бы отделился от страницы и поразил меня с такой силой, как если бы меня ударили. Это было моё рябиновое дерево. Я уж не помню ни тех слов, ни предложений, из которых состоял тот абзац, остался только яркий образ, который сохранился до сих пор. Мы крепко поссорились в Камусфеарне, и когда она уходила, то обернулась и так ядовито произнесла, что поверить этому было трудно: "Да простит тебя Бог! - И я ответил: "Он простит". Этого короткого диалога не было на странице передо мной, но я читал неизвестное мне продолжение, ибо мы встретились много лет спустя совершенно случайно на лондонской улице, когда я уже был женат на другой. Она всегда считала, что обладает огромной и ужасной оккультной силой, и в приступе ярости не сомневалась в своей способности омрачить мне будущие годы. Ночью она тайно вернулась в Камусфеарну,- теперь я представляю себе эту жуткую ночь при сильном ветре и дожде, - ревущем прибое и колдовской луне, - положила руки на ствол рябины и со всей силой своего духа прокляла меня, сказав: "Пусть он страдает так же, как я страдаю теперь!" Затем она ушла, скрывшись за смутными очертаниями холма. Я отложил рукопись и уставился на жёсткую темно-зелёную траву греческой лужайки, думая о том, как верно ход событий за последние годы следовал её слепому пожеланию разрушения. Кое-что из этого она, должно быть, знала, так как это было известно всем, и я задался вопросом, ликовала ли она, но было гораздо больше такого, чего она знать не могла. Она не могла знать, среди многого прочего, что я теперь уже принял горькое решение отослать выдр в зоопарк, найти дом для собак и покинуть Камусфеарну. Теперь я больше не держу на неё зла независимо от того, повлияло ли её проклятье на ход событий или нет. Я только не понимаю, как может сосуществовать такая любовь и такая ненависть. Одни говорят, что мир сгорит в огне, Другие - всё превратится в лёд. Из тех желаний, которые были во мне, Ближе всех те, что к пламени стремятся. Но если дважды суждено ему погибнуть, То ненависти тоже было много, Чтобы сказать, что лёд тоже хорош, И этого достаточно вполне. Посмотрев на траву возле своей книги я заметил бледное существо размером в половину спички, которое рывками пробиралось между листьев. Временами оно трепыхалось как флаг на ветру, то перемещалось на несколько сантиметров вправо или влево, то продвигалось чуточку вперёд, то отступало. Нагнувшись, я разглядел лоскуток белого, почти бумажного листочка, который тащил на себе муравей размером в четверть меньше его. Муравей пытался протащить его в направлении ко мне, но то и дело застревал между стеблями травы, как если бы бревно тащили горизонтально через лес. Тогда муравей начинал суетиться, отходил в сторону и назад, просовывал один конецсквозь препятствие и в итоге продвигался вперёд на дюйм-другой. Я посмотрел вокруг и поискал глазами вероятную цель его пути. Позади и справа от меня, образуя прямой угол, была грубая кирпичная стена высотой, пожалуй, метра полтора, а на верху стены была терраса, которая заканчивалась выжженной, необработанной землёй. Я подумал было, что гнездо муравья находится где-то поблизости на стене, но и до неё в ближайшем месте было около семи метров, к тому же между травой и стенкой находился голый цветочный бордюр шириной около метра, земля которого была вскопана и лежала неровными комками размером в мяч для гольфа. Какова бы ни была цель муравья, - достичь её представлялось совершенно невозможно. Через четверть часа он добрался до рукописи, лежавшей на траве рядом со мной. На ней, прямо на словах "рябиновое дерево" он остановился отдохнуть, передвигая свою ношу в челюстях так, чтобы было поудобнее. Мне вспомнился Брюс со своим пауком, и приключения муравья стали моими. Муравей отдыхал целую минуту на ярко-белой бумаге, медленно пошевеливая усиками, как бы выясняя, нет ли впереди какой-либо опасности. Затем внезапно, как бы по взмаху флажка, дающего старт, он бросился вперёд по странице и снова погрузился в травяные джунгли, отделявшие его от стены. Та же самая огромная и упорная энергия сквозила в каждом его движении, те же самые зигзаги то вперёд, то назад, те же манёвры и очевидное понимание принципов механики, всё то жеощущение верности курса: прямо к стене. Когда, наконец, он вышел из травы и добрался до сухих комков цветочного бордюра, грандиозность возникших перед ним препятствий ничуть не обескуражила его. У подножья каждой земляной горы, которая в масштабе для человека была бы в сотню метров высотой, он осторожно поворачивался, поправлял свою ношу и задом начинал подниматься по склону. На вершине он снова поворачивался лицом вперёд и бросался вниз по спуску. Муравей ни разу не пробовал избежать препятствия и обойти следующее, даже когда это казалось так легко на взгляд человека. Как цель, так и направление его курса были превыше всего. С того времени, как я впервые рассеянным взором заметил муравья с его похожей на знамя ношей, которой он, очевидно, придавал такое огромное значение, до тех пор, пока он добрался до подножия стены прошло почти полчаса. Кирпичи, грубые и неровные, горой возвышались над насекомым, некоторые выступали с наклоном наружу и головокружительным навесом, а в их глубоких трещинах были плотные сети белесой паутины. Они наслаивались друг на друга как хитроумно построенные баррикады. Муравей помедлил у подножья стены, подняв переднюю пару лап и ощупывая её, как бы оценивая масштаб предстоящей преграды. Затем он повернулся и с невероятной скоростью стал задом подниматься по гладкой поверхности, а свисавшая вниз голова по-прежнему сжимала в зубах свою добычу. Первые три кирпича он преодолел легко и достиг уступа, забравшись на который, он снова двинулся вперёд. Примерно в метре от земли движение затруднилось, так как верхний кирпич выступал наружу с сильным наклоном. Муравей медленно пошёл по нему всеми шестью ногами осторожно находя точку опоры, тело его при этом отклонилось назад на сантиметр, он чудом удержался и снова соскользнул. Мгновение он висел только на двух передних лапках. Затем он изогнулся, отчаянно пытаясь достать стенку остальными ногами, и упал, с размаху шлёпнувшись на грубую спёкшуюся землю у подножья стены. В человеческом измерении это было как бы альпинист упал с горы высотой метров триста. Некоторое время муравей лежал на спине совершенно неподвижно, а белый, похожий на бумажку предмет, который я теперь посчитал за какое-то сообщение, по-прежнему крепко был зажат у него во рту. Затем лапки у него медленно зашевелились, муравей перевернулся, повернулся к стене и снова бросился к ней как будто в ярости. Первое большое падение. Я вспомнил своё: мой брак оказался несчастным для обеих сторон. Но я оправлялся гораздо дольше, чем тот муравей. При второй попытке муравей избежал, то ли случайно, то ли намеренно, того кирпича, с которого упал. Он повернул к углу стены, добрался до места несколько выше, чем раньше и обнаружил над собой полог из паутины. Его ноша застряла в ней, и отчаянно барахтаясь при попытке высвободить её, муравей снова упал. На этот раз ему понадобилось несколько дольше для того, чтобы оправиться. И когда он пришёл в себя, стена его вовсе не интересовала, всё своё внимание он обратил на поиски того, что потерял. Он быстро забегал кругами и по прямой, лишь на мгновенье останавливаясь для того, чтобы позондировать воздух своими усиками. В течение нескольких минут он не отошёл и на фут от того места, куда упал. Второе падение. Брак распался, хотя ещё не был оформлен развод. Выдры, представляющие опасность для окружающих, помещены в неволю, Камусфеарна механизирована, заполнена персоналом, её осаждают туристы. Идиллия закончилась, а сообщение где-то затерялось во время падения. Я искал его так же, как это делал муравей, и мне тоже пришлось бегать кругами. Я нагнулся и, стараясь, чтобы тень от моей руки не падала на обескураженного муравья, освободил то сообщение от паутины. Оно спорхнуло вниз и упало на землю сантиметрах в пятнадцати от него. Оно белым пятном лежало на бледной твёрдой земле, скрытое от него, как я понял, громадными горными хребтами. Прошло несколько минут, прежде чем он нашёл его. Я почти зримо ощутил его удовлетворение и восторг, когда он приноровился, снова схватил его и бросился на стену. Теперь он уже устал, его восхождение было медленнее и неувереннее. Он даже не добрался до прежней высоты и, когда снова упал, то лежал гораздо дольше. Когда он снова зашевелился, стало видно, что он ранен, у него действовало теперь только пять лапок. Я уж подумал, что он больше не будет пытаться, но он начал снова и вновь потащил дальше своё сообщение. Третье падение. Автомобильнаяавария, необнаруженная травма, больница и беспомощность, боль и медленное выздоровление, чувство разгрома, медленный отход от того, что составляло смысл моей жизни, нежеланное возвращение в негостеприимное лоно. Муравей же, несомненно, вышел из положения лучше меня. В общем и целом муравей падал шесть раз, и каждый раз оправлялся всё дольше, но после второго раза он больше не терял своей ноши. Как это ни невероятно, но на седьмой раз он одолел стену, все полтора метра. У него на это ушло час двадцать минут, он был ранен и измотан, но всё-таки оказался наверху. Он остановился на краю террасы, на ровной, покрытой пылью тропинке, за которой были джунгли. Я встал и подошёл ближе, чтобы видеть его. Он, кажется, совсем не шевелился. Я в мыслях очеловечил его (он, наверное, был среднего пола, работник, но я, сравнивая его с собой, посчитал его за самца) и представлял себе, как он тяжело дышит, потягивает измученные мускулы, прекрасно сознавая, что преодолел, наконец, самый страшный участок своего пути. Сообщение его было при нем, оно иногда слегка пошевеливалось у него в челюстях. Он оставался в таком состоянии что-то около двух минут, и затем наступила драматическая развязка. С другой стороны пыльной тропы шириной в метр из необработанных зарослей травы, копошась, появился другой муравей, поменьше, краснее этого, очевидно он был другого вида. Он быстро побежал по пыли, как будто бы по известному ему курсу. Он схватил сообщение из челюстей моего муравья, очевидно, не встретив никакого сопротивления, вернулся с огромной скоростью туда, откуда пришёл, и быстро скрылся в траве. Мой муравей как бы и не подозревал об утрате, на мгновенье всё это показалось похожим на эстафету, в которой каждый из участников выполнял свою роль, и сыграл её безупречно. Так же оно казалось и мне, когда я был слаб и измотан, эстафета, в конце которой мне не оставалось ничего другого, кроме как передать палочку и доверить следующему донести её до конца и пожать лавры. Подумалось, что и мне не остаётся ничего другого, кроме как отдыхать и поправляться. Но затем мой муравей осознал, что у него в зубах больше ничего нет. Он повёл себя так же, как после второго падения, когда его сообщение зацепилось в паутине. В громадном волнении он забегал кругами, высоко подняв две из шести лап, которыми он больше не ступал на землю. Где-то примерно через полминуты он, видимо, напал на след и погнался вслед за тем, кто его обобрал. Затем я потерял его из виду среди густой растительности. Всё это я вспомнил в череде нескольких ярких образов, пока стоял, сгорбившись, на холодном мокром склоне холма над Камусфеарной и смотрел вниз на строение, которое было моим домом. Солнце уже начинало садиться, холодный рдеющий закат появился за рваными вершинами гор Ская, а тучи были влажными и набрякшими при сильных порывах западного ветра. Я посмотрел вниз на Камусфеарну, стараясь перефокусировать глаза, которые так долго вглядывались в тягучую жару того греческого сада в июле. Ноги у меня промокли, а за шиворот текла холодная струйка воды. Тот муравей, теперь, пожалуй, уже умер, но оставался всё же мне примером. Я-то ведь ещё жив. Я увидел, как из дверей Камусфеарны вышла женщина и понесла выдрам рыбу. Она и её семилетняя дочка теперь оставались единственными обитателями дома. Вокруг неё вертелось больше десятка собак. Три из них были мои: две гончие и их шестимесячный щенок. Остальные были разными по размерам: от крупных датских догов до миниатюрных пуделей. Я же больше не имел контакта с ними и потерял всю связь с Камусфеарной. Я вскочил и начал спускаться к дому. Теперь уже было темно, и виднелись только огни, огни в доме, маяка острова Орнсэй и одинокого рыбацкого баркаса в проливе, направлявшегося на юг к Маллейгу. Я собирался нанести в Камусфеарну мимолётный прощальный визит, всё уже было устроено. Выдры пойдут в зоопарк, оставшиеся собаки - в те добрые дома, куда их смогут пристроить. Гас, мой любимый пёс, с виду суровый и неукротимый, - пиринейская горная собака, - который в действительности был мягок и нежен как спаниель, погиб в моё отсутствие, удавившись на цепи-удавке, когда его оставили на улице на ночь. В течение нескольких коротких недель своего визита в Камусфеарну я старался не видеться с выдрами. Я никак не мог внутренне смириться с тем, что их придётся сдать в зоопарк. Это было всё равно, что отдать в интернат нежеланных детей, но другого выхода, пожалуй, не было. Я даже не мог заработать достаточно денег, чтобы содержать их, хотя уже и получил несчётное количество писем от общественности, которая самым недвусмысленным образом порицала моё решение. Что могла она знать о невозможности сохранить всё это? Семь тысяч фунтов в год, чтобы только сохранить практически пустую Камусфеарну, - сколько из моих корреспондентов может найти такие деньги, теперь или вообще когда-либо, чтобы сохранить нечто прекрасное хотя бы чуть живым в кислородной маске? И как долго? Я уже знал, что всё кончено, полностью и бесповоротно, и всё же неизвестные лица, незнакомые голоса жужжали мне в уши, требуя от меня невозможного. Да это просто смешно! Некоторые спрашивали меня, почему я не "выпустил их на волю". Можно с таким же успехом спросить, почему нельзя отпустить собаку, которую держал и лелеял семь лет. А эти две выдры, Эдаль и Теко, были вскормлены из соски с самого младенчества, жили в домашних условиях до тех пор, пока положение не стало действительно опасным, и они привыкли, что пищу им подают в строго определённое время. Да они и сами не уйдут, и даже если, напротив, ты сам уйдёшь, то они не смогут ни сами себя обеспечить, ни просто выжить при суровом шотландском климате без отапливаемого спального помещения, к которому они привыкли. Совсем иначе дело обстояло с несколькими шотландскими выдрами, которых мы держали в Камусфеарне. Их мы выпустили, и они самым чудесным образом выжили, по крайней мере, несколько лет, несмотря на то, что были так доверчивы к людям. Иногда я их видел сам, однако, гораздо чаще получал письма от англичан-туристов, которые побывали на Западном нагорье. Они писали мне, что в том или ином месте, но всегда в пределах около пятнадцати миль от Камусфеарны, из моря вдруг выходила выдра, безбоязненно подходила к ним и нюхала у них обувь. Некоторые при этом спрашивали, что это, нормальное поведение для выдры? Каждое такое письмо очень меня радовало, так как в нём говорилось, что те существа, которых мы приучили доверять людям, ещё не погибли из-за их доверчивости. Но в отношении Эдаль и Теко не могло быть такого простого решения, и я, наконец, понял, что если любить животных так же, как людей, то при этом усугубляются собственные страдания. Иногда я завидую тем, кто равнодушен к млекопитающим другой породы, отличающейся от своей, но, возможно, при этом усиливается общее восприятие и понимание, сострадание и нежность, которые слишком уж заторможены у большинства из рода человеческого, настолько заторможены, что теперь мы оказались перед угрозой своему собственному существованию. Вот из всего этого слагалось моё отношение к этим двум выдрам, поэтому решение оказалось результатом болезненной борьбы с самим собой, гораздо более болезненной, чем можно описать словами. Но борьба уже закончилась, и решение принято. Выдры уходят, Камусфеарну закроют, а я где-то обрету себе новую жизнь. Ничего, однако, на свете нет совершенно определённого. Если любишь человека или животного, то тебя тянут крепкие нити обратно к объекту любви, а руки, которые тянут эти нити, - твои собственные. Но теперь любить уж было поздновато. Я стал спускаться по косогору к огням дома. В темноте ночь казалась ещё более бурной, чем это было в сумерках. Дождь, налетавший со шквалом с моря, бил и хлестал мне в лицо. Начинался прилив, и был слышен рёв и шипенье громадных волн, ухающих на пляже за домом. Обстановка была довольно подходящей для прощания надолго, прощанья не только лично моего, но в разной степени всех тех, кто писал мне и принимал близко к сердцу не только мою небольшую и незначительную трагедию, так как они связывали это, возможно, с чем-то гораздо большим в своей собственной жизни. Это был, в конечном итоге, конец эры, и она воспринимается в большей или меньшей степени как шок для любого живущего на свете человека. Для этих людей моя собственная несостоятельность была как бы символом их возможностей. Если я нарушил свой образ жизни, такой, как они представляли его себе, то я как бы подвёл их, и их жизнь тоже нарушится. Я никак не пойму, как я обрёл этунежеланную ответственность, как не могу понять, почему мой первый рассказ о Камусфеарне "Кольцо светлой воды" затронул какую-то неосознанную потребность в тех, кто читал его. Для меня это был не более чем личный дневник, дневник нескольких лет значительного счастья и некоторых бед, и конечно же это не отчёт великого или выдающегося человека, судьбу которого так близко принимают к сердцу другие люди в такой степени, что разделяют мою горечь по поводу отъезда из Камусфеарны. Я помню даже такие строчки из писем людей, с которыми вовсе не был знаком. "Что бы Вы ни собирались делать, не говорите только, что Камусфеарны из "Кольца светлой воды" никогда не было. Если угодно, скажите, что она исчезла, но только не говорите, что соврали. Я этого не вынесу, так как это было единственноедляменясвидетельство, что где-то был Рай"... "Что бы Вы ни говорили, Камусфеарна для меня навсегда останется такой, как Вы её описали. Я хочу сохранить этот образ, даже если её никогда не увижу. Заберите его у меня, и вряд ли у меня что-либо останется"... "Ваша книга "Скалы остаются" потрясла меня. Не потому, что она мне так понравилась, вовсе нет, а потому что избавила меня от иллюзий о том, что где-то есть счастье, удовлетворение, мир, в который за свои пятьдесят четыре года я так и не попал"..."Мне тринадцать лет, я прочитал Вашу книгу. Вот только такой жизнью мне и хочется жить. Скажите, пожалуйста, как начать? Расскажите, как начинали Вы, как уехать из города и жить просто в сельской местности вдали от людей, в особенности от родителей и родственников"... "Если хотите знать, то Вы паршивый писатель, который то и дело заставляет читателя лезть в словарь. Да я лучше буду читать кого угодно другого. Бонд - мой любимый, но всё-таки мне нравится, как Вы живёте, если это действительно так"... Ну что ж, так оно всё и было, но этого больше нет, и ничьей вины, кроме моей собственной, тут нет. Я прошёл между рябиной, формы которой едва различались на фоне летящих ночных облаков, и вольером Теко. Теко теперь уже должен быть в своём спальном помещении, небольшой пристройке к покрытому шифером сарайчику у северной стены дома Камусфеарны. Там у него сверху была подвешена инфракрасная лампа, помостик и постель из большой шины грузовика, наполненной одеялами. Проходя, я мысленно представил себе его спящую фигуру. Я уж не думал, что увижу его ещё раз, так как не предполагал, что смогу навещать его в зоопарке. В темноте ко мне вдруг подбежала собака и ткнулась мне в ноги. Большая, ростом мне до пояса. Я ощутил её и узнал свою борзую шотландскую суку Хейзел, такую же мокрую и измазанную, как я, но теплую и радостную. С тех пор, как погиб Гас, пиринейская горная собака, Хейзел, была моим лучшим другом, её большое тело спало на моей кровати к нашему обоюдному неудобству, но к её вящему восторгу. Кое-кто может подумать, что мне должно быть стыдно писать о том, что в эту, пожалуй, последнюю нашу встречу, я был на грани слёз. Она положила свои лапы мне на плечи, и голова её оказалась намного выше моей. Я попрощался с ней и впустил её в дом, чтобы дать ей обсохнуть и обогреться. Я уже попрощался с Хейзел, и теперь мне мучительно захотелось попрощаться с Теко. Несколько минут я простоял в темноте под дождём и при сильном ветре, сознавая, что можно только усугубить всё, но, пожалуй, подсознательно предчувствуя то, что будет впереди и стремясь изменить то, что происходит с Камусфеарной, и переправить все уже принятые мной решения, я повернул ручку и открыл высокие деревянные ворота его маленького дома. Закрыв за собой ворота, я включил свет в его спальном помещении. Его там не было, и нечему было удивляться. Ветром сорвало шифер с крыши, на полу было чуть ли не по щиколотку воды, одеяла промокли насквозь, а инфракрасная лампа перегорела. Я позвал его, и он появился из большого вольера, где был его плавательный бассейн, мокрый, грязный и несчастный. Он приветствовал меня так, как брошенный на пустынном острове человек встречает спасательный корабль. Все те выражения, которые я так хорошо изучил за семь лет, он испробовал, приветствуя, упрекая меня , выражая надежду на будущее. Приступ эмоций у пушных зверей, который может оказаться таким опасным, теперь был полностью любовным и исполненным желанья утешенья. Он ласкался и терся о меня, совал свои пальцы мне в рот и уши, прижимался ртом к моему и стал меня слюнявить. Я крикнул, чтобы принесли сухие полотенца и одеяла. Когда они появились, он с удовольствием стал обсушиваться так же, как это было в детстве, а когда я уложил в шину теплые одеяла, он по мановению руки залез туда и улёгся спать на спине, положив голову мне на руку, рот у него раскрылся и он слегка захрапел. Я осторожно освободил руку и оставил его спать, зная теперь, что не смогу отослать его в зоопарк, что так или иначе его нужно будет водить к водопаду, к каменным омутам, к морю и речке, чтобы он свободно бродил так, как когда-то приучился давным-давно. Я не знал, как этого можно будет добиться, но знал, что так оно и должно быть, что если этого не произойдёт, я буду чувствовать себя предателем, а если кто-то предал животного, тот может предать и человека. Мне не хватило мужества, и я попросил кого-то позвонить в зоопарк, куда должен был попасть Теко, и сказать, что Эдаль теперь вроде бы обрела независимость от человеческого общества и её можно туда отправить, а Теко - нет, и я оставлю его у себя. Я ещё не знал, как, но сознавал, что это необходимо. Я просто обязан сделать это. Мне захотелось провести следующее лето с этим зверьком и дать ему ту радость и свободу, которую мы когда-то испытали вместе в Камусфеарне. Моё собственное будущее омрачилось и стало неясным из-за множества проблем, его же будущее я могу, по крайней мере на один сезон, восстановить. Итак, когда я уехал из Камусфеарны в Северную Африку в декабре 1966 года, я всё же не распрощался с ним насовсем, как предполагал и планировал. Я вернусь, что бы не случилось, пусть даже огонь и воды. Теперь я чувствовал, что прошёл и то, и другое. 2 ПОЗДНОВАТО УЖЕ ЛЮБИТЬ Кое-что из истории Камусфеарны после публикации "Кольца светлой воды" я попытался изложить в книге "Скалы остаются", но это была вынужденно неполная история, и многое я там представил как полуфарс, что сейчас мне уже довольно трудно сделать. Тогда я представлял себе события как разрозненные и эпизодические явления, как бы печальны ни были худшие из них, а не как часть цельного курса, который неуклонно вёл к концу Камусфеарны и всего, что она собой олицетворяла. Оглядываясь назад, теперь можно считать, что каждый шаг этого пути был ступенью лестницы упадка, хотя даже и сейчас можно сказать, что только немногого можно было бы избежать. В августе 1961 года самка выдры Эдаль чуть ли не совсем отгрызла два пальца руки своего попечителя Терри Наткинза; со временем даже Джимми Уатт, который знал её так давно, утратил доверие к ней, и она теперь была полностью изолирована, как это делается со всеми зверями в зоопарке. Это само по себе было страшным ударом, но это был только первый признак, так что со временем ничего, кроме ударов, я больше не ждал. В октябре того же года произошло крушение "Полярной звезды". Такой кошмарной ночи мне больше не пережить. В ноябре я был помолвлен, а в декабре самец выдры Теко зверски набросился на сына моей невесты Саймона, тринадцати лет. В январе 1962 года, когда я в Лондоне готовился к свадьбе, назначенной на первое февраля, Теко напал на Джимми Уатта, и после этого обе выдры стали жить в условиях зоопарка. К концу года стресс этого неудачного брака непозволил мне больше писать, и продолжение "Кольца светлой воды", которое давно уже следовало закончить, было едва начато. Один приятель предложил сдать мне пустую виллу в одной глухой деревне на Мальорке, и я отправился туда, собираясь отгородиться от всех домашних проблем и сосредоточиться на работе, чего я раньше никогда в жизни не делал. В день моего приезда в порту Пальмы у меня украли машину, и через полчаса её непоправимо изуродовали. Всё время моего пребывания на Мальорке ушло на юридические и полицейские формальности, и когда я вернулся в Англию, книга не намного продвинулась по сравнению с тем, как я уехал туда. По возвращении я узнал, что Терри Наткинз уволился, Джимми Уатт остался один, и теперь дня не хватало на то, чтобы управиться со всеми делами по хозяйству Камусфеарны. Это было начало целой череды временных помощников, и почти все они, каждый по-своему, приближали конец Камусфеарны. Месяца полтора спустя мы разошлись с женой, хотя развелись только в июле 1964 года. На этом заканчиваются "Скалы остаются" по весне 1963 года, и вот отсюда я продолжаю историю Камусфеарны, или, если кому-то так больше нравится, историю рябинового дерева. 24 июня 1963 года я уехал из Камусфеарны на юг. Я собирался погостить полмесяца у своего брата в Греции. Как правило я с большой охотой собираюсь в такие поездки, но теперь мне не хотелось покидать собственный дом, или то, что от него оставалось, так как я отчаянно старался сохранить его в целости. На вершине холма я перегрузил свой багаж из джипа в большой "Лэндровер", в котором собирался доехать до Инвернесса и пересесть на поезд, идущий на юг. В этом "Лэндровере" я ездил ещё по Северной Африке, и у него был ряд особых приспособлений. Среди них было одно, которое несколько минут спустя, вероятно, спасло мне жизнь. Это была усиленная крыша с багажником, выдерживающая вес человека и снаряжения. Помнится, было тихое солнечное утро, а море в проливе Слит внизу было абсолютно синим. Высокие белые кучевые облака стояли над пурпурными холмами Ская. Первые семнадцать миль от Камусфеарны дорога одноколейная, через каждые две-три сотни метров устроены места для разъезда, а первые пять миль до деревни она совсем узенькая. К примеру, она едва годится для того, чтобы разъехаться машине и велосипеду. Я проехал около полумили и поднимался в гору со скоростью миль двадцать в час, когда из-за поросшего вереском пригорка справа от меня на дорогу прямо под колёса прыгнул олень. Я инстинктивно дернул рулём и увернулся от него. Он запрыгал вниз по склону слева от меня, а я только стал выравниватьрулевое колесо, как за ним последовал второй. Я, наверное,что-то делал, но от этого увернуться уже не смог. Я почувствовал глухой стук удара, затем машина накренилась и сталапереворачиваться. Я стукнулся головой о крышу, когда машина перевернулась первый раз, а на втором кувырке что-то тяжёлое ударило меня по рёбрам. Если я и потерял сознание, то всего лишь на несколько секунд. Я по-прежнему сидел за рулём, но машина лежала на правом боку, трава и кусты вереска через окно упирались мне в шею и щеку. Мотор всё ещё работал, но я не мог дотянуться доключа зажигания левой рукой, так как большой чемодан на месте пассажира прижал мне к боку левую руку. Спереди на "Лэндровере" были укреплены две полные канистры с бензином, и бак был полностью заправлен. Я был не в состоянии разумно оценить возможность возгорания, но знал, что если это случится, пока я нахожусь в таком беспомощном состоянии, то обгорю довольно сильно. Я попытался спихнуть с себя чемодан, но сделать это можно было только повернувшись наполовину на сиденье, чтобы можно было пошевелить левой рукой. Это оказалось ещё трудней, так как левая нога у меня застряла где-то между педалей, не поворачивалась и не давала мне двигаться. Я пыжился, дергал ногой, пока она не заболела, но вытащить её не смог. Хоть мне и не удалось сдвинуть чемодан, я всё же сумел просунуть левую руку под ним и дотянуться до замка зажигания. Затем наступила полная тишина, а я лежал, пытаясь отдышаться. Чемодан пошевеливался только тогда, когда я пихал его одновременно головой и левым плечом, но при каждом толчке возвращался назад. Наконец, при одном из толчков сильнее остальных он опрокинулся через перегородку рычага скоростей и упал в ноги пассажирского места. У меня освободились обе руки и я попробовал выбраться. В "Лэндроверах" спереди три сиденья, и дотянуться до противоположной дверцы наверху было довольно затруднительно. Я попробовал приподняться с помощью большого рычага, и тогда только до меня дошло, что левая нога застряла основательно, и мне её не вытащить. Как я ни елозил, ни крутил и вертел ею, она держалась там крепко. Наконец я дернул ею изо всех сил, стало больно, как при сильной ссадине, и я освободился. Я неуклюже выбрался через горизонтально расположенную дверцу со стороны пассажира, спрыгнул на землю и закурил сигарету. На машине с виду почти не было никаких вмятин. Не было никаких следов от оленей, хотя от второго на бампере остался клок шерсти. Нигде не было видно крови. Мне подумалось, что ни я, ни олени серьёзно не поранились. Как же я тогда ошибался! Я не понял тогда и не понимаю до сих пор причин той аварии, у которой оказались такие далеко идущие последствия, которые фактически изменили мою жизнь на много лет вперёд. Прежде всего, олени побежали вниз прямо к забору лестничества в каких-нибудь тридцати метрах от дороги, а олень летом сделает это только в том случае, если его вспугнёт сверху человек. Но даже и тогда они должны были слышать шум приближающегося "Лэндровера". Разозлившись, я взобрался на пригорок, думая, что там всё-таки кто-то есть, тот, кто видел, что машина свалилась под гору, и оказался настолько равнодушным, что не помог мне, пока я лежал там как в западне и думал, что вот-вот зажарюсь. Но там никого не оказалось, только следы копыт оленей в черном торфе в нескольких метрах от дороги, а чуть выше несколько овец разбрелись и паслись в полном спокойствии. Это исключало возможность появления собаки, так как тогда овцы сбились бы в кучу. И я отправился пешком назад, туда, откуда выехал. Добравшись до Друимфиаклаха, домика у дороги над Камусфеарной, я зашёл к своим старым друзьям Мак-Киннонам, полагая, что чашечка чая у Мораг не помешает мне, прежде чем отправиться дальше вниз по склону, позвонить и вызвать помощь, для того, чтобы мне подняли "Лэндровер" на дорогу. Кэлум Мэрдо так же как и я удивился поведению оленей. - Это совсем на них не похоже, - сказал он. Думаю, что он даже и не поверил мне, пока не увидел клочья шерсти оленя в зазорах бампера. Пока я сидел на кухне Мак-Киннонов, к ним заглянула врач. Она была относительно новым человеком в округе, а в деревне уже много лет не было врача-мужчины. Проезжая, она увидела "Лэндровер", заинтересовалась как и любой другой человек, как же произошла авария, и заехала в Друимфиаклах, чтобы спросить, не пострадал ли кто-нибудь. Я вкратце рассказал ей ,что произошло. - И вы не поранились? - спросила она. - Нет, ничуть. - Да верно ли? - Абсолютно. Парочка синяков, да ссадина на ноге. Чувствую себя хорошо. Я был уверен в этом настолько, что, когда обнаружились симптомы травмы, поначалу вовсе не соотнёс их с этой аварией. - Ну что ж, - сказал Кэлум Мэрдо. - Не знаю, повезло вам или нет, майор (моё звание военных лет так и пристало ко мне в округе, несмотря на все мои усилия избавиться от него). Вам сошла с рук езда не "Мерседесе" со скоростью сто пятьдесят миль в час, и от этого не пострадали ни вы, ни население британских островов, а теперь вы съехали с дороги в "Лэндровере" на скорости менее двадцати миль в час. Говорят, что сатана любит своих, так вот у него много разных путей для этого, и может быть, он применяет для этого как оленей, так и специально оборудованные "Лэндроверы". Во всяком случае верно одно: раньше своего срока не помрешь..."У меня назначено свидание со смертью на баррикадах..." Извините, если я увлёкся своим собственным краснобайством. Пять дней спустя я прибыл в аэропорт "Афины". Когда вышел из самолёта и стал спускаться по трапу, жара прямо-таки прижимала меня к земле. Пассажиры двинулись по лётному полю в направлении аэровокзала, находившегося метрах в двухстах от самолёта, и не прошёл я и четверти пути, как почувствовал, что весь обливаюсь потом. Пройдя полпути, я испытал вдруг какую-то странную судорожную боль в левой ступне, тупую боль, как при ушибе, которая постоянно нарастала. К вящему моему удивлению стало так больно, что пришлось остановиться. Я поставил багаж и покрутил ногой, полагая, что, пожалуй, отсидел ногу в самолёте. Примерно через минуту боль утихла, но появилась вновь, когда я добрался до таможни. Как только я стал неподвижно, а в течение долгого времени мне не оставалось ничего другого, она отошла. В аэропорту меня встречал брат с автомашиной, после этого мне уже не пришлось ходить пешком, и вскоре я совсем позабыл об этом случае. У моего брата была яхта и две прекрасных стоящих рядом виллы на острове Эвбея. Их террасы, увитые плющом и виноградником, находились метрах в стах от моря. В течение лета он обычно сдавал внаём как яхту, так и большую из вилл, и только изредка, когда в последнюю минуту кто-то отказывался, как вот теперь, он пользовался яхтой сам со своими друзьями. В некотором плане, с учётом климата и отличной, более чеканной красоты, дом моего брата в Катунии был удивительно похож на мой собственный в Камусфеарне. Небольшое приморское селение в пяти милях к северу, порт рядом с торговым центром - в семнадцати милях к югу. Мы доехали от Афин к этому порту, Халкису, где мост перекрывает узкий пролив с быстрым течением между материком и островом Эвбея, и где стояла его яхта в ожидании нас. Когда мы добрались до Халкиса, было уже темно, и брат решил переночевать там и плыть дальше утром. Мне опять не пришлось ходить пешком, и я выбросил из головы странное поведение моей ноги в афинском аэропорту. Мы ужинали в ресторане на набережной, а узкая полоса воды, отделявшая нас от материка, искрилась многоцветным серебром отражённого света, который извивался как угорь в набегавшем прибое. Мы пили вино из изюма и ели жареных крабов. К счастью, я уже закончил есть, когда увидел, как их готовят, и мне пришлось отодвинуть кресло, чтобы больше не видеть этого. В нескольких метрах от нашего столика девчушка, нежное создание с ангельским ликом лет десяти-одиннадцати, стояла у мангала с углями, а рядом с ней был большой поднос, полный щупалец осьминога и крабов. Время от времени она брала щипцы и клала что-то новенькое на противень перед собой. Решётка, на которую она клала их, с трех сторон была огорожена стеклом, как виварий, и я задумался, к чему бы это. Затем я вдруг увидел, что ноги ближайшего ко мне краба на решётке шевелятся, что единственно неподвижными на всей этой поверхности были щупальца осьминога. Несколько минут спустя я понял, что крабов зажаривают живыми на очень, очень малом огне. Те, которых я видел, были на поздних стадиях приготовления, они лежали на спине с тлеющими углями под ними и могли выразить протест своей угасающей жизни только таким образом.После долгого времени всё движение прекращалось, девочка проверяла их и давала сигнал официанту. Тот приносил поднос, и она щипцами перекладывала горячих крабов и щупальца осьминогов, пока решётка не освобождалась совсем. И только тогда я понял, для чего нужны стеклянные стенки. Она щипцами выбирала свежего краба и осторожно укладывала его спиной на решётку. В течение нескольких секунд он оставался неподвижным, затем, когда жар от тлеющих углей проник сквозь панцирь, краб вдруг приподнялся на правую сторону и буквально выстрелил собой в воздух. Он ударился о стеклянную стенку, упал назад на решётку и со страшной скоростью стал вертеться на ней. Одна из его лап провалилась сквозь решётку, попала на угли и подгорела. Девочка снова подхватила краба щипцами и терпеливо уложила его опять на спину. Ей пришлось проделать это три раза, только тогда ноги у него беспомощно зашевелились, и она смогла обратить своё внимание на следующую жертву. Эта даже перепрыгнула через стеклянную стенку с первого же прыжка и упала на тротуар, где и завертелась на обожженных ногах. Кто-то за соседним столиком заметил это и засмеялся. Тогда я отодвинул свой стул, чтобы не видеть эту девочку, и сзади ко мне доносился лишь восхитительный аромат жареных крабов. Когда поутру мы отплыли, тревоги, заботы, стресс и душевные волнения моей жизни дома, казалось, сошли с меня как ставшая ненужной змеиная кожа. Здесь, при свежем ветерке с севера, рябившем море до оттенка темной ляпис-лазури, и ярких миниатюрных радугах, вздымавшихся от белых волн, рассекаемых носом нашей яхты, при солнышке ещё не слишком жгучем для голого тела и досках палубы , ещё не обжигающих босые ноги, я чувствовал себя свободным и вдохновлённым, как обычно ощущал себя в Камусфеарне. Я думал, что, пожалуй, секрет сохранения своего видения состоит в том, чтобы всегда кочевать, никогда не оставаться на одном месте достаточно долго, чтобы зрение не затуманивалось мертвенным пологом, нарастающим бельмом, состоящим из тревог о прошлых ошибках и их последствиях в настоящем. Я чувствовал солёные брызги у себя на лице и был счастлив. Думаю, что при смерти Одиссей забывает, Кто была Калипсо, а кто Пенелопа, И помнит лишь ветер, дующий с Мимаса, И как бесконечно щипало у него глаза от соли, И Аргуса, счастливо прыгающего щенка, И своего старого отца, окучивающего виноградную лозу. По правому борту у нас башней высился бледный утёс горы Кандели, подымаясь на целый километр из морских глубин, пара орлов кружила крутыми дугами в голубой тверди небес над нами. У подножья был тихий заливчик, где вода была изумрудно зелёной на фоне дикорастущих розовых олеандров. Я сказал брату: - Боже, какой ты счастливый, что живёшь здесь! - Ты полагаешь? - помедлив, ответил он. - Не знаю, почему. Ты ведь тоже живёшь у моря, у тебя есть лодка и доход, полагаю, больше, чем когда-либо был у меня. Здесь тоже есть свои заботы и тревоги, и только потому, что ты здесь гость и не несёшь никакой ответственности, ты чувствуешь себя таким образом. Пожалуй, и я также почувствовал бы себя в Камусфеарне, если бы только не климат. Мне нечего было ответить, потому что он изложил словами те мысли, которые только что промелькнули у меня. И тогда я спросил: - А как здесь с почтой? Регулярно ли и четко вы получаете корреспонденцию? Он ответил: - Ни так, ни эдак. Если ты приехал сюда на полмесяца, то вряд ли получишь хоть одно письмо, как бы много тебе ни писали. А я добавил: "И слава Богу!" После обеда мы сели в надувную резиновую гоночную лодочку под названием "Гришкин" и отправились на вёслах в тихий заливчик, который я заприметил у подножья горы Кандели. Мы высадились там на горяченном галечном пляже под гигантской скалой, и я отправился поплавать с аквалангом. Без него я не могу даже держаться на воде, так что это не только моё любимое водное удовольствие, но и единственное, которым я увлекаюсь довольно редко, так как это по существу праздное времяпровождение, а море у Камусфеарны никогда не бывает настолько тёплым, чтобы можно было поплавать ради удовольствия. Я медленно плыл, как всегда очарованный стаями ярких разноцветных рыб, колышащимися водорослями, изобилием морской природы, проплывающей перед чистым незамутнённым стеклом маски. Я доплыл до края шельфа, морского дна глубиной не более трёх метров, и заглянул в громадный сумрачный мир, где кончался шельф и дно уходило на неизвестную глубину. Там внизу шевелились какие-то тени, которые были слишком неясными, но мне показалось, что это тунец. Я развернулся к берегу; акваланг может отказать как на глубине сто метров, так и на глубине в один метр. Ведь даже отличные пловцы рассказывали, что испытывали такой же безотчётный страх, когда смотрели вдруг в сумеречные тайны морской пучины. Когда я выплыл назад на мелководье, то увидел блестящий перламутровый диск раковины морского ангела, раскрытой и пустой, лежавшей между черными позвоночниками морских ежей на камне. Я попытался было нырнуть за ней, как с моей левой ногой случилось то же самое, что было в аэропорту, но на этот раз всё произошло гораздо быстрее. Не прошло и минуты, как наступила сильная боль. Мне понадобилось довольно много времени, чтобы достать раковину морского ангела, затем я как можно скорее направился к берегу. Я выбрался на гладкий камень и снял акваланг. Сел и внимательно осмотрел ногу. Я рассматривал её и тыкал в ногу пальцем, но сначала ничего не понял. Она ничем не отличалась от другой ноги, за исключением следа от длинной ссадины на изгибе подошвы. Я вспомнил, что, когда вернулся в Камусфеарну после аварии с "Лэндровером", носок у меня почти весь пропитался кровью. Был также и синяк, но он вскоре прошёл. И вот тут-то я впервые соотнёс происходящее с тем, что нога у меня застряла в педалях. Нечто зловещее и невидимое, должно быть, происходило под следами этой ссадины. Камень был настолько горяч, что мне пришлось переступить, и я сразу же почувствовал, что боль прошла. Я достаточно разбираюсь в медицине, чтобы понять связь. Из той смехотворной аварии я не вышел цел и невредим, подача крови к ноге была нарушена, тепло даёт временное облегчение, но сама нога находится в начальных стадиях отмирания. Без поступления крови она не сможет жить. Если бы даже тогда я предпринял какие-то меры, положение уже вышло из-под контроля. Я, возможно, был прав в том, что на время своего короткого отпуска хотел забыть о том, что со мной случилось нечто ужасное с далеко идущими последствиями. Я пошёл назад к своей лодочке с раковиной ангела, уверяя себя, что это временное нарушение, которое восстановится само собой. Я не мог заставить себя поверить, что в действительности могу стать калекой. Я так привык к большим физическим нагрузкам и полному владению мускулатурой и конечностями как к необходимому условию своего существования, что и мысли допустить не мог о том, что возможны какие-либо изменения, кроме как в чисто абстрактном плане. На следующий день мы начали круиз по эгейским островам: Скирос, Скиатос и Скопелос с его крутым, белым как мел, городом и мраморными морскими пещерами с эхом, где к высоким сводчатым потолкам прилепились гнёзда тысяч стрижей. К этому времени пределы моих физических возможностей чётко определились и стали предсказуемы: сто метров медленной ходьбы, затем надо остановиться и отдохнуть, чтобы прошла боль, пять минут купания в море, затем надо выйти на берег и погреть ногу на горячем камне, пока не ослабнет судорога. Вернувшись из Греции в Англию, я сразу же пошёл к доктору по поводу ноги. Его мнение было довольно туманным, но в общем обнадёживающим. Температура ноги была значительно ниже, чем у второй, что указывало на замедленное кровообращение, но он считал, что вполне возможно его естественное восстановление. Он дал мне принимать таблетки для расширения сосудов и велел внимательно следить за ходом болезни. В случае ухудшения он посоветовал мне обратиться к специалисту и не довольствоваться только одним заключением. Я вернулся в Камусфеарну. Очутившись там, я окончательно понял, что без знойной жары летнего греческого солнца, без её воздействия на мою босую ногу, улучшающего кровообращение, я теперь практически стал калекой, независимо от того, смогут ли порванные сосуды в конечном итоге восстановиться или нет. Я еле ходил, и когда сидел и писал у себя за столом, мне приходилось держать левую ногу на грелке, чтобы её не свело судорогой, даже если не двигать мускулами. Из Камусфеарны улетучилось чувство свободы, она теперь была крайне непригодна для проживания человека в моём состоянии, ведь до дороги было больше мили. Я чувствовал себя таким же невольником, как и выдры, которые теперь жили в условиях зоосада. Я всегда усердно работал там, писал каждый день по многу часов. Теперь же, по окончании работы мне нечего было делать, кроме как продолжать сидеть за столом и тревожиться по поводу бесконечных проблем, которые возникали в связи с будущим Камусфеарны. Остро встал вопрос с персоналом. Джимми Уатт, который был со мной вот уже пять лет, вначале имел на своём попечении одну выдру и несложное хозяйство. Теперь же ему надо было управляться с двумя джипами, "Лэндровером", большим баркасом "Полярная звезда", полудюжиной лодок и подвесных моторов. Кроме того, мы недавно купили два домика у маяков на островах Орнсэй и Кайлиакин, а ещё два дома я купил рядом с деревней. В разной степени все эти дома требовали более-менее крупного ремонта и переделок, и если уж я собираюсь продолжать писать, то ответственность за каждую мелочь ляжет на него. Если подует сильный ветер, кому-то надо идти к "Полярной звезде", стоявшей в не очень-то пригодной бухточке к северу от островов почти в миле отсюда, чтобы откачать воду из трюма и укрепить брезент. Довольно часто кому-то надо было отвести её за семнадцать миль к югу на заправку. Кто-то должен был заказывать продовольствие и забирать его на дороге на вершине холма. Помощники приходили и уходили, а после них оставались те или иные следы бедствия. И совершенно очевидно, что без Джимми и двух помощников просто невозможно вести хозяйство в этой крохотной, но бесконечно сложной империи. Анализ счетов свидетельствовал, что, за исключением зарплаты, но с учётом всех остальных расходов, таких как свет, отопление, горючее, ремонт транспортных средств, продовольствие для людей и животных, прачечная, страховка и телефон, - содержание каждого человека в Камусфеарне обходилось почти в двадцать фунтов в неделю. Даже в те времена сам дом Камусфеарны обходился в пять тысяч фунтов в год, и единственный способ, которым я мог покрывать эти расходы состоял в том, чтобы забыть все радости, которые имел от её красот и свободы, - это замуроваться в стенах моего кабинетика-спальни и писать дни напролёт. Случайные гости, часто посторонние люди, которые хотели посмотреть на выдр, вряд ли могли войти в моё положение, и я постоянно выбивался из графика. Единственная свобода теперь заключалась в "Полярной звезде". В дни каникул, когда все условия совпадали и мы отправлялись на ней на маяки или же просто поплавать по длинным извилистым морским заливам, которые подобно норвежским фьордам кружевами обрамляют прибрежные скалы, я испытываю такое же чувство свободы и восторга, как это было на корабле моего брата в Греции. Я до сих пор переживаю те славные летние дни на "Полярной звезде", дни, когда море было совершенно гладким, когда стайки кайр оставляли расходящиеся круги, ныряя в воду перед носом судна, а пенящийся след за кормой пушился как мех. Глубокий, пульсирующий шум двигателей едва слышен в расположенной впереди рулевой рубке, всасывающая сила водоворотов во время прибоя в проливах Кайлирии тянет за рули. Шумные, крикливые тучи чаек, кружащих над нами и кормящихся мелкой рыбёшкой, выбитой к поверхности огромными косяками макрели под ней, и упругое натяжение перемёта, за которым пляшет дюжина ярко-голубых и зеленоватых рыб, отливающих эмалью. Шторма, когда корабль скачет по волнам, как молодой мустанг, и ужасная белая стена воды подбиралась к подветренному борту, так что он наклонялся градусов на шестьдесят, вынуждали меня бороться не только с рулевым колесом, но и со страхом. Всё это, а, пожалуй, больше всего тихие вечера, когда мы возвращались к причалу на закате и подолгу сидели под навесом за капитанской рубкой. Солнце, опускающееся за гору Куиллин на Скае, алые потоки облаков отражались в водах пролива огромной кровавой полосой и окрашивали гребешки волн, слегка плескавшихся у борта корабля переливающейся мозаикой бледного пламени и нефрита. Мы сидели там до тех пор, пока холмы не становились чёрными силуэтами на фоне уже зеленоватого заката, и только плеск воды о борт и крики морских птиц, целые колонии чаек и полярных крачек на островах рядом с нами нарушали покой. Эти периоды покоя и тишина на стоянке "Полярной звезды" стали для меня тем, чем когда-то был водопад, теперь обезображенный свисающими черными трубами водопровода, подающего воду в дом и в вольеры выдр. Вся Камусфеарна теперь представлялась мне вольером, и единственная свобода - это море. Дом и его окружение теперь стали для меня такой же неволей, как и для выдр, упрятанных за забор. В течение нескольких недель я уже не мог скрывать от самого себя, что состояние моей ноги быстро ухудшается. Но по какой-то инерции, возможно от подсознательного страха за будущее, я не предпринимал никаких решительных действий. К октябрю, когда сошёл крепкий греческий загар и выявился настоящий цвет кожи, выяснилось, что она была холодного голубовато-белого цвета, а у основания большого пальца начала образовываться глубокая язва. Однажды по вызову одного из членов моего хозяйства приехала врач и осмотрела мою ногу. Она заявила: - Вам безотлагательно надо что-нибудь делать, откладывать больше нельзя, иначе потеряете ногу. Говоря это, я имею в виду гангрену и полную ампутацию ноги по щиколотку. Теперь вам здесь не место. Да, действительно, мне здесь было не место, ни физически, ни умственно, казалось, я попал впросак, без мира и спокойствия, связанного с тупиком. Тогда, в конце ноября, я отправился в Лондон и обратился к специалистам. Первый сказал, что возможно придётся заменить повреждённые сосуды искусственными; второй -что эти сосуды слишком малы, чтобы их можно было с успехом заменить, и во всяком случае они будут отторгнуты организмом через год-другой. "Люмбарной симпатектомии, - сказал он, альтернативы нет". Сидя за своим большим столом, он поправил очки, сложил кончики пальцев обеих рук вместе и, наклонившись вперёд, заговорил медленно и осторожно. - Люмбарные симпатические нервы расположены по обе стороны позвоночника на уровне, скажем, почек. Среди прочих функций они регулируют подачу крови к нижним конечностям, и их можно назвать клапанами, которые постоянно наполовину открыты. Если убрать левый из них, то этот клапан устраняется, и весь нерегулируемый поток крови выливается вниз целиком вместо струйки, которую обычно пропускает клапан. Ничто, кроме хирургического удаления левого люмбарного симпатического нерва, операции, которую мы называем люмбарной симпатектомией, не может теперь спасти вам ногу. Это звучит, как мне известно, довольно опасной операцией. Её, однако, делают довольно часто, и результат чаще всего бывает успешным. Если не будет осложнений, то вы пробудете в больнице не более двух недель при полном выздоровлении, скажем, через месяц-другой. Вынужден, к сожалению, подчеркнуть, что, по моему мнению, у вас нет выбора между этой операцией и неизбежной ампутацией ноги, у которой уже проявляются начальные симптомы некроза. Я постарался оценить ситуацию, которая, казалось, была совершенно нереальной, и вдруг стала иметь непосредственное отношение ко мне. Я не поверил в названные им сроки не потому, что не доверял ему, а из-за афоризма, который я сам когда-то изобрёл в Северной Африке, и который, как выяснилось, неизменно оправдывался. "То, на что вы думаете, понадобится пять минут, потребует часа; то, на что вы думаете, понадобится час, потребует дня; то, на что вы думаете, потребуется день, понадобится неделя, на неделю нужен месяц, а то, на что нужен месяц - вообще невозможно сделать." Я спросил: - Когда, по-вашему, операция станет неотложной? - На этот вопрос ответить очень трудно. Прогноз- это ведь не ясновидение, как вы сам понимаете. По-моему, не очень долго : два-три месяца, если повезёт, - четыре, судя по нынешним темпам ухудшения состояния. Вы когда-нибудь видели гангрену? - Да. - Я действительно видел. С ужасом я вспомнил пальцы Терри после того, как их отгрызла Эдаль. Смрад, ампутация, сознание того, что части молодого человеческого тела пропали навечно, что они, почерневшие, лежат в эмалированной посудине, и ничто на свете никогда уж не сможет вернуть их. В некотором роде, смотреть на них было ужаснее, чем на труп. - Тогда вы понимаете, что при появлении начальных признаков прогрессирование может быть весьма скоротечным. Неотложная операция всегда нежелательна. Теперь, полагаю, вы смиритесь с необходимостью хирургического вмешательства? - Да. - "Смирился" - не совсем уж подходящее слово, но теперь не время обсуждать более тонкие оттенки значений. Я полагал, что никогда не смирюсь с тем, что так изменило мою жизнь, даже если и осознаю его грозный ореол. - Как я понимаю, вы живёте в Шотландии. Где вы предпочитаете оперироваться, там или в Лондоне? Во мне бурлили проблемы Камусфеарны, пока я сидел в тихой, клинической обстановке врачебного кабинета на Хартли-стрит. За окном приглушенно звучало уличное движение. Я не мог оторваться от них на пятьсот миль и ответил: - В Шотландии. - Отлично. Хотите, чтобы я вам всё устроил, или же у вас есть надёжные средства сделать это самому? Я ответил: - Думаю, что смогу устроить всё сам, если это не нарушит этикета. Я был знаком с, пожалуй, самым известным хирургом в Шотландии. Теперь, когда мне казалось, что я уже знаю худшее, я был намерен отдать себя в его руки. Однако же, я далеко ещё не знал самого худшего. К счастью, ни люди, ни животные никогда не знают об этом. Из Лондона я отправился в Шотландию. Великий хирург подверг меня ещё более тщательному обследованию, чем те, которые я прошёл до тех пор. Когда оно закончилось, он сказал: - Завтра утром я отвезу вас в больницу, где сделаем рентген. И это, друг мой, будет болезненно, мне следует вам об этом сказать. Чтобы определить, в каком месте прекращается кровообращение, мы вводим в артерию вещество, которое на снимке будет непрозрачным. Вводится оно в паху, и это довольно неприятно... Это было более чем неприятно. Была большая операционная, в которой толклось много сестёр, студентов и прочего медицинского персонала, а я лежал среди них на столе голый, несчастный, и мне было очень стыдно. Скромность, присущая большей части нашей западной культуры, заставляла меня закрыть глаза, так, чтобы я, по крайней мере, не смог читать в их глазах оценку моей беспомощной наготы. Спустя довольно долгое время ко мне придвинули рентгеновский аппарат, и облачённая в белое фигура захлопотала вокруг меня с иглой, показавшейся мне толщиной в карандаш. - А теперь постарайтесь не шевелиться, - сказала она и вонзила свой чудовищный инструмент мне в артерию в левом паху. Я только что не взвыл. Такой боли, мне кажется, я никогда в жизни не испытывал. Игла была внутри, и через неё вливалась окрашенная жидкость, если бы я хоть немного двинул тазом даже просто от страха, - это только усилило бы агонию. Мне страшно захотелось что-нибудь укусить, и, к сожалению, ничего другого, кроме языка, уменя не было. Я сильно укусил его и почувствовал, как кровь медленно заполняет мне рот. Так же, как степень выдержки боли колеблется у отдельных людей, в особенности среди мужчин и женщин, думаю, что и степень восприятия боли тоже разная. У некоторых этот порог довольно высокий, и даже тяжёлая травма воспринимается не более, чем сильное неудобство. У других, где порог низок, такое же физическое состояние может привести к такой острой агонии, что вызывает потерю сознания. Я сознания не потерял, но пока глотал кровь из прокушенного языка, очень сожалел, что со мной этого не произошло. Я было удивился, почему меня сюда привезли с постели в кресле-каталке; возвращаясь, я больше не удивлялся этому. Пока хирург вёз меня из больницы обратно в гостиницу в сутолоке уличного движения в наступавших сумерках, я думал обо всём этом и о той операции, которая мне теперь предстоит. Я попробовал было объяснить ему. Кажется, я сказал, что, если при операции будет так же больно и это продлится гораздо дольше, то лучше уж пусть отнимают ногу. Не знаю, насколько уж серьёзно я говорил об этом, но, конечно же, именно так и чувствовал себя в то время. - Друг мой, - сказал он, когда большая машина остановилась у светофора, а мелкий дождик заливал лобовое стекло и устилал черную дорогу перед нами размытыми отражениями света от уличных фонарей, - друг мой, боли не будет. Совсем. На животе у вас останется длинный шрам, он должен быть таким, чтобы хирург мог просунуть туда обе руки, но это будет совсем тонкий шрам, и вы ничего не почувствуете, а живот останется таким же плоским и твердым, как теперь. И вы снова сможете ходить, а затем всё это станет просто эпизодом, о котором вы вскоре забудете. Я всё время думаю об этой краткой проповеди, которая оказалась, хоть и не по его вине, весьма далёкой от истины. Несколько лет спустя мне напомнило о ней письмо от моего брата из Греции. В нём была приписка: " Читал ли ты, как один англиканский священник на юге Англии после своих проповедей проводит их открытое обсуждение в близлежащем кафе. Обсуждение на тему "В чём я был не прав?" Можно представить себе подобную же вечерю по обсуждению ошибок в Нагорной проповеди." Даже без угрозы гангрены и ампутации было совершенно ясно, что оставаться в таком положении я больше не могу. Дело было в декабре, и так как я был теперь в городе, то подумал, что можно заняться рождественскими покупками. Выяснилось, что я едва могу ходить. Я хромал по улицам медленнее, чем слепой. В список своих покупок мне пришлось неожиданно включить ещё один предмет: инвалидскую палку. Помнится, беспрерывно шёл дождь и было очень холодно. 3 ТРЕТЬЕ ПАДЕНИЕ Меня положили в больницу на второй день Рождества 1963 года. Я, разумеется, боялся, но, думается, уже подошёл близко к определению консультанта "смирился". В действительности, это учреждение и не называлось больницей, это был большой интернат, построенный, казалось, с полным безразличием к расходам. Я несколько смутился, обнаружив за столом приёмного покоя, просторного зала с объявлением и просьбой к посетителям не носить обуви на шпильках, нянечку-монашенку. Я подумал было, а что делать человеку, если он пришёл сюда именно в такой обуви. Бледная, как восковая фигура, нянечка записала обычные сведения с холодным безразличием, ни разуне подняв головы от бланка, который заполняла. - Ближайшие родственники? Вероисповедание? Так как верования мои довольно сумбурны и сугубо личны, я вдруг понял, что не могу ответить на этот вопрос. Я колебался так долго, что, наконец, она подняла взор и с ледяным выражением лица, сжав тонкие губы, повторила тихим невыразительным голосом: "Вероисповедание?" Я знал, для того, что мне нужно сказать есть определённое слово, но никак не мог его вспомнить. Она положила ручку и стала ждать, а я себя чувствовал жертвой испанской инквизиции. Тогда я отчаянно выпалил: - Боюсь, что не принадлежу ни к одной из определённых религий. - Неопределённая, - пробормотала она, вложив бесконечное презрение в эти слова, а я смотрел, как она пишет их почерком, таким же невыразительным, как её голос и лицо. Затем она нажала кнопочку звонка и передала меня другой нянечке, которая была такой же человечной и добродушной, какой бывает хорошо смазанная шестерня. Процедура, которая по логике должна быть рутинной, показалась мне гротескной. Меня уложили в постель, измерили должным образом температуру и пульс и сообщили, что при отсутствии предписаний врача мне нельзя даже перейти через коридор в уборную. Дежурные няни совершенно не знали, зачем я здесь, и, когда я попробовал было объяснить одной из них, что мне должны сделать левую люмбарную симпатектомию в результате травмы шесть месяцев тому назад, она в ответ спросила: - Что это за операция, о которой вы говорите? Я попробовал было сообщить ей сведения, которых она не знала, но она лишь произнесла: - Это меня не касается, я не хирургическая сестра. И точно, как выяснилось позже, она даже не была профессиональной медсестрой. Как и подавляющее большинство нянечек, работавших в этом огромном здании, монашенки просто исполняли здесь трудовую повинность по уставу своего ордена. И во многих случаях целесообразность такой работы была менее чем очевидна. Позднее на дежурство заступила ночная сестра, которая хоть и была католичкой, но не была монашенкой. - Что за чепуха! - воскликнула она. - Конечно же вам можно ходить в уборную и гулять взад и вперёд по коридору хоть всю ночь напролёт, если вам так нравится. Эти нянечки просто цепляются за жесткие правила, которые лишь усложняют нам работу. Какой смысл заставлять кого-то носить вам "утку" и прочее, если вы сами в состоянии делать всё это? После операции - совсем другое дело, и сестре не сносить головы, если она ступит не так. Но теперь, когда вас положили сюда на такую операцию, это просто глупо. Меня тошнит от одного их вида, их столько здесь, они так бездушны, что никто мне не докажет, что в интересах пациента, когда с ним обращаются как с трупом, с тех пор, как он пересечёт порог больницы. Не хотите ли чаю? - Ну прямо сейчас, если бы я не был в больнице, я попросил бы выпить. - Вы хотите сказать спиртное? Я могу вам устроить это, только никому не показывайте. Я вернусь через пять минут, и не задерживайтесь, так как ещё через пять минут я заберу стакан. О, крутая медсестричка, я с благодарностью и любовью буду вспоминать тебя всю жизнь! Надеюсь, что ты примешь это как должное и будешь гордиться своим призванием, которое более очевидно, чем призвание монашенок из ордена. На следующее утро появился парикмахер, и после получаса весьма добросовестной работы тело моё стало гладким и безволосым как у дитяти. Он даже пользовался увеличительным стеклом, чтобы удостовериться, что совершенство его работы не оставляет сомнений. "Странно всё-таки, подумал я, - как вся эта процедура приёма больного может восприниматься посторонним человеком, каким-либо антропологом, наблюдающим незнакомый племенной ритуал и не знающий его причин. Он может посчитать его за преднамеренное низведение в зависимое младенческое состояние беспомощности. Даже снятие волосяного покрова - это видимый символ подчинённости. Даже слово "няня" по существу относится к детству, а тут ещё были и другие в целой иерархии званий : "Преподобная матушка" и "Мать-настоятельница". А я же был нижайший пациент. Когда меня везли в операционную, я был под сильным наркозом. Из своего лежачего положения на каталке я увидел хирурга без пиджака в соседнем проходе. Он улыбнулся и сказал: - Вы прибыли несколько рановато, обычно мы не даём пациентам видеть нас без полного колдовского облачения! Затем меня вкатили в операционную, и несколько минут спустя меня окружали только анонимные лица, скрытые белыми масками. Я увидел огромный шприц, и как раз тогда, как его ввели мне в вену, кто-то сказал: - Считайте до десяти. Я досчитал до трёх. Когда пришёл в себя, то был уже в коридоре у дверей своей палаты и смотрел на море незнакомых лиц, среди которых всё-таки узнал сестру, которая дала мне выпить сразу же после поступления сюда. С левой стороны живота у меня была страшная боль, я попытался было пощупать его, но не смог пошевелить рукой. Наверное, руки были связаны. Не помню, чтобы я разговаривал тогда, но она потом говорила, что я крикнул ей: - Rectus abdominus! Rectus abdominus! - а она ответила: Что ж, это хорошо, только бы не было "rigor mortis!". А в голове моей происходило в это время нечто совсем другое. Большую часть войны я провёл в SOE, организации, занимавшейся движением сопротивления в оккупированных странах, подготовкой и вооружением агентов, которых потом забрасывали с парашютом - чаще всего это заканчивалось смертью под пытками - на вражескую территорию. Там был один инструктор из Глазго по рукопашному бою и борьбе с ножом. Он начинал обучение каждой новой группы неизменной словесной формулой, которую даже не произносил, а скандировал высоким поющим голосом: - Видел ли кто-либо из вас, ребята, как убивают человека ножом? Я этого не видел, но видел, как человека режут бритвой. И вот эта присказка вновь и вновь вертелась у меня в голове, подсознательно вызываемая, без сомненья, ассоциациями с Шотландией и ножевыми ранами. Как я уже говорил, восприятие боли у меня необычно сильное, и с тех пор трудно было себе представить, что бывает боль сильнее той, что переношу я. Мне казалось, что нянечки грубы, несимпатичны и чрезвычайно неуклюжи, когда они проделывали свою работу, заправляя постель и передвигая незнакомое мне теперь тело, которое, как мне чудилось, держится в поясе агонизирующей полоской не толще чем у осы. Казалось, в их отношении ко мне подразумевалось, что страдания идут на пользу моей душе. Если я вдруг непроизвольно стонал, одна из них, как сейчас помню, отрывисто говорила: - Просто рана у вас в плохом месте, и всё тут. К сожалению, это было не всё. Однажды вечером я проснулся и увидел, что рядом сидит та сестра, которая давала мне выпить, а под мышкой у меня градусник. - Как вы себя чувствуете? - мягко спросила она. - Еле-еле душа в теле, - ответил я, - а что случилось? - Вы очень больны. У вас больничный стафилококк. Они выделили его. Staphylococcus aureus. Через несколько минут вас будет осматривать хирург. Пока он пришёл, меня стало тошнить, целое море черной рвоты, и при каждом позыве рана как бы широко раскрывалась. - Друг мой, - сказал он. - Я очень, очень сожалею, что так вышло. Операция прошла блестяще, никогда я ещё не делал симпатектомии лучше, чем эта, уверяю вас, но я не смог предусмотреть этого осложнения. Анестезиолог, которого за своё долгое время пребывания в больнице я стал считать своим ангелом-хранителем и лучшим другом, вошёл в мою палату с большой тележкой, и я снова услышал: - Считайте до десяти. Когда я снова пришёл в себя, из моей раны торчали три дренажных трубки. В общем и целом, как теперь видно из подробного счёта больницы, меня ещё трижды возили в операционную, но время и их последовательность у меня теперь перепутались. Я больше уж ничему не сопротивлялся, что бы со мной не делали, я сдался полностью. Камусфеарна и то, что когда-то было там, стало смутным сном, иногда кошмаром. В те редкие минуты, когда я сознательно думал о будущем, у меня возникал только один чёткий образ, что я снова смогу ходить, что переведу часы назад к тому времени, когда те два оленя ещё не перебежали мне дорогу. В сравнении с этой целью, которая требовала покорности, проблемы Камусфеарны представлялись теперь маловажными, как в тревожном сне. А худшее ещё было впереди. Во всех хирургических операциях, когда требуется трогать и перемещать внутренности, может возникать состояние, которое называется ileus, при котором мягкие и ритмичные сокращения, перистальтика, выполняющая пищеварение, вдруг полностью парализуется. Прекращается всякое движение, что, как считают теперь многие школы мысли, является протестом всего целого единого (ибо психика и соматическая система, мозг и тело образуют единое целое, которое нельзя произвольно разделять), - против внешнего вмешательства, что подсознательно истолковывается как фактор враждебной силы. Как бы то ни было, а в результате получается, что кишки прекращают функционировать, и как следствие образуются газы, которым некуда выходить, как это бывает у трупов. Пузо вздувается и вздувается как у выброшенного на берег кита, или как в моём случае, как целая куча бурдюков волынки, из которой во все стороны торчат трубки. Если к тому же это огромное растяжение напрягает большую рану, стремясь раскрыть её чисто механически, то в результате возникает боль и затуманивание сознания. До совсем недавнего времени такое состояние было частой причиной смерти. Полагаю, что на мне испытывали несколько лекарств, но без нужного результата. Я признателен хирургу за то, что он не обращался со мной как с ребёнком, он объяснил мне всю концепцию, добавив, что будет стараться до тех пор, пока не найдёт действенного лекарства. Он не скрывал, что в его отсутствие моя жизнь находится в опасности. Я ему весьма признателен за такое абсолютно честное откровение. Первые лекарства, конечно же, не подействовали. Моё пузо величиной с гору несколько уменьшалось на некоторое время, а затем вновь вздувалось до прежних чудовищных размеров. Я теперь уж и не помню, как долго сохранялось моё гротескно вздутое состояние. Однажды ночью я вдруг проснулся от какого-то звука, раздавшегося в палате, звука, который бывает, когда шумно выпускают дурной воздух. Я никак не мог понять этого, в палате я был один и не мог себе представить, что ночная сиделка может позволить себе такое нарушение приличий. Тут он повторился ещё раз, громоподобный как землетрясение, долгий, шумный и невероятно оглушительный грохот. Такого я никогда в жизни не слыхал. Звук такого великолепного и продолжительного свойства, что, казалось, он находится далеко за пределами человеческих возможностей. С ужасом я вдруг понял, что именно я - автор этого громоподобного слоновьего концерта. Я положил руку на живот и почувствовал, что он опускается как проткнутый заградительный аэростат. Они, наконец, нашли нужное лекарство, и результат оказался настолько зримым (или слышимым), что я даже пожелал было, чтобы его изготовители записали всё это на магнитофонную плёнку в рекламных целях. Остаток моего вроде бы бесконечного пребывания в больнице шёл в курсе нормального, но несколько затянувшегося выздоровления. Выяснилось, что не все нянечки в этом заведении так уж бесчеловечны, как те две, которые занимались мной после операции. Некоторые из них были просто святые, умелые и добросердечные, искренне преданные своей работе, хотя вся эта организация в целом осталась для меня загадкой. Через день-другой после моего великого взрыва я позвонил и попросил "утку". Удивительно красивая светловолосая девочка, которая показалась мне просто ребёнком, хоть и была в форме сотрудницы-практикантки с испытательным сроком, явилась на мой вызов. Она вроде бы смутилась, услышав мою просьбу, но принесла то, что мне было нужно. Пока она помогала мне установить судно, то старалась смотреть в сторону и очень сильно смущалась. Позднее, когда она пришла выносить его и выполнить обычные обязанности нянечки, она просто совсем растерялась. Я решил узнать о ней побольше и, когда час-другой спустя она принесла мне еду (а качество пищи, как и всё здание и его оборудование было великолепным), я сумел удержать её и завязать разговор. Ей только что исполнилось шестнадцать, она была сиротой из рыбацкой семьи в Коннемаре, которую взял к себе этот орден монашенок, чтобы она сама потом стала монахиней. С десяти лет она была членом команды в небольшой рыбацкой лодке отца, умела обращаться с сетями и фалами не хуже любого мальчика. Её привезли из Ирландии неделю назад, а в этой больнице она работает ровно три дня. До сегодняшнего утра она никогда в жизни не видела нагого мужчины, так что не удивительно, что так смущалась. Я спросил её, в чем заключаются её остальные обязанности. - Ну, во-первых, утром я помогаю монахиням одевать головные уборы. Они не могут делать этого сами, так как им не разрешается смотреть в зеркало. - Что? Никогда? А что, если они увидят себя, к примеру, в витрине магазина? - Им полагается отвернуться. Так вот, головные уборы занимают у них массу времени, после этого я прихожу из монастыря в больницу и делаю то то, то сё, что скажут. - Но ведь когда ты станешь монахиней, ты ведь тоже не увидишь больше своего лица? - Да, никогда, таковы правила ордена. - Ты много потеряешь, - сказал я, и она снова глубоко покраснела. Однако, с другой стороны, мне пришло на ум, что для некоторых других монахинь это правило было величайшим бесплатным благом и счастьем в жизни. Я и сказал ей об этом. - Не следует так говорить, - ответила она мягким ирландским говором, это немилосердно. - А хочешь ли ты быть монахиней? - спросил я. - Разве ты не хочешь выйти замуж, иметь детей и быть женщиной? - Нет. Мать-настоятельница убедила меня в том, что мне надо отказаться от всего земного, и теперь моё самое заветное желание - стать членом ордена. Ничто теперь не изменит моих намерений. Мне дадут другое имя, и я забуду свою жизнь до того, как меня привезли в монастырь. "Забыть море и солёный ветер, солнце, и огромное небо над головой, подумал я, - забыть ощущение мокрого песка под ногами и водоросли, забыть покачивание лодки на волнах, плач чаек, забыть шипенье распустившихся и капающих канатов на детских ладонях, забыть миленькое личико, которое она, должно быть, разглядывала в потрескавшемся зеркале с пробуждающимися надеждами и сомнениями подростка. Меня охватила слепаязлость за то, что казалось мне подавлением и принижением человеческой жизни. Я сказал: - Но ведь ты ещё ребёнок, как ты можешь быть уверена в том, что именно этого и хочешь? А что будет, если через месяц-другой ты полюбишь парня или мужчину? - Я люблю Христа, - так просто и нежно произнесла она, что у меня не нашлось слов, чтобы ответить ей, хотя гнев мой не прошёл. Единственная из больничных монашек, имя которой мне было известно, и которая некогда, должно быть, была так же прекрасна, как это дитя теперь, звалась сестра Тереза Кровоточащего сердца. Я всё думал, чьё же сердце кровоточит, судя по её лицу - её собственное. Во время моего выздоровления, пока я ещё был в больнице, со мной случилась любопытная вещь. Как только у меня появилась энергия и необходимое для работы вдохновенье, я стал работать над автобиографией своего детства, которая былаопубликована в 1965 году под названием "Дом в Элриге". С абсолютной уверенностью я понял, что моя беспомощность и зависимость, моё лишённое волос тело, то что я в своём пожилом возрасте низведён до детского состояния, сотворили во мне некое чудо перевоплощения, я снова смог мыслить по-детски и вспоминать образы и отношения, которые иначе бы мне не явились. В некотором смысле я действительно снова жил в те молодые годы, так как должен был теперь вписаться в те далёкиеавторитарные структуры. Это воссоздание прошлого было удивительно полным, я прошёл через этап тяжёлой болезни, соответствующий зависимым годам младенчества, и пришёл к нетерпеливому и раздражительному выздоровлению, которое имело своей параллелью нетерпимый протест полового созревания и возмужания. Таким образом, а также потому, что последовательность написания верно и непреднамеренно соответствовала этим этапам, давно позабытые сцены и чувства, разговоры и течения мысли стали явлениями настоящего, а не прошлого. Те образы, вероятно, были отрывочными, но они были реальными, а не придуманными. Посвящаю эту книгу тому дому И всем, кого я целовал, Но гораздо больше тем детям, Каким был когда-то и я, Если только такие бывают. Это посвящение, по моему, было риторическим. Я, в общем-то, не верил, что они существуют, и искренне удивился, когда мне стало приходить множество писем от детей, где говорилось, что они именно такие, каким был и я, что я выразил их собственные мысли и путаные понятия ясными словами. Это суровый упрёк родителям или другим взрослым, ответственным за воспитание, что дети вынуждены обращаться за доверием и, по-видимому, за прощением, к совершенно незнакомому человеку. Я знаю, что обязан этому неоценимому комплименту двум оленям, которые стали причиной моей автомобильной аварии и травмы левой ноги. Возможно, я даже обязан этим проклятью той рябины в Камусфеарне. Оглядываясь назад, а проклятья часто обращаются вспять, я сознаю, что если бы я не изложил историю своего детства так искренне, как мне это удалось тогда, то теперь вокруг меня не было бы столько приёмных сыновей и дочерей, жить с которыми мне гораздо светлей. 4 НЕВОЛЬНИКИ И СВОБОДНЫЕ Когда, наконец, меня выписали из больницы, температура в моей левой ноге восстановилась, - она даже была несколько выше, чем у здоровой, - но ходить я всё-таки толком не мог. После такого же расстояния как и перед операцией снова наступала судорога. Никто не мог мне толком сказать, когда же я смогу нормально ходить, а я сам считал, что это произойдёт самое большое через несколько недель. Я вышел из больницы дважды калекой, так как помимо судорог в ноге у меня не заросла операционная рана. И в животе я чувствовал кучу колючих мячиков для гольфа, которые прыгали при каждом моём неуверенном шаге. Брат мой, который приехал в то время погостить домой из Греции, отвёз меня в наш отчий дом Монтрейт в Уигтауншире. Я запомнил этот долгий путь домой, так как много недель не видел ничего кроме больничных стен и унылого вида стенки из кирпича в окне своей палаты. Теперь же были зелёные поля, луга, цветущие деревья и воздух, пахнувший зеленью, а не дезинфекционными средствами. В несколько восстановленной таким образом свободе, в этом первом взмахе давно не летавших крыльев есть определённый подъём, вызывающий остроты, которые в других случаях лишь вызвали бы улыбку, свидетельствующую о вспышках необычайного остроумия. Помнится, когда мы ехали по пригороду мимо рядов отдельно стоявших домиков, на каждом из них была телевизионная антенна и на ней обязательно сидел петух. Я обратил внимание брата на это, заметив, как это странно: вокруг столько деревьев, а осторожные, как правило, петухи выбирают себе в качестве насеста исключительно телевизионные антенны. Без малейшей паузы, которая обычно предвосхищает спонтанную остроту, он ответил: - Можно вполне предположить, что каждый хозяин преисполнен решимости доказать своё превосходство над соседом. Должно быть, я давно уже от души не смеялся над чем-либо, так как острая боль, вызванная им в животе, оказалась совершенно неожиданной. Я отправился в Монтрейт не только потому, что это мой отчий дом, и брат говорил, что я там поправлюсь, но и потому, что мне нужно было находиться под постоянным медицинским наблюдением, а местный участковый врач, доктор Гейвин Браун, был нашим очень старым другом. Он приехал в нашу деревню, когда мне было чуть больше двадцати лет, а сам был лишь на несколько лет старше меня. Он был одним из редких представителей своей профессии, чьи способности могли бы вознести его практически к любым вершинам, но он предпочёл сельскую практику в глуши, где знал каждого из своих пациентов и в лицо, и более близко, оказывая им помощь, пожалуй, не только своими медицинскими знаниями, но сочувствием и глубоким пониманием человеческой природы. Именно он приходил и ко мне каждое утро, чтобы сменить тампон и повязку на ране, и задерживался, если мне удавалось убедить его, чтобы поделиться рассказами из своей практики, иногда ужасными, но нередко и очень смешными. В первое же утро, осмотрев мою рану, он сказал: - Да, наворочали у вас тут в животе, Гейвин. Одно уж точно, тут никогда не будет тоненького шрама и, если вы не сделаете себе косметическую операцию, то у вас не будет и плоского живота. Здесь у вас будет довольно неприглядный бугор. И как обычно, он оказался прав. (Когда два года спустя всё-таки стал вопрос о косметической операции, я просто струсил и не согласился на неё. Прогноз, хоть он и был на французском языке, так как я тогда был в Швейцарии, настолько же ужасно совпадал с диагнозом великого хирурга в Шотландии до люмбарной симпатектомии, - столько же времени в больнице, тот же период выздоровления. Я просто не поверил, что всё пройдёт гладко, и из-за этой отвратительной раны я до сих пор не смею появляться в плавках из-за сильного смущения, вызываемого ею.) Через неделю-другую Гейвин предложил мне прогуливаться по километровой аллее навстречу ему. - Через несколько дней, - сказал он, - надеюсь встретить вас у ворот своего дома. Но я так и не добрался до тех ворот, хоть и пробыл в Монтрейте довольно долго, пока не растаял снег и не появился первоцвет, а леса наполнились пением ухаживающих лесных голубей. Грустно было в этом доме, там отражался мой собственный дух эпохи, которая прошла и не вернётся вновь. Более половины комнат было закрыто, сад совсем зарос, а сильный ветер пронёсся по лесам зимой и повалил редкие рододендроны и коллекционные деревья, которые ещё мой дед посадил вдоль аллей почти столетие назад. Прошло гораздо более года, пока я смог пройти пешком по всей аллее без поминутных остановок на передышку, более двух лет после того, как те олени перебежали мне дорогу в Камусфеарне. К этому времени мускулы мои без упражнений стали дряблыми, и как-то пытаясь уединиться, я чуть ли не приобрёлсебе сидячее, почти инвалидское умонастроение. В самом деле, хотя к 1965 году я больше не считал себя калекой и мог пройти пешком миль десять своим неспешным шагом, нога у меня всё-таки никогда в жизни уж больше не будет такой, какой она была до аварии. Тот срок, по которому теоретически могло произойти полное выздоровление, давно прошёл. Когда поздней весной 1964 года я, наконец, вернулся в Камусфеарну, то был совершенно беспомощен. Ходить я не мог и даже не мог ездить на джипе по горному склону, так как от ухаб и выбоин рана болела так, что я почти не выходил из дома, а если и выезжал, то почти всегда на лодке. Это было начало какого-то странного взаимодействия между мной и персоналом Камусфеарны. Их одиночество и стремление освободить меня от всех забот и обязанностей, помимо писательства, психологически лишь усиливали мою беспомощность и зависимость. Вначале я чувствовал себя ничтожеством в своём собственном хозяйствеи постепенно таковым и стал. Они, молодые и здоровые, действительно и фактически были хозяевами, и никогда ещё подростковый протест не увенчивался таким полным успехом при такой незначительной затрате сил. Я не мог участвовать в деятельности остальных сотрудников и каждый день писал всё дольше и дольше, работая одновременно над "Домом в Элриге" и "Владыками Атласа", но чувство подавленности во мне нарастало всё больше и полагаю, я стал больше брюзжать и раздражаться. На каком-то незапамятном этапе воспитания меня приучили считать, что жалость к самому себе, - это одно из самых недостойных проявлений человеческих чувств, и, несомненно, моя угрюмость и раздражительность подменяли у меня то умонастроение, которое я в действительности испытывал. Я чувствовал себя неподвижным коконом, в котором заботливо поддерживают жизнь как в ячейке ради моего повседневного выделения написанных слов. Если бы мои думы были не так затуманены отчаянием, то я бы понял, что глупо было стараться сохранять мутантную фазу Камусфеарны, которая в плане эволюции оказалась неприятным тупиком, и вместо того, чтобы расходовать большие средства на обустройство двух изолированных домов на островных маяках, которые я купил в октябре 1963 года, мне следовало продать их и купить себе дом у дороги и тем самым свести до минимума последствия своей увечности. Но эти маяки очень увлекли меня, как потому, что я мог добраться до них на лодке, а также потому, что они как бы представляли собой нечто нарождающееся и полное надежд в общем водовороте моей личной судьбы. Обе выдры, Эдаль и Теко, как и я теперь, были в неволе. Две шотландских выдры, Мосси и Манди, которых мы выпустили на свободу в начале 1963 года, ещё несколько месяцев жили под полом дома, но в конце концов предпочли менее шумное место жительства. Они стали жить на одном из близлежащих островов, и мы всё реже и реже стали их видеть. Однажды, во время моего выздоровления в Монтрейте в Камусфеарне появилась одна из самых любопытных выдр в уже тогда довольно большой цепи её обитателей. Уже вошло в привычку у всех, у кого появлялась никому ненужная выдра в Шотландии, а иногда и из гораздо более дальних пределов, даже из Южной Африки, обращаться к нам. Из тех выдр, которых действительно посылали нам, очень немногие выживали то ли из-за их младенческого возраста, то ли из-за болезней, завезённых из дальних стран. Эта новая выдра, которую хозяин назвал Тибби, находилась у калеки-холостяка, который жил один на острове Эйгг, и который мог передвигаться только на костылях. Всё более частые пребывания в больнице заставили его встревожиться о будущем благосостоянии Тибби и подыскивать ей новый дом, где бы она могла жить свободной, к чему она привыкла, и он сразу же вспомнил о Камусфеарне. Так вот, во время моего отсутствия Тибби появилась в Камусфеарне в сопровождении хозяина. Ей было, полагали, около года, она была небольшой, общительной и домашней, а по внешности её почти нельзя было отличить от Манди в то время, когда они с Мосси жили под полом нашей гардеробной. Хозяин Тибби погостил несколько дней в Камусфеарне, а когда уехал, Тибби неделю-другую не выпускали из дома с тем, чтобы она привыкла к новой обстановке. В конце этого срока её поместили в вольер к Теко, так как тот никогда не проявлял враждебности к выдрам, которые бывали в его жилище либо случайно, либо преднамеренно. Чтобы у неё было своё, независимое от него убежище, ей сделали отдельную будку с таким маленьким входом, чтобы толстое тело Теко не влезало туда. Вот так обстояли дела, когда я вернулся в Камусфеарну из Монтрейта. Некоторое время всё было хорошо, но Тибби вдруг обнаружила, что каменные стены - это не тюрьма, а железные прутья - не клетка. И она также посчитала, что не согласна с таким затворничеством. Она просто-напросто выбралась и отправилась не на юго-запад к дальнему острову Эйгг, с которого приехала, а на северо-восток к деревне, в направлении которой уехал её хозяин несколько недель назад, хоть она и не видела его отъезда. В это время местный житель Алан Макдиармид, который провёл своё детство в Камусфеарне ещё до того, как я впервые появился там, работал у нас, готовясь открыть своё собственное дело в округе в качестве строителя и контрактора. Теперь он жил в деревне и каждое утро приезжал на машине в Друимфиаклах, домик на дороге в миле над Камусфеарной, и спускался пешком по тропинке к нам. В первый же день после исчезновения Тибби он пришёл к нам, а Тибби послушно плелась сзади. Он обнаружил её на дороге неподалёку от деревни, безо всякого труда поймал её и посадил в багажник своего белого автомобиля "Райли". Он выпустил её в Друимфиаклахе, и она, не упираясь и ничуть не сетуя, последовала за ним по тропе к Камусфеарне. Мы нашли то место, откуда она сбежала, и заделали его, как нам казалось, намертво. Алан целый день работал над вольером и, когда закончил, мы посчитали, что даже сама Манди, Гудини в мире выдр, не сможет убежать оттуда. Два дня спустя Алан снова приехал, а в ногах у него опять путалась Тибби. Он снова нашёл её около деревни, поймал, посадил в багажник и привёз в Друимфиаклах. Не помню уж сколько раз повторялся этот фарс, но Тибби решила больше не попадаться. Она обнаружила единственного человека, который был похож на её бывшего хозяина тем, что тоже ходил на костылях, и попробовала прибиться к нему. Она наносила травы и стала строить себе гнездо под его домом. К сожалению, он не был любителем выдр и отнёсся к её предложению о партнёрстве с полным отсутствием энтузиазма. Отвергнутая и, несомненно, сбитая с толку, она ушла из этого района, и прошло довольно много времени, прежде чем я убедился, что она действительно жива. Месяц-другой спустя совершенно ручная выдра появилась у причала парома Кайлирии, в миле или двух от деревни, и преспокойно уселась есть рыбу в нескольких метрах от группы туристов, которые со своими машинами ждали переправы. Но, может быть, это была и Манди. Несколько месяцев спустя мне позвонил один несколько подвыпивший господин, сообщил, что поймал "полувыросшую" самку выдры и поинтересовался, не куплю ли я её. Насколько я мог понять, звонили из деревни милях в двадцати к северу. Я спросил, как он её поймал. Он собирал раковины на берегу, а она подошла к нему и стала нюхать ему ботинки, так он взял и "набросил на неё свою куртку". Я заметил, что эта выдра не может быть дикой, что она, вероятно, одна из моих выдр, и предложил ему тут же выпустить её. Но он возразил, выдры ведь стоят денег, даже просто шкурка обойдётся в четыре фунта стерлингов. Я сказал, что заплачу ему вдвое, только пусть отпустит её. Он заупрямился, сказал, что подумает и перезвонит мне через несколько минут. Полчаса спустя он сообщил мне, что переговоры закончились, ибо выдра исчезла. Так как способность испаряться была присуща как Тибби, так и Манди, то я не совсем уверен, кто же из них это был, но всё же посчитал, что Манди теперь стала слишком осторожной и не стала бы нюхать чужие ноги. Однако в следующий раз сомнений быть не могло. Звонивший сказал, что выдра буквально пришла следом за ним домой. Она хотела было войти, но он побоялся и отогнал её. Повинуясь внезапному вдохновению, я спросил: - А вы, случайно, не ходите на костылях? - Да, - удивлённо ответил он, - но вы-то откуда можете знать об этом? Я рассказал ему историю Тибби, и он пообещал мне дать знать, если она вернётся. Но он мне больше не звонил, а я не запомнил его имя и сам справок навести не смог. Пожалуй, если бы я не перенёс ту операцию и если бы мне ампутировали ногу, то на всю жизнь Тибби привязалась бы ко мне. У нас побывала ещё одна дикая кошка. Однажды летом из подполья, где когда-то жили выдры Мосси и Манди до того, как они ушли прочь, я услышал отчетливые звуки кошки, попавшей в беду. Это был тоненький, писклявый, жалобный визг, вернеевсего котёнка, а не кошки. Я притащил старую рыбацкую сеть и загородил ею все выходы, затем отправился на кухню, чтобы взять подходящую приманку. Открытая консервная банка сардин обладала самым сильным запахом из всего прочего, и я поставил её на землю снаружи сетки у одного из самых очевидных выходов. Я отошёл на несколько шагов, чтобы выждать, но ждать мне пришлось недолго. Через минуту котёнок так запутался в сетке, что мне понадобилось целых пять минут кропотливой работы, чтобы с помощью ножниц высвободить его оттуда. И тогда у меня в руках оказался малюсенький, очень истощённый детёныш дикой кошки. Он весил, должно быть, всего лишь несколько унций, не то чтобы фунтов, и сквозь его мягонький мех в руки мне крепко упирались его когти. Даже в таком состоянии исключительной слабости это было суровое маленькое существо, оно фыркало, шипело и царапалось в лучших традициях своей породы. Он уже был отлучён от титьки, так как принялся за еду уже через четверть часа после поимки, но совершенно очевидно был не в состоянии добывать себе пищу сам. Так или иначе, он, должно быть, отбился от родителей и остального выводка, судя по его состоянию, уже давненько, и к дому его, очевидно, привел запах рыбы у выдр. Мне не оставалось ничего другого, как оставить его у себя на некоторое время, а когда узнал, что эдинбургскому зоопарку срочно нужна самка дикой кошки, каковой оказался мой котёнок, я решил продержать её у себя, пока она полностью не поправит здоровье, и затем отдать в зоопарк в вольер к диким кошкам, где её уже ждал спутник жизни. Так я и сделал, но как это часто бывает с дикими животными, вырванными людьми из своей природной среды, она вскоре безвременно и зверски погибла. В эдинбургском зоопарке она находилась во временной клетке, ожидая знакомства со своим будущим супругом, а в соседней клетке был барсук, самый резвый и непредсказуемый представитель семейства куньих. Кошечка, которую назвали Феарна, так как она была из Камусфеарны, нашла всё-таки лазейку, в которую и просунула лапу в клетку барсука, в результате её так изуродовали, что её пришлось усыпить. Мосси и Манди, я почти уверен, принесли трёх щенят на острове у побережья Камусфеарны, где в прошлые годы было гнездовье выдр. Здесь большие валуны нагромоздились таким образом, что под ними были довольно удобные, но недоступные для человека палаты. Мы знали, что в гнезде никого не было в то время, как Мосси и Манди были в неволе, а затем были выпущены, но жили под домом; мы также знали, что там снова стали жить вскоре после того, как они ушли от нас. В конце лета 1964 года, когда я сидел и писал в своей комнате в Камусфеарне, то услышал очень пронзительный звук, нечто среднее между свистом и визгом, какой издают молодые выдры когда им хочется восстановить контакт с потерянным родителем. Звук доносился от водопада; я проковылял через поле и осторожновыглянул с берега, поросшего кустарником, который заслоняет водопад со стороны дома. И я вначале увидел только Мосси, самца; мне подумалось, что никакая другая выдра не может выглядеть так глупо, совершенно не замечая постороннего. Он сидел на карнизе скалы сбоку от пенящейся белой воды, чуть пониже того места, где на крутом берегу возле самой воды рос куст падуба, и как обычно, ничего не делал. Затем этот пронзительный зов послышался вновь, гораздо ближе, но ниже моего поля зрения. Я поднял голову немного повыше и увидел трех очень маленьких щеночков примерно такой же величины, как были Мосси и Манди, когда впервые попали к нам. Один из них сидел на камне посреди ручья ниже водопада, а двое других -на крутом высоком скалистом гладком утесе, на противоположном от Мосси берегу. Пока я наблюдал, один из них наполовину соскользнул, наполовину кувыркнулся в воду, побарахтался там немного, снова выбрался, и затем, глядя на гребень водопада, снова позвал. Я мельком тоже глянул вверх и едва заметил маленькую хитрую мордочку Манди, выглядывавшую из-за камня на самом гребне каскада, откуда скатывалась вода. Ситуация была очевидной: она забралась на водопад, а щенки не могли следовать за ней. Мосси же, как и во всех остальных ситуациях, насколько мне было известно, не знал, что делать. Это напомнило мне карикатуру в журнале "Нью-Йоркер", где семейство крыс пыталось забраться на корабль по якорному канату и задержалось у огромного диска, надетого на него от крыс. Крысята суетились на канате сзади родителей, а мать смотрела на них через плечо и говорила: "Да прекратите же трещать, ради Бога, дайте возможность отцу подумать". Надо полагать, Мосси теперь думал, но как обычно, безрезультатно. Я решил сделать себе фотографию на память об этой семье. Вряд ли Манди видела меня, но если она все-таки видела и решила увести детенышей вниз по течению до того, как я вернусь с аппаратом, то я принёс кусок сети и протянул её поперёк ручья у деревянного моста ниже по течению от дома. Затем я снова вернулся к водопаду с фотоаппаратом. Когда я пересекал поле, то понял, что тех криков больше нет, что они прекратились ещё до того, как я установил сеть. И когда я снова выглянул с берега, там не было ни выдр, ни их детёнышей. Я прошел вниз по течению к сети, но они тут не проходили, так как по обоим берегам ручья был мягкий песок, и, если бы они обошли сеть по берегу, там бы остались их следы. И как же это я, дурак, подумал, что мне удастся перехитрить Манди, которая так часто в прошлом убедительно доказывала, что может разгадать любую загадку, какую бы я ни выдумал? Она, должно быть, сразу увидела меня, и каким-то образом сумела в первую же минуту после моего ухода увести щенков и своего глупого супруга вверх через водопад в недоступное ущелье выше по течению. Манди, имея большой опыт общения с людьми, была свободной, и была преисполнена решимости оставаться свободной как сама, так и её щенки. И все же два с половиной года спустя, весной 1967 года она приковыляла в Камуссфеарну, вошла на кухню с лапой, перебитой вкапкане, и оставалась в доме до тех пор, пока лапа не зажила, а она в это время была снова на сносях. В беде она доверяла нам, это наивысшийкомплимент, который дикое животное может воздать человеку, который некогда был для него захватчиком. А то, что она доверяла только Камусфеарне и никакому другому дому, видно из того, что ей удалось выжить все эти годы отсутствия. 5 ГОРЬКАЯ ВЕСНА 1965-й год начался с такой ошеломляющей серии ударов, что, хоть я к тому времени и не ждал ничего иного, что боксёры называют суровым наказанием, меня чуть не выбросило с ринга совсем. За девять лет до этого, в 1956 году, я опубликовал результаты долгого и трудного исследования жизни и таинственной смерти одного сицилийца по имени Сальваторе Джулиано, которого итальянское правительство окрестило "бандитом", но чья глубокая политическая приверженность, начиная ещё со времён союзников до того, как Италия капитулировала и стала воевать вместе с ними, была очевидна даже самому поверхностному наблюдателю. Книга была опубликована в Англии в 1956 году под названием "Да хранит меня Господь от друзей моих", а в США - под заглавием "Бандит". Её перевели на несколько других языков, и она появилась в Италии в 1957 году как "Dagli amici mi Guardi Iddio", что по-сицилийски точно соответствует английскому названию. Её также печатали в отрывках на первой полосе итальянской национальной ежедневной газеты "Иль Темпо". В результате этих публикаций в Италии некто синьор Бернардо Матарелла, который был в то время в Риме министром почт и телесвязи, возбудил против меня и моего итальянского издателя судебное дело по обвинению в клевете. После обычных затяжных судебных проволочек дело слушалось в Милане. Мне не удалось проследить за ходом дела, но в конечном итоге я проиграл его. Меня приговорили к восьми месяцам тюремного заключения и присудили значительный денежный штраф. В Италии у меня были кое-какие деньги, и я их потерял, но из своих длительных изысканий я знал достаточно об ужасах и тяготах в итальянских тюрьмах и поэтому во время всего судебного процесса оставался в Англии. Мне нужно было только не ступать ногой на землю Италии, что включало в себя также корабль или самолёт, чтобы избежать ареста. Мне пришлось пережить один неприятный момент на борту французского авиалайнера, который из-за какой-то незначительной неисправности двигателя совершил непредвиденную посадку в римском аэропорту. Но пассажирам разрешили оставаться на борту, и хоть я и поволновался целых полчаса, всё-таки остался цел и невредим. Итальянский же издатель, ответчик вместе со мной, был оправдан по мотивам, что он лично не читал книги, которую опубликовала его фирма. Весь этот процесс и приговор вызвали в Италии большую сенсацию, главным образом из-за тайны, окружавшей странную смерть Джулиано, и эта новость появилась на первых полосах большинства ежедневных газет. В 1959 году была объявлена амнистия для "политических заключенных", и я мог вернуться в Италию. Я так и сделал, но ненадолго, и с бородой, так как к этому времени мне стало известно о врагах более опасных, чем правоохранительные органы. Борода, однако, не очень-то помогла мне. С её помощью и под прикрытием темных очков я направился в один трактир, куда обычно захаживал раньше, и заказал себе какое-то блюдо. Хозяин не подал и вида, что узнал меня, но тут же исчез на довольно-таки продолжительное время. Он практически так и не вернулся до тех пор, пока два карабинера не вошли в зал и подошли к моему столику. Один из них спросил: - Английский капитан Максвелл? Я был готов к такой игре и ответил: - Меня зовут Максвелл, но несколько дней я был полковником, а вообще-то в действительности я майор. - Закатайте, пожалуйста, рукава. У меня в паспорте в графе "Особые приметы" записано: "Родимые пятна на правом предплечье". У меня там пять больших родимых пятен похожих на земляничные ягоды, и чтобы свести их потребовалась бы значительная хирургическая операция. Я закатал оба рукава и положил руки на стол, но оказался совсем не готов к тому, что последовало дальше. На меня надели наручники так быстро, что я не успел даже выругаться на любом из известных мне языков. Положение моё было довольно неприглядным, где бы я ни находился, а в то время в трактир вошли какие-то туристы. Я опустил руки под стол и сделал вид, что изучаю меню. Затем сказал: - Вы просто морочите мне голову, я амнистирован, и против меня нет никаких обвинений. Сходите в участок и проверьте, если не хотите скандала. Один из карабинеров вёл себя очень важно и агрессивно, другой был новичком и чувствовал себя неуверенно. Первый сказал второму: - Оставайся здесь и следи за арестованным. Я сейчас вернусь. Я попросил своего тюремщика положить мне на стол газету, чтобы я делал вид, что читаю, и он любезно согласился. Минут через двадцать старший вернулся, снял наручники и сказал: - Англичане совсем не понимают шуток. Я ответил: - Не люблю сицилианских полицейских шуток. А он сказал, заказав выпивку на троих: - Не надо обижаться на нас, это всё они. Они вас не любят и им не нравится, что вы теперь здесь. Извините, виноват, но я бы на вашем месте убрался отсюда и поживей. Я струсил и так и сделал. Казалось, что на этом всё и кончилось, но всё вышло не так. В феврале 1965 года, девять лет после первой публикации книги и восемь лет спустя после процесса, некто князь Жанфранко Аллиата Монтреальский возбудил против меня дело в Королевском суде в Лондоне, поручив его одному из знаменитых адвокатов. Он объяснил задержку тем, что не читал книги по-итальянски и не видел публикации в газете. Он впервые узнал об этом, когда ему показали английское издание в США. Это обстоятельство важно потому, что оно дало ему возможность возбудить против меня дело в Англии, а не в США. Он предъявил мне и моим британским издателям иск по ущербу в клевете. Никто, насколько мне известно, вначале и не сомневался, что мы выиграем это дело. Те абзацы, на которые жаловались, были вовсе не моими мыслями, а свидетельскими показаниями (впоследствии дискредитированными), полученными на процессе Витербо при суде над людьми Джулиано, и поэтому считавшимися неоспоримыми. Процесс затянулся, обошёлся ужасно дорого, и мы проиграли его. Судья вынес решение, что точное и четкое сообщение о процессе в британском суде неоспоримо, но этот принцип не обязательно распространяется на процессы в других странах, а также это не относится к моему изложению "материала". Весь этот процесс я пережил как кошмар, мне трудно было поверить в то, что происходит. И всё же у меня теперь есть статья из "Таймз" об этом процессе, которая свидетельствует о том, что я не ошибся. Он (князь Аллиата) не возбудил дела против... издателей итальянской книги "Да хранит меня Господь от друзей моих" потому, что другое лицо, упомянутое в оговоренных абзацах, синьор Мартинелла, министр, уже возбудил иск и выиграл. Об этом деле писали в итальянских газетах, и он (свидетель) считал, что с его стороны было бы излишним заявлять иск. И затем, после четырёх вопросов и ответов относительно размеров ущерба репутации князя: "Свидетель (князь Аллиата) признал, что с 1956 по 1960 год никто не обращал его внимания на эту книгу". Здесь могут быть кое-какие лингвистические недоразумения, так как князь Аллиата давал показания через переводчика. А процесс Мартинеллы имел место в 1958 году. Я стал испытывать жгучее чувство нереальности происходящего, даже засомневался было в своей способности сложить число лет на пальцах одной руки, и это не усилило моей рассудочности на скамье свидетелей. Работа, которую я проделал, была выполнена так давно, что наиболее точным ответом, который я мог дать на большинство из заданных мне вопросов, был: "Не помню". Он (то есть я) утверждает, что в книге вовсе не подчёркиваются определённые, исключительно сенсационные сведения о процессе Витербо. Он сократил описание (ужасного отравления)до трёх-четырёх строк; тот человек визжал минут двадцать, и его было слышно даже за стенами тюрьмы. Затем всплыл вопрос о вероятном свидетеле на процессе Витербо, который заплатил большие деньги за то, чтобы не давать свидетельские показания в суде. Адвокат: - Вы так считаете? Я, очевидно, так и считал в то время. - Вы верите этому? - Нет. Свидетель (то есть я) заявил, что не имел в виду что-либо скрывать. Если бы у него (свидетеля) было 50 миллионов лир, то он, конечно, заплатил их, чтобы не появляться в суде. (Я бы, разумеется, сделал это, так как возможные свидетели в этом и подобных ему процессах жили недолго и умирали в муках). Его высочество: - Вы отдаёте себе отчёт, что вы говорите? Позднее адвокат спросил меня, зачем я упоминал о князе Аллиате. Его высочество: - Чтобы очернить его, не так ли? Свидетель: - Нет. Это не так. И так это тянулось изо дня в день. Вскоре я понял, что судья мне вовсе не сочувствует, и несколько позднее я утратил доверие к присяжным. Иногда дело даже переходило в фарс. Г-н Хэрст (мой адвокат) спросил, можно ли ему упомянуть о вопросе, который не вызывает разногласий у сторон. Один из корреспондентов газеты "Таймз" попросил его отметить, что в отчёте о вчерашнем заседании в результате неудачной записипоказаний г-на Максвелла, слова "Генерал Люка", - и это было проверено по стенограмме, -были, к несчастью, переданы так: "Преступник Люка". Его (адвоката) просили уточнить, что должно быть записано :"Генерал Люка". Его высочество. - Благодарю вас. 20 февраля, на седьмой день слушания его высочество вынес решение о том, что "эти слова не были опубликованы по случаю квалифицированной привилегии". Попросту говоря, это означало, что моя посылка о том, что меня нельзя привлекать к ответственности за цитирование слов, приведённых на процессе Витербо несостоятельна. По мнению судьи Глин-Джоунза, хотя такой прецедент и бывал на других английских судах, это не всегда относится кматериалам иностранных судов, и моё изложение процесса Витербо ни в коем случае, с юридической точки зрения, не является "отчётом" о нём. И наконец появилось резюме его высочества. Его высочество, обращаясь к присяжным, сказал, что каждый из адвокатов сообщил о том, что у него уже сложилось своё мнение по этому делу, и если это так, то это мнение, по словам г-на Хэрста, может выявиться при выступлении его высочества перед присяжными. По мнению его высочества, судья вряд ли может составить себе мнение, пока он слушает дело, и он уполномочен сообщить присяжным о том, что это было... Так как значительная часть свидетельских показаний в действительности касалась вопроса о привилегии, а также заявлений ответчика, предполагающих злой умысел, то его высочество доведёт до сведения присяжных, почему он постановил, что данная публикация не подпадает под действие привилегии. Уже давно существует закон о том, что нас всех интересует судебное производство в нашей стране, и поэтому точный и чёткий отчёт о судебном деле может быть опубликован в интересах общественности. Если же в ходе дачи показаний кто-либо скажет что-нибудь порочащее о ком-то другом, то тогда этот человек, к сожалению, должен будет смириться с этим. Этот принцип, однако, не распространяется на отчёты о судах в других странах. Только отдельные иностранные суды, которые представляют достаточный интерес для нас здесь, публикацияматериалов которых может квалифицироваться как привилегия: где, например, суд был над британским подданным, или же процесс был таковым, что отчёт о нём должен быть опубликованным здесь: И всё же в мировой прессе было опубликовано более трёх миллионов слов о Джулиано. Очевидно, - думал я, - что масло должно быть масляным во взглядах Его высочества на закон. Я также серьёзно считаю, что он мог бы выступить таким образом и на процессе Витербо со всей своей откровенностью и искренностью, и что даже его собственная кончина вызвала бы у него большое удивление, - если, разумеется, у него было бы время поразмыслить над этим. Оставался только вопрос об уплате штрафа. "Его высочеству не дано предлагать какую бы то ни было сумму. Некоторые весьма пожалеют по этому поводу, так как такое предложение даже в широких пределах о предполагаемой сумме могло бытьвесьма полезным, ибо присяжные не связаны тем, что говорит судья. В это время, помнится, я испытал весьма любопытное чувство утраты sequitur, - для меня это имело так же мало смысла, как и связанные с ним даты. Присяжные, посовещавшись почти два часа, присудили Аллиате 400 фунтов стерлингов. Наша сторона заплатила в суд 325 фунтов, мы таким образом должны были платить судебные издержки за обе стороны. Общие же расходы приближались к пятизначной цифре, и я выходил из суда зная, что пройдут годы, прежде чем я смогу уплатить свою долю, если вообще смогу. Я надеюсь встретиться с его высочеством в потусторонней жизни, если мы, разумеется, попадём в одно и то же место. Во всех этих перипетиях читатель может и запутаться, как запутался в них и я. Итак, суд присудил Аллиате только 400 фунтов, но это было на 75 фунтов больше, чем наша сторона внесла в суд, а по правилам этой похожей на шахматы игры, которая называется британским законом о клевете, это означало, что мы несём ответственность за все издержки, расходы, которые были совершенно разорительны для меня. Через несколько недель вслед за судом с Аллиатой у меня умерла мать после долгой и тяжёлой болезни. И когда в апреле я вернулся в Камусфеарну, у меня было глубокое чувство недоброго предзнаменования. Было бы гораздо лучше, если бы я прислушался тогда к нему и закрыл Камусфеарену, но стремление сопротивляться и бороться с невзгодами было всё ещё сильно во мне, подстёгиваемое негодованием от того, какой оборот принял процесс Аллиаты. Было только одно отрадное событие, но и оно было непродолжительным. В последний раз в Камусфеарну вернулись дикие серые гуси. Из года в год с тех пор, как мы привезли выводок ещё неоперившихся птенцов из поредевшей стаи на большом озере в Монтрейте, эти гуси и их потомство имели обыкновение возвращаться к нам поздней весной, перезимовав и чудесным образом не пострадав от руки человека в каком-то неизвестном нам южном краю. Их истоки восходят к моему далёкому прошлому, ещё в довоенные дни, когда я собрал в Монтрейте целую коллекцию диких гусей со всего света, когда снежные гуси из Северной Америки и гуси с полосатой головой из Тибета паслись на покатых лужайках склонов у старого замка, а в самом саду были экзотические редкости. Там были маленькие белогрудки, которых я сам привёз из Лапландии в последнее лето перед войной. Они отвечали на зов резким гомоном, который напоминал мне об огромной тундре и о блеске тихой озёрной воды под полночным солнцем, о кислом привкусе оленьего жира и запахе форели, варящейся на костре. Там, помнится, была гусыня с мыса Бэррэн, которая иногда заходила через открытые стеклянные двери в библиотеку и усаживалась перед камином, а её нежное сизое как у голубя оперенье подрагивало при этом от удовольствия. А во время вечернего перелёта воздух наполнялся хлопаньем крыльев и отрешённой музыкой серых и снежных гусей с залива. Во время войны, когда всё хорошее зерно требовалось для потребления людей, среди наиболее редких видов была ужасно высокая смертность, почти половина из них погибла через сутки от отравления, вызванного поставкой протравленной пшеницы. Несмотря на это несчастье, только у меня во всей Европе сохранилась кое-как эта коллекция, и таким образом, хоть ипоредевшая, она была уникальна. К этому времени я переехал на северо-запад Шотландии, а Питер Скотт избрал себе Слимбридж как идеальное место для того, что теперь стало знаменитым на весь мир Фондом диких птиц. Он приобрёл этот участок, но не было достаточно очевидных средств быстро приобрести что-либо, кроме зимующих в Британии видов диких гусей, чтобы поселить их там. Он приехал в Монтрейт и нашёл там всё ещё выживших около двадцати видов, три четверти из которых были единственными представителями этих птиц на европейском континенте. Было бы трудно не уступить его стремлению приобрести их, даже если бы у меня и были причины отказать, но у меня их не было. Итак, они отправились в Слимбридж все, так сказать, за исключением выводка полнокровных серых гусей, потомков многих поколений птиц, которых я поднял на крыло в заливе Уигтаун в те времена, когда был заядлым охотником на дичь. Остались только дикие серые гуси, они плодились на берегу залива и на острове до тех пор, пока их численность, пасшаяся на сельскохозяйственных угодьях усадьбы, не стала привлекать сердитого внимания. Временами их было более ста, хотя их стая, возможно, пополнялась по-настоящему дикими птицами, которые зимовали в устьях рек Кри и Блэндох. Их участь, во всяком случае, была такова же; их считали за паразитов, а то, что они были почти ручными, ещё больше облегчало ихуничтожение. В то время, как я привёз в Камусфеарну выводок неоперившихся гусят, на озере в Монтрейте оставалось только четыре взрослых пары, а теперь там нет ни одной. В своё время дикие серые гуси начали размножаться в Камусфеарне, всегда на одном и том же маленьком поросшем кустарником озёрке в миле от нас, через дорогу от Друимфиаклаха. Мораг Мак-Киннон подкармливала их и всячески ухаживала за ними, она придумала им всем имена, даже когда изначальная пятёрка увеличилась до тринадцати. Это было наибольшее число, которого они достигли, и не только потому, что гусынь всегда было больше, чем гусаков, что приводило к определённому количеству неоплодотворённых яиц, но также и потому, что не было такой весны, чтобы вся стая целиком вернулась со своей неведомой нам зимовки, а однажды нам даже пришлось привезти новый выводок из Монтрейта, чтобы стая не вымерла. Некоторых из них неизбежно подстрелили, другие, возможно, остались в стаях, принявших их к себе, и улетели весной на север, чтобы плодиться в диких, покрытых лавой горах Исландии. Мы уже привыкли ждать их возвращения в Камусфеарну в конце апреля или в мае. Это всегда было весьма волнующим событием. Кто-нибудь, пока мы все занимались своими делами то ли в доме, то ли во дворе, вдруг восклицал: - Слышу гусей! И мы все собирались вместе, обшаривая взглядом небеса в поисках подтверждения. Затем звук повторялся опять, дикий, манящий зов, который как будто бы воплощает в себе образ огромного, продуваемого ветром пространства: гор, солончаковых болот и безграничного неба, - подлинный клич севера и необжитых краёв. Сначала одинокий зов, как горн в ниспадающем тоне, затем к нему подключаются другие шумным каскадом серебряных труб, и потом небольшая стая появляется в поле зрения всё ещё очень высоко и далеко, но крылья у них уже сложеныдля долгой спиральной глиссады к зелёному пятну Камусфеарны. Затем они кружат низко над домом по полю, их гигантские крылья с шумом рассекают воздух при каждом витке и, наконец, с резким гамом они начинают круто тормозить при посадке, и вот уже опять стоят они у нашей двери безо всякого страха, как если бы никогда не встречались с охотником в облике человека. Один из нас уходит на кухню за хлебом, а старый гусь, который у них вожаком, тот, кого Мораг обычно звала Джорджем, начинает пушить свои перья и продвигаться вперёд, вытянув шею низко параллельно земле, вдруг громко заклекочет, прежде чем станет жадно брать хлеб из наших рук. Именно таким образом они вернулись в последний раз поздней весной 1965 года. Мы услышали их издалека, вначале тоненько и чисто, затем слабее, приглушённо из-за свежего южного ветра, который гнал перед собой большие бесформенные белые облака над тёмным как чернила морем, на котором начали подниматься короткие крутые волны. Небольшая стая из пяти птиц пролетела высоко над Камусфеарной, направляясь в глубь острова правильным треугольником. Они помедлили в ответ на наш зов, но тут же возобновили полёт по своему курсу, так что ничего, кроме этой краткой заминки, мы не получили в ответ на наш зов, что бы дало нам знать, что это были гуси Камусфеарны. Они скрылись из виду в направлении Друимфиаклаха, затем, минут пять спустя, вернулись, вытянувшись в одну прямую линию, спускаясь на жестких вытянутых крыльях, круто скользя с вершины холма над нашим домом. Там было два гусака и три гусыни, третья гусыня, которую в предыдущие годы Мораг называла Золушкой, была без пары и держалась на некотором отдалении от остальных, она всегда была маленькой и выглядела глупой. Ничто не говорило о том, что эти дикие гуси прилетели в Камусфеарну в последний раз, но их эпоха, бывшая частью идиллии, кончилась. Джордж со своей подружкой обосновался, как и в прошлые годы, на озёрке у Друимфиаклаха, и оттуда они наносили нам хоть и нерегулярно, почти ежедневные визиты. Другая пара улетела дальше от побережья, и мы посчитали, что они гнездятся на одном из множества горных озёр над нами. Больше мы их не видели. Золушка осталась одна на пляжах у Камусфеарны, и однажды мы наткнулись на её останки, съеденные лисицей или дикой кошкой. Затем, однажды придя в Друимфиаклах за припасами (домик теперь уже был пуст, Мак-Кинноны уехали), мы увидели, что у Джорджа сломано крыло. Оно волочилось за ним по воде, когда он плыл, и он постоянно пытался как своей беспомощной мускулатурой, так и клювом положить его на место. Мы притащили небольшую фиброгласовую лодочку к озёрку и подплыли к нему достаточно близко, чтобы определить повреждение. Это показалось нам простым переломом локтевой кости, вызванным, думается, ударом о телеграфные провода при полёте, и я посчитал, что оно заживёт само. Но это также значило, что Джордж останется без гусят в этом году, так как акт совокупления происходит на воде и требует участия обоих крыльев для сохранения равновесия. И в самом деле, его самка даже не сделала кладки, а несколько недель спустя мне сказали, что Джордж умер, его тушка плавала у кромки тростника. Мы поднялись, снова спустили лодочку и достали его тело. Крыло отлично срослось, и он мог летать, но в шее у него было двадцать дробин №5, и на этом всё кончилось. Концентрация дроби свидетельствовала о том, что его убили с очень близкого расстояния, а так как он не боялся людей, в этом не было ничего удивительного. Его подружка ещё с неделю побыла на озере и затем тоже исчезла. Больше в Камусфеарну дикие гуси никогда не прилетали. С их исчезновением нечто, для меня мистическое, ушло навсегда. 6 МАЯК ОСТРОВА ОРНСЭЙ Те два маяка, которым я уделял основное внимание всё свободное время с тех пор, как стал калекой, в результате любопытного совпадения стали моей собственностью. Сама Камусфеарна находится на большой земле, на берегу пролива Слит, а от неё на северо-запад на милю простирается гряда небольших островов. Некоторые из них покрыты травой, на некоторых растёт вереск. На самом дальнем из них, самом большом, расположен маяк, сооружённый в 1909 году. При нашем маяке не было дома, он работал на газовом баллоне, за которым следил один из жителей хозяйства Камусфеарны, пастух, так как работа была далеко не на полную ставку. Когда, перед моим приездом туда, Камусфеарна пустовала, за маяк отвечал Друимфиаклах, домик в миле отсюда вверх по склону холма. Когда я приехал в эти места в 1948 году, эту работу делал Кэлум Мэрдо Мак-Киннон, который также был местным смотрителем дорог и занимал этот пост до тех пор, пока со своей женой Мораг не уехал отсюда в 1965 году. В трех милях отсюда на вест-зюйд-вест за проливом Слит находится маяк острова Орнсэй, расположенный рядом с островом Скай. Ночью его сигнал двойная вспышка каждые семь секунд - был единственным огоньком, видимым с берега Камусфеарны. Это был гораздо больший маяк, чем на острове Камусфеарны, построенный на дальней оконечности зелёного островка, и там был большой дом, где жили два смотрителя маяка со своими семьями. Я никогда раньше не бывал на орнсэйском маяке, хотя был знаком с одним из смотрителей, так как тихими вечерами он иногда заезжал к нам после рыбалки на макрель. Одним таким тихим летним вечером в 1963 году, когда мирный вечерний свет ещё долго задерживался на вершинах холмов, он приехал к нам в сумерках, принёс с собой в подарок рыбы и, пока мы сидели в гостиной-кухне, сказал: - Боюсь, что выпиваю с тобой здесь в последний раз, Орнсэйский маяк полностью автоматизируют, а меня переводят в Арднамурхан. Жаль будет уезжать, мне так здесь понравилось, но на нашей работе приходится ехать туда, куда пошлют. Хорошо ещё, что не на Хайрскейр или ещё какой-либо из утёсов, где, выйдя из дому, негде даже размять ноги. Говорят, что Арднамурхан вовсе неплохое место, и оно, конечно, очень важное, так как находится в самой западной точке всей большой земли Шотландии. И всё же я буду скучать по Орнсэю. Я спросил его, а что будет с домом. - О, Северное управление маяками, несомненно, выставит его на продажу, и повезёт тому, кому он достанется. Год-другой назад там заново перекрыли крышу, и это обошлось им в несколько тысяч фунтов. Дом довольно просторный, рассчитан надве семьи, хотя тому, кто купит его, придётся кое-что переделать, так как некоторым образом у него два главных входа и между двумя половинками дома нет дверей. К тому же там есть большой огород за каменной изгородью, хотя мы и не очень-тозанимались им последние несколько лет, так как в моду вошли консервированные овощи. Всё это сразу же заставило меня задуматься. В Камусфеарне ведь я жил просто из милости, и в конечном итоге не имел на неё никаких прав. В договоре на аренду особо оговаривалось, что за благоустройство не будет никакой компенсации, и что по окончании срока аренды я должен оставить его в том виде, как принял. Я провёл сюда телефон и электричество, последнее обошлось мне очень дорого, а пока я был женат, потратил много денег на всякие пристройки к дому: баню и санузел (чего не было раньше), морозильник и прочие громоздкие и дорогие электрические устройства. Я знал, что, если мне придётся уехать из Камусфеарны, то вывезти все эти вещи по суше мне просто не удастся. Их можно вывезти только по морю, и даже при этом моей "Полярной звезде" придётся сделать несколько рейсов. Сложив всё это вместе, я стал подыскивать себе запасной домик на побережье и уже выяснил, что такого просто нет. Остров Орнсэй, всего в десяти минутах ходу от Камусфеарны при максимальной скорости "Полярной звезды", представлялся мне идеальной страховкой при возможности оказаться бездомным. Я навёл справки в Северном управлении маяками и выяснил три важных особенности: будущий покупатель должен быть утверждён в управлении, дом не обязательно будет продан тому, кто предложит больше всех, что, при прочих равных условиях, предпочтение будет отдано тому, кто также купит дома маяка Кайлиакин в одиннадцати милях к северу от Камусфеарны по морю. Кайлиакин- это крупный маяк в узком судоходном проходе, соединённый дамбой со скалистым островом, поросшим вереском, посреди пролива между Скаем и большой землёй у Кайл-оф-Лохалша. Дом смотрителей маяка, также на две семьи, стоит высоко на этом вересковом острове, оттуда открывается изумительный вид на север к Красным высотам Ская и на юг вплоть до Лох-Дуиха на холмы, которые называются Пять сестёр Кинтайля. В то время мои доходы были почти до неприличия велики, настолько велики, что хотя бы потому, что мне могут не поверить, я не буду называть суммы. Это исключительно временное изобилие практически никак не отразилось на моём образе жизни или мыслей, но оно значило, что в течение нескольких коротких бездумных и безрассудных лет мне можно было вообще не думать о деньгах. Это довольно любопытный опыт, который мне пришлось пережить хотя бы раз в жизни, даже если из-за своей недальновидности это привело в конце концов к ужасным последствиям, которых вполне заслуживает моя спесь. И вот при таком настрое, который у добрых шотландцев очень кстати называется словом "никчёмность", мне понадобилось купить эти маяки, даже если бы Северное управление маяками запросило гораздо большую сумму. У каждого из них была совершенно различная атмосфера и характер. Вначале я поехал с Джимми Уаттом и Аланом Макдиармидом осматривать остров Орнсэй. Мы направились на "Полярной звезде" через пролив от Камусфеарны ранним утром в такой славный денёк, что даже мрачные трущобы Глазго в Горбалзе показались бы преображёнными. У причала "Полярной звезды" тихий воздух наполнился звуками гнездящихся морских птиц, шумом белых крыльев кружащих чаек, мелькавших в безоблачном голубом небе, изящных крачек, морских ласточек с грациозным, как в балете полётом, которые визгливо выражали своё неодобрение вторжению человека серией возмущённых возгласов со своей родной скалы метрах в ста поотдаль. Большой атлантический самец-тюлень совсем рядом высунул голову из гладкойповерхности воды и с шумным всплеском погрузился опять. Гага с выводком пушистых птенцов подняла рябь на ясной блестящей воде, а черно-белые кулик-сороки со сверкающими красными клювами гудели с покрытых водорослями скал у кромки моря. Вот такова была, по сути дела, Камусфеарна, которую я знал в начале своей идиллии до того, как собрались тучи и разразилась буря, до поры бедствий и помутнения взора. Выяснилось: чтобы добраться до маяка острова Орнсэй, нужно двенадцать с половиной минут, если идти на "Полярной звезде" на большой крейсерской скорости, хоть и не на предельной. Мы тщательно прохронометрировали это, так как двигатели сжигали девять галлонов дизтоплива в час, и мы хотели прикинуть наши возможные будущие расходы. Мы стали на якорь в нескольких сотнях метров к северо-востоку от маяка и погребли к берегу в шлюпке. Сам маяк, дом и огороженный стеной сад стояли на скалистом прибойном островке, очень зелёная трава которого была выщипана черномордыми овцами и их блеющими ягнятами. Мы затащили шлюпку на бетонный причал и пошли по крутому травянистому откосу к дому, а кулик, щебеча, вылетел из гнезда, где было четыре яйца, в метре от причала и уселся, трепыхаясь, на камень. К тому времени я прожил на Западном нагорье и Островах много лет, но никогда, возможно за исключением первого посещения Камусфеарны шестнадцать лет тому назад, ни один из видов не поражал моего воображения так сильно, как великолепие и чистота огромной панорамы перед этим островом. На востоке, сразу же за проливом Слит, виден фьорд Лох-Горн, вход в который с севера охраняет могучий коническеий пик Бен-Сгриола, вздымающийся позади Камусфеарны, громадный каменистый откос которого простирается на целый километр от вершины к морю, а домишки у его подножья кажутся просто игрушечными. С южной стороны Лох-Горна маячат громадные холмы Кнойдарта, Ладхара-Бхейнна, Бен-Гуизерейна и Сгурр-на-Койре-Чойннеачейна, огромные и таинственные в дымке летней жары. Ещё дальше к югу нахохлившиеся долины Маллейга смутно просматривались в белом мареве над поверхностью гладкого как голубой атлас моря. За Маллейгом, в дымке тихой голубой дали находится мыс Арднамурхан. К северу от Лох-Горна маяк Камусфеарны выглядит маленьким и незначительным на островке, который кажется всего лишь мысом, уменьшенный, как и всё остальное громадой гор, простирающейся за ним. Как будто бы я вновь обрёл Камусфеарну, то же самое чувство внезапной свободы и ликования, то же освобождение от прошлых ошибок и их вечных последствий. Здесь, казалось мне, где скалы и здания из белого камня были единственно прочными объектами в безграничном кипении синей воды и голубого воздуха, можно будет снова жить спокойно, восстановить подлинное видение жизни, давно утраченное в жизни других людей и в междоусобице далёких стран, здесь можно снова повернуть часы вспять и снова войти в Эдем. Алан огляделся вокруг на море, на горы и открытый простор и сказал: - Подумать только, я прожил всю жизнь вот тут через пролив на большой земле и видел, как мигает маяк острова Орнсэй, но так и не знал, что этот рай находится так близко! Посмотри, вот ещё одна колония крачек на утёсе в ста метрах отсюда, а большие чайки не тревожат их. И тюлени, посмотрите, как они высовывают головы вокруг "Полярной звезды". А если вы хотите держать здесь выдр, то гляньте только на этот огороженный сад, такой простор, и даже Манди не сможет убежать отсюда. Да, действительно райское место! Так оно казалось и нам. Я не знал того, хоть и был в зрелом возрасте, что рай купить нельзя, так как он разваливается при прикосновении денег, и что он не состоит исключительно из пейзажа. Он сделан из того, чего многие из нас не могут коснуться за всю свою жизнь, а раз коснувшись, не может быть второй весны, не бывает повтора после того, как занавес закрылся. Вот в этом-то и суть нашего положения, мы не знаем, почему и в каком месте растратили своё наследие, мытолько узнаём, и всегда при этом слишком поздно, что его нельзя ни вернуть, ни восстановить. Тогда я этого не знал, это был рай, а я собирался купить его за самые что ни на есть настоящие деньги. На острове Орнсэй не было рябинового дерева, не было хранителя, только четыре буйных ветра с небес, не было никакого убежища. "Она положила руки на ствол рябинового дерева и всей силой своего духа прокляла меня, сказав:" Пусть он страдает здесь так же, как я страдаю теперь!" И затем она ушла, скрывшись за смутным горизонтом холма. Я не знал этого, когда покупал Орнсэй, совсем беззащитный, а если бы и знал, то не очень бы потревожился. Потому, что я вижу эти горы, они становятся низкими, Потому, что я пью эти воды, они горчат, Потому, что хожу по этим черным скалам, они бесплодны Потому, что я нашёл эти острова, они исчезли.. На тюленя и птицу морскую, мечтающих в своём непорочном мире, Упала моя тень. Я помню тот самый первый раз, когда ступил на остров Орнсэй, тот раз, когда подумал об этом месте не как о маяке, теперь уж двадцать четыре года тому назад. Я тогда купил остров Соэй и готовился организовать там рыболовецкоехозяйство на акул, которое, как я думал, сможет решить проблемы небольшой изолированной общины островитян. Завод с пирсом и спуск для подъёма паровой лебёдкой десятитонных туш на разделочный двор, похожий на китовый, оборудование по получению жира, завод по переработке мяса рыбы и цистерны с клеем, чаны для солки, лаборатория и все остальные дорогостоящие глупости, тогда были ещё только в планах на бумаге. А в те дни, в конце войны, любое оборудование было очень трудно, практически невозможно, достать. Я высадился в деревне на острове Орнсэй со своего небольшого десятиметрового баркаса для ловли омаров "Гэннета", этого изящного кораблика, который после "Рыболовецкого хозяйства на акул острова Соэй Лтд" стал фактом, а не фантазией, был самым удачливым из всех гарпунных кораблей, с него было убито около двухсот акул длиной почти с него самого. К тому времени остров Орнсэй был мёртвым местом: несколько разбросанных домишек, разрушенный и поросший сорняком особняк, пристань нуждалась в ремонте. Очень немногое говорило о том, что когда-то это было процветающее место. Я, правда, и сам не знал, что здесь когда-то был большой порт, где толпились корабли, это был промышленный центр Ская и всего прилежащего побережья большой земли. Вскоре после того, как я высадился, мой хищный взор остановился на большой ржавой ручной лебёдке, стоявшей рядом с причалом. Я подошёл и осмотрел её, она была цела, хоть и давно бездействовала. Я поковырял ржавчину ножичком и выяснил, что ржавчина не слишком глубокая и лебёдку вполне можно восстановить. На Соэе мне понадобится много лебёдок, больших и малых, от огромных машин с паровым двигателем, до таких вот игрушек, как эта. Я осмотрелся, выискивая следы человеческой деятельности, и увидел мужчину средних лет в поношенной брезентовой одежде, который сидел на земле, прислонившись спиной к стене. Он курил трубку и снекоторым любопытством разглядывал меня. Незнакомые посетители на острове Орнсэй в то время были, должно быть, большой редкостью из-за ограничений на топливо и нарушенных средств связи. Я подошёл к нему и спросил, чья это лебёдка. Он задумчиво оглядел меня с ног до головы, так и не вынув трубки изо рта. Я, очевидно, оказался для него загадкой, хоть на мне и была рваная морская куртка и старые грязные парусиновые штаны, лицо у меня заросло щетиной, но по голосу он, видимо, понял, что я не рыбак, в том смысле, как он понимал это. Немногие жители Западного нагорья сразу же дают прямой ответ на вопрос, впервые заданный им, точно так же, как и купец-араб никогда сразу не скажет окончательной цены на товар при первом же запросе. Факт - это нечто такое, к чему надо подходить кругами или по касательной, устремляться сразу же к сути дела было бы неловко и неприлично. В данном случае мой вопрос о лебёдке так или иначе был второстепенным по отношению к его собственному, ещё не высказанному вопросу по поводу, кто я такой. Итак, он оглядел меня сверху от неопрятной головы вниз до поношенных залатанных резиновых сапог, снова вверх, и затем сказал: - А вы будете старьёвщик? Я ответил, что я не старьёвщик. И мне не хотелось распространяться о том, что я тот человек, который купил Соэй, планы которого по этому поводу широко освещались в газетах, так как, если бы он оказался владельцем лебёдки, то заломил бы за неё несусветную цену. Так что я сказал, что мне просто нужна такая лебёдка, и не может ли он сообщить мне, чья она. После долгой паузы с явным недоверием он ответил: - Старьёвщика здесь не было уже давно. Тут есть кое-какое железо возле берега вон там в Камускроссе, но точно сказать, кому оно принадлежит, я не могу. Она валяется там, уж не помню сколько лет, и её непросто будет стронуть с места. Она наполовину увязла в этой черной грязи, и лодку туда можно подвести только при большой воде, но тогда она будет вся под водой. Да, достать её будет не так-то просто. Я махнул рукой и отправился осматривать руины особняка. Я посчитал, что он был начала семнадцатого века с последующими пристройками. Он, должно быть, был великолепен, с огороженным высоким забором садом позади него и прелюбопытнойуборной, великолепным маленьким сооружением из камня, построенным на скалах прямо над морем, так что дренажной системы было вовсе не нужно. К сожалению, я нашёл среди крапивы, росшей по бокам старых ворот в особняк, кучу шин с грузовика, - ещё одну вещь, которую трудно было достать в те годы и которая мне была позарез нужна в качестве амортизаторов на большое судно, которое я только что приобрёл: "Голубь". Я решительно, хоть и не без предчувствия, вернулся назад к человеку с трубкой, который искоса поглядывал на меня не поворачивая головы. Хоть и с опаской, но вызывающе я спросил насчёт шин. Он вынул изо рта трубку и посмотрел мне прямо в глаза. Наконец он произнёс: И всё-таки вы будете старьёвщик. На этот раз это уже было категорическое утверждение, а не сообщение, оно звучало как армейская директива. Я уехал тогда с Орнсэя с пустыми руками. Лебёдка и шины всё так же лежали на том же самом месте, когда я купил дом маяка Орнсэй двадцать лет спустя. Но к тому времени лебёдка превратилась в сплошную ржавчину, а шины мне больше были не нужны. * * * И именно между Камусфеарной и островом Орнсэй, ещё не зная, что буду причастен к тому и другому, я впервые столкнулся с акулами. Этот случай, теперь при оглядке назад, как мне кажется, медленно, но верно привёл меня к владению и тем, и другим. Я описал это в "Охоте с гарпуном", истории о рыболовецком хозяйстве на акул, она тогда ещё была свежа и чётка в моей памяти. А теперь же и этот, и многие другие, некогда ясные образы, стали похожи на стволы больших деревьев, где любовники много лет тому назад вырезали ножом свои имена со знаком Купидона, но где вокруг сердец с инициалами кора полопалась и исказила надписи до неузнаваемости. Но ведь именно с этой первой встречи и выросло моё рыболовецкое хозяйство,оно привело меня затем в Камусфеарну, а Камусфеарна так много лет спустя привела меня обратно на Орнсэй. Cо мной был человек из Морара, который управлялся с судном. Его звали "Лисом", как друзья, так и недруги. Мы возвращались из Гленелга. Дело уже было к вечеру, небо бледнело, а холмы становились темно-сливового цвета, края их были остро и резко очерчены, как будто вырезаны из картона. Мы плыли примерно в миле от маяка острова Орнсэй, направляясь к югу по тихому бледному морю, как я заметил что-то выныривающее из воды метрах в тридцати от судна. Вначале это было не более чем всплеск с тёмным центром. Затем этот центр стал небольшим треугольником, оставлявшим лёгкий след за собой в тихой воде. Треугольник стал расти, и вскоре я увидел огромный плавник высотой с метр и такой же ширины у основания. Он казался чудовищным, этот огромный черный парус, единственный предмет в поле зрения среди безграничных миль мертвенно-бледной воды. Несколько мгновений спустя обозначился второй плавник метрах в семи позади первого, праздно покачиваясь из стороны в сторону. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что оба плавника должны принадлежать одному и тому же существу. Впечатление от этого оказалось огромным и неописуемым: в нёмпреобладала смесь страха и, в некотором роде, ликования, как будто бы это был миг, которого я подсознательно ждал очень давно. Можно было только догадываться, что же было там внизу. Как и большинство людей, кто не прожил жизнь в рыбацкой лодке, я и понятия не имел, как выглядят гигантские акулы. Однажды, много лет тому назад, я видел их с дороги у Лох-Файна, три больших черных паруса, выстроившихся в линию, они были страшными по рассказам о приключениях ребят и потерпевших крушение моряков в Карибском море. Я ничего тогда не знал о них, об их размерах и повадках, для меня все акулы были людоедами. Вот и всё, что я знал в то время, когда увидел эти два плавника, воображая себе, что же может быть там, под ними. Познания "Лиса" были хоть и не энциклопедичны, но всё же менее обрывочны, чем мои. Он знал те названия, которые давали им рыбаки: "мулдоан", "рыба-парус", "рыба-солнце" и даже гэльское имя "сеарбхан". Он знал, что они путают сети на сельдь, что в печени у них содержится много ценного жира, что они чрезвычайно сильны и могут повредить небольшое судно, что в давние времена люди с островов охотились на них с целой флотилии лодок с гарпунами, чтобы обеспечить себя на зиму рыбьим жиром для ламп. Он считал, что они питаются селёдкой, так как обычно встречаются там, где водится сельдь. Всё это он рассказал мне, пока мы сближались с рыбиной. Я вскарабкался на полубак и стал на носу, намереваясь получше рассмотреть, что же скрывалось под поверхностью воды. Когда впервые четко и полностью видишь гигантскую акулу, -это просто ужасно. Можно легко говорить о рыбине длиной в шесть, девять и двенадцать метров, но когда смотришь вниз на живую взрослую гигантскую акулу в чистой воде, то все эти цифры теряют смысл и ничего не значат. Туша кажется простоневероятной. Просто не верится, что смотришь на рыбу. Она длиннее лондонского автобуса, у неё нет чешуи, как у обычной рыбы, движения гигантские, задумчивые и незнакомые. Она кажется каким-то доисторическим существом, первый взгляд на неё оказывается так же неожиданным, как в некотором роде и потрясающим, как если бы смотреть на какого-то динозавра или игуанодона. С десяти метров я разглядел какую-то тень под водой, с пяти, когда "Лис" перевёл двигатель в нейтральное положение, я ясно увидел все её формы в прозрачной воде. Тело было коричневое с пятнами как у питона, огромный раструб, которыйрасширялся по направлению к невероятно удалённой голове. Наиболее неожиданное зрелище, возможно, представляла собой голова. Самой широкой частью её были жабры, как у саламандры или дракона Комодо. Верхняя челюсть была курносой, кончик её сейчас всплыл на поверхность, пасть была широко раскрыта, в неё свободно мог бы войти ребёнок во весь рост, в эту белесую пещеру. Когда мы стали сворачивать в сторону, наша струя за кормой плеснула ей по спинному плавнику, и акула погрузилась с легким всплеском у хвоста. На носу "Гэннета" был установлен легкий пулемёт "Бреда", которым я пользовался, чтобы расстреливать плавучие мины, а также в смехотворной надежде схватиться с подводной лодкой, так как их видели даже у Эйгга. Один датский моряк говорил мне, что небольшое судно, если хорошо управляться с лёгким пулемётом, может вывести из строя перископ и даже рубку всплывшей подводной лодки, так как та вряд ли будет тратить торпеду на такую незначительную цель. "Лис" сказал: - Попробуйте её пулемётом, майор. Когда я закончил заправлять два дополнительных магазина, плавник появился снова, почти неподвижный на расстоянии броска камнем. Мы сделали широкий полукруг и приблизились к ней с хвоста, позднее мы так же действовали при гарпунировании. Я подождал, когда плавник почти сравнялся со мной и был не более чем в метре от меня, судно чуть ли не терлось бортом о бокакулы. Я выпустил почти тридцать патронов одной очередью прямо в огромное пространство её бока и увидел целую серию белых отметин на её коричневой шкуре. По ней прокатилась чудовищная дрожь, и около кормы из воды вымахнул хвост. Шириной он был в человеческий рост, она взмахнула им прочь и затем в нашу сторону, чуть не задев "Лиса" по голове и звонко шлепнула по планширу у кормовой рубки. Он шлёпнулся назад в воду и взметнул вверх целый фонтан, окативший нас с головы до ног. Менее чем через минуту он снова появился на поверхности. Мы сближались шесть раз, я расстрелял триста патронов в её широкую белую цель на боку. При последней очереди она погрузилась, сильно вспенив воду, и только пять минут спустявсплыла на поверхность. Теперь мне показалось, что она качается и не владеет собой, плавник повис у неё под острым углом. Я подумал было, что она смертельно ранена, если уж не совсем мертва. "Лис" предложил попробовать зацепиться за плавник багром. Он взобрался на полубак, а я, как умел, подрулил к рыбине. Я почувствовал, что нос судна упёрся в тушу акулы, затем "Лис" широко размахнулся и бросил багор изо всей силы своего120-килограммового тела. Я увидел, как багор глубоко вошёл у основания как бы беспомощно повисшего плавника. "Лис" только успел победно воскликнуть: "Достал-таки...", как багор вырвался у него из рук, а сам он отчаянно замахал своими гориллоподобными ручищами, стараясь удержать равновесие в то время, как акула вместе в багром скрылась вводовороте вспененной воды. После следующей встречи, совершенно внезапно, без какого-либо серьёзного размышления, я вдруг подумал, что вот это и будет промыслом для Соэя, что это именно то занятие, которое мне нужно, новое и исключительно увлекательное. Вот так размышлял я о маяках островов Орнсэй и Кайлиакин, когда вернулся в Камусфеарну калекой в 1965 году. 7 МАЯК КАЙЛИАКИН Затем мы поехали осматривать маяк Кайлиакин в такую же великолепную летнюю погоду с кучевыми облаками и спокойным морем, вверх мимо скалистого берега и деревни Гленелг по правому борту, где весной течение прибоя достигает скорости девяти узлов, мимо устья Лох-Дуиха и в Лохалш. Только в двух местах остров Скай почти касается большой земли Шотландии: у Кайлирии и у Кайлиакина, причём Кайлиакин гораздо уже первого пролива. Здесь гряда мелких поросших вереском островов простирается вдаль от большой земли, так что последний и самый высокий из них, на скалах которого и был построен маяк, почти закрывает собой пролив, оставляя меньше трехсот метров между собой и высоким скалистым выступом Ская, где и стоит дом Кайлиакина на вершине под защитой купы деревьев. Мы подошли к Лохалшу, оставив Кайл по правому борту, пролавировали между лодками парома и медленно подошли к южной стороне острова, где между крутыми утёсами есть бухта. Здесь расчищена от камней дорожка к пляжу, а на самом берегу на фоне вереска виднеется небольшой навес для подвесного мотора. Мы поставили "Полярную звезду" на якорь в стороне от приливного течения и погребли в шлюпке к берегу. Каждый новый остров или островок, на который я когда-либо высаживался в первый раз, имеет свою собственную тайну, некое чувство открытия, которое представляет собой как бы отзвук чуда и предвкушения, с которым древние мореплаватели ступали на большие неизвестные берега. Сам маяк представляет собой внушительное сооружение высотой двадцать метров, он соединяется с островом мостом. От моста крутая дорожка ведёт туда, где два стоящих рядом дома высоко гнездятся на юго-восточном склоне острова. Какое бы сильное впечатление ни оказал на меня остров Орнсэй, меня влекло к Кайлиакину как к немногим местам в моей жизни, и всё это несмотря на близость летнего туристского маршрута. С тех пор я пытался анализировать это чувство глубокого влечения, вначале думал, что здесь нет ничего более, как просто то, что Камусфеарна с её отзвуком всех моих прошлых несчастий и утрат, была вне поле зрения. Но теперь я считаю, что это был зов далёкого детства к высокому, грубому вереску, к шиповнику и выступам голых скал, которые окружали Дом Элрига, где я родился, дом, поглотивший моё детство и отрочество и ставший для меня единственным убежищем в пугающем, незнакомом мире. Земля вокруг Элрига была пустыней, в которой коротко остриженному дёрну острова Орнсэй не было места, а в Кайлиакине я чувствовал себя так, как будто бы возвращаюсь домой. Именно здесь, решил я, и буду жить, если когда-либо уеду из Камусфеарны. Даже в первые годы после войны, когда я впервые поселился в Камусфеарне, и Кайлиакин на Скае, и Кайл-оф-Лохалш на берегу большой земли, откуда обычно поступала почта в нашу округу на десятиметровом моторном баркасе при любом ветре и в любую погоду, были очень тихими местами и сохраняли многое из своей прежней прелести. Хотя здесь был единственный грузовой паром на Скай (так как паром Гленелг-Кайлирия возобновил работу только в 1963 году, а переправа Маллейг-Армадейл, перевозившая сразу по многу машин, стала действовать только в 1965), туристов было относительно немного, и соответственно - магазинов и гостиниц. Те же, которые были там, имели большей частью скромный, старинный вид. В Кайл-оф-Лохалше, например, магазин "Пионер" теперь стал в некотором роде "Марком и Спенсером" в миниатюре, в особенности в это десятилетие. А тогда это было сумрачное помещение, которым заправляли две пожилые женщины, там пахло твидовой тканью, нафталином и прочими домашними запахами. У него было неопределённое собственное лицо, также как и у почты в Гленелге, где продавали не только почтовые марки, но и сыр. В Морском магазине, который был не так шикарно оборудован, как теперь, возникало такое ностальгическое чувство, которое выкристаллизовалось для меня в виде кузнечных мехов, которые я покупал там в 1952 году. Меха очень нужны были в Камусфеарне, а у меня их не было. Единственно, где были меха, так это в Морском магазине, и, как сейчас помню, они свисали с потолка. Они были добротно изготовлены из букового дерева и кожи и украшены медными заклёпками. Когда я спросил, сколько они стоят, хозяин отцепил их с потолка и посмотрел на ценник. На лице у него отразилось легкое удивление, когда он увидел, что было чётконаписано на гладкой белой доске с одной стороны: четыре шиллинга. - Четыре шиллинга, - сказал он, - это ещё довоенные заказы, оставшиеся со старых добрых времён. Вот такие вещи и напоминают нам, каковы когда-то были товары. Если поехать из Камусфеарны в Кайл на машине, это расстояние почти в сорок миль по дорогам, которые тогда были исключительно односторонними, то вряд ли встретишь другую машину даже летом. А если всё-таки встретится, то чаще всего это будет местная машина или грузовик, везущий овец или же древесину Лесной комиссии. Когда всё это изменилось, когда Скай и побережье большой земли стали крупным местом отдыха, заполонённым машинами и дачами на колёсах, теперь уж точно и не припомнишь, но теперь этот отрезок дороги, к счастью расширенный по крайней мере на определённое расстояние, на целые мили бывает забит впритирку автомашинами, а морское побережье Кайла переоборудовано, теперь там есть огромные площадки для стоянки автомашин туристов, ожидающих своей очереди на паром. ( До того, как их построили, очередь машин иногда вытягивалась на четверть мили, а то и больше). Для удовлетворения новых потребностей в Кайлиакине появились новые магазины и новые гостиницы, и хотя это по-прежнему всего лишь небольшой рыбацкий порт с основным упором на креветок и омаров, летом здесь царит атмосфера деревни, предназначенной главным образом для нужд туристов. Но острова с маяком все эти перемены не затронули, и он казался мне волшебным местом. В октябре 1963 года я купил оба маяка. В купчей на Орнсэй я с любопытством отметил особое положение, исключающее право на добычу ископаемых на купленной земле. Я знал, что скалы эти были из амфибольного сланца, где содержатся крупные гранаты и другие кристаллы, но причина этого была в другом. Под этими скалами находится гораздо более драгоценный металл. По Кайлиакину не было никакого упоминания о чем-либо невидимом. Прежде чем подробно описать привидения, которые почти наверняка водятся на острове маяка Кайлиакин, их надо показать в перспективе и отделить их от несметного количества сомнительных и спорных сородичей, которые присущи всей областиЗападного нагорья и островов. Всевозможные предрассудки: колдуньи, дурной глаз, предзнаменования, русалки, волшебники, морские коньки, святая вода, деревья и камни, - всё это было в самой гуще жизни человека на Скае. Есть благоприятные дни, чтобы начинать какое-либо дело (самый удачный понедельник) и ужасные дни (наихудший из них суббота). Все действия, по возможности, должны делаться по солнышку, и отправляющаяся в море лодка сначала двигается по солнцу независимо от того, куда ей в действительности нужно ехать. Рыбаки заручались хорошим уловом сельди, если пройдут пешком три мили по солнцу вокруг священного камня. Злаки сеяли и убирали по фазам луны при молодом месяце, уборка - при убывающем. Считалось, что молодой месяц придаёт силу росту, так что стрижка овец и даже стрижка человека могли иметь место только при этой фазе. Всё, что должно высохнуть: древесина, торф, сено или зерно, - срезалось только при убывающем месяце, чтобы оно могло обновиться силой луны. Среди стариков, да и у многих из молодёжи, "сверхъестественный" мир воспринимается так же бесспорно, как и "естественный". До самого недавнего времени вера в колдуний была повсеместной. Колдунья могла по желанию принимать образ животного, обычно зайца или кошки, но иногда и лошади, коровы и даже кита. И хотя убить её можно было только серебряной пулей, любое ранение, нанесённое ей в образе животного, оставляло соответствующие метки, когда она принимала человеческое обличье. Иногда стреляли в зайца и ранили его, а на следующий день у какой-либо старухи на ноге или руке появлялась огнестрельная рана. Многие из этих историй в округе довольно затейливы, это лишь отдельные примеры. Одного человека на Кайлиакине очень беспокоила кошка, которая постоянно опустошала ему кухню. Ему, наконец, удалось поймать её и отрезать ей одно ухо. Вскоре выяснилось, что у одной местной женщины не стало уха, и ей до конца жизни пришлось носить на голове платок, чтобы скрывать свой позор. Одна рыбацкая семья страдала от проделок небольшого кита, который постоянно рвал ей сети и выпускал рыбу. В конце концов один из рыбаков вооружился отточенными вилами для картошки с тремя зубцами и бросил их в кита, когда его спина показалась рядом с лодкой. Кит погрузился в воду и больше непоявлялся. На следующий день одна женщина, которую уже считали ведьмой, умерла в страшных мученьях, проклиная того рыбака. При осмотре её тела обнаружились три ужасных раны в боку, которые соответствовали зубцам вил. А кита больше не видели. Считалось, что водяные живут во многих озёрах. Они подстерегали ночами девиц и утаскивали их в холодную глубь, так что их больше не видели. В Лох-на-Бестие (фьорд зверей) у Кайлиакина, говорят, водится существо, которое одни описывают с гривой, а другие, утверждавшие, что видели его, вообще отказываются давать какое-либо описание. Двух рыбаков, гребших в лодке, чуть было не утопило неизвестное животное, которое по их описанию было около шести метров длиной, толщиной в бедро человека и имело шею с гривой. Труп какого-то, очевидно, неизвестного создания с гривой, говорят, нашли в противоминной сети у маяка Камусфеарны во время Второй Мировой войны, но никто из учёных не обследовал его, и поэтому слух так и остался лишь догадкой. И всё же нам не следует забывать, что довольно серьёзные ученые до сих пор ещё разыскивают чудовище Лох-Несс. Русалки Ская, которых по-гэльски называют мара (морская дева), или Мэгден-на-Туинне (дева волн), кажется, не приводят в такое же отчаяние мужской пол, как остальные особи их рода: вместо того, чтобы оставаться рыбой ниже пояса, после поимки они становятся полностью человеком. Один рыбак со Ская поймал одну такую в свои сети и принёс её домой. Она тут же сбросила свой хвост, а он в восторге от такой удачной метаморфозы спрятал его на чердаке сарая и полностью воспользовался тем, что оказалось на его месте. Она прожила с ним много лет и принесла ему несколько детей. В итоге один из них, играя в сарае, наткнулся на этот хвост и прибежал к матери спросить, что это такое. - Это мой хвост! - восторженно воскликнула она, - мой давно потерянный хвост! Она без оглядки поспешила с ним к морю, и больше её не видели. Другую, менее любезную русалку, поймали при других обстоятельствах. Один старый кораблестроитель, работавший на берегу у пещеры, вдруг обнаружил, что работу, которую он выполнял накануне, кто-то злонамеренно разрушал в течениеночи. Наконец он решил спрятаться у лодки, которую строил, и поймать злоумышленника на месте преступления. Он смотрел в сторону берега, но разрушитель появился около полуночи из моря, и именно шлёпанье её хвоста по мокрым камням на побережье привлекло его внимание. Он наблюдал, как она стала рушить его труды, украдкой подобрался к ней и после непродолжительной борьбы одолел её. Он стал выяснять, зачем ей понадобилось вредить ему, ведь он ей не причинял зла. Она ответила, что вынуждена была делать это потому, что по окончании работы он не благословлял то, что было сделано, и таким образом ставил под угрозу жизнь всех, кто будет плавать на судне по морю. - Но если ты оставишь мне хвост и отпустишь меня на волю, - сказала она, - то ни одно судно, в которое ты забьёшь хоть один гвоздь, никогда не потонет, и никто на нём никогда не погибнет, в этом я тебе клянусь. Он отнёс её к морю и понаблюдал, как она скрылась в волнах. Когда он рассказал эту историю, к нему со всех сторон стали присылать суда, чтобы он забил в корпус им один-единственный гвоздь и таким образом оказаться под защитой русалки. Но один владелец нового судна послал за этим судостроителем, чтобы сэкономить на долгом путешествии, а работник не смог оставить свою работу. Судно без благословения терпело одно несчастье за другим, и несколько человек из его команды утонуло. Тогда хозяин решил, что на нём лежит проклятие и вытащил его на берег. Он, однако, и не подумал о том, чтобы открыть кингстон, и постепенно корпус наполнился дождевой водой до краёв. На берегу оно приносило столько же бедствий, как и на море, так как двое ребятишек играли на нём, упали туда и утонули. Тогда его разломали и сожгли, так как считалось, что русалка прокляла его, а её проклятие было столь же могущественным как и благословение. Один местный господин стал тревожиться по поводу ухудшения здоровья своего молодого слуги, который очень быстро так ослаб, что с трудом стал справляться со своими обязанностями. Тот отказывался что-либо объяснять или показываться доктору до тех пор, пока, на грани смерти, он, рыдая, поведал свою историю хозяину. Его околдовала, сказал он, ведьма. Каждую ночь она приходила к нему в комнату за пределами дома, накладывала ему удавку на горло, бормотала заклинание, которое он теперь знал наизусть, и превращала его в лошадь. Затем всю ночь она ездила на нём верхом по воздуху со страшной скоростью, часто они ездили в Норвегию, иногда в Испанию. Поутру, когда они приезжали домой и она возвращала ему прежний облик, он был уже так измотан, что не мог работать. Уже несколько недель, сказал он, он не спит. Хозяин долго раздумывал, а затем спросил слугу, точно ли тот помнит слова заклинания. Тот заверил его в этом, и хозяин тогда сказал: - Тогда её собственными словами ты сможешь победить её. Когда она появится сегодня ночью, ты приготовь удавку и, прежде чем она успеет что-либо сделать, набрось её ей на шею и повтори эти слова. Думаю, что она превратится в кобылу. Рано утром отведи её к кузнецу и подкуй. Затем повторишь те слова, которыми она превращала тебя в человека. Подковы, или хотя бы отметины от них у неё останутся, а мы узнаем, кто она такая. Слуга так и сделал. На следующее утро жена хозяина стонала от страшной боли и не вставала с постели. Муж послал за врачом, и тот обнаружил, что на руках и ногах у неё были новенькие подковы, и она скончалась от потери крови, прежде чем их успели снять. Фрейдистское значение этого незачем даже подчеркивать. Большинство мужчин со Ская сейчас просто посмеются над такими историями, но, думаю, что немногие будут отрицать наличие "прорицателей", которые способны, чаще всего против своей воли, заглядывать в будущее, не всё будущее, но отдельные события, как правило бедственные по своему характеру. Обладателя таких способностей обычно побаиваются, но он также опасается своих собственных способностей, и поэтому был придуман ритуал изгнания бесов. При первом же видении этот человек должен рассказать всё, что видел, близкому другу, который в это время держит у него перед лицом раскрытую библию и быстро перелистывает страницы. Как бы ни предвзято кто-либо пытался относиться к "прорицателям", к вероятности такого избавления следует относиться так же, как и к хвосту русалки. Что бы ни прорицалось, образ всегда предстаёт очень чётко, никогда не бывает какого-то смазанного впечатления. Нередко это похороны, и лицо каждого из участников процессии вполне узнаваемо, так же как место и время происшествия, иногда по своей яркости и воздействию это похоже на фотовспышку. Одна женщина со Ская внезапно упала в обморок, пока пила чай с соседями. Когда она пришла в себя, то сначала отказалась было что-либо объяснять, но под давлением прошептала, что вдруг ей представился труп парня, которого она видела пашущим в соседнем поле. В течение недели этот парень утонул. Таких историй можно набрать целый том, в них очень немного разночтений, и большей частью они просто относятся к ясновидению или его воплощению в жизнь. Кроме этого особого, естественно, дара "ясновидения", любое необъяснимое явление, считается, "предвещает" некоторое событие, которое ещё сбудется; что полностью противоречит, если так можно выразиться, гораздо более знакомой нам концепции о том, что дом заколдован людьми или происшествиями прошлого. Вот вам несколько исключительно местных примеров. Двое мужчин сидели и разговаривали под навесом на пристани Кайлиакина, как вдруг снаружи донёсся грохот двух столкнувшихся кораблей. Они выскочили, но не обнаружили ничего объясняющего этот треск, и никто больше его не слышал. Несколько дней спустя старый и почти совсем глухой рыбак лет восьмидесяти стоял на якоре в своей шлюпке в проливе, ловил на удочку макрель и не слыхал, как к нему подошёл пароход "Лох-Несс", идущий из Мак-Брейна Сторновея в Кайл. Когда онповернулся и увидел, что нос корабля уже возвышается над ним, то понял, что сделать уже ничего не сможет, так как поднимать якорь уже было слишком поздно. Так что он встал и, не моргнув глазом, стал ждать. Как раз перед столкновением с борта "Лох-Несс" ему бросили верёвку, и когда он поймал её, лодку буквально разломило пополам. Хоть он и был очень стар, но сумел удержаться на верёвке несколько мгновений, которые понадобились, чтобы вытащить его на борт, и он спасся. И все совершенно естественно восприняли то, что грохот этого столкновения был услышан за несколько дней до того теми, кто был в состоянии услышать его. Несколько лет жители Кайлиакина удивлялись тому, что им казалось фонарём на клотике на берегу большой земли у пролива, напротив вокзальной гостиницы несколько в стороне от пристани Кайл-оф-Лохалш, - так как никто никогда не видел судна в том месте, где светил тот огонёк. Затем появилось и "объяснение": большой корабль отчаливал кормой от пирса, когда ему в бок врезался направлявшийся на юг рыбацкий баркас. Из команды меньшего судна только один был хорошим пловцом. Он долго пытался поддерживать своих товарищей, подплывая по очереди к ним и привязывая их к пустым керосиновым бочкам, и в конце концов все они спаслись, кроме него самого. В течение нескольких месяцев о нём не было ни слуху, ни духу, и его тело вынесло на поверхность только тогда, когда винты большого парохода взбаламутили всю воду. Но странного света с тех пор больше не видели, и тайну посчитали раскрытой. Огни играют важную роль в молве о предрассудках. Старики считают, что увидеть непонятный огонёк возле дома, означает смерть в этой семье, а если поблизости нет жилья, то огонь предвещает будущее "место отдохновения" гроба на долгом пути от смертного одра к кладбищу. Несущие гроб и похоронная процессия нередко тащились многие, многие мили к месту захоронения, и при каждой остановке, где они подкреплялись пищей и виски, строили небольшую пещеру из камней, а огоньки как будто бы с невероятной точностью появлялись на местах постройки задолго до того, как их строили. Один современный житель Ская заметил как-то, что не удивится, даже если маяк появится там, где кто-либо чиркнет спичкой возле одной из таких пещер, так как из-за огромного количества виски, выпитого на каждом из этих привалов, даже сам воздух над ними должен теперь воспламениться. Одна неотразимая история по поводу огней, современная и полностью достоверная, рассказывает о том, как врача вызвали ночью на роды на удалённый хутор, где не было электричества. Доктор взял с собой всё необходимое, включая мощный электрический фонарь, его встретил пожилой муж, который привёл его в темноватую комнату, освещённую одной-единственной керосиновой лампой. Когда инструмент и посудины были приготовлены по усмотрению доктора, тот повернулся к мужу и сказал: - Вот теперь держите хорошенько этот фонарь так, чтобы мне было видно, что тут делать. В положенный срок появился ребёнок, и когда его вымыли и спеленали, врач сказал: - Оставьте-ка ребёнка там и посветите фонарём ещё немного. Некоторое время спустя он поднял голову и произнёс: - Знаете, можете гордиться, вы будете отцом близнецов, - на подходе ещё один! Теперь только держите хорошенько фонарь, - вот и вся ваша работа. Чуть погодя второй спелёнутый ребёнок уже лежал рядом со своим близнецом, а врач сообщил: - Ну вот, это большое дело, два прекрасных мальчика. Теперь надо немного почистить и сделать так, чтобы вашей жене было удобно. Посветите ещё. Муж кисло посмотрел на близнецов и снова поднял фонарь. Прошло несколько минут, затем доктор выпрямился и сказал: - Мне не хочется говорить, пока не удостоверюсь, но у вас, кажется, не двойня, а тройня. Сейчас появится ещё один, только светите получше. Вдруг свет погас, и рука мужа опустилась. Врач воскликнул: - Ну что же вы, в чем дело? Вы что, думаете, я могу работать без света? Ну, светите же, как и прежде. Муж и не пошевелился, и врач нетерпеливо повторил: - Ну давайте же, поторапливайтесь, светите, чтобы было видно, что делать. Ответ был резок, тверд и с сильным оттенком недовольства: - Ничего подобного я больше делать не буду, доктор! Вы разве не видите, что они лезут на огонёк? Некто в Кайле купил себе рыбацкий баркас, которым давно не пользовались, и начал его чинить и красить. Это продолжалось несколько месяцев, в течение которых люди стали рассказывать о странных звуках, доносившихся изнутри, когда ни наборту, ни поблизости никого не было. Тогда стали говорить, что это предзнаменование, и что с судном случится беда, когда его, наконец, спустят на воду. Вроде бы и хозяин разделял это мнение, так как он тянул с работой, как бы не решаясь проверить это предположение. Но в конце концов судно было готово, он набрал команду и отправился к месту лова. Было прекрасное солнечное утро при спокойном море, и когда они проходили мимо островов Камусфеарны, кто-то из экипажа вышел на палубу и тут же свалился за борт. Не было никаких препятствий тому, чтобы не спасти его немедленно, никаких! Но как только он скрылся под водой, так больше и не показывался, исчез, как будто бы его и не бывало. Не нашли ни его тела, ни обрывков одежды, ничего. А старики в Кайле, узнав об этом, закивали друг другу головой и сказали: - Мы знали, корабль нельзя было спускать на воду после такого предзнаменования. Самый известный из современных призраков в округе, как на Скае, так и на большой земле, в частности в районе Камусфеарны и Кайлиакина,- это призрак машины. Чтобы понять, как очевидно целую и нормальную маленькую черную легковушку можно принять за призрак, надо помнить о характере этой местности и о её дорогах. Местность здесь гористая, а дороги, следуя линии наименьшего сопротивления, очень извилисты. На них много опасных поворотов, образованных обрывами и отрогами гор. Все они односторонние, двум машинам на них не разъехаться, и через каждые несколько сот метров там оборудованы "разъезды", где можно пропустить идущую навстречу машину. Они помечены белой доской, прибитой к столбу. Так, например, нередко можно увидеть идущую навстречу машину за полмили, но, как правило, большая часть дороги между ними скрыта от взора. Шоферы, привыкшие к этим дорогам, заезжают на ближайший разъезд, как только завидят приближающуюся машину, чтобы избежать встречи лоб в лоб на ближайшем крутом повороте. Следует признать, что нередко обе машины поступают таким образом, и в нетерпении прождав друг друга вне поля зрения, вдруг обе решают двигаться вперед и встречаются как раз в таком месте, где той или другой машине приходится пятиться назад. Что же касается машины-призрака, то нетерпеливый водитель, подождав минуту-другую, осторожно едет вперёд, и впереди не оказывается абсолютно никого, - дорога свободна. Вторая машина просто не могла бы развернуться и уехать в обратном направлении, так как для этого не было места, она просто исчезает. Я сам знаком с очень серьёзными людьми, которые утверждают, что с ними такое было, и очень сердятся, если сказать, что это им померещилось. Целые семьи, ехавшие вместе, утверждают, что видели такое явление, и даже спорили между собой, был ли это "Форд", "Моррис" или "Уолзли", который вдруг исчез средь бела дня. В любом случае это была небольшая черная легковушка выпуска до 1939 года, и хотя не было четкого согласия о том, где её видели впервые, говорят, что это было где-то в начале Второй мировой войны. Она не всегда исчезала при встрече нос к носу, иногда она проезжала с двумя пассажирами внутри и исчезала до того, как встретиться с другой машиной, которая шла в несколько сот метров позади первой. Однажды, в шесть утра ясным летним утром, некто со Ская увидел машину, идущую навстречу на расстоянии нескольких сот метров, и скрывшуюся затем за поворотом. Он заехал на ближайший разъезд и стал ждать. Когда вторая маши на выехала из-за поворота и поравнялась с ним, он заглянул внутрь, надеясь увидеть знакомого. Он был очень потрясён, так как шофера в машине не было, она была совершенно пуста. Этому долго искали "объяснение", целых двадцать или тридцать лет после первого появления этого феномена. В начале шестидесятых годов священник со Ская ехал с двумя женщинами в какую-то деревню на большой земле, им надо было перебираться на пароме Кайлиакин - Кайл-оф-Лохалш. Что-то там на пароме сломалось, и машина свалилась в воду. Женщины утонули, и спасся только священник. С тех пор ту машину-призрак, которая довольно часто появлялась перед этим, больше никогда не видели. Всю свою жизнь моё собственное отношение к тому, что в народе называют "сверхъестественным" ( но что вполне может оказаться неверно понятым явлением "естественного", как, например, ещё недавно было с электричеством) было весьма осторожным и строго эмпирическим. Я лично никогда не испытывал ничего такого, что нельзя было бы разъяснить и вместить в очень узкие и жесткие рамки моего жизненного опыта и ограниченных познаний. Я признаю, что мои чувства могут воспринять, а мозг понять не более чем миллионной, миллиардной доли человеческого космоса, но я, по существу, из поколения неверующих и лишь жду знамения. Я стал на путь научного подхода, который требует бесспорных доказательств, прежде чем принять и усвоить любое новое понятие, а, прочитав работы Спенсера Брауна по теории вероятности, я разложил несколько любопытных примеров под временным и преходящим ярлыком "совпадения". Такое весьма скептическое отношение изменилось у меня в мае 1964 года при неоспоримом появлении в Камусфеарне того, что обычно называют полтергейстом. Он погостил у нас, весьма своеобразно, два дня, и когда пропал, я был разочарован, так как мне очень хотелось продолжить исследование этих загадочных явлений, которые можно было воспринимать, хоть и без объяснений, моими пятью органами чувств. Они начались однажды вечером, часов эдак около десяти. В нашей кухне-гостиной в Камусфеарне нас было трое. Вдоль одной стены находится самодельная софа, над которой висят полки с продуктами и консервными банками, как в каком-либо деревенском магазинчике. Я сидел на краю софы ближе к самой кухне, небольшой комнате, дверь которой была слева от меня. Напротив камина, под сорок пять градусов справа от меня стоял самодельный угловой диван. На параллельной мне стороне сидел гость, Ричард Фрер, который впоследствии стал управляющим Камусфеарны и всего её небольшого, но сложного хозяйcтва. Ричард - опытный альпинист, человек исключительно практического склада, вовсе не склонный к фантазированию. Лицом к камину и боком к нам обоим сидел Джимми Уатт, которому тогда было двадцать лет. На продуктовой полке над моей головой, где были банки с овощами, огурцы, варенье и тому подобное, вдруг раздался какой-то скрип, я только было поднял голову, чтобы глянуть вверх, как что-то пролетело у меня над головой. Оно упало где-то в метре передо мной: стеклянная банка с мармеладом разлетелась вдребезги на бетонном полу. Любопытно, что после минутной паузы мы с Ричардом одновременно и несколько недоумённо воскликнули: - Полтергейст! Я поднялся и обследовал верхнюю полку шириной в полметра, с которой выпалил этот снаряд. Полка была пыльной, а банка стояла вплотную к стене. С того места, где она находилась, до самого края полки была чистая дорожка без пыли. Между банкой и стеной было не больше полутора сантиметров, так что столкнуть её было невозможно, и всё-таки она каким-то образом выбросилась на расстояние почти в полтора метра. Мы отреагировали на это по разному. Нам с Ричардом стало очень любопытно, а Джимми был раздражен, чуть ли не сердит. В тот вечер больше ничего не случилось. Мы обсудили то немногое, что нам было известно о явлении полтергейста, и сошлись на том, что из прочитанного нами, у нас сложилось одинаковоевпечатление,чтотакие проявления, очевидно, случаются с людьми и мужского, и женского пола в возрасте возмужания. У нас был кандидат на такую роль, один несовершеннолетний правонарушитель, работавший у нас и находившийся на нашем попечении, но который, в силу ряда причин, жил в деревне в пяти милях от нас. Ему это не нравилось, и мы пришли к заключению, что, так как нельзя было отрицать виденное нами, это может быть одно из проявлений протеста его личности. Часов около десяти на следующее утро, когда я писал в своём кабинете-спальне, вошёл Джимми и сказал: - Эта чертовщина появилась снова, пойдёмте посмотрим. Он провел меня на кухню и спросил: - Замечаете что-либо необычное? Я внимательно осмотрелся, но ничего особенного не заметил. Я так и сказал ему, добавив, что такие вещи, как мы видели накануне вечером, интересны только в том случае, если их не путать с воображением. Короче, я свалял дурака. Джимми сказал: - Вы действительно не видите ничего такого? Я ответил, что нет. - А как насчёт оконных стёкол? Я посмотрел на окна, их недавно мыли, и они показались мне все одинаковыми. Я так и сказал. Тогда Джимми предложил: - Попробуйте провести по ним рукой. Я так и сделал. Одного стекла не было, не было совсем, как будто бы его там и не бывало. Во дворе же, в вольере у Эдаль, оно лежало разбитым на большом камне метрах в полутора от стены дома. Оно каким-то образом вылетело наружу, вытолкнутое непонятной силой изнутри, и даже замазка при этомне пострадала. Мы сфотографировали всё это и позвонили в Лондон, чтобы нам прислали литературу по полтергейсту. Я всё же пытался, как и многие в научном мире, ограничивать непонятные явления рамками известного или предполагаемого. Когда произошёл следующий случай, я был один, и если не доверять своим собственным чувствам, должен заявить, что для меня лично это всё так и было. Я стоял в кухоньке, ожидая, когда вскипит чайник, как вдруг услышал какой-то странный шелестящий звук в гостиной позади себя. Я обернулся и увидел, что стопка долгоиграющих пластинок раскладывается как колода карт по полу со своего места, где они лежали в куче под столиком, на котором стоял проигрыватель. Они выползли совершенно упорядоченно и замерли на полу, заняв пространство около метра, аккуратно наложившись друг на друга. Я уложил их на старое место и попробовал было повторить то же самое, применив механический принцип. Ничего из этого не вышло, как и в случае с банкой мармелада между ними и стенкой просто не было места, чтобы просунуть руку или ещё что-нибудь, чтобы вытолкнуть их наружу. Джимми не было дома, когда немного погодя он вернулся, я рассказал ему, что произошло, и хотел было снова вскипятить чайник, чтобы приготовить кофе. Мы вместе вошли на кухню, и тут что-то стрельнуло с высокой полки напротив нас, слегка ударило меня по лицу и упало на пол. Это была детская пластмассовая бутылочка с соской, засунутая, как и многие другие вещи, которыми редко пользуются ( а мы из неё иногда кормили осиротевших ягнят по весне), на высокую полку над плитой. Она пролетела над плитой на расстоянии около метра, и как от мармеладной банки , после неё осталась дорожка в пыли. На этот раз у меня возникло субъективное ощущение, что этот предмет был явно нацелен в меня. Что бы там их не швыряло, мне показалось, что всё это происходит не наугад. То же, что случилось на следующий день - классический пример того, как воображение, настроенное на неизвестное, может совершенно подавить остальное и полностью смазать границы действительного эмпирического опыта. Часов в одиннадцать утра Джимми, бывший тогда один в доме со мной, сказал, что собаки уже давненько не гуляли как следует, и спросил, не против ли я, если он возьмет их на длительную прогулку на побережье, что означало, что его не будет часа три. Я ответил, что вовсе не возражаю. Минут двадцать после его ухода с собаками я пошёл в уборную, находившуюся как раз за дверью в пристройку. Пока я был там, я услышал снаружи чьи-то шаги, дверь позади меня открылась и закрылась, и кто-то совсем рядом со мной вдруг сипло задышал. Я спросил: - Это ты, Джимми? Что-нибудь случилось? Ответа не последовало, только это дыхание. Я ещё несколько раз спросил то же самое, но никто не ответил. Наконец я спросил: - Кто вы? С полминуты была полная тишина, затем голос, показавшийся мне нечеловеческим, издал долгий, отчаянный стон. Смешно было бы притворяться, что я не испугался, волосы у меня прямо стали дыбом от громадного выделения адреналина. Затем я поразмыслил, разумеется, не могу же я сидеть взаперти тут в уборной, а кто-то чужой и неизвестный стоит прямо за дверью, только руку протяни. Я привёл себя в порядок и положил руку на ручку двери, приготовившись увидеть это существо, - которое, как я теперь был уже убеждён, - было причиной необъяснимых происшествий за последние сутки. Наверное, это небольшой и волосатый, какой-нибудь доисторический человек, или же длинный сизый с белыми глазами и конечностями как у гиббона, или же просто нечто аморфное. Я резко распахнул дверь и увидел всего лишь знакомую фигуру нашего несовершеннолетнего правонарушителя, смотревшего на меня с таким же изумлением, как и я на него. Он произнёс: - Что стряслось? У вас такой вид, как будто бы вы только что видели привидение! Я постарался сдержаться и выдохнул: - Извини, но именно это я и думал увидеть. - Какая чепуха! Я просто хотел пошутить, так как вы не видели, кто здесь. Мне велели вернуться назад, так как сегодня для меня там нет работы. И с чего это вы так напугались? Я не хотел раньше рассказывать ему о том, что произошло, в частности потому, что его-то мы и считали невольной причиной всех этих чудес, но теперь это вроде бы стало неизбежно. Я сказал: - Пойдём на кухню, и я всё объясню. Дверь на кухню открывалась из той комнаты, где мы были, квадратные сени или прихожая, увешанная рядами курток и брезентовой одежды, на полу под ними были постели собак и стояли ряды рыбацких резиновых сапог. В углу, по диагонали от двери в уборную, на небольшом столике стояла большая бельевая корзина. Когда мы прошли на кухню, я не закрыл за собой дверь. Мы уселись, и только я начал, тщательно подбирая слова, своё объяснение, как из прихожей, откуда мы только что вошли, раздался сильный грохот. Теперь паренёк мне поверил, сомнений в этом больше не было, хотя в начале он проявил явный скептицизм. Мы оба знали, что в доме нет собак, ничего живого, что могло бы вызвать этот шум, и глаза у него округлились от страха. Я с некоторой осторожностью вернулся в раздевалку. Не трудно было догадаться, чем вызван был этот шум, бельевая корзина была сброшена со столика и пролетела больше половины комнаты. Она лежала вверх дном с открытой крышкой в нескольких футах от двери в уборную. Она, очевидно, была сброшена довольно внушительной силой, так как пролетела не задев две пары высоких сапог-заколенников, которые были у неё на пути. К сожалению, это было последнее проявление полтергейста в Камусфеарне. Я с надеждой ждал малейших признаков его присутствия, так как был глубоко зачарован этим непосредственным проявлением неведомого мира. Но после этого великолепного жеста с бельевой корзиной прошло много лет, прежде чем случилось нечто такое, что не так-то просто поддавалось логическому толкованию. Но этот краткий визит, однако, нарушил долгий как жизнь барьер, состоявший если и не из безверия, то, по крайней мере, из легкого скептицизма. И два года спустя, после такого взгляда в неразгаданное, я не мог больше считать проклятие рябинового дерева с той степенью презрения, с которой я относился к нему до того. Это было как будто бы пытливый ум восемнадцатого века вдруг услышал невидимый радиоприёмник, заигравший на миг, а до и после того была тишина, и тем самым обратил внимание на существование совершенно непостижимого для него мира, как если бы вдруг он узнал, как нам известно теперь, некоторые из изумительных фактов о том, как животные находят дорогу домой, которым мы до сих пор не можем найти объяснения. Как морские черепахи безошибочно проплывают 1400 миль по пустому и невыразительному океану, чтобы отложить яйца на пляжах крохотного острова Вознесения, остров, который трудно найти даже с современными навигационными приборами? Как мышь, которая никогда не удаляется от места своего рождения более чем на пятьдесят метров, возвращается туда без зигзагов и отклонений, если её унесут за милю оттуда? Как мэнский буревестник, снятый с гнезда на острове Стокгольм у побережья Уэльса и увезённый на самолёте в Бостон, США, вновь оказался у своего гнездилища всего лишь тринадцать дней спустя? Как альбатросы, мешавшие самолётам на острове Мидуэй в 1300 милях к западу от Гонолулу, взятые там и увезённые за 4000 миль, далеко за пределы их опыта, так же безошибочно вернулись назад? Все эти вещи так же необъяснимы для пытливого ума восемнадцатого века, каковыми они остаются и для современной науки теперь, что напоминает нам о том, что мы лишь едва прикоснулись к самому краешку знания, и что следует очень серьёзно относиться к тому, что Роберт Ардли называл "туманной научной дамой, внечувственным ощущением", и всем связанным с ним явлениям. Вскоре после того, как дома маяка стали моими, одна жительница Кайлиакина, не родившаяся здесь, сообщила мне несколько сдержанным тоном: - Надеюсь, вам известно, что на острове с маяком водятся привидения? Я ответил, что нет, и она продолжила: - Знаете, мне сказали об этом по секрету, но раз уж вы приобрели это место, то вряд ли вам теперь повредит, если узнаете об этом. Да в этом тут почти никто не сомневается. Вам лучше поговорить с некоторыми из прошлых смотрителей маяка, думаю, что любой из них может рассказать вам об этом всё. Во всяком случае, говорят, что они не страшные, просто появляются там и всё. Я обратился к одному из них, и хотя его трудно было раскачать, как бы и меня самого в таких обстоятельствах, он в конце концов рассказал мне много интересного. Поскольку эти сведения исходили из такого разумного источника, у меня сложилось впечатление, что на острове должно быть нечто такое, что не поддаётся разумному объяснению. Он говорил не только о собственном опыте, но также об опыте бывших сотрудников и предшественников. В своём повествовании я даю им фиктивные имена, но они без сомнения согласятся побеседовать с серьёзными исследователями. Бывали случаи, которые следует классифицировать как отдельные, но есть и общие черты, неизменные для всех, кто когда-либо жил в доме. Откуда-то снаружи, но никогда в помещении, как будто бы появляется звук приглушенного бормотанья, как бы специально подавляемого, то возвышаясь или стихая по тону, как будто бы при торопливом споре. Иногда этому предшествует громкий металлический лязг, а иногда раздаётся после него, его по разному описывают как скрип кочерги по колоснику, или, пожалуй, более романтично как звон палашей или мечей. За одним исключением, которое случилось там уже после меня, всё это было довольно загадочно, но никогда не пугало. Г-жа Финдлей, жена бывшего смотрителя маяка, вспоминает о визите корабля инспекции Северного совета маяков. На берег сошёл только сам инспектор, и когда они с её мужем засиделись в гостиной за разговором, сама она пошла спать. Как ей показалось, она проспала довольно долго и, проснувшись, обнаружила, что мужа ещё нет, а то ли из соседней комнаты, то ли откуда-то ещё доносились приглушённые голоса. Она подумала, что остальные сотрудники с инспекционного судна всё-таки сошли на берег, и, упрекая себя за то, что оказалась плохой хозяйкой, она привела себя в порядок и пошла в соседнюю комнату. В ней никого не было: и муж, и инспектор ушли в башню маяка, чтобы проверить какой-то возможный дефект в системе. Смотритель, которого можно назвать Мак-Леланом, был на острове семь лет, и за это время так привык к этим голосам и металлическому лязгу, что просто не обращал на них внимания. Он знал гэльский язык и был убеждён, что те разговоры были вовсе не на нём. Он подчеркивал, что это явление было всегда в предутренние часы. Он также говорил, что его сменщик, который пробыл на маяке полтора года, с неизменным успехом следовал совету своего предшественника. Если, услышав впервые эти голоса, громко спросить: "Кто там?" ,- то они замолкнут и больше не появятся. Всё это касается звукового аспекта призраков, но, кажется, существует также и зрительный эффект. Однажды в сентябре рано утром жена смотрителя пошла за водой к накопительному баку с западной стороны дома. Освещённый восходящим солнцем, рядом с ней стоял мужчина в старинной одежде горцев. Он опирался на меч и смотрел на север в сторону Бродфорда и Красных гор Ская. Она ничуть не испугалась и стала гадать, как бы предчувствуя, что мужчина повернётся к ней. Но тот не шевелился и молчал, а голова его всё так же была повёрнута к северу. Она так и стояла с ведром, пока тот не растаял и растворился при наступлении дня. Эту историю, пожалуй, и не стоило бы рассказывать, если бы она некоторым образом не повторилась во время моего недолгого владения островом. Эта фигура в юбке была далеко не единственным зрительным восприятием, оставшимся необъяснимым. Танцующие огни появлялись вокруг башни маяка и над самой высокой точкой острова, где стоит водонапорный бак. Большой ярко освещённый корабль быстро входит в пролив с севера, разворачивается по направлению к берегу, как бы собираясь напороться на скалы, и затем просто исчезает. Тут бывают расхождения в том, где он исчезает, иногда в тот момент, когда уже должен раздаться грохот столкновения, иногда ещё до того, как он подходил к берегу в каком-либо месте. Подобным же образом, огонь на верхушке мачты какого-либо высокого корабля виден на подветренной стороне острова, когда там нет никаких кораблей. Иногда жители деревни отчётливо слышат лай собаки, тогда как собак на острове нет. Должен заметить, что я бы практически не обращал внимания на эти истории, если бы у меня не было более современных свидетельств. Вначале, как я только купил эти дома при маяках, я полагал, что только буду поддерживать их в приличном состоянии до тех пор, пока мне не понадобится поселиться в одном из них. Такая схема родилась вначале с тем, чтобы минимально меблировать их, чтобы можно было хоть как-нибудь сдавать их на лето. Затем появилась мысль оборудовать их какследует, пожалуй, даже роскошно, чтобы удовлетворить потребности туристского бума на Западном нагорье. В то время не предполагалось, что меня могут вот-вот попросить освободить Камусфеарну, а тут может возникнуть источник дохода, который не требовал бы от меня ежедневной писанины по восемь часов в день. И я занялся этим, как всегда при новом начинании, с энтузиазмом. Я недавно познакомился с Ричардом Фрером, иначе маркизом Союза, виконтом Альянсы, эти испанские титулы достались ему от предков, но он не считал нужным ими пользоваться. Он был человек независимый в средствах, жил неподалёку от Инвернесса, был большой оригинал, а меня всегда тянуло к таким людям. В финансовом плане работать ему было не обязательно, и все же ему было как-то не по себе, если он не работал. Он был выдающимся альпинистом, отличался в физическом труде и спорте, и всё же у него был острый как бритва ум, и он глубоко ценил литературу. У него были профессии строителя, столяра, механика и многие другие. Работа, физическая или умственная, была его пищей. Когда он предложил заняться переоборудованием маяков, а его жена, талантливый декоратор, вызвалась проследить за отделкой интерьера на Орнсэе, я принялся за осуществление программы, от которой можно было ожидать гораздо больше финансовых результатов для всех нас. Такая договорённость сулила стать гораздо более экономичной, чем можно было бы ожидать от любого другого подрядчика, так как оба они занялись этим в охотку, и от этого я много выигрывал. 15 мая 1964 года Ричард с женой Джоан начали перестройку на острове Орнсэй, и в начале августа закончили её. К тому времени это стал роскошный дом, хоть мы и продолжали работать над ним до апреля 1966 года. В октябре 1964 года Ричард приступил к такой же перестройке Кайлиакина, по моему собственному несколько претенциозному дизайну, вначале с помощником, а затем один в течение нескольких недель. ( Первым помощником был Терри Наткинз, который на время вернулся работать к нам и держал пару диких кошек в пристройке, которую впоследствии стали называть "Кошкин дом".) Терри ушёл в январе, и несколько недель Ричард был один в Кайлиакине. Я решил испробовать на Ричарде слухи о необъяснимых явлениях на Кайлиакине и не стал ему ничего рассказывать о том, что слыхал сам. Я посчитал, что, если такой исключительно здравомыслящий и уравновешенный человек без предварительной подготовки почувствует что-нибудь, то у меня тогда не будет больше никаких сомнений. Вот что пишет Ричард: - Осознание того, что есть нечто за пределами легко воспринимаемого, приходило медленно. Когда там был Терри, я ничего не слышал. Когда прибыл Х (наш малолетний нарушитель),то он испугался с самого начала и ни за что не оставался в доме после наступления темноты. Даже когда я просто ходил вниз к лодке, чтобы проверить, надёжно ли она закреплена на ночь, он шёл со мной, часто в пижаме, и всегда настаивал, чтобы быть вместе. Это было глупо, потому что в доме вовсе нечего было бояться, сам дом был просто рай. Вы наверняка помните, когда мы с Терри взяли вас с Джимми в шлюпке в Кайлиакин, а затем поехали в Кайл выпить. Мы пробыли там не дольше, чем предполагали, а когда вернулись домой в Кайлиакин уже в темноте, в доме не горело ни одной лампы, а Х не было видно нигде. Мы обнаружили его под ворохом одеял с большим гаечным ключом в правой руке. Он слышал много всяких голосов и был очень, очень напуган. После того как в январе 1965 года Х уехал, я вернулся туда ночевать один и провел там несколько ночей. Со мной была моя собака Хедда (далматинская сука), и её никогда не беспокоила ни обстановка, ни голоса. Первые три-четыре ночи я спал очень крепко. В начале погода была тихой и морозной, но на четвертую ночь подул юго-западный ветер, я бодрствовал до полуночи, а затем спал довольно беспокойно. Я проснулся вскоре после трёх часов ночи от резкого металлического лязга. Первые голоса я услышал несколько минут спустя. Ветер стих, но шёл дождь. Голоса, странное обрывочное бормотанье, слышались, то громче, то тише и, казалось, перемещаются вдоль северной стороны дома с запада на восток. Атмосфера в доме была такой уютной, что моё единственное опасение было в том, что я действительно испугаюсь. Ни за что бы не вышел я из дому, но, как ни странно, был готов лежать и слушать. Это продолжалось минут десять, и лязг повторился раза два-три. По голосам можно было предположить, что мимо дома идёт множество людей, но звуков их движения я не слышал. Хотите верьте, хотите нет, но я уснул снова ещё до тех пор, пока всё стихло, хотя, как я уже сказал, самая шумная часть длилась около десяти минут. Такое явление повторялось частенько, но никогда его не было в штормовых условиях, и даже если это бывало, то услышать его было невозможно. У меня всегда складывалось впечатление (если допустить, что это были какие-то пленённые отголоски прошлого), что это похоже на военные сборы, когда они скрытно прибывают на остров, чтобы развернуться перед какой-то битвой или стычкой. К марту всё это кончилось. Многие жители дома у маяка слышали эти голоса, и все рассказы о них сходятся в том, что они низки по тембру и неразборчивы, но я лично сам слыхал резкие возгласы и выражения, которые можно было бы понять, если бы я знал их язык. К 21 июня 1965 года работа была почти закончена, и я привез на Кайлиакин жену и двух наших друзей, Гордона Макинтоша и Яна Камерона, который сейчас работает инструктором в организации "Стремление наружу" в Эпплкросе. Этот здравомыслящий и преуспевающий деловой человек так описывает то, что с ним произошло: - Около девяти вечера приятным тихим летним вечером я только что вернулся на остров на моторной лодке из деревни Кайлиакин, и меня встретил у причала маяка Ричард. Он сообщил мне, что ещё надо сделать кучу разных работ, и первая, самая важная - это притащить стопятидесятилитровую бочку с причала на место нового электрогенератора на самую вершину острова рядом с огороженным садом. С ним был Нодди Дрисдейл, работавший у него помощником на острове, и так как они оба очень сильные, то я ограничился больше советами, чем практической помощью. Они изрядно попотели, вкатывая бочку в гору, а я плёлся сзади. Когда они, наконец, притащили бочку в будку генератора, я понял, что в тесноте я только мешаю им, и вызвался пойти набрать дров. Жена Ричарда, Джоан, и их шестилетняя дочь к этому времени ушли в дом. Я набрал большую охапку дров и уже спускался по тропинке к главному дому, как увидел, что из-за угла вышел какой-то человек и стал подниматься по тропе навстречу мне. Я точно знал, кто есть на острове, и подумал, что это был Ян Камерон, тот приятель, с которым я туда приехал, но заметил, что вместо обычной, юбки теперь на нём брюки. Это меня не очень удивило, так как юбка у негобыла новая, а мы все делали грязную работу, и я подумал, что он благоразумно переоделся, чтобы не испачкаться. Однако, когда человек подошёл поближе, выяснилось, что он мне вовсе незнаком. Это был молодой человек, я бы сказал, лет двадцати пяти, и одет так, как обычно одеваются здесь: рыбацкий свитер с высоким воротником и темные брюки. Увидев, что это совершенно незнакомый мне человек, я стал думать, что мне сказать, когда поравняемся, как совершенно внезапно он исчез, как будто бы его и не было вовсе. То он был всего в нескольких шагах от меня, и вдруг исчез. Ему совершенно негде было спрятаться, хоть я и стал оглядываться и искать его. Я всё ещё смотрел по сторонам, когда от дизельной вниз по тропе спустился Ричард. Я спросил его, есть ли кто-нибудь ещё на острове, и как может некто совершенно настоящий вдруг так исчезнуть. Он вроде бы и не очень удивился, а я в то время вовсе не испугался, так просто, был совсем сбит с толку. Но в течение вечера на меня нахлынула как бы запоздалая реакция, я хоть и не стал по настоящему бояться, но вряд ли бы уснул, если бы не ночевал в одной комнате с Яном. В записках Ричарда есть одно предложение, которое очень тесно увязывается с моими вопросами к бывшему смотрителю маяка. "Никто не припомнит, чтобы голоса слышались весной или летом, это были как бы сезонные призраки, появляющиеся лишь осенью и зимой, хотя привидения могут встречаться в любое время года. Мораг Мак-Киннон, моя бывшая соседка из Друимфиаклаха над Камусфеарной, в начале 1966 года прожила несколько недель в этом доме вместе с парнишкой, который готовил соседний остров к ещё одному моему проекту, который я опишу ниже. Она писала :"Я лично слышала голоса только один раз. Однажды воскресным утром примерно в 8-15 я была в постели и подумала, что потихоньку заговорило радио, и удивилась, так как не слышала, чтобы парень встал. Голоса звучали довольно глухо, то громче, то тише, и говорили на каком-то иностранном языке. Я встала и увидела, что приёмник выключен, а паренёк ещё спит, и я вдруг поняла, что голоса прекратились, как только я вышла из своей спальни. Все, кто их слышал, говорили мне, что это не страшно, и теперь, услышав их сама, я согласна с этим, и в то же время я больше не сомневаюсь в том, что голоса действительно разговаривали, но только не на английском или гэльском (Мораг говорит на этих языках). И это, конечно же, не просто бабушкины сказки подобно множеству историй о призраках в этих краях. Кайлиакин назван в честь короля Норвегии Хако, который за семьсот лет до моей покупки дома у маяка бросил якорь флота захватчиков с подветренной стороны у острова, готовясь к своей последней катастрофической попытке завоевать Шотландию. Его имя осталось за Кайлиакином, проливом Хако, и может быть от него также остались и призраки, так как невидимые обитатели острова с маяком разговаривают на языке, который теперь неведом в Шотландии. Единственный случай, когда я почти столкнулся с чем-то необычным на Кайлиакине, был в апреле 1965 года. Ричард уезжал домой на выходные, и я поехал в Кайлиакин за ним на машине. В доме никого не осталось, и мы заперли его. Электропроводка былапочтизакончена,но генератор ещё не установлен. В понедельник, когда я привёз Ричарда обратно, в деревне нас тут же спросили, кто был на маяке на выходных. "Никого" - ответили мы. Но нам сказали, что всю предыдущую ночь в окне кухни горел свет, не очень яркий, как бы от двух свечей или от небольшой керосиновой лампы. Этому было много свидетелей, и они посчитали, что, несмотря на свои планы, мыкого-то оставили в доме на выходные. Я сказал Ричарду, что он, должно быть, оставил горящую лампу, но он был совершенно уверен, что ничего подобного не было. Мы переехали на остров и осмотрели окна и двери. Всё было заперто, как и при отъезде. Мы зашли на кухню и тщательно, как страховые агенты, всё осмотрели, но не нашли никаких следов того, что могло бы стать источником света или хотя бы произвести такое впечатление. Сам я никогда не слышал голосов, так как за всё время, пока этот дом был моим, до сих пор я провёл там только две ночи в июле 1965 года в компании друзей. Это было ещё на том этапе, когда мне казалось, что всё ещё впереди, я любил Кайлиакин и всё, что было там, и я собирался там жить. 8 КОЕ-ЧТО ИЗ СТАРОГО И НЕЧТО НОВЕНЬКОЕ Установившиеся привычки и умонастроения сохраняются долго, в моём случае настолько долго, что влияют на мои взгляды на эти маяки. В течение всей своей взрослой жизни мне почти непременно надо было начинать что-либо новое, быть первопроходцем, исcледовать либо целину, либо недостаточно изученные земли. Возможно это происходило от подсознательного желания избежать конкуренции, чтобы никто не мог сказать, что мне не удалось того, в чем преуспели другие. Хоть я и был "образован", но вовсе не приспособлен к той жизни, которую мне хотелось вести. Я был практически любителем в любой сфере, у других же на знамени был странный, но мощный девиз "квалификация". Тогда как у них были степени по зоологии, психологии, медицине, биологии и вызывающие зависть аббревиатуры после фамилии, я же вышел из Оксфорда с дипломом "Управляющего хозяйством", и так как всё это произошло как бы против моей воли, я так и не стал управлять каким-либо хозяйством, да и желания у меня такого не было. Я упрямо следовал своим интересам, посещал лекции по медицине и зоологии, пытался научиться писать картины у Раскина. В результате, как я, так и несколько других товарищей, которые совсем не испытывали интереса к официально изучаемому предмету, провалили зачеты в конце первого же курса. На втором курсе мы по-прежнему посещали абсолютный минимум лекций по сельской экономике, во время семинаров по истории экономики, неорганической химии или почвоведению мы обычно играли друг с другом в крестики и нолики и уходили с каждой лекции такими же невежественными, какими и приходили на неё. Когда один исключительно напыщенный профессор, современник Старого винчестерского колледжа, безапелляционно навесил на нас троих ярлык "непутёвых" и когда это стало общеизвестно, мы решили оправдать это прозвище. Когда этот толстячок со вставной челюстью, удивительно косивший глазом в угол потолка, начинал свою лекцию словами: "А сегодня, господа, я намерен сообщить вам кое-что о свойствах хлористого кальция...", мы обычно подмигивали друг другу и шептали "непутёвые?" Это слово означало крестики и нолики, от лекторов мы же научились лишь почти зловеще подражать их голосу и манерам. Так что, когда пришла пора сдавать зачёты во второй раз после незаслуженной поблажки на первом курсе, мы оказались в не лучшем положении, чем прежде. Мы посовещались. Все сошлись на том (за стаканом темного шерри и сигаретами марки "Балканское собрание" в аудитории старого пастората, отделанной дубовыми панелями), что это вовсе не профилирующий экзамен, который нужен лишь для того, чтобы остаться в университете, так что не будет никакого вреда, если мы смухлюем. С другой стороны, нам следует избавить наших родителей и опекунов от кучи неприятностей, связанных с предстоящим отчислением. По существу это было верно, во всяком случае это была только та сторона медали, которую нам хотелось видеть, хотя теперь я не очень-то горжусь нашим решением. Итак мы решили шпаргалить. Никаких полумер, никаких возможностей провала, мы разработали план на широкую ногу. Мы собрались выкрасть все экзаменационные работы, совершив ряд безупречных и незаметных грабежей в четырёх разных домах в различных местах. Надо было четко рассчитать время, совсем незадолго до экзаменов, чтобы, если начальство вдруг засомневается после кражи, то было бы слишком трудно заменить документы. И в то же время это должно было быть достаточно заблаговременно, чтобы мы смогли воспользоваться результатами кражи. Мы посчитали, что шесть дней будет идеальный вариант, и к тому же тогда будет безлунная ночь для нашего жуткого предприятия. Это было ужасно для нас всех, этот расчетливый риск, так как, если нас поймают, это будет безоговорочный и позорный конец нашей университетской карьеры, и гораздо большее огорчение нашим родным, чем если бы нас отчислили за неуспеваемость или прогулы. Но особенно жутко было мне, так как, будучи самым легким и проворным из всей нашей четвёрки, именно я должен был совершать кражи, а остальные либо стояли на атасе, либо отвлекали внимание. Думается, мы были самыми предусмотрительными грабителями-любителями, мы достали маски, перчатки и фонари с тонким, как карандаш, лучом, провели тщательнейшую разведку, "позаимствовали" пару ключей, и изготовили по ним дубликаты. Мы совершенно точно знали, где будет находиться в данную ночь каждый из членов экзаменационной комиссии. Мы приготовили две автомашины с фальшивыми номерами и сняли с них обязательный для студентов зелёный сигнальный фонарь. Я помню первый дом в Минстер-Ловеле и как тяжёлый запах цветущей в июне глицинии мешал мне пробираться наощупь по длинной водосточной трубе. Машина ждала меня где-то за полем, совсем на другой дороге, и я должен был два раза крикнуть совой, когда сделаю дело и буду возвращаться назад. Я не рассчитал время, которое потребуется, чтобы переписать билет (дрожащими руками в перчатках) при тоненьком свете фонарика, и водитель машины (с накладными усами и гримом, достаточно хорошем при скупом освещении), устав ждать, сам крикнул совой, как мы договаривались, лишь на случай опасности. Это было так неожиданно, я подумал, что это предупреждение о тревоге, и потратил целых четверть часа, пока исключительно кружным путём пробирался к машине. Таким образом я почти на полчаса опоздал к следующему дому, и здесь-то я впервые по настоящему испугался. Я взобрался по водосточной трубе, влез в окно и очутился в комнате в кромешной темноте, когда рядом со мной кто-то отчётливо задышал. Этого никто из нас не предусмотрел, сердце у меня, должно быть, застучало так же слышно, как это сопенье, и я не знал, что мне делать. Я понимал, что в полутора метрах от меня справа должен был стоять стол, а сопенье доносилось прямо спереди. Очень осторожно я продвинулся вправо и нащупал стол, затем положил на него фонарик, включил свет и сразу же выпрямился. Там, с ужасом глядя на фонарь, а не на меня, стоял мой соратник, который должен был караулить снаружи. Так как я опоздал на полчаса, он посчитал, что меня поймали, и решив, что лучше хоть половинка, чем ничего, сам забрался в тот самый дом. Нам не удалось лишь одно: билеты по истории экономики оказались в сейфе, открыть который мне как вору-любителю было не по силам. Это была жуткая неудача, так как провал этой важной работы мог поставить под сомнение нашу успешную сдачу остальных. Ответ на эту проблему почти полностью укладывался в традиции нашего университета. На экзамены мы должны были являться в форме, которая вполне подходила для наших целей: белые рубашки с жесткими манжетами и галстук-бабочка. Мы обернули жесткие манжеты белой чертёжной бумагой и микроскопическим почерком исписали её бледными желтыми чернилами. Сокращённо мы записали туда все доступные нам сведения и факты. Вот это-то, а также мощные бифокальные очки (которые вызвали насмешки), дали нам возможность во время экзамена постоянно пользоваться этой практически энциклопедией по нашему предмету. А без увеличительного стекла манжеты наши казались лишь слегка испачканными. Так неблагородно сдали мы свои зачёты и остались в Оксфорде ещё на два года, продолжая бездельничать и заниматься другими делами, и тут подошло время выпускных экзаменов. И всё же по академическим стандартам мы тратили время впустую. Один из нас с головой ушёл в чуть ли не клинические опыты поисследованию дамской тазовой области во всех фазах её возбуждения (за два года более пятидесяти опытов), другой подобным же образом увлёкся мужской анатомией, третий испробовал la dolce vita с громадными машинами, икрой, шампанским и начинающими актрисами, еженощно ублажая себя пластинками Карузо и куантро (прекрасная штука, но каково похмелье!), а я оставался девственником и по-прежнему предавался своим детским увлечениям естествознанием и художничеством. Не очень-то это поучительная история, но Оксфорд научил меня одному. В течение двух последующих лет я совсем не занимался своим предметом, а в первый же день последнего семестра у меня случился острый приступ желтухи, и целых двенедели из теоретически восьми в моём распоряжении пропали. Я обратился к своему опекуну и, сославшись на плохое здоровье, попросил разрешенья удалиться со сцены восвояси, и не сдавать выпускные экзамены, которые, очевидно, провалю. Отказ яполучил категорический, к тому же в нём содержались и санкции, так что я обязан был держать экзамены, невзирая на результаты. У меня не было выбора, и мне пришлось принять его условия. Выпускные экзамены были конкурсными, ко всем нам "непутёвым" отношение было самое серьёзное, и речи не могло быть о том, чтобы шпаргалить на этот раз и таким образом лишить какого-либо более достойного студента заслуженной награды. Так что в течение этого короткого времени мы работали, работали, очень усердно работали, даже почти не спали. Все экзамены мы сдали с отличием и, совершив это, доказали, что при полной отдаче трехлетний курс обучения можно пройти за полтора месяца. Сразу же по получении диплома мне предложили работу в качестве личного секретаря сэра Арчибальда Кларк-Керра, который тогда был послом в Ираке. Это был, как он выразился, "черный ход на дипломатическую службу". Я хотел было ухватиться за эту возможность, но мой дядя и опекун, лорд Юстас Перси, бывший тогда министром без портфеля, категорически заставил меня отказаться. Ему очень не нравилось нестандартное отношение к жизни Кларка-Керра в целом и к сложившемуся укладу в частности. (Среди многого прочего - его исключительно оригинальное поведение в браке: тот разошёлся с женой, а впоследствии снова женился на ней же). Это был крупный поворотный момент в моей жизни. Когда я сказал об этом Кларку-Керру, тот ответил: - Ты делаешь большую ошибку. Я поднимаюсь на вершину и мог бы взять тебя с собой. Я спросил его, где же та вершина, и он ответил: - Вашингтон. Посол в США - это вершина в моей профессии. И я собираюсь её достичь. Так оно и вышло. На следующий год, в 1938, он стал послом в Китае, в 1942 году - послом в СССР, а в 1946 году, уже будучи лордом Инверчапелом из Лох-Энка - послом в Соединённых штатах Америки. Но дядя мой настоял, и я не сопровождал егопри этой триумфальной карьере. Иногда он писал мне. Из Гонконга: "Чувствую себя как в унитазе. Причиной тому - торчащее из треснутого потолка над моей головой дно ванны, которое выглядит так же неприлично, как зад епископа. Я говорю епископа потому, что всегда считал, что у них самый большой и белый зад, хотя, пожалуй, премьер-министр тут не уступит." И из Москвы во время осады Сталинграда, в самый мрачный час войны: "Несмотря на все внешние признаки противного, я так же уверен, что мы победим в войне, как и уверен, что буду послом в США. Я всё ещё могу взять тебя к себе, если хочешь, могу похлопотать." Но я в то время очень увлёкся своей работой в качестве инструктора SОЕ и не согласился. Диплом мне совсем был не нужен, хотя титул мой смотрелся хорошо на бланках солидной сельскохозяйственной фирмы, в которой я работал последующие полтора года. А мне хотелось путешествовать (гораздо больше, чем позволяли мои возможности коммивояжера, так как, несмотря на громкий титул, моя работа состояла именно в этом). Я не чувствовал себя пригодным для протокольных церемоний в посольствах, поэтому уволился из этой компании и стал планировать свою жизнь по многообещающим направлениям, но в это время началась война. Мне хотелось, попросту говоря, быть исследователем, но не в крупном плане в качестве члена больших экспедиций ( отсутствие нужной квалификации исключало это, так как трудно себе представить, как можно попасть с моим дипломом управляющего сельскимхозяйством,скажем,вполярнуюили амазонскую экспедицию), а в одиночку, бирюком, тратя минимум из своих средств на каждое путешествие, и затем описывая свои похождения по возвращении. Опытные друзья предостерегали меня от слишком амбициозного начала, указывали на опасности. Мне следует начать, говорили они, с относительно короткого путешествия и ограниченной, конкретной цели в пределах круга моих интересов. В орнитологии, к примеру, ещё никто не доказал, что прекрасная уточка Стеллера (гага), которая водится на сибирском побережье, в действительности размножается в Варангер-фьорде,где северная оконечность скандинавских стран граничит с Россией на 70-й параллели в четырёхстах милях к северу от полярного круга. Более того, до сих пор нет известных фотографий этой птицы в природной среде, так что книжные иллюстрации передают верно лишь цвет, а характерные позы придуманы художником. Так вот туда я и поехал, в тундру восточной Финляндии, один, ровно со 100 фунтами стерлингов на всё путешествие. И хоть мне и не удалось доказать, что утка Стеллера разводится там, я сумел-таки сделать уникальную серию фотографий, и, что ещё удивительней, умудрился принять роды у одной лапландской женщины, не погубив при этом ни ребёнка, ни мать. Это был мальчик, и его отец сказал, что назовёт его моим именем, так что, может быть, среди остатков народа кочевых оленеводов в северной Скандинавии есть лапландец по имени Гейвин. Когда я пишу эти строки в 1967 году, ему должно быть тридцать лет. Вероятно, то же самое желание прокладывать новые пути побудило меня после войны заняться организацией рыболовецкого хозяйства гигантских акул на острове Соэй на Гебридах. Эти три года, однако обошлись мне в гораздо большую сумму, чем 100 фунтов стерлингов; они в действительности съели у меня всё до последнего пенни и довольно большое количество чужих пенни. Однако, хоть и весьма неуклюже, я сделал нечто новое и приумножил свои научные знания несмотря на отсутствие какой-либо квалификации. Когда в 1956 году неизвестный ранее науке зверёк был фактически назван моим именем, максвеллова выдра (Lutrogale perspicillata maxwelli), я, наконец, почувствовал, что начинаю оправдывать свой диплом в управлениисельским хозяйством. И вот с таким опытом попыток стать первопроходцем в сочетании с настоятельной необходимостью как-то восстановить свои силы, когда я вернулся калекой в Камусфеарну, может быть, и нет ничего удивительного в том, что я стал присматриваться к островам с маяками, обдумывая их возможности воплотить какой-либо новый невероятный проект. У меня возник план для острова Орнсэй, но он был ещё очень далёк и слишком амбициозен, требовал гораздо больших затрат, чем у меня было средств, даже если бы Северный совет по маякам дал бы на него добро. Я хотел, в отдалённом будущем, устроить там бассейн для морских свиней и изучать их так, как это делается с дельфинами в нескольких крупных океанариумах мира. Мне представлялось вполне вероятным, что чрезвычайные умственные способности и возможности дельфинов равны, а может даже уступают морским свиньям, и всё же, насколько мне было известно, такого эксперимента никто не проводил. Скалистые образования острова Орнсэй хорошо подходили для того, чтобы устроить просторный морской бассейн, но я всё же давал себе отчёт, что этому проекту придётся подождать, и что пройдут многие годы, прежде чем у меня появятся говорящие морские свиньи. Для Кайлиакина, однако, я задумал гораздо более непосредственную и практическую схему, нечто такое, что будет совершенно новым. Я вознамерился устроить здесь гагачью колонию или, по крайней мере, выяснить, возможно это или нет. Если мне это удастся, то я открою путь к созданию нового промысла для фермерского населения Западного нагорья и островов. Есть люди, которым не надо представлять гагу, для других, которые не очень интересуются орнитологией, смысл этого слова ограничивается гагачьим пухом (редко содержащим сам пух), который применяют в перинах в холодную погоду. Строго говоря, гага обыкновенная по научному называется Somateria mollissima и представляет собой самого скромного представителя экзотической группы морских уток, в которую входят блестящие королевская гага, гага Фишера и гага Стеллера. Самцы всех этих пород очень представительны и, за исключением последней (которая невелика, легка и пуглива), это большой, солидный толстозадый океанский народ, неуклюжий на земле, так как лапы у них слишком сдвинуты назад для приличнойпоходки, но великолепные ныряльщики и превосходные в полёте, когда они как бы набирают инерцию из-за своего веса, как сорвавшийся с тормозов грузовик на крутом склоне. Гаги в чем-то больше похожи на животных, чем на птиц, может быть, такое впечатление создаётся из-за их веса и сплющенного тела или же от их совершенно не птичьего голоса, или же от того, что их массивный клюв прямой линией восходит к макушке черепа без какой-либо вмятины. А может это происходит от их странного и очень специфического запаха, который вроде бы и не имеет никакого отношения к птицам. В них есть, однако, какое-то необыкновенное очарование для большинства людей, которые так или иначе сталкивались с ними. Селезень во время брачного периода - это превосходное создание, наводящее на мысль о парадной форме адмирала какого-то неизвестного флота. Первое впечатление: что-то черное и белое, но при более близком рассмотрении голова с черной шапочкой, которая издали кажется просто белой, обретает текстуру белого атласа и там просматриваются пёрышки бледно мерцающей электрической зелёной искры на задней половине щеки и на затылке. Грудь, выше резкой разделительной линии от пуза - светло бежевая, почти персиковая. С белой спины перья подкрылка того же самого цвета расходятся как изогнутые сабли по черным бокам, чем значительно усиливается впечатление о военной форме, предназначенной для торжеств и помпезных мероприятий. Всё это великолепие выглядит так официально, что создаётся впечатление, что им от этого даже неудобно, скованно, уверенность и грация всех их движений на земле просто обескураживают. Можно ожидать, что такой мощный мужественный тип просто не способен ни на что другое, как грубый и короткий вскрик, но его брачный клич, издаваемый, когда селезень далеко откидывает свою великолепную голову на плечи, похож на звук деревянного духового инструмента, нечто среднее между нижней нотой флейты и высшей нотой гобоя. Этотакая нежная и чистая серенада, что она как бы сливается с тихим синим морем и мелкими алмазно переливающимися всплесками волн на белом песке под летними небесами. Как и у всех гаг, самка в сравнении с самцом более аляповата, но тем не менее весьма впечатляюща. Она тёплого коричневого орнамента изъеденного червоточиной дерева по всему телу, массивная, с толстой шеей, как бы налитая свинцом, голос у неё басовит как при удовольствии, так и при жалобе. При таком голосе и повадках, представляется, что она способ на выходить из любой ситуации, но к сожалению, это далеко не так. Гаги водятся в Камусфеарне и на большей части северо-западного побережья Шотландии и тысяче её островов. Однако, они живут в самых неподходящих условиях, почти приглашая к уничтожению своего рода. Они предпочитают устраивать свои гнёзда среди нагромождения других выводков, и чаще всего получается так, что они кладут яйца в самой гуще своих злейших врагов, больших чаек. Так, на острове маяка Камусфеарны, где гнездятся две-три сотни серебристых чаек и меньших чаек обыкновенных (не говоря уж о десятках пар этого крупного стервятника моря, больших черноспинных чаек, около тридцати-сорока гаг ежегодно откладывают яйца. Можно сказать, что на том острове нет ничего, что им хотелось бы: ни пресной воды, ни пляжей, где мог бы ковылять их молодняк, ни безопасного места для ещё не высиженных яиц. Представляется, что ситуация просто самоубийственная, так как на соседних островах нет всех этих недостатков и опасностей. И всё же они ограничивают свою территорию для размножения именно этим местом и подобными островами в этом районе, несмотря на урон, который наносят им хищники, по крайней мере в три четверти их потенциального потомства. Ещё задолго до того, как я приобрёл маяк Кайлиакина, это обстоятельство озадачивало меня, приходилосьделать неизбежный вывод, что весь этот шум и гам других птиц, даже если они заведомо враги, обеспечивает необходимый стимул для воспроизводства гаг. С тех пор, как самка сделает кладку в пять яиц, снесённых в тщательно подобранном месте среди вереска, орляка, карликовых ив и подорожника, она начинает выщипывать у себя на груди из-под жестких, пружинящих перьев пух, которым и выкладывает своё гнездо. Этот пух выполняет две функции. Когда гага покидает гнездо, чтобы напиться (а она ничего не ест в течение четырёх недель инкубации), то своим массивным клювом покрывает пухом эти яйца, скрывая тем самым их от грабителей-чаек и сохраняя их температуру до своего возвращения. Если же её вдруг неожиданно потревожить и согнать с гнезда (но только при крайней опасности, так как самки гаг очень терпеливы во время инкубации и нередко позволяют трогать себя и даже гладить), то она вдруг взлетает и испускает исключительно пахучую жидкость, которая изливается на яйца. И это не то, что многие думают, экскремент, так как при таком посте ему просто неоткуда взяться. Тут можно только предположить, что, когда ей некогда прикрыть свои яйца, она выделяет жидкость в качестве противодействия хищнику, чтобы запах её яиц показался вредным и неаппетитным. Это очень любопытный запах, очень острый и похожий на жареную печёнку. Для тех немногих, кому доводилось нюхать жареную печень оленя после течки, это сравнение покажется очень точным. Это тёплый, может быть даже горячий запах, напоминающий свой собственный темно-коричневый цвет. Большинство людей не находят его неприятным, но чувствуют, что если его чуть-чуть усилить, то он был бы тошнотворным. Уже с тех пор, как Галгелы и скандинавыколонизовали Исландию, задолго до того, как появился король Хакон и оставил своё имя Кайлиакину, они поняли исключительную ценность гаг, которые развелись в невероятных количествах на этой новой земле, и возможно без осознания причин, они чувствовали, что движение, шум и цвет имеют какое-то отношение к основным потребностям гаг. Они выманивали гаг подальше от хищнических колоний чаек, и дикие белые крылья и пронзительные голоса противника они подменяли искусно выделанными трепещущими флагами, маленькими флюгерами с трещотками, вращающимися на ветру, и духовыми инструментами, которые вздыхали, стонали или выли в зависимости от силы ветра. В течение веков эти традиционные средства стали легендой, и даже без подлинных научных знаний или настоящих опытов они сумели организовать колонии в несколько тысяч пар гаг и собирать в их гнёздах большое количество пуха, в начале только для своих домашних потребностей, а затем как и важный источник дохода от экспорта. Остров, который непосредственно прилегал к острову маяка Кайлиакин и отделялся от него всего лишь несколькими метрами воды, был суровым и поросшим вереском, и несмотря на то, что там водились большие черноголовые чайки и хохлатые вороны, и те и другие были самыми страшными врагами гаг, там уже было около двадцати, а то и больше пар гнездившихся гаг, и каждая доводила до зрелости примерно пятую часть своего потенциального наследства. Из дома на маяке за этим островом можно было постоянно наблюдать за ними, и он представлялся идеальным местом для такого эксперимента. Он принадлежал Национальному фонду Шотландии, который сразу же и безоговорочно поддержал мой проект. Прежде чем начать, оставалось только съездить в Исландию и поучиться всему, чему только можно у тех, кто разводит гаг вот уже почти тысячу лет. 9 НЕСПЕШНО НАД СКАЛИСТОЮ ЗЕМЛЁЙ Хоть и не изгнали мы духов, Но радостно следили за воронами, Которые со своих отмелей Кружили вкруг кита гниющей туши. Смотрели, как кипят сернистые источники, Как свиваются и развиваются кольца пара. А вдалеке туманится долина Как на картине Судного дня. Вкруг меня стоят ряды книг, Окружают со всех сторон, И в дебрях мертвых слов Ловить я буду живых птиц. Больших черных птиц, летящих одиноко, Неспешно над скалистою землёй, И чаек, плетущих свободную мантию Ритма над морем. Когда древние Галгэлы с Западных островов (люди смешанной расы из потомков шотландцев с Гебридских островов и Ская и их скандинавских завоевателей) поплыли осваивать Исландию, что в переводе со скандинавского означает всего лишь остров, то им предстояло опасное путешествие по морю длиной в 500 миль по открытому Атлантическому океану с преобладающими иногда штормовыми западными ветрами в левый борт. В своих галеонах с высоким носом и низкими палубами они везли овец, крупный рогатый скот и лошадей, религиозных идолов и лесоматериалы для традиционных каркасов домов, которые они строили из глины. Когда, тысячу лет спустя, мы с Джимми Уаттом отправились 11 июня 1965 года из того же района, нам понадобилось лишь доехать на машине до Глазго и сесть на самолёт, который долетел до Рейкьявика, столицы страны, всего за два часа десять минут. У меня возникло любопытное ощущение паломничества не только потому, что история Исландии в туманном прошлом была тесно связана с той частью Шотландии, которую я сделал себе домом, но и потому, что мои дальние предки были скандинавами, которые переселились на запад в Шотландию, а возможно также и в Исландию. Я написал великому исландскому натуралисту Финнуру Гудмундсону (великому во всех смыслах, так как он был почти двухметрового роста и очень плотного телосложения), и он ответил, что, хотя в июне немного поздновато увидеть всё то, что я бы мог увидеть месяцем раньше, он сделает всё, что в его силах, чтобы помочь нам. Сам он занят длительным экологическим исследованием на удалённом острове далеко на севере, острове, который называется Хрисей-ин-Эйафьордур, нообещал, что устроит нам встречу с одним консультантом гагачьих фермеров на южном побережье, г-ном Гисли Кристианссеном, который покажет нам две колонии поблизости от Рейкьявика, и предложил нам навестить его либо самолётом, либо на машине. Он отметил, что в Исландии слишком много интересного для натуралиста, чтобы ограничиваться несколькими гагачьими колониями около столицы, и что нам следует не только приехать на Хрисей и посмотреть его работу там, но также провести несколько дней на сказочном пресноводном озере Миватн, где, как известно, водится не менее четырнадцати видов уток. Нам следует, писал он, провести в Исландии по крайней мере три недели и при этом как можно больше поездить там. Когда самолёт взлетел и пролетел низко над озером Лох-Ломонд, мы попытались сориентироваться и разглядеть приметные места, так как считали, что маршрут самолёта при полёте на северо-запад проходит непосредственно над Камусфеарной. Но с воздуха горы показались нам совсем незнакомыми, везде былатолько вода, и первый раз я узнал одно место, когда появились очертания в виде цифры 8 острова Соэй, где я когда-то жил и основал рыболовецкое хозяйство на акул, который проплыл далеко внизу по левому борту, окаймлённый белой кромкой пены. Затем я узнал Внешние Гебридские острова, некоторые заливы и мысы, вспомнившиеся очень ясно и точно по тем дням,когда охотился на акул так далеко от своей базы и перерабатывающей фабрики на Соэе. У нас было время просмотреть целую череду видов из прошлого, вот здесь, по левому борту, маяк Уишениш, а через несколько минут по правому борту залив Родел, где много лет тому назад у нас было столько приключений. Я как бы снова летел на самолёте "Тигр Мос" в 1947 году, ведя разведку в этих же водах на акул, чьи мощные тела в воде напоминали с воздуха флотилию подводных лодок. В течение часа я вновь, как никогда раньше, пережил все эти годы буйных приключений. С воздуха, как его видят многие тысячи путешественников, Рейкьявик, где живёт почти половина всего населения Исландии, имеет вид любого скромного современного города. Чистенький, белый, с красными крышами, хорошо спланированный, с зелёными насаждениями и озером в центре. Это было в действительности самое первое место, обжитое галгэлами и скандинавами, но до самых последних десятилетий он оставался небольшим и примитивным рыбацким поселением. Хотя на острове всего 14 городов (если считать городом кучку домов с населением не более 700 человек), в них живёт более 70% всего населения. Остальные жители этого огромного острова площадью почти в 40000 квадратных миль, острова льда и пламени, вулканов иледников, насчитывают в целом не более 50000 человек с плотностью чуть более одного человека на квадратную милю. Так как они, естественно, проживают в нескольких плодородных долинах и прибрежной полосе, то в стране имеются огромные пространства, где трудно найти хоть одного человека на площади в 50 квадратных миль. Только один процент всей земли на острове обрабатывается. Даже при очень непродолжительном пребывании в Рейкьявике выявляется огромная разница в образе небольшого нового буржуазного городка и фактами действительности. Первое, с чем сталкивается приезжий, это невероятная дороговизна жизни здесь. Это, как я полагаю, вызвано ещё военной инфляцией,которая так и не преодолена до сих пор. Она не влияет на коренное население, зарплата и доходы которого раза, пожалуй, в четыре выше, чем на британских островах, но для иностранца жизнь становится практически невозможной. В первый же вечер мы обследовали Рейкьявик пешком, и хоть и старались экономить, вряд ли потратили бы больше в Монте-Карло или любом другом курорте для миллионеров. Во всём городе было всего три-четыре бара, где подавали спиртное по сумасшедшим ценам и со сногсшибательными последствиями для большинства посетителей. В результате того, что можно назвать частичным запретом на алкоголь, было полнейшее пьянство везде, где только подавали спиртное. В этих барах битком набито народу, и большинство клиентов, к тому времени, как мы попали туда, было пьяно и развязно. В тот первый вечер мы зашли в бар над одним изысканным рестораном, он был отделан под каюту корабля прошлых лет: иллюминаторы, тяжёлые деревянные балки, рулевые колёса с кораблей и стилизованные керосиновые лампы. Там было человек пятьдесят, и почти все они в какой-то степени были пьяны. Они были в тёмных костюмах, белых рубашках с темными галстуками, их дьявольская респектабельность лишь усугубляла лихорадочную атмосферу. Они платили около 15 шиллингов за стакан виски (58 крон за шнапс с пльзеньским пивом); им это очень нравилось, и они упивались им, - очень дорогое удовольствие. (Около 45 крон идут за один фунт стерлингов). Очарованные, позднее мы зашли в ночной клуб рядом с центральным озером и огромной гротескной церковью с высокой башней, построенной целиком из гофрированного листового железа. Вход в этот клуб стоил 25 крон за человека. Он был совершенно пуст, а оркестр играл для воображаемой публики. Кружка пльзеньского и порция шнапса обошлись нам в 65 крон каждая, и отнеслись к нам довольно недружелюбно, несмотря на то, что мы хорошо дали на чай. Вот в этом, как выяснилось, и состоит огромная разница между исландцем-горожанином, как правило грубым, жестким и неприязненным, и сельским населением, чью доброту и гостеприимство нельзя сравнить ни с одной из тех стран, где я только бывал. Были, однако, и очевидные исключения из первого из этих правил. Например, сотрудники гостиницы "Холт", которые были к нам исключительно внимательны и любезны, и уж совершенно очаровательный полицейский, который принимал у нас экзамены по вождению машины, прежде чем нам разрешили взять её напрокат. Это необходимо, пояснил он, так как иностранцы частенько приезжают в страну с международными водительскими правами, а потом оказывается, что "они настолько же глупы и безответственны, как обезьяны". Пока он наставлял нас таким образом, он рассказал нам о городе и дорожных условиях, с которыми нам придётся встретиться внутри страны. Он сообщил нам, что шоссе у них есть только вокруг нескольких городов, а остальные дороги сделаны из лавового шлака и имеют "мягкие обочины", которые могут быть весьма опасны для непосвящённых. Железных дорог у них нет, а поэтому автодорог там 6000 миль. Все их приходится перестраивать ежегодно после ущерба, наносимого зимой снегом и льдом. "Исландия, - говорил он, опасная страна, а мы здесь ценим жизнь человека. Дороги опасны, снега опасны, опасно и море. Так что мы добиваемся того, чтобы все водители были мастерами, у нас хорошо организована зимняя спасательная служба, и каждого ребёнка здесь обязательно учат плавать. Учат их в бассейнах с подогревом воды, так как на острове очень мало населённых мест, где бы не было горячих природных источников". - Он хохотнул: "Говорят, Исландия -страна контрастов, и это так. Никто здесь не мёрзнет даже в самые суровые зимы, если только не выходит из дому, потому что во всех домах есть центральное отопление совершенно бесплатно. Так вот, мы расположены не так уж намного южнее полярного круга, а у нас есть большие промышленные теплицы, где выращивают виноград, помидоры, гвоздики и даже бананы. Но мы сознаём, что это опасная страна, и поэтому при принимаемых нами мерах на тысячу человек у нас приходится только семь погибших в дорожных происшествиях. Но я вижу, что вы оба не увеличите эту цифру, и я выдам вам разрешение на вождение". Мы взяли машину напрокат, - так как натуралисту в любой стране зависеть от общественного транспорта просто немыслимо, - за невообразимую сумму. Это был "Форд-Кортина", в первый же вечер мы поехали в порт посмотреть на корабли в гавани.Тамстоялофранцузское судно "Валёр" и корабль британского адмиралтейства, класс которого я не знаю. Кроме того, там было множество рыбацких судов всяких размеров. Волосы у Джимми из-за удалённости от парикмахерских, а не из-за какой-либо особой склонности, были длинноваты по исландским стандартам. Пока "Кортина" стояла в порту, две девчонки на велосипедах всё время крутились вокруг нас, наконец, старшая остановилась рядом с нами и на полном серьёзе объяснила младшей :"Это битл". И тогда, когда тайна раскрылась, и субъект был классифицирован, они уехали прочь. Мы остались и как зачарованные наблюдали, как большая американская машина всё кружила и кружила по порту на приспущенных визжащих колёсах, с виду совершенно бесцельно и самоубийственно. Какой-то моряк с исландского траулера прошёл мимо нашей неподвижной машины и произнёс: - Сумасшедшие водятся повсюду, но мне кажется, в Рейкьявике их больше, чем где бы то ни было, а это уж слишком, не так ли? - Да, - ответили мы, - слишком. Наконец, эта безумная визжащая машина исчезла, и мы отправились назад в гостиницу. Нам пришлось сдавать назад из-за стоявшего перед нами грузовика, и тут же рычаг переключения скоростей обломился практически у самого основания. Я остался с этой дурацкой хромированной штуковиной в руке, и без каких-либо возможностей передвижения в каком-либо направлении. Мы вернулись в гостиницу на такси, в нас клокотали антиисландские чувства, которые не успокоились до тех пор, пока мы вновь не оказались среди простого народа в сельской местности. Озеро в центре города оказалось таким же удивительным, как и terra firma* и её обитатели. В лондонских парках есть озёрки с декоративной водоплавающей птицей, это по существу искусственная обстановка, там есть утки и гуси, которыми любуются и которых кормят одинокие люди, не имеющие других возможностей общения с живыми существами. В Рейкьявике на центральном озере Тьорнин водится колония диких полярных крачек, чьи белые крылья пляшут над этим зелёным островом, там тучи диких птиц, которые как бы не замечают присутствия публики. Германия послала Исландии в подарок пару лебедей-шипунов, обычных полуручных европейских лебедей, которые в Англии ещё по древним преданиям являются собственностью короны. Эту пару поселили на озере Рейкьявика, но вскоре пара диких лебедей-кликунов, численность которых в Исландии по скромным подсчётам составляет 10000, появилась там и бросила вызов чужакам-шипунам. Самец-кликун убил шипуна, и пара кликунов, утвердив своё превосходство, стала настолько агрессивной, что стала нападать на детей, прохожих и даже убила нескольких собак. Исландское правительство ответило Германии тем же, и с особым исландским чувством юмора преподнесло западногерманскому правительству двух кликунов. К сожалению, я не знаю последствий этого лукавого ответа, но они наверняка были довольно забавными. Скольким таксам пришлось защищаться от северных пришельцев, сколько уток и селезней погибли в честь рейха, сколько потенциальных Лед остались девственницами перед лицом этой надменной птицы, - обо всём этом остаётся только догадываться в меру своей фантазии. На следующее утро после нашего прибытия в гостинице нас встретил г-н Гисли Кристианссен, консультант Гагачьих колоний, который предложил нам сначала поехать на "любительскую" колонию гаг в Бессастайоре, которая принадлежала президенту, г-ну Асгейру Асгейрссону, а затем на коммерческуюколонию гаг в Бессастадире в непосредственной близости оттуда. Мы проехали по беспорядочно разбросаннымпредместьям Рейкьявика и затем миль семь-восемь по невыразительному ландшафту к благородной конструкции президентского дома, напоминавшей масштабную датскую сельскую архитектуру, который одиноко стоял у основания широкого низкого мыса, выступающего в море. Было холодное утро с мелким дождичком из серых небес, фотографировать было плохо. Самому президенту нездоровилось, но нас зато приветствовала его исключительно привлекательная молодая личная секретарша, которая чувствовала себя так же свободно в резиновых сапогах и протекающих лодках, как она, очевидно, вела себя на протокольных и государственных мероприятиях. Она провела нас к солоноватому озёрку в нескольких стах метрах от дома, которое было похоже на место проведения какого-либо сельского карнавала. Там было несколько искусственных островков, точками выделявшихся на поверхности озера, а на них под сумрачным небом трепыхались многоцветные флаги и цепочки красных с белым вымпелов и лент. Вся композиция отдавала чуть ли не сюрреализмом, так как островки были украшены белыми рёбрами китов, а на вершине одного из них стоял гигантский позвонок. Из-за воды доносилось слабое потрескивание деревянных флюгеров, вертевшихся на ветру, и всюду по кромке островов и на воде, окружавшей их, виднелось черно-белое оперение десятков гаг. Все составляющие этой картины имели, казалось, так мало отношения друг к другу, что мне вспомнились полотна, скажем, Иеронима Босха. Пока мы тащились от берега в ветхой плоскодонке, в которой над рыбинами плескалась дождевая вода, молодая дама стала рассказывать историю колонии. - Президент, - говорила она, - сам не интересуется коммерческой стороной дела. Это можно назвать частью его сада, который находится рядом с домом, и ему захотелось для интереса и ради красоты завести здесь гаг. Затем она настояла на том, чтобы сесть на весла, и стала грести короткими мощными гребками. - Ему говорили, что это будет довольно трудно, так как вон там, менее чем в миле отсюда, находится колония в Бессастадире, которая существует уже несколько сот лет, а гаги очень любят привычные вещи. Г-н Кристианссен, наверное, свозит вас в Бессастадир после того, как посмотрите нашу колонию. Во всяком случае, президент решил попробовать, и три года тому назад он построил эти островки на озере, установил здесь флажки и всё прочее. Ну а сейчас наверняка можно сказать, что сотни две пар у нас уже есть, и их всё прибывает. Здесь в общем-то места хватит не больше, чем на три-четыре сотни пар, и мы считаем, что предел наступит где-то года через два-три. Лодка причалила к берегу островка величиной метров в тридцать-сорок, и мы вышли из лодки. - А теперь осторожно, - предупредила она, - двигайтесь спокойно и старайтесь не тревожить их. В действительности же, их не так-то просто оказалось потревожить: селезни отошли от берега всего лишь на несколько метров, а несколько уток совсем рядом с нами лишь нехотя покрякивая сошли с гнёзд и стояли рядом, поглядывая на нас. Весь остров был усеян искусственными гнездилищами, сделанными большей частью из каменных плит. Из них были сооружены как бы комнатки чуть больше по размерам, чем гаги, некоторые были с крышей, другие - без, но у всех у них не было передней стенки. Мы медленно прошли мимо них, и совсем немногие из наседок вообще пошевелились. Яйца у них уже подходили к сроку, и они отлучались с неохотой. Всё это показалось мне до смешного просто: несколько каменных плит, несколько тесёмок и клочков яркой хлопчатой ткани, - и вот вам гагачья колония. Я заинтересовался, неужели это действительно всё. От Бессастайора мы проехали чуть больше мили по травянистым полям, и у основания всё того же длинного плоского мыса и на нём самом, но в особенности на прибрежной его стороне располагалась колония гаг фермы Бессастадира. Мы вышли из машины, перелезли через забор и пошли по кочковатой траве, каждая из кочек была размером с футбольный мяч. Здесь не было ни флагов, ни лент, единственным видимым признаком пребывания человека в колонии был одинокий мертвый ворон, болтающийся на шесте, что было почти незаметно на таком огромном пространстве. Вскоре мы стали замечать гаг-наседок, расположившихся глубоко между кочек, вначале они попадались то тут, то там, а затем их становилось всё больше и больше, а на краю полуострова почти негде стало ступить ногой. - Никто не знает, сколько лет этой колонии, - сказал г-н Кристианссен, - но она очень старая, может быть, ей даже тысячу лет. Вот почему она по-прежнему процветает без обычного в таких случаях человеческого вмешательства, но она не даёт и малой доли того, что здесь можно было бы взять. Хозяин болеет всю весну и лето, и не смог найти никого, кто бы взялся за эту работу. И в прошлом году у него были трудности. Я не знаю, сколько пуха соберут в этом году, но могу привести вам цифры прошлого года. Он вынул из кармана записную книжку и полистал её. - Вот: 30 кг очищенного пуха. Чтобы собрать килограмм, надо 60 гнёзд, так что это значит по крайней мере 1800 пар гаг. Он собирал пух дважды, один раз в середине периода инкубации и ещё раз после того, как молодняк ушёл из гнезда. Вашими деньгами пух стоит около 20 фунтов за килограмм, так что он выручил 600 фунтов стерлингов с этой колонии. Думаю, что и в этом году он соберёт столько же всего лишь за два дня работы. Неплохо - 300 фунтов в день, а? Однако я считаю, что при надлежащем ведении хозяйства в этой колонии доход можно довести до 1000 фунтов в год. Мне очень интересно, сумеете ли вы сделать это в Шотландии,- это был бы совсем новый промысел для редкого у вас там населения. Странно, почему этим не занялись раньше, тем более, что вы считаете, что именно англичане научили исландцев ценить гагачий пух и делать его доходной статьёй, когда их торговые корабли впервые появились здесь в четырнадцатом веке. Я уже стал высчитывать, сколько пар гаг сможет вместить остров Кайлиакин при такой концентрации. Я уже мысленно видел, как трепыхаются флаги, а гаги уже ссорятся из-за места на каждом из квадратных ярдов его поверхности. Мечты! Утром мы поехали на машине далеко на север, чтобы встретиться с легендарным д-ром Финнуром Гудмундсоном, это около пятисот миль до его крепости на острове Хрисей. Ехали мы медленно, и не только потому, что не очень доверяли нанятой нами "Кортине", но и потому, что в обе стороны было на что посмотреть, у нас было так много новых впечатлений. Расстояния казались огромными, так как дорога следовала глубоким изгибам береговой линии западного побережья, огибая глубокие замысловатые впадины фьордов. В памяти остались четыре такие картины: от моря, громадные голые холмы темного цвета, почти лишенные растительности, вдруг резко спускались на узкую полоску ровной земли между ними и морем, где растут мелкие нежные яркие цветы; кони и овцы всех мыслимых (а иногда немыслимых) расцветок; и маленькая шагающая птичка, называемая исландским травником, чей непрерывный щебет наряду с более призывным и резким криком кроншнепа постоянно сопровождал нас словно оркестр в течение всей поездки. Птицы, птицы, птицы; в Исландии нет ни одного коренного млекопитающего или рептилии, кроме полярной лисицы, и даже её считают потомком тех особей, которые, беспомощные, попали сюда с плавающих айсбергов, отколовшихся от полярного ледового панциря. Иногда сюда таким же образом невольно попадают белые медведи, но они не выживают, и кроме лис на острове нет ничего, кроме немыслимых полчищ птиц и насекомых, нет даже лягушек, змей или ящериц, нет даже мышей среди сонма чудесных птиц, заполонивших всё это огромное и пустынное пространство. Всё время в поле зрения находятся вечные снега, ибо они начинаются на высоте двух-трёх тысяч футов над уровнем моря, а многие из гор превышают здесь пять тысяч футов, большинство из них обрывами подступает к морю. Все они вулканического происхождения, это край огня и лавы, льда и ледников, земля, где всё вечно меняется, край, где воздух так чист, что отчётливо видны горы за сто миль вдалеке, и можно четко различить все архитектурные детали их структуры и инкрустации. Пони и овцы - там водится 30000 пони в диком состоянии и почти миллион овец. (Официально, кажется, считают, что их 850000, но это, вероятно, недооценка). Пони были основным источником дохода от экспорта: только в Шотландию их ежегодно отправляли 20000 штук для работы в шахтах. Но теперь с наступлением эпохи механизации печальная участь шахтного пони, к счастью, ушла в прошлое. А исландские пони большей частью остались не у дел, за исключением собирающихся два раза в год овечьих клубов и клубов наездников, которые как грибы растут теперь в каждом селении. Теперь их больше не используют, и они стали, по правде говоря, в тягость для Исландии, хотя владеть ими в больших количествах - весьма почётно. А бараны чудесны, и не только из-за их необычного окраса и потому, что у них нередко бывает по три, а то и четыре рога, а также оттого, что они представляют собой древнюю породу, завезённую в Исландию из Скандинавии, может быть, тысячу лет тому назад. Шерсть у них мягкая и шелковистая, как у шетландских овец, живут они, как будто бы, ничем, питаясь какой-то неприметной травкой среди лавового шлака на горных склонах. Они вездесущи, молчаливы и подозрительны. Единственные звуки здесь - это голоса птиц, нежные и призывные, звенящие как бы из детства и прекрасной утраченной пустоши. Чувствую, что могу написать целую книгу о нашем кратком пребывании в Исландии, но это было бы неуместно в данной истории, по сути дела, о Камусфеарне и моих обречённых на неудачу планах по её расширению. Те яркие впечатления, сохранившиеся от всех моих органов чувств, которые хоть и останутся у меня надолго, даже тогда были только фоном к моему страстному проекту преобразования Кайлиакина. Великолепные изумрудные айсберги, кружащие в северных фьордах, так как полярная шапка впервые за сорок лет разломилась и дрейфом отошла на юг к Исландии; невероятная вонь китоперерабатывающей фабрики, где поджарые, похожие на ковбоев фигуры шкуродёров снуют среди крови и ворвани характерной матросской походкой из-за длинных шипов на подошве; и тысячи тысяч глупышей-буревестников кишат вокруг огромных туш, всё ещё плавающих в море; и повсюду гейзеры, некоторые из них брызжут кипятком, а другие похожи на кратеры, в которых какое-то серое зловещее серное вещество кипит и клокочет как в лунном пейзаже; одинокие белые дома фермеров с красными крышами, у каждого из которых есть клочок поля, зеленеющего на фоне огромного тёмного пространства пустынных гор, рядом с каждым из них стоит уже заброшенная хибара из традиционного зелёного самана, построенная по рисунку паркетного пола; невероятное количество и разнообразие незнакомых птиц, которые вновь будоражат старый интерес и энтузиазм; мощные голосистые и мутные водопады; и низкие, полночные лучи солнца, в которых горный хребет из лавового шлака становится малиновым и сиреневым; косяк лебедей-кликунов превращается в сказочных существ с золотистыми латами на груди; - всё это как бы выкристаллизовалось из тех впечатлений о севере, которые я давным-давно вынес из Лапландии. Этот блёклый, пустынный пейзаж, как это ни парадоксально, стал образцом для идеала и предприимчивости. Нам повезло, что довольно долгое время нас миновало нашествие ужасной черной тундровой мушки, как она помнится мне. Я рассказывал Джимми о том, как мне приходилось ходить в перчатках и с вуалью, как она роилась в воздухе такойплотной массой, что совсем света белого не было видно, как мне говорили, что люди буквально сходят с ума от их укусов. Я убедил его в необходимости взять с собой достаточное количество инсектицидов и жидкостей от насекомых. Но по мере того, как проходили дни, мы так и не узрели ни одного насекомого. Джимми стал скептически относиться к моим рассказам путешественника. И вот 16 июня, когда в Миватне пошёл снег, я тоже стал подумывать о том, что такой арктический опыт обошёл нас стороной. Однако на следующий день утро было теплее, и только слегка обложено небо, а северо-восточный ветерок оставлял рваные прогалины голубого неба и проблески солнца. Мы исследовали кочковатый полуостров, уходивший в озеро, как вдруг исчезло солнце, ветер как бы стих совсем, и стало тепло. Вдруг появился какой-то гул, настолько мощный, что я даже не понял, что это такое. Это был даже не столько гул, как всепроникающий высокий звон, который доносился сразу со всех сторон. Такое ощущение, как если бы ты был в стеклянной оболочке, по краю которой стукнули ложкой, и она зазвенела. Вначале я подумал, что у меня просто сильно зазвенело в ушах, но затем я посмотрел на Джимми, который был так удивлён, что я понял, что он тоже слышит это. Я посмотрел вокруг и увидел, что земли почти не видно, во всех направлениях, куда хватало взору, казалось, плотная серая кисея подвешена в полуметре над травой, застилая все формы и очертания. Где-то с полминуты спустя снова появилось солнце, и порыв холодного ветра пахнул нам в лицо, гул прекратился,медленно на наших глазах серая завеса как бы растворилась и просочилась в землю, и жесткие стебли травы вдруг приобрели такие же ясные очертания, как и прежде. - Господи боже мой, что это такое? - Черная мушка, - небрежно ответил я, - если бы не вышло солнце и не подул ветерок, она бы поднялась теперь на высоту головы. Он не стал дожидаться результатов, но пока мы в спешке добирались до машины, это повторилось дважды, число их было столь гигантским, а мы были совершенно беззащитны, так что чуть было не впали в панику. Четверть мили спустя машина прошла сквозь их пелену, и хоть все окна в машине были плотно закрыты, тысячи их каким-то образом проникли внутрь, и мы оказались в их гуще. Несколько минут мы лихорадочно опрыскивали их инсектицидами, и они плотным слоем покрыли весь пол и заполнили все до единой складочки в обшивке. После этого уж больше не было намёков на глупость моих предосторожностей. Ко времени нашего отъезда из Исландии мы посетили несколько гагачьих колоний, и я посчитал, что мы узнали всё, что можно, за то короткое время, что было в нашем распоряжении. Я был уверен, что сумею развести гаг на Кайлиакине, и с нетерпением ждал начала эксперимента. Вернувшись в Камусфеарну, я собрал свои записи и составил доклад, который разослал ,значительно урезанный и отредактированный Фондом диких птиц, - во все органы, которые могли бы заинтересоваться новым промыслом для фермерского населения Западного нагорья и островов, хоть в последний момент меня и отговорили от того, чтобы просить финансовую помощь на данном этапе, и раздел "Ищу единомышленников" стал почти что лишним. В конечном итоге он сохранился в докладе, но теперь читается совсем по другому. Общественные организации порой выделяют гораздо большие средства на значительно более странные эксперименты, чем этот, к тому же с гораздо меньшей пользой для общества, так что я, пожалуй, сумел бы и преуспеть. КОЛОНИИ ГАГ Г. Максвелл Аннотация Гагачий пух берут из подстилки гнезда гаги после завершения природной функции по поддержанию необходимой температуры в гнезде в начальные периоды инкубации. Пух, собранный с тридцати гнёзд, стоит около 10 фунтов стерлингов. Гаг широко разводят ради пуха в Исландии в течение около 800 лет. В результате применения специальных приспособлений, среди которых, как ни странно, развешивание флагов в местах их размножения, небольшие колонии гаг разрастаются до размеров в 10000 пар. Птиц таким образом побуждают образовывать новыеколонии. Гаги водятся в значительных количествах по побережью Британии и особенно в Западной Шотландии, где можно с успехом применять исландские методы их разведения. Предлагается экспериментальный способ по увеличению колонии в 30 пар, которая в настоящее время размещается на острове рядом с маяком Кайлиакин, Россе. Предполагается, что этот остров, который принадлежит НациональномуФонду Шотландии, может вместить по крайней мере 2000 пар гаг. При этом ожидается, что не будет никаких вредных побочных явлений, таких как ущерб для рыболовства и т.п. Орнитологический фонд выразил готовность предоставить консультации по биологическим аспектам эксперимента. Если он удастся, то может появиться небольшой промысел, который пополнит доходы редкого здесь населения, а число великолепных безвредных и очень красивых птиц увеличится к ещё большей радости приезжающих на Западное нагорье. КОЛОНИИ ГАГ Общие сведения В Исландии гаг разводят ради пуха ещё со времён древних колонистов, может быть, даже ещё с ХI века. Фермер, имеющий на своей земле гаг, при аккуратном ведении хозяйства, получает значительный доход, а те, у кого гаги прежде не водились, сумели привлечь к себе этих птиц и организовать новые колонии. Способы организации и ведения такого хозяйства вполне традиционны, но почти не проводилось никакой работы по исследованию подлинной ценности обычных процедур или экспериментам с нововведениями. В удачные годы в Исландии собирают примерно 4,5 тонны гагачьего пуха на экспорт (на сумму более 100000 фунтов стерлингов). Фермер получает примерно 10 фунтов стерлингов за 1 фунт очищенного пуха. С 30 гнёзд собирают около 1 фунта. До самого последнего времени очистка пуха выполнялась вручную, и работнику требовался целый рабочий день, чтобы очистить 2 фунта пуха. Сейчас же в Рейкьявике изобретён и уже продаётся небольшой аппарат по обработке пуха. Это революционизировало отрасль и побудило многих исландских фермеров попытаться организовать новые колонии. Вполне возможно весьма бурное развитие отрасли: на острове Хрисей (Эйафьорд), например, численность выводков увеличилась с 60 пар в 1960 году до более 10000 в 1964, и всё это несмотря на весьма неподходящуюместность. В гагачьем пухе нет ничего волшебного в сравнении с пухом других уток, но эта порода способна сосредотачиваться в невероятной степени. В Исландии пользуются и другим пухом, - в частности пухом чернети морской или хохлатой утки, - но не в таких количествах, чтобы иметь промышленное значение. До сих пор не найдено никаких синтетических изоляционных материалов, которые могли бы пойти в сравнение с пухом такого рода. На организованных колониях гаг пух собирают дважды, один раз примерно на 18-й день инкубации, и ещё раз после того, как утята покидают гнёзда. В тех же колониях, которые находятся в "стадии строительства", проводят только один сбор, - после появления выводка. ОБУСТРОЙСТВО И УПРАВЛЕНИЕ а). Обустройство По традиции исландцы применяют одно единственное средство: флаги, развешенные на шестах высотой около полутора метров, которые расставляют по всей зоне, где предполагается завести колонию. Развешивание флагов может быть весьма разнообразным: тут бывают и более высокие шесты с вымпелами, развешенными по диагонали, небольшие, ярко раскрашенные флюгеры, пугала, мертвые вороны, крашеные столбики и так далее. Следует особо отметить, что гаги собираются в таким образом оборудованных местах там, где уже есть источник пресной воды, и нет свидетельств тому, что они откажутся от соседства пресной воды в пользу флагов там, где её нет. Вполневероятно, что традиционные исландские методы недооценивают огромное значение наличия пресной воды рядом с гнездовьем. В течение 28 дней инкубационного периода утка ничего не ест, но пить ей надо ежедневно, и поэтому близость пресной воды играет важнейшую роль. В местах с большим количеством осадков гага может собирать влагу со своего собственного оперенья, но наличие источников свежей воды, - это наиболее заманчивая вещь, которую может предложить фермер гагам. Если же есть пресная вода, то первым же привлекательным моментом являются флаги. На Ольфузе, пресноводном озере на юге Исландии, отделённом от моря только узенькой полоской земли, кочковатые берега исключительно удобны для гнездовья гаг. Очень близко к берегу есть несколько совсем непригодных островков, там низкая зелёная трава без всякого укрытия. Так вот, на островах хозяин организовал большую колонию гаг, развесив там большое количество флагов и вымпелов. Загородный дом президента Исландии неподалёку от Бессастадира находится у основания низкого мыса у моря. Этот мыс принадлежит одному фермеру в Бессастадире, на нём водится запущенная колония гаг примерно в 2000 пар. (Фермер болеет, и у него трудности с рабочей силой). Там нет никаких флагов, а ближайший источник пресной воды - это озерко рядом с усадьбой президента почти в миле оттуда. Президент построил небольшие острова на озере, развесил там традиционные флаги и построил искусственные гнездовья (смотри ниже). Этими средствами сейчас пользуются 200 пар гаг, и поголовье их постоянно растёт. Возможно гаги подсознательно чувствуют, что флаги и вся эта мишура отпугивают хищников, но есть также некоторые свидетельства, которые наводят на мысль, что яркие цвета и движущиеся неодушевлённые предметы сами по себе являются стимулами. Если движение вызвано не хищниками, то оно можетраспространяться на птиц других пород. Колонии крачек, к примеру, привлекают и стимулируют гаг. Искусственные гнездовья нередко получают предпочтенье перед подходящими естественными местами. Самоераспространённое гнездо в Исландии строят из камня или лавового шлака, три стороны квадрата по 18 дюймов в длину и 18 дюймов в высоту. Иногда делают крышу или крышку, и по моим собственным наблюдениям очень большой доле гнёзд с крышей отдаётся предпочтение перед гнёздами без крыш. Эти гнездовья иногда располагают рядами, "спина к спине", иногда они группируются полукругом, иногда разбросаны. Окраинные гнездовья должны иметь обзор не менее двадцати метров, но это не так уж важно в центре, где они, очевидно, чувствуют себя под защитой окраинных дозоров. У меня лично сложилось впечатление, что у этих птиц есть склонность к разнообразию форм ( как в местности, растительности, так и в цвете), и это относится также и к выбору гнездовья. Защитные сооружения от ветра, построенные в виде просторных загонов для куропаток из камня и кусков торфа и оборудованные искусственными гнездовьями, как правило, моментально колонизуются. Помимо функции источника питьевой воды для наседок, эти пресноводные озёра также являются местом сбора новых птиц по мере их появления, а также местом сбора уток со своим выводком. У меня даже есть соображения (смотри в разделе "Управление" ниже) продлевать нахождение утят на пресноводных озёрах под защитой флагов, что значительно способствовало бы их выживанию перед лицом хищников. Деревянные манки в виде селезней, расположенные по побережью пресноводных водоёмов, хорошо привлекают новые пары на такое место. Хотя гаги могут колонизовать и острова с обрывистыми берегами, если их устраивают прочие условия, они всё же предпочитают выходить из воды пешком. Плоский пляж, как бы он ни был мал, выглядит для них весьма привлекательно, и утка также приводит туда свой молодняк как на общественное место длявремяпровождения в первые несколько недель после выведения. Организация. Выводы Идеальным местом для колонии является остров в море, где имеются небольшие пресные водоёмы и по крайней мере один плоский пляж. Разнообразные формы местности. Минимум хищников, - по крайней мере в непосредственной близости от гнездовья, - больших черноспинных чаек, серебристых чаек или малых черноспинных чаек. Надо исключить местных воронов и хохлатых ворон (в Шотландии). Установить флаги, флюгеры, пугала. Оборудовать искусственные гнездовища и защиту от ветра. Как можно меньше тревожить их присутствием человека. Разместить манков селезней гаг по берегам пресноводных водоёмов. (Кстати, ещё не проводилось опытов по подкладке чужих яиц в искусственные гнёзда. Никаких опытов ещё не было с музыкой, которые по мнению доктора Гудмундсона вполне целесообразно провести). Управление Складывается впечатление, что есть нечто таинственное в управлении колонией гаг. Мне говорили, что при смене хозяина колонии, её размеры вдруг увеличиваются, либо уменьшаются совершенно непропорционально очевидным различиям в методах, применяемых новым владельцем, и исландцы не находят этому объяснения. У некоторых это просто-напросто не получается с гагами. Вслед за мерами по отпугиванию хищников, очень важно как можно меньше тревожить их. Желательно, чтобы колонию посещал один и тот же человек, чтобы одевался в одежду одинаковой расцветки и избегал резких движений. Ему следует навещать колонию тогда, когда по его мнению большинство птиц уже село на яйца, и пометить каждое гнездо крашеной палочкой, воткнутой в землю в нескольких футах от гнезда. Можно также помечать прутки разной краской, соответствующей длительности инкубации, и это поможет в определении сроков первого сбора пуха. Прутки разной окраски применяют каждый новый год, апрутки предыдущего года не убирают. Они годятся для сравнения количества и мест предпочтения выбора гнёзд, а такжесчитается, что сами эти прутки также в какой-то степени стимулируют птиц. С утками постарше можно вести себя посвободнее (у них более бледное оперение), чем с молодыми. Несушки первого года могут вообще покинуть гнездо, если их потревожить во время кладки. Погибшую гагу следует немедленно убрать с территории колонии. Ещё никто не пробовал продлить пребывание утят на пресноводных водоёмах, где они находятся в относительной безопасности от хищников, а в Шотландии такое продление может оказаться исключительно важным. На Западном нагорье и островах нередко можно видеть утку с пятью новорожденными утятами, скажем, в понедельник, во вторник их уже три, в среду - один, а в четверг - ни одного. Я бы предложил подвешивать у водоёмов останки рыб или другие приманки, чтобы их облепляли мухи, личинки которых будут падать в воду и привлекать к себе утят. Очень полезны двустворчатые моллюски, и если их нет на территории колонии, то их можно и завести (что нередко приводит к образованию новой колонии моллюсков). Наличие этих моллюсков, даже в небольшом количестве, ведёт к концентрации гаг, и они остаются там и после выведения птенцов. В пресной воде двустворчатые моллюски живут до пяти дней, так что если раз в неделю небольшое их количество выпускать в пресноводный водоём, то это может оказаться очень ценным. Возможное значение колоний гаг на Западном нагорье и островах Гаги водятся в значительных количествах на большей части этого региона. Мне неизвестно о какой-либо переписи численности гаг (на Западном нагорье и островах), но полагаю, что цифра в 25000 пар будет весьма скромной. Мне также не известно о каких-либо попытках использовать это природное богатство в качестве ценного дополнения к очень редким здесь промыслам. И совершенно очевидно, что какова бы ни была их численность теперь, её можно весьма значительно увеличить при тщательном хозяйствовании. Предложение Организовать экспериментальную колонию на острове, отделённом проливами от острова общеизвестного под именем Гиллеан (маяк Кайлиакина, который я приобрёл у Северного совета маяков и Национального фонда Шотландии два года назад) и который является собственностью Национального фонда Шотландии. На этом острове есть грунтовые воды вблизи от поверхности (хоть и нет пока никаких водоёмов), небольшие равнинные пляжи и хорошая местность для гнездования. Площадь его около четырёх акров, и там вполне могут разместиться 2000 пар гаг. Наблюдать за ними можно из дома маяка Кайлиакина, который находится на расстоянии 20 метров оттуда. Желательно сотрудничество Разрешение владельца на то, чтобы исключить присутствие людей на этом острове путём письменного уведомления в период с апреля по июль (флаги могут привлекать любопытных),- и использовать этот остров для опыта. Не знаю почему, но когда я теперь вспоминаю об Исландии, то прежде всего на ум приходит один вроде бы незначительный эпизод: наша последняя ночь в Миватне. Было совершенно тихо, и где-то совсем рядом под бледным пространством полуночного солнца, вдругпрерывистым,скрипучимголоскомзапел дрозд-рябинник. Теперь он мне кажется похоронным плачем. 10 СКАЛЫ КАЙЛИРИИ В начале 1965 года, неделю-две спустя после того, как я вернулся из Исландии, Ричард Фрер закончил большую работу по преобразованию двух домов на Кайлиакине, слив их воедино, установил электрогенератор, сделал проводку во всех помещениях и уехал, предупредив меня, что там надо основательно прибрать до того, как на следующей неделе ко мне приедут гости. Их пригласили на неделю покататься на "Полярной звезде" сначала с остановкой на маяке "Орнсэй", а затем обосноваться на Кайлиакине. Итак, через день после отъезда Ричарда я отправился туда из Камусфеарны на "Полярной звезде". Со мной была целая рабочая команда, которая должна была поработать целый день и подготовить дом к приезду первых гостей со времени покупки дома. Я очень гордился этим домом и его обстановкой, так как дом на острове Орнсэй был главным образом делом рук жены Ричарда, Джоан, а Кайлиакин это мой собственный проект, полностью составленный мной. Вопреки советам друзей и архитекторов я создал на южной стороне дома одну залу длиной более пятнадцати метров, окна которой выходили на маячившие вдалеке Лохалш и Лох-Дьюих,а также на дальние вершины Пяти Сестёр Кинтайля. В этом заливе находится, может быть, самый замечательный образец сохранившейся в Шотландии архитектуры - древняя островная крепость клана Мак-Рея, замок Эйлиан Донан. Так как спланированная мной зала была чуть более трех метров шириной, все мои советчики единогласно заявили, что она будет непропорциональна, подобно коридору, и что, к тому же, её нельзя будет как следует отапливать. Я же полагал, что эффекта коридора можно будет избежать путём подборки мебели нейтральных цветов у внутренней стены, единственными яркими цветами будут броские подушки, которые станут отвлекать взгляд от четырёх больших окон, а также большим настенным зеркалом, в котором будут отражаться море и руины замка Мойль. Там не будет никаких картин, кроме большой великолепной картины Майкла Эйртона, изображающей почти бесцветную восковую фигуру падающего Икара, которая будет господствовать в дальнем конце комнаты при входе в неё из столовой-гостиной. Проблему отопления я предлагал решить установкой двух очень широких каминов, одного под Икаром, а другого - в ближнем конце комнаты у внутренней стены. При необходимости их можно будет дополнить электрообогревом от установленного нами электрогенератора. Я сделал акварельные наброски этой комнаты, как я её себе представлял, и надеялся что так оно и получится, а вся мебель была подобрана так, чтобы как можно более соответствовать этим рисункам. Проект увенчался полным успехом, я с особым тщанием приобрёл мебель в Лондоне и в конце концов переправил её на остров, при этом перечень поломок оказался на удивление небольшим. Сам дом теперь представлял собой именно то, и даже больше того, на что я надеялся, и у меня были четкие планы по созданию дикого сада, где цветущий кустарник и редкий плющ будут расти под укрытием расщелин скал и выступов на северной стороне дома. Так как всё до сих пор прошло так гладко перед лицом чудовищных преград, я с необычайно легким сердцем отправился туда в то утро из Камусфеарны с командой из пяти человек, чтобы устранить последние следыреконструкциии окончательно расставить мебель по местам. Было чудесное летнее утро, и мы добрались до Кайлиакина за тридцать пять минут. Поставили "Полярную звезду" на якорь в южном заливе острова и проработали там весь день. Даже прибой был в нашу пользу: прилив к северу, когда мы выходили, и отлив к югу, когда отправлялись домой уже в двенадцатом часу ночи. В эту ночь я посадил "Полярную звезду" на скалы во второй раз. И так, как это было во второй раз, меня, пожалуй, можно простить при утверждении, что это не моя вина. Всё это происшествие было настолько ужасным, что даже более двух лет спустя, когда пишу об этом, я с болью и трудом пытаюсь восcтановить события. Отлив был примерно на половине уровня с течением около восьми узлов по направлению к югу в узком месте пролива, так что "Полярная звезда", подходя к этому месту шла со скоростью больше двадцати узлов. Было не так уж и темно, ещё оставалось послесвечение в стороне, где зашло солнце, а море, если не считать приливной волны, было спокойным. Мы направлялись к якорной стоянке "Полярной звезды" в пяти милях к югу, и казалось, что уложимся в рекордное время. Незадолго перед тем, как мы подошли к стремнине, Алан Макдиармид, который жил в Гленелге (он теперь больше не работал у нас, а просто пришёл помочь), сказал, что ему нет смысла ехать пять миль к югу до Камусфеарны. Если он позвонит из автомата на пристани в Кайлирии жене, то она приедет за ним на машине на стороне большой земли парома. Но там не было телефона, так что нам пришлось высадить его на Скае, подождать в проливе, пока он позвонит, снова забрать его наборт, перевезти на сторону Гленелга и высадить его там. При таком сильном отливе это была довольно сложная программа, но у штурвала стоял Джимми Уатт, а он-то уж умеет делать с "Полярной звездой " всё, что захочет, кроме как заставить её летать. Он был так искусен, что можно было подумать, что всю жизнь только этим и занимался, а не практикуется всего лишь несколько коротких сезонов. Первая часть этойоперациипрошласудивительной чёткостью. Джимми управлял "Полярной звездой" так, как если бы был ясный день и никакого прибоя, но после того, как Алан снова взобрался на борт на берегу Ская, Джимми глубоко вздохнул и сказал: - Ну что ж, надеюсь, что мне придется проделывать такое не слишком часто. Он снова вышел на середину пролива с мотором, затем стал медленно продвигаться против течения к молу на стороне большой земли. Я сказал несколько похвальных слов в его адрес и добавил, что, поскольку следующая часть программы будет хуже, я лучше возьму ответственность на себя. Я встал за штурвал, когда мы были примерно в двух кабельтовых к югу от этого мола. Рядом со мной по левому борту был один из наших работников, на правом борту был Джимми, и оба они имели гораздо лучший обзор, чем у меня через стекло рулевой рубки. Теперь, когда я сам стал за штурвал, стало как бы темнее. Оба двигателя были на малом газу, мы шли против течения параллельно берегу на скорости около четырёх узлов. Минуту-другую спустя Джимми крикнул мне: - Ради бога, прими левее, прибавь оборотов у правого двигателя, ты ведь не знаешь, насколько нас относит течением вправо. Послушался бы я его тогда, и всё было бы в порядке, но в это время голос с другой стороны сказал: - Вы идёте верно, так и держите, мы сейчас в чистой воде. Я пошёл прежним курсом. Кажется, я помню, как страшно завопил Джимми, прежде чем мы ударились. Я не мог слушать сразу двоих, и послушался не того. Может быть, он был уставшим, так как денёк у нас был долгим и трудным, и всё же было достаточно темно, так что определить расстояние до берега было очень трудно. Итак, во второй раз за четыре года я почувствовал болезненный толчок киля о камень, это была чуть ли не физическая боль, меня чуть ли не стошнило от стыда, когда я понял, что совершил грубейшую ошибку со всеми далеко идущими последствиями. Мы шли медленно, а сила прибоя была весьма большой, и мне подумалось, что удастся снять корабль с камня, если дать полный назад обоими двигателями, но я не учёл того, что чем быстрее было течение, тем больше камень не давал ходу. Я помню множество подробностей. Помню, когда понял, что он не стронется с места, я попробовал найти пачку сигарет, которая свалилась с полки у штурвала мне под ноги, и что прошли долгие секунды, прежде чем я сумел достать сигарету и закурить. Помню, как Джимми спрыгнул в рулевую рубку через боковой люк и сказал: - Ты не виноват, Гейвин, - давай я налью тебе виски, и положись во всём на нас. Он прекрасно понимал моё состояние, а я ничего не мог ему ответить. Вот так же, ещё когда я был ребёнком, я никак не мог отреагировать должным образом на какую-нибудь ситуацию. И вот я отвернулся от него, посмотрел в окно по левому борту на темнеющие на холодном светлом фоне холмы Ская и глухо сказал: - Не хочу. Спусти, пожалуйста, шлюпку, и отправляйтесь за помощью. Я виноват, что не послушался тебя. Так как жена нашего помощника была уже в пути на своей машине, помощи нам пришлось ждать не очень долго. Тем временем я оставался на борту один и пробовал оценить обстановку. Корабль застрял носом до середины корпуса, нос задрался вверх, но всё же киль был свободен. Вода в него не попадала, и я посчитал, что его можно будет снять буксиром за корму. Я приготовил кормовой канат, линь и стал ждать. Прошло, вероятно, минут двадцать, ну от силы полчаса, пока прибыла помощь, но мне это время показалось значительно дольше. Буксир прошёл перед носом "Полярной звезды", моторы его ужасно шумели, и я еле расслышал, как шкипер крикнул мне: - Бросай мне буксирный линь! Носовой канат был не готов, так как тянуть его за нос, значило лишь ещё крепче посадить его на тот камень, куда он уже сел. Мегафона у меня не было. Я орал, вопил и показывал, что собираюсь подать ему кормовой канат. Над рёвом моторов яедва расслышал голос капитана: - Я не слышу вас из-за двигателей. Отлив сейчас очень сильный, и нам некогда здесь торчать. Бросайте нам носовой канат, и поживее! Кто-то из нашей команды уже вернулся на борт "Полярной звезды" к этому времени. В полном отчаянье я призвал их в свидетели того, что считаю такое предложение катастрофическим, и если кто-то и подаст носовой канат, то это буду не я. Я полностью отстранился от дела, пошёл вниз и сел в кормовой рубке, уставившись вниз на бледные потоки морского течения, начиная ненавидеть море ещё сильнее, чем я раньше боялся его. Носовой буксирный канат протащил "Полярную звезду" несколько футов вперёд на камни. При этом раздался такой жуткий скрежет со стороны киля, что я понял, если до сих пор корабль был ещё не повреждён, то теперь-то уж точно. После этого уже больше ничего нельзя было сделать, и лишь несколько часов спустя наступил прилив и снял его с мели. И нельзя сказать, что виноват был спасатель, у него просто не было времени как следует оценить обстановку. Когда вода ушла с отливом, корабль стал крениться на бок, но так как днище у него почти плоское, он так и не достиг критического угла. Было очень холодно, а застёжки моей штормовки все сломались у ворота. Постепенно горы стали принимать свои подлинные очертания на фоне бледно-зелёного неба. При максимальном отливе позади нас показалась длинная гряда блестевших водорослями камней, камней, над которыми мы прошли буквально в нескольких сантиметрах. Весь последний кабельтов нашего пути мы прошли метров на тридцать ближе к берегу, чем следовало. Я прождал на борту весь долгий холодный серый рассвет до тех пор, пока прилив, наконец, не поднял корабль, и его затем отбуксировали на север на судоремонтный завод в Кайл-оф- Лохалше. 11 БОРЬБА Чем был бы мир, воды лишенный И запустенья? Пусть они будут, О, пусть они будут, запустенье и вода, Да здравствует вода и запустенье! Однажды в начале августа, всего лишь неделю или две после катастрофы "Полярной звезды", к нам заглянул участковый по вопросу о проверке лицензий на право владения оружием. Любое посещение Камусфеарны из внешнего мира независимо от официального положения визитёра становится событием, так какпришельцу пришлось протопать изрядное расстояние под гору из Друимфиаклаха, и было бы негостеприимно не предложить ему угощения, прежде чем он отправится назад по крутому и обрывистому косогору обратно к дороге. Итак, покончив с делом, мы выпили, посидели и поговорили некоторое время. Где-то примерно через полчаса я почувствовал боль в животе, но она была не очень сильной, и я подумал, что пройдёт сама. Но к тому времени, как участковый ушёл, боль всё нарастала и стала такой, какой я ещё никогда не испытывал. Во время войны у меня была дуоденальная язва, но она никогда не обострялась, и я никогда не испытывал такой боли. Я был в доме один и стал искать со всё возрастающим отчаянием какого-либо лекарства, но ничего не нашёл. Оказалось, что это единственный медикамент, которого у меня не было среди довольно объёмистых аптечек, с которыми я путешествовал по Северной Африке. Я был преисполнен решимости перебороть всё это, так как в ближайшем будущем мне нужно было проходить медицинскую комиссию для страхования жизни, и если бы я теперь вызвал врача, все мои планы рухнули бы. С таким же успехом могла бы сопротивляться мышь тигру. Через час все надежды на то, что я смогу пережить такую бурю сам по себе, улетучились. Боль у меня была настолько острой, что я еле дотащился до телефона. У нас был новый участковый врач, и я с ним ещё не виделся. Когда я, согнувшись от боли, набрал номер, то подумал, что у нас будет прелюбопытное знакомство. Мне ответил дружелюбный, бодрый и компетентный голос, и я с трудом проговорил заранее отрепетированное. - Доктор Данлоп! Мы с вами незнакомы, но я пациент вашего участка. Меня зовут Гейвин Максвелл, я живу в Камусфеарне, на берегу рядом с Друимфиаклахом. - Да, - ответил он. - Я знаю, где вы живёте, чем могу быть полезен? Я помню, как долго мне потребовалось, чтобы ответить. Помню кучу бумаг на столе передо мной, все они расплывались, так как я дальнозоркий, а в последние полчаса куда-то задевал очки. Помню, что в окне я видел на фоне голубого небаодинокого ворона, кружащего высоко над полем, и его гортанный крик ритмично сливался с прыжком вбок. Боль была настолько сильной, что я почти не мог говорить. Вновь послышался голос врача, но на этот раз совсем неофициально, как будто бы мы были старыми друзьями: Не торопитесь, но всё-таки скажите, что с вами. Я ответил: - Точно не знаю, но, кажется, у меня прободная дуоденальная язва. Я ничего не ел вот уж восемнадцать часов, так что перитонита, возможно нет, - но я не очень-то ясно мыслю сейчас. - Я приеду к вам как можно скорей. Ложитесь и не двигайтесь, пока я не приду. Он говорил, как будто бы у него не было других пациентов, никаких других обязанностей, никаких собственных забот. Как будто бы ему не предстояло путешествие в пять миль на машине и затем пешком под гору не идти. По прибытии он дал мне морфию и сказал, что вернётся через четыре часа. Так произошло моё первое знакомство с доктором Тони Данлопом, ещё молодым человеком, женатым и с маленькими детьми, который до этого побывал в суровых условиях стран Западной Африки и, наконец, выбрал, как и Гейвин Браун, удалённый сельский участок, где его исключительные личные качества и понимание каждого из своих пациентов полностью раскрыло его широкие возможности. Это человек обширных и разнообразных интересов, глубоко образованный, и уже тогда япожалел, что наша первая встреча не произошла при более благоприятных обстоятельствах. Он вернулся в семь часов вечера, и к тому времени я почти уж не мог разговаривать. Боль стала настолько острой, что я уж почти не отдавал себе отчёта в том, что говорю. Максимум, что я мог выдать, было: - Доктор, мне хотелось бы знать, возможен ли летальный исход, ибо если это так, то мне сначала надо кое-что сделать: подписать документы и прочее. Он ответил: - Нет, не думаю, по крайней мере надеюсь, что это не так, и полагаю, что я прав. Нам нужно быстро доставить вас в больницу. Сейчас я вам дам ещё морфию, но это будет последний раз, иначе врачи в Инвернессе не смогут поставить правильного диагноза, так как симптомы будут смазаны болеутоляющими средствами. Ваши работники вернулись домой и сейчас они сооружают носилки. Вас поднимут в гору в вашем "Лэндровере" на этих носилках, а в деревне перенесут в мою машину, где сиденья откидываются и можно лежать. У нас впереди восемьдесят миль пути, я позвонил, чтобы скорая помощь встретила нас на полдороге, или где получится. Если повезёт, вы будете в больнице к полуночи. И вот меня вынесли на самодельных носилках и повезли вверх по ухабистой дороге в Друимфиаклах. Никогда не забуду этого пути по заброшенной и пустой в то время дороге. В деревне меня перегрузили со всевозможными предосторожностями из "Лэндровера" в машину доктора. Это было долгое путешествие в ночи, то ли от боли, то ли от морфия, а может и от того и другого вместе я стал очень говорлив, помню, я очень много болтал. Помню также, что доктор ехал очень быстро ивесьма умело. Мы встретились со скорой помощью в нескольких милях к западу от Инвермористона. Я попросил ещё дозу морфия на последний отрезок пути, но мне мягко, но решительно отказали. В больницу в Инвернесс я прибыл в час ночи. Где-то полтора суток спустя хирург, человек с очень хорошей репутацией среди медиков и преисполненный личного обаяния, показал мне рентгеновские снимки. - Вот это, сказал он, - резкое обострение язвенной болезни, возможно, весьма застарелой. Я хочу вам дать ясно понять, какой у вас выбор. Первое, что я вам и рекомендую, - это остаться здесь, и я вам сделаю операцию, частичную гастректомию, подробности изложу позднее. Второе- остаться здесь на лечение сроком около двух месяцев, без операции. Но, как вы мне говорили, у вас очень много дел до самого ноября, то есть, конечно, и третий возможный вариант. Вы теперь можете, полностью сознавая всюопасностьположения,отдохнув день-другой здесь, отправиться домой и вернуться сюда на операцию в ноябре. Если вы выберите последний путь, то мне бы хотелось выслушать ваши заверения в том, что вы действительно вернётесь в ноябре. Мне это показалось единственно возможным вариантом, и я так и ответил, хоть мне и очень не понравилась мысль об ещё одной внутриполостной операции. Каких-нибудь несколько часов после этого разговора, пока я ещё был в больнице, мне позвонили из Лондона. Собиралось заседание совета компании, образованной для устройства моих дел, заседание, на котором мне нужно было присутствовать. Звонивший, сопредседатель, туманно сообщил мне кое-что. Выяснилось, что из-за ошибок в бухгалтерии финансовое положение компании далеко не такое, как мы себе это представляли. Доходы покрывали расходы, но не намного, и на этом заседании было показано, что содержание дома в Камусфеарне и выдр обходится в 7000 фунтов стерлингов в год. Новый директор, бизнесмен в отставке, рекомендовал немедленно продать все ценные бумаги компании, включая оба маяка, и даже из-за нечёткого понимания, что есть чьё, некоторые из моих собственных. Такая политика показалась мне не очень изящной. Отказываться от битвы ещё до того, как нанесён удар, так как выяснилось, что силы противника почти равны нашим. Например, ни один из маяков, на которые мы потратили так много денег, не был заложен, и нам удалось сдать их под воскресные мероприятия группам отдыхающих за 65 фунтов стерлингов в неделю каждый. (Эта сумма может показаться чрезмерной, но она сводилась к менее чем по 10 фунтов на человека, при этом они пользовались лодками, моторами и частным островом). Именно эти соображения прежде всего вертелись у меня в голове, хотя, несомненно, подсознательно я понимал, что потеря маяков будет означать конец лелеемого мной гагачьего проекта, а в то время мне казалось, что ничто уж в моей жизни не сможет заменить его. Итак, я ответил, что не согласен, что на следующий же день возвращаюсь в Камусфеарну, временно возьму на себя обязанности исполнительного директора и попробую восстановить финансовую стабильность. Снова мышь и тигр. Когда я вернулся и сообщил местному врачу о своём решении, он ответил: - Что ж, это, конечно, новый способ лечения дуоденальной язвы, но у меня самого была язва, и выяснилось, что они лучше всего заживают при диете из острых жарких и большого количества спиртного, что вряд ли можно считать стандартным лечением. Желаю вам успеха. В Камусфеарну я вернулся 4 августа в воинственном настроении. Бороться мне нужно было двояко: умственно и физически. Я был преисполнен решимости как решить финансовые вопросы, так и тем временем закончить в срок книгу "Владыки Атласа", а также восстановить своё физическое здоровье и активность до такой степени, какая у меня была до аварии с "Лэндровером". Это была грандиозная программа, в которой временные сроки явно не стыковались. Первым делом как исполнительный директор я попробовал было сдать маяки под залог. Все, с кем я разговаривал по этому поводу, заверяли меня, что это довольно просто, но оказалось не так. Несколько раз переговоры вродебыужезавершались успешно, и вдруг всё рушилось. И посредников было так много, что мне даже не удалось установить, какое же звено в цепи лопнуло. Суть дела состояла в том, что дома, как бы прочно и прекрасно они ни были построены, находились на островах, и это, несмотря на их привлекательность в качестве домов отдыха, было главным препятствием для любого желающего взять их под залог. Тем временем я выяснил, что, хотя на заседании Совета положение оказалось довольно плачевным, худшее ещё было впереди, так как список кредиторов был ещё далеко не исчерпан. Прибывали всё новые и новые счета, о которых директора и понятия не имели, но даже при такой их лавине, доходы на бумаге всё-таки превышали расходы. Я полностью закрыл небольшую контору в Лондоне, которая, как это ни странно, давала нам долгов на 3000 фунтов в год. Этот совершенно непропорциональный расход был преобразован путём сдачи помещения в найм за несколько фунтов в неделю в небольшой, но всё-таки источник дохода. Проделав это, я, в стремлении выиграть время, сделал одну величайшую глупость. Я отдал всё оставшееся от матери наследство в уплату наиболее настойчивым кредиторам компании. Фактически я был одним из мелкихдержателей акций в компании, и это был мой первый капитал, появившийся у меня со времени закрытия Рыболовецкого хозяйства на акул острова Соэй восемнадцать лет тому назад. С тех пор я всё время перебивался с хлеба на квас, вначале подрабатывая художником-портретистом, а затем писателем, и я не мог никуда ничего вкладывать, так как твердого дохода у меня не было. Теперь же, когда компания зарегистрирована на моё имя, а не имела какое-нибудь приличное, но неприметное, анонимное название, не связанное со мной, я и посчитал, что у меня нет выбора, кроме как воспользоваться своими собственными деньгами для выплаты долга. Мне говорили, что такие действия свидетельствуют об отсутствии элементарных деловых качеств, но я лишь могу повторить, что считал тогда, да и сейчас полагаю, что у меня не было другого выхода. В результате, однако, я лишь стал бедным лично, трудности у компании остались, а кредиторы так и не оценили моего чувства моральной ответственности. Для большинства из них только деньги имели значение, а откуда они берутся - неважно. Я точно знаю, что многие из них считали, что мои личные ресурсы почти неисчерпаемы, и если я не платил немедленно кредиторам компании, то это воспринималось как моя личная скаредность. Вот так я истратил свой последний капитал, какой у меня когда-либо бывал, и винить тут, кроме себя самого, некого. Я в действительности оказался в положении друга, который забыл о счете торговца, во время своего отсутствия в доме, и оставил там лишь молодую женщину-француженку со своей семилетней дочерью. Перед ними предстали три свирепого вида личности, которые, если верить письменному свидетельству их руководителя, говорили на никому неизвестном языке. Из его двух зловещих подручных, которые брюзжали и бормотали вслед за ним, один был плотным горбуном с черной нашлёпкой на левом глазу, а другой был тощ как былинка и косолап. Француженка смотрела на эту рычащую волкоподобную троицу со значительной тревогой, так как после совершения какого-то кабалистического словесного ритуала у дверей они начали шнырять по дому, испуская время от времени в унисон громкие вопли. Сам шериф позже описал этот случай в своём неподражаемом стиле, который он озаглавил "Табель о наложении ареста на имущество". Читая его следует помнить о скромных познаниях в английском языке бедной француженки. Я, длань закона, действуя по выписке из постановления, содержащегося в судебном журнале шерифа, где имеется "Ордер о наложении ареста на имущество", датированного... дня, ...месяца, зарегистрированного ...года одна тысяча девятьсотшестьдесят... вместе с исполнительным листом и уведомлением, срок которого должным образом истёк ... дня, ...месяца, одна тысяча девятьсот шестьдесят.... года, ВОШЁЛ, с понятыми и оценщиками, поименованными и означенными ( к сожалению этот том дела не иллюстрирован) в помещение, занимаемое или находящееся во владении Х, на сём самом месте, трижды провозгласив: "Слушайте!", затем публично огласил вышепоименованное извлечение об описи подлежащего аресту имущества, потребовал уплатить причитающуюся сумму, с учётом процентов и издержек, при этом не было сделано ни уплаты, ни предложения об оной, -именем Её Величества и властью шерифа указанного округа, налагаю арест на имущество, принадлежности и вещи, перечисленные ниже и принадлежащие вышеуказанному Х,(к сожалению, онналожил арест в том числе и на вещи, не принадлежавшие Х, что привело его к бесконечным хлопотам). К описи оного я привлёк к делу А и В (его верных приспешников) в качестве понятых, которые согласившись на это и принеся присягу de fideli administratione, приведённую мной, конкретно осмотрели имущество, принадлежности и вещи, поименованные ниже, и оба единогласно оценили их соответствующей суммой, как-то: (Здесь следует перечень, включающий некоторые ценные антикварные предметы мебели, оценённые в 1 фунт стерлингов). Затем я сделал три предложения вернуть вышеупомянутое имущество, принадлежности и вещи, описанные надлежащим образом вышеозначенному Х или любому другому лицу от его имени, кто согласился бы оплатить долги и издержки, или же сумму, в которую оценены это имущество, принадлежности и вещи. Но так как никто не откликнулся на данное предложение (бедная Жизель к этому времени заперлась в ванной) и никто не захотел признать имущество, принадлежности и вещи своими, я, в силу вышеупомянутых распоряжений, отметил, постановил, и провозгласил дело об описи считать завершенным, и арест имущества исполненным по всем статьям закона, всё это имущество, принадлежности и вещи отныне переходят в собственность истца, но я постановляю, чтобы всё это имущество оставалось в распоряжении вышеозначенного Х там, где оно описано, до тех пор, пока не будет получено решение шерифа о его распродаже. И настоящим уведомляю вышеозначенного Х и всех остальных, к кому это может иметь отношение, что любое лицо или лица, которые посягнут на него или попытаются вынести это имущество, принадлежности и вещи вопреки закону, будут подлежать задержанию, пока не вернут взятое или же уплатят двойную стоимость имущества, оценённого согласно описи. Всё это я совершил в присутствии оценщиков и понятых, находившихся в это время в данном помещении. И пробормотав, без сомнения, свои средневековые заклинания и испустив грубые взрывы судебного смеха, эта возмутительная компания зашаркала прочь по дорожке, наводя на мысль о грозных конфискациях и незаконных отчуждениях имущества в былые дни. Судебный исполнитель: "А помните, как я делал опись шкур белого медведя у герцогини Кроматри? Ха-ха!" Первый понятой: "Да, ей-богу, это было хорошенькое дельце. Вам не пришлось тогда долго описывать." Судебный исполнитель: "Да, не пришлось..., в то самое утро, после завтрака". Первый понятой: "Вот выношу судебное постановление! Да, вы сильны в этом деле! И взяв к тому же так мало из существенного!" Второй понятой: "А как вы чихнули три раза, когда произносили: "Слушайте!", и пришлось начинать всё сначала? Они почти слились в один, ей-богу!" Судебный исполнитель: "Ну, это не ваше дело. А касательно того прискорбного случая, когда вы сбились с ритма? Слово "шиллингов" прозвучало в полной тишине, когда мы уже закончили говорить. И мне пришлось воспользоваться тростью жильца в качестве дирижёрской палочки." Второй понятой: "А я именем закона включил эту трость в опись. Ей-богу, полагаю, что, воспользовавшись ею, вы совершили противозаконное действие!" Судебный исполнитель: Если это и было так, то это было лучшее из всех противозаконных действий! Ха-ха! Но вам не следовало включать её в опись, по крайней мере, именем закона.Вы лучше всего делаете опись тогда, когда у вас есть аппетит, ну, как во время еды. Я уже двадцать лет занимаюсь этим делом и знаю, что доставляет больше всего удовлетворения, как, например, посреди белого ковра у герцогини Кроматри". Второй понятой морщится и произносит какую-то грозную фразу, которую можно истолковать как "de fideli administratione officii". Первый понятой: "А мне нравится делать описи!" Судебный исполнитель: "Но ведь не здесь же, на улице. Вот тут в четверти мили дальше по дороге есть один дом, у них там, кажется, есть персидские ковры." Их голоса стали затихать. Жизель с девочкой, дрожа, выходит из ванной. Девочка: "Ушли!" Француженка (по-французски): "Да, ушли, но ты только посмотри, что они тут натворили! Понять не могу, из-за чеговсё это? И что значит это слово: "Слушайте!" ? Может, они сошли с ума? А наш хозяин, что он скажет, когда вернётся? Думаю, он мне задаст! Удаляющийся хор исполнителей, поющих в темноте на мотив "Deutschland Uber Alles": "Опись, опись, ей же богу, Пусть наши голоса звучат как один Касательно "СЛУШАЙТЕ" и истца, Мы присуждаем, провозглашаем, постановляем!" В это же время у меня шла напряжённая борьба с адвокатами, которые завели на меня дело по обвинению в клевете на Аллиату. Их иск показался мне чрезмерно завышенным, я несколько раз запрашивал, но подробного изложения пунктов счета так и не получил. И вначале я не ведал, как мне следовало действовать: то ли отдать счёт в юридическое общество (которое могло бы определить его разумность или наоборот), то ли в суд, который бы "таксировал" его (опротестовал и, возможно, снизил бы сумму). Эта битва тянулась более полутора лет и закончилась только тогда, когда я нанял своих адвокатов, которые оспорили их действия. Мы "таксировали" счёт в суде, и это привело к тому, что его снизили почти на треть. Это следует отметить особо. Большинство обывателей, таких как я, почти не имеют представления о судебных издержках и возможностях их сокращения. В Камусфеарне я стал исследовать её экономику и выяснил, что в основе всех наших проблем лежат вопросы транспорта и связи. Единственным приемлемым решением этих проблем была бы оптовая закупка припасов и их хранение. Продовольствие, как для людей, так и для выдр, обходилось нам во много раз дороже оттого, что всё покупалось в спешке и в небольших количествах, частенько издалека. Я уже как-то приводил это сравнение: жизнь на метеорологической станции в Антарктике относительно недорога, но как только вы пытаетесь установитьежедневную, или хотя бы еженедельную связь с внешним миром, стоимость жизни становится больше чем даже в пятизвёздном отеле. Ибо любой телефонный разговор в моём качестве исполнительного директора компании, испытывающей затруднения, былмеждугородным разговором и нередко довольно продолжительным, а также потому, что наши временные сотрудники ведут бесконечные телефонные разговоры с девушками за сотни миль отсюда, то счета за телефон становились главной проблемой, которую я практически не мог решить. Если сотрудникам отказать в праве на бесплатные телефонные переговоры, они уволятся, а если они уволятся, у меня не будет времени писать. А вот в вопросах транспорта и снабжения можно кое-что сделать, и я стал закупать морозильники, в которых можно было бы хранить продовольствие для людей и животных месяцами. Это мероприятие, хоть и почти полностью исчерпало мои личные ресурсы, всё-таки на время разрешило одну из крупных проблем. Пожалуй стоит упомянуть и о таком ради тех, кто, хоть это и очень маловероятно, вдруг окажется в таком же положении, что и я в Камусфеарне. У нас кругом была всевозможная природная пища: ракушки от моллюсков и мидий до устриц, многие виды рыб, съедобные грибки и многое другое, но обычный подросток не станет есть никакой пищи, к которой он не привык. Ситуация очень сходна с той, что преобладает в примитивных мусульманских культурах, где по давно забытым причинам, некоторые птицы, звери и рыбы считаются "нечистыми", хотя другие, почти неотличимые от них, считаются вполне законной провизией, годной в пищу. Помню, как однажды в болотах южного Ирака меня послали охотиться на дичь, так как нам нечего было есть. Большинство попадавшихся мне болотных птиц было веретенниками, и я настрелял их, сколько мог. Когда я вернулся со своим ягдташем, добыча была резко и шумно поделена на чистую и нечистую. Там было два вида веретенника: куцехвостый и чернохвостый, и один из них (не помню, какой) был нечистым. Исключительно безвкусный пигмейский баклан и африканская змеешейка, напротив, считались чистыми, и меня упрекали за то, что я не принёс их. Сколько раз я пытался внушать какому-либо новому временному сотруднику Камусфеарны, что от рождения он любил только материнское молоко и затем только ту пищу, которую давала ему мать после отлучения от груди, что для того, чтобы выжить в этом мире, надо приспосабливаться к пище тех людей, среди которых приходится жить, но всё безрезультатно. Пища должна быть такой, "как её делает мама" (чаще всего оказывалось из консервов), а её доставание в Камусфеарне было очень дорогим. С гастрономической точки зрения, исследовательский дух, обычно прививаемый британцам, совершенно отсутствовал. Вокруг нас была масса бесплатной пищи, которую никто не хотел есть, но которая в более изысканном обществе ценится очень высоко. (Помню, как одному моряку-греку на яхте моего брата предложили vol au vent c черной икрой и затем спросили, как это ему понравилось. Тот ответил, что выпечка - великолепна, но ему не понравилась "черная начинка" в ней). Вся эта борьба заключалась в переписке и телефонных переговорах. Задача физического плана, которую я поставил перед собой, некоторого рода омоложение, и сверх того вся прелесть общения со стихиями и природой, составлявшей такую большую часть моего бытия, - неуклонно отодвигалась на второй план, так как времени на физическое общение с природой почти совсем не оставалось. Я проигрывал битву на обоих фронтах, хотя подобно королеве Виктории, меня совсем не беспокоила вероятность поражения, я считал, что его просто не может быть. У меня были некоторые мелкие успехи в области экономии. Так как почта доставлялась не в Камусфеарну, а в деревянный ящик у дороги в Друимфиаклахе в двух с половиной милях отсюда по просёлочной дороге, то ежедневное получение корреспонденции обходилось нам в копеечку в плане расходов на бензин и ремонт автомобиля, что очень мягко сказано в отношении поломанных осей и тяг. Я обратился за помощью на почту, но мне отказали. Я, в свою очередь, не согласился с отказом, и в результате ожесточённой переписки мне присудили 100 фунтов стерлингов в год за доставку почты для Камусфеарны и за огородик за полем. Сэкономив на этом и на многом другом во всём своём хозяйстве, я в целом не сомневался, что могу сделать своё хозяйство снова жизнеспособным. Но я чувствовал настоятельную необходимость периодически отвлекаться от письменного стола, за которым сидел что-то около двенадцати часов ежедневно, стараясь посвятить шесть часов книге и шесть - управлению хозяйством, питаясь чуть ли не бутербродами, и в конце концов уставал так, что даже не хотелось разговаривать. Хоть я и утратил в значительной степени свои охотничьи привязанности и былую кровожадность юности (почему, к примеру, рыбную ловлю считают вполне приличным увлечением, а охоту с ружьём таким отвратительным занятием?, думаю, что здесь есть связь с оружием, которое используют и против людей, и если бы человека ловили на крючок, то, полагаю, что такой же неприязни заслужили бы и заядлые рыболовы), в октябре всё-таки принял приглашение поохотиться на оленей в отдалённом лесу. Когда-то в прошлом я весьма увлекался этим и посчитал, что, если ещё в смогу физически совершить такое утомительное предприятие, то это может сказаться весьма благотворно на моём состоянии. А этого мне очень и очень не хватало. Так оно и случилось. Те дни, что я провёл в горах при совершенно немыслимой погоде, возбудили во мне чувства беспредельной свободы, единства с природой, по которым я так соскучился в Камусфеарне. Один из этих дней особенно ясно помнится мне сейчас, когда я пишу эти строки, хотя он и был совершенно бескровным и может быть приемлем даже для самых щепетильных людей. С того места, где я стоял на вершине холма в промокшей одежде и при сильных порывах влажного ветра в лицо, в окружающем меня тумане было видно вокруг на расстояние не больше двадцати метров. Слева от меня была пропасть, две тысячи футов каменистой осыпи, скал и кустов вереска, заполненная движущимся бело-серым облаком. Здесь, на голой вершине огромного хребта, где под ногами рос только мох и лишайник среди гранитных обломков, плавали только небольшие рваные облака, темнее тумана, покрывавшего всю вершину. Они наплывали с огромного покрытого пеленой залива, неслись низко над головой и исчезали в скрывавшем всё кругом тумане. Был слышен только свист ветра, сметавшего прочь бесконечные струи дождя. Вдруг издалека, из-за скрытого за заливом холма, ветром донесло отчетливо и чисто дикий стихийный звук, который за многие годы, проведённые мною среди оленей в Шотландии, на их удалённой и мятежной земле среди скал и тумана, так и не утратил для меня своего очарования, рёв оленя во время течки. Он начинается низким горловым звуком, как у быка, затем взмывает вверх и постепенно затихает, в нём как бы есть вызов, отчаянье и растерянность. Я поёжился от этого звука, как ёжился под ударами дождя и ветра, от прилипающей мокрой одежды, от ноющей боли застоявшихся мускулов, которые подняли меня сюда из бесконечно далёкой долины внизу. И хотя вода струилась у меня по шее и спине до самых набрякших сапог,хоть была такая холодина, что я весь дрожал, я почувствовал, как воспарил мой дух, как поднялось настроение. Это была моя стихия, мой мир, колыбель моего рода, которую я разделяю с дикими животными, и только такой мир мне нужен, и нечего мне делать за письменным столом. В таких первобытных условиях человек-охотник реагирует на неожиданный звук так же, как и тот, на которого охотятся, - мгновенно. Вдруг с расстояния не более пятидесяти метров, прямо из окружавшего меня тумана, раздался дикий рёв, показавшийся мне ещё более близким из-за плохой видимости. Всё это было так внезапно, что у меня бешено заколотилось сердце, зрение напряглось, и я машинально плюхнулся на землю. (Я всегда находил нечто воодушевляющее, освежающее в контакте тела и рук с травянистой порослью на вершине горы). Ветер и облака по-прежнему били мне в лицо, но вместе с ними доносился и странный, ускользающий, острый запах, едкий и кисло-сладкий запах оленя во время течки. На границе тумана появлялись и исчезали образы без какого-либо определённого контекста. Куст вереска всего лишь в нескольких метрах вдруг увиделся мне как удалённая вершина, поросшая лесом, побелевший от непогоды раздвоенный ствол вереска вдруг принял форму рогов здоровенного первобытного самца-оленя. Я пополз вперёд на пузе по мокрому мху, который через несколько метров сменился на чёрный мягкий торф, остатки растительности, сгнившей миллион лет тому назад, и тёмное месиво плотно набилось мне под ногти. Но запах оленя теперь стал явственней. Он вновь подал свой оглушительный голос так близко от меня, что я даже испугался, как бы очутившись в той эпохе на алой заре человечества, когда охотился не только человек, но охотились и на него. В тот же самый миг я увидел перед собой его рога, не очень чётко, но они были в двадцать раз больше тех раздвоенных веток вереска, что привиделись мне раньше, а краем правого глаза я одновременно усмотрел уши самки, нечёткие в тумане, но так близко от меня, что до них можно было достать удилищем. Я был среди оленей, холодный влажный ветер хлестал меня в левую щеку, так что мой запах буквально проносился под самым носом у самки, но она всё ещё не догадывалась о моём присутствии. Облако, обволакивающее вершину,стало сгущаться и белеть, и рога оленя стали исчезать из виду, но когда он взревел снова, звук показался мне ещё ближе чем раньше. Я сдёрнул кожаный футлярчик с оптического прицела на ружье и лежал прижавшись щекой к земле, деревянное ложе стало липким в ладонях, зубы у меня вдруг застучали. Мелкие рваные темные облака всё так же проносились низко над головой, как бы образуя потолок, так что возникло ощущение присутствия в небольшой наполненной туманом комнате, набитой невидимыми обитателями. Затем, влекомый ветром, из-под низко плывущих облаков вынырнул орёл, да так низко, что, когда увидел меня, он так резко замахал крыльями, что свиствоздуха среди его перьев был громче порывов ветра и дождя, когда он вдруг резко метнулся прочь. Он взмыл вверх и тут же исчез в облаках. Но отчаянный взмах его огромных крыльев не более чем в трёх метрах от меня, должно быть на мгновенье изменил струю воздуха, так как самка оленя вдруг очутилась прямо надо мной. Она была не далее как в пяти метрах от меня, но видно её было как сквозь матовое стекло. Она, громко вздохнув, хмыкнула и быстро растворилась в сумрачной круговерти. Когда олени ушли, я остался один на вершине покрытой тучами горы. Уже стало смеркаться, я совсем промок, почти горизонтальные струи дождя хлестали меня по бокам, до дому было миль пять ходу пешком в сумерках, но я был доволен. Здесь я, пожалуй, был вне пределов досягаемости рябинового дерева. 12 ГОНЧИЕ И ЗАЙЦЫ Я вернулся в Камусфеарну продолжать войну по переписке, а в ноябре поехал в больницу в Инвернесс на полостную операцию, которой так боялся. Уезжал из Камусфеарны со спокойной душой: мои литературные обязанности выполнены, закладныепод маяк теперь вроде бы в порядке, а морозильники наполненыпродовольствием для собак и людей, а также рыбой для выдр. Через двое суток я вернулся в Камусфеарну. Рентгеновские снимки показали, что язва полностью заросла, и хирург сказал, что не может найти даже предлога для операции. В то время я почувствовал, что положение резко изменилось на обоих фронтах, и что победа уже близка. Хоть работа с бумагами стала моим повседневным занятием, той осенью я сделал ещё одну вылазку на природу, которая так много значит для меня. В течение трёх лет у меня была огромная собака, шотландская борзая по кличке Дэрк (заменившая предшественника с тем же именем, который трагически погиб, напившись бензина), а в сентябре я купил ему подружку по имени Хейзел. Обе они по стандартам гончих были уже не в цвете сил, так как живут они недолго, не первой молодости, то есть для охоты или воспроизводства, а туристы считают первый главным критерием. Однако, когда я приобрёл Хейзел, меня пригласили вступить в элитный клуб шотландских борзых и привозить обеих собак на ежегодные гонки, проводившиеся в центральном нагорье. Я принял предложение и записал туда Дэрка и Хейзел, и не потому, что от них можно было ожидать больших результатов; Дэрк, потому что совсем не имел подобного опыта, а Хейзел была сукой, которая уже имела семь приплодов и очевидно была слишком стара для скоростного бега. Но мне, кроме всего прочего, очень хотелось самому посмотреть на этот вид спорта, о немыслимом зверстве которого говорилось во множестве листовок, которые я получал как от организаций, воюющих с кровавыми развлечениями, так и от частных лиц. Мне говорили, что зайцев буквально разрывают пополам, и они долго визжат, когда их настигает пара гончих собак. Зайцы действительно кричат от боли, крик этот так же ужасен, как крик младенца человека, и это вызывает почти у всех свидетелей, кроме самых закоренелых, чувство причастности, которое весьма тошнотворно. Я часто слышал его, и не только на организованной человеком охоте, но также при охоте на них лис и орлов, хищнические инстинкты которых, очевидно, нельзя уж исправить человеку без нового кровопролития. Зайцы не умирают от старости, да и прочие не хищники также, так что убийство зайца науськиваемой человеком собакой, а не лисой или орлом (или волком, уничтоженным в Шотландии человеком), казалось мне экологически более нормальным, чем очевидные ужасы на скотобойне или мясокомбинате. Хищники же, с другой стороны, довольно часто умирают от того, что мы, как это ни странно, называем "естественной" смертью, то есть от старости или болезни, в отличие от насильственной мучительной смерти со стороны других зверей, помимо человека. (Слово "естественный" в применении только к жизни человека и его смерти, а также ко всему тому, что происходит между началом и кончиной, содержит в себе ошеломляющее искажение фактов. Веками мы квалифицировали как "неестественный" образ жизни и кончины даже наших ближайших родственников. А ведь именно они должны быть судьями того, что естественно. Теперь у нас есть новые пророки, такие как Конрад Лоренц и Леонард Уильямс, и можно надеяться, что лет эдак через сто эти слова будут употребляться точнее, если, так сказать, род человеческий не вымрет до тех пор сообща и весьма неестественной смертью). Если такая "естественная" смерть (а обе эти категории должны быть приняты естественными теми, кто осуждает вмешательство человека в природу) по какой-либо причине меньше достойна сожаления, чем нормальная кровавая смерть не хищников, то тогда мне кажется, что все эти общества по борьбе с охотой должны ограничиться в своей деятельности только хищниками, которые без преследования человеком могут вымереть от голода и холода. И главным образом я отношу это к охоте на выдр, это практически единственный вид охоты (помимо боя быков), где у животного практически нет возможности выжить, так как в отличие от охоты на лис, всё "поле", усыпанное людьми и гончими делает невозможным спасение безвредного хищника, который ведь даже приносит пользу человеку. То, что выдрам удаётся выжить в тех местах, где на них охотятся, свидетельствует об их исключительных умственных способностях, которые иногда оказываются выше (у взрослой особи), чем у большой группы людей и специально дрессированных собак. Объектом охоты с гончими был голубой или горный заяц, который зимой становится белым, и прежде чем рассказать об этих днях, мне, пожалуй, следует сразу отметить, что я видел от тридцати до сорока убитых зайцев, и все они до единого погибли мгновенно. Челюсти борзой сразу же кусают их за шею и ломают её, и я ни разу не слышал, чтобы заяц хоть бы пискнул. Это резко контрастирует с зайцем, пойманным лисой или орлом, и над этим следует подумать тем, кто осуждает эту охоту в том виде, как я её видел. То было разношерстное сборище шотландских борзых и собак породы салюки, и в той большой и удобной гостинице, где расположились члены клуба, было значительно больше собак, чем людей. Поутру длинная колонна машин проезжала несколько миль к старому фермерскому дому на голом лугу. Погода была очень холодной, повсюду пятнами лежал снег, и с сумрачного неба он сыпался мелким порошком, который тут же подхватывал резкий восточный ветер. По указанию егеря в красном кафтане ( я не знаю точно, распространяется ли обычай звать красное "рыжим" за пределы охотников на лис), участники разошлись широкой цепью по всему лугу, каждый хозяин вёл своих собак. Джимми Уатт вёл Хейзел, я - Дэрка. Метрах в тридцати перед цепью шел загонщик, тоже в егерской форме, у него были две отборные собаки на специальном двойном поводке, который можно спустить, пошевелив пальцем. Судье нужно быть очень энергичным, так как очки присуждаются каждой собаке не только за скорость и выносливость, но также за участие в добыче совместно с партнёром. Так, в ходе долгой гонки по пересечённой местности судье надо держать в поле зрения и борзых, и зайцев, ему нужно с биноклем находиться в таком месте, чтобы видеть все подробности схватки и ту роль, которую сыграет каждая из собак. Первыми двумя гончими были салюки, которые из-за своей нежной, изящной грациозности и пушистого как пёрышки меха, казались слишком робкими, не способными убить даже мышь. Обе были опытными охотниками, хоть и были из разных псарен, они приспосабливались друг к другу на двойном поводке, и хотяслегка натягивали поводок, вовсе не тащили за собой вожатого. Первый заяц, чисто белый, выскочил из кустарника вереска примерно в двадцати метрах перед ними. Я удивился тому, что собак не спустили сразу же, ибо до того я не видел, как работают салюки, и был совершенно не готов к такому зрелищу. Вожатый отпустил зайца на целых пятьдесят метров вперёд и только тогда спустил уже натянувших поводок собак. От их начальной скорости просто захватило дух, это трудно себе представить, казалось просто невозможным, чтобы какое-нибудьсущество способно на такое свирепое ускорение. За их летящими формами возникла струйка пороши снега, они неслись голова в голову на немыслимой скорости и неуклонно приближались к убегавшему зайцу. Сначала он бежал прямо, ventre a terre, стелясь по земле, но когда, через четверть мили собаки приблизились к нему метров на двадцать, он сменил тактику, стал дергаться и петлять. И вот здесь-то и стала очевидной слаженная командная работа обеих гончих, ни одна из них сразу же не бросалась на добычу, каждая заворачивала зайца назад до тех пор, пока не наступил предельно удобный момент нападения на него для одной из них. Затем следовал немедленный укус длинных и обманчиво тонких челюстей, и заяц мертв. Это - блестящая демонстрация скорости, умения и точности, и салюки, конечно же, убивают гораздо чаще, чем естественные враги зайцев. Следующей парой в запуске были шотландские борзые. Теперь мы были на возвышенности, на более жесткой земле, возле гребня длинного округлого холма, где снег лежал тонким слоем среди разбросанных остатков горелого вереска. На этот раз заяц выскочил на расстоянии около восьмидесяти метров, и гончих спустили сразу же. Если бросок салюки был изумителен, то шотландские борзые просто наводили ужас. Их крупная спина изогнулась дугой, мощные мускулы ног выпирали, длинная шея вытянулась вперёд, они неслись по диагонали передо мной со скоростью около пятидесяти миль в час, а топот летящих ног на жесткой земле был похож на топот бешено галопирующих лошадей. Их скорость показалась мне даже большей, чем у салюки, в ней был какой-то неотразимый порыв, похожий на падение к цели пикирующего орла. И только когда они стали настигать зайца, я понял их недостатки в сравнении с салюки. Эта пара была ничуть не глупее своих предшественников, и маневрировали они вслед за петляющим зайцем с такой же чёткой реакцией, но им мешалбольшой рост. Уже несколько раз заяц мог оказаться в пасти у той или другой собаки, но в то мгновенье, когда надо было нагнуть голову почти на метр, заяц успевал улизнуть. Этот заяц спасся, как и многие другие, как от салюки, так и от борзых, иногда просто взяв скоростью, иногда своей тактикой, а иногда просто ныряя в нору или расщелину на склоне холма. Когда подошла очередь Хейзел, то она удивила как меня, так и своих прежних хозяев, которые тоже были там. Для мамаши солидных лет она показала незаурядную скорость, в первый же забег обскакала своего более молодого партнёра, и ничуть не считаясь с командным духом, расправилась с зайцем единолично. За два дня её спускали четыре раза, она поймала трёх зайцев, и только один раз сделала слабую попытку сотрудничества с партнёром. А в последнем запуске, увидев, что заяцубегает вверх по крутому склону, она, пробежав метров триста, отстала и спокойно повернула назад с укоризненным выражением на морде. Она явно посчитала, что от дамы в её возрасте хотят слишком много, тем более при такой паршивой погоде. Резкий, пронизывающий восточный ветер дул не переставая, принося с собой порошу мелкого снега. Хейзел хотелось по обыкновению растянуться на софе у пылающего камина, её охотничий инстинкт, как и мой собственный, с годами притупился, хоть она и любила покрасоваться, и достаточно убедительно показала, что с точки зрения физических данных она вполне заслуживает обожания. Наконец, наступила очередь Дэрка. Я был готов к поражению, но не к фарсу. Он был в паре с более молодой шотландской борзой и с самого начала, казалось, был не в состояниикоординировать свои действия с партнёром. Когда зайца вспугнули, и пару собак спустили, Дэрк просто-напросто не заметил добычу. Его партнёр бросился вперёд, и он как бы удивился этому. Он пробежал несколько метров за ним вслед, а затем вернулся назад и стал беззаботно резвиться на исходной позиции. Его особенно восхищали женщины, которых неуправляемые пары собак его собственной породы, завидев зайца и не обращая внимания ни на какие команды, буквально таскали по всему полю. Откровенный смех со всех сторон побудил меня извиниться перед судьёй, на что тот ответил: - Ну что ж, если он и не годится в охотники, то, по крайней мере, он превосходный фигляр. Во второй раз он выступил в паре с прелестной блондинкой салюки. Ему совершенно очевидно хотелось познакомиться с ней гораздо ближе, чем это позволяли их поводки. Когда зайца подняли, она рванулась с места гораздо быстрей его, и он, отстав на первых же двадцати метрах, кажется, понял, наконец, в чём заключается этот спорт. Совершенно очевидно- это состязательный вид спорта: тут нужно было выяснить, может ли шотландский борзой пёс догнать хорошенькую суку салюки и получить за это награду. Вначале он даже не заметил зайца, а когда увидел, то проигнорировал его. Его это совсем не интересовало, его дело было - догнать суку. Он пошёл за ней следом, и после двухсот метров поравнялся с ней, то есть, приклеился носом к её хвосту на скорости миль сорок-пятьдесят в час. Сука совершенно не обращала внимания на его неуместные любезности и стремилась изловить зайца сама, не взирая на бурные проявления внимания со стороны нежеланного партнёра. Когда она вернулась спокойным шагом с добычей в зубах, Дэрк шаловливо бежал рядом с ней, явно гордясь её ловкостью, но в глазах людей он был покрыт глубоким позором, смягчённым лишь его недюжинными данными комедианта. После второго забега я снова извинился перед судьёй, а тот ответил: - Если он собирается стать охотничьей собакой, то ему надо учиться уже сейчас. Он достаточно силён, и у него хорошая скорость, но он считает, что это лишь беготня за суками. Отныне я разрешаю вам спускать его на любого зайца на разумном расстоянии, независимо от того, какая пара собак стоит на очереди. Только так его можно научить тому, что ему следует делать. Длинная цепь снова двинулась вперёд по широкой болотистой равнине, где снег намело толстым слоем у вересковых кустов, а под ногами хлюпала вода и разлетался осколками ледок, потрескивая среди мха-лишайника. Вдалеке от меня вспугивали зайцев, и их добывали другие собаки, но было слишком далеко, чтобы спускать Дэрка и подвергнуться риску ещё одного фарса. Низко по ветру, пробивая себе путь сквозь мелкий снежок, прошла стая лебедей-кликунов, изумительно белых на фоне синего и темно-серого неба, золотые трубы их голосов долго звучали в студёном воздухе. Из вереска вспорхнули куропатки, с криком подымаясь по ветру и рассеиваясь широкой дугой, но не было зайца, на которого можно было бы спустить Дэрка. Время от времени у меня побаливала нога, мне уж хотелось, чтобы всё это поскорее кончилось, и подобно Хейзел я думал о возвращении к весело гудящему камину, чтобы избавиться от страшного физического неудобства на этом мрачном зимнем лугу. Затем, когда мы вышли с замерзшей равнины болота и стали подниматься по склону, я увидел впереди купу высокого вереска, который резко выделялся на фоне едва-едва припорошенной земли вокруг него, и вдруг почувствовал, что там есть заяц. Я поправил поводок на ошейнике у Дэрка и приготовился мгновенно его спустить. Заяц выскочил метров за двадцать от нас, белея на фоне тёмного кустарника, и впервые Дэрк сразу же увидел его и понял, что от него требуется. Я же дернулверёвку и замешкался. Он рванул как метеор, когда заяц ещё был в поле зрения, подымаясь по откосу к горизонту, и только спустя семь долгих минут мы вновь увидели его. Вся цепь остановилась, ожидая команды судьи, и когда, наконец, они снова показались, заяц впереди, а Дэрк, пыхтя, в тридцати метрах сзади, выяснилось, что они идут назад, прямо на цепь гончих. И заяц, и собака уже выдохлись, и любая другая гончая, спусти её, могла бы поймать добычу в считанные секунды, но судья велел мне остановить собаку, а заяц свободно убежал, как того и заслуживал. Он проскочил сквозь цепь напрягшихся хищников, пересёк глубокую канаву торфяника и, наконец, скрылся из виду в порыве метели. А Дэрк восстановил свою репутацию, он выдержал долгую гонку и не сдался, и утратил прозвище придворного шута. На следующий день по окончании охоты снег повалил по-настоящему, крупные белые хлопья сыпались с притихшего хмурого неба. Мы медленно ползли в сторону Камусфеарны, по дороге наш "Лэндровер" с помощью своей лебёдки вызволил несколько машин, оказавшихся беспомощными в этом бледном замёрзшем белом мире. Лишь возвратившись в Камусфеарну, я узнал, что закладные на маяки оказались миражом, и теперь от разорения Камусфеарну могло спасти только чудо. 13 ВДАЛИ ОТ ДОМА Это было осенью 1965 года, а последний, решающий удар случился в начале нового 1966 года. Джимми Уатт, заведовавший всем переменчивым хозяйством с постоянно разветвляющимися обязанностями в течение долгих восьми лет, решил, и не без оснований, что ему теперь следует оставить нас и устраивать свою жизнь где-то в другом месте. Приняв это трудное решение, он весьма благородно уведомил нас об этом за пять месяцев вперёд, и готов был оставаться в Камусфеарне во главе этой небольшой, но сложной империи до мая 1966 года. Это уж был похоронный звон по старой Камусфеарне. Никто, кроме Джимми с его длительным опытом решения всех наших практических проблем и его уникальных способностей справляться с ними с величайшей и вполне оправданной уверенностью в свои силы, не смог бы удержать это хозяйство на плаву. А проблемы состояли в снабжении всевозможными хозяйственными припасами из удаленных городов, в уходе за постройками и различными плавсредствами, всякими машинами и механизмами, в уходе за выдрами, собаками и людьми. Я признавал его право и необходимость как молодого и исключительно талантливого человека устраивать свою собственную жизнь, но также вынужден был признать, что он стал незаменим. Мне вспомнился, правда слишком поздно, один случай времен войны. Я просил своего начальника оставить у нас одного специалиста, который получил назначение в другое место. Начальник вроде бы серьёзно и благосклонно рассмотрел мою просьбу. Он повертел в руках промокашку и затем спросил: - И вы считаете его абсолютно незаменимым в вашей работе? Я тут же попался в ловушку и ответил: Да, сэр, именно так. И он заключил: - Тогда ему придется обязательно уехать. Нельзя допускать, чтобы в нашей службе SOE кто-либо стал незаменим. - Но, возразил я, в сложившихся условиях я сам незаменим, и поэтому подготовил себе помощника. - В таком случае, надо немедленно предпринять меры, чтобы все ваши знания были изложены на бумаге. Я сообщу в штаб, чтобы нам дали машинистку и двух стажеров. Я конечно, понимаю, что это вам будет дополнительная нагрузка, но у меня нет другого выхода. К сожалению, я не сделал выводов из этого урока, который столько лет спустя вдруг снова повторился и положил закономерный конец всем моим планам и проектам. Это значило, что нужно будет найти пристанище для выдр в зоопарке и закрыть всё это хозяйство, ибо оно не сможет дальше функционировать без краеугольного камня. Осознав все эти факты я посчитал, что такая задача хоть и трудна, но все же решаема. Я наивно полагал, что все-таки можно будет найти подходящие места для всех животных и что после трудных восемнадцати лет я смогу оторвать свои интересы и чаяния от Камусфеарны и перенести их куда-либо еще, возможно на остров с маяком Кайлиакин, начать там новую жизнь и заняться гагами в качестве временного занятия. Пыл мой в значительной степени остыл, когда я окончательно понял, что эпоха Камусфеарны закончилась. Мне ещё нужно было кое-что исследовать для того, чтобы закончить книгу "Владыки Атласа", и в феврале 1966 года я отправился из Шотландии в Северную Африку. Два работника под номинальным руководством Джимми Уатта должны были подготовить остров Кайлиакин для эксперимента с гагами: соорудить бассейны с пресной водой, забетонировать кое-где побережье, соорудить ящики для гнёзд по исландскому образцу, наставить флагштоки и развесить мишуру. Оба работника уволились ещё до моего приезда, так и не закончив работу, так что эксперимент с гагами так и не состоялся. Очарование, некогда окутывавшее мир Камусфеарны, уже давно стало улетучиваться. Оставался лишьголый и безобразный остов допущенных ошибок. * * * Когда в феврале 1966 года я уезжал из Камусфеарны, там были, как я уже упоминал раньше, три работника: Джимми и два временных помощника, работавших на Кайлиакине. Пока я находился в Марокко, к ним в Камусфеарне присоединилась одна молодая дама, которая прежде печатала на машинке мои рукописи, а теперь искала в Шотландии убежища от своих личных проблем. Она появилась там весной 1966 года, пока я был за границей, с ней была семилетняя дочка и невообразимое количество разношерстной живности (ослы, пони, миниатюрные пудели и большие датские собаки, кошки и гуси, прелюбопытная и очаровательная порода собак, появившихся в результате спаривания старой английской овчарки и стройной, шелковистой, робкой шотландской овчарки). Беспорядочные связи всей этой компании привели к резкому увеличению поголовья обитателей. Одно время там было, не говоря уж о других видах, двадцать шесть собак. Камусфеарна превратилась в животноводческую ферму, где четвероногие правили при жесткой и разрушительной диктатуре. Дом перешел в новую и гораздо более зримую фазу упадка. Вначале я узнал об этом из вторых рук, ибо вернувшись в Англию в мае, я никак не мог сразу же вернуться домой и воспринять всё, что с этим было связано. Я остался в Лондоне и бесплодно со все меньшим энтузиазмом предпринимал попытки заложить маяки. В конце концов я отказался от этой мысли и выставил их на продажу в качестве меблированных домов. Казалось, удача совсем отвернулась от меня: каждый новый день приносил вести о задержках, катастрофах, смерти. В течение двух суток, помнится, я узнал о смерти моей пиринейской горной собаки в Камусфеарне и гибели белого берберского жеребца, которого я купил в Марокко. Собака погибла потому, что осталась на улице на всю ночь на поводке. Ночь была ненастная, и пытаясь укрыться от непогоды, собака удавилась, когда попыталась перебраться через проволочный забор. Великолепный белый жеребец, который умел танцевать и гарцевать на задних ногах по команде, который любил людей самих по себе, погиб от халатности и плохого обращения в одном из постоялых дворов в Марракеше, хоть и был на попечении одного араба, которому я безотчетно доверял. Он погиб, пожалуй, самой страшной смертью, какая только бывает у животных, и мне не хочется теперь вспоминать подробности события, от которого я буквально заболел. (Один английский журналист прислал мне не только подробное описание случившегося но и цветные фотографии). Чтобы избежать финансового краха, требовалось полное, но организованное отступление, и я стал распродавать свои немногочисленные пожитки. Продал кинокамеру (купленную почти за тысячу фунтов), которой мы собирались снять серию документальных фильмов в горах и на островах, меньше чем за треть того, что за неё было заплачено. Это казалось особой приметой, первым открытым признанием конца эпохи. Единственное, что оставалось, - так это как можно приличнее закрыть Камусфеарну. Я откладывал своё возвращение в Шотландию как можно дольше, и только в августе приехал в Камусфеарну и с тяжелым сердцем занялся приготовлениями к переводу выдр в зоопарк. Джимми уехал, там не осталось никого из работников, кроме молодой дамы с дочкой и невероятного количества живности. Ричард Фрер, закончивший переоборудование коттеджей на маяках, взялся за руководство компанией и улаживание моих личных дел после отъезда Джимми. Он сказал, что ему нравятся рискованные предприятия, а более отчаянного ему вряд ли уж найти. Он отчетливо представлял себе ту роль, что ему придется сыграть: командира арьергарда в битве с несостоятельностью до тех пор, пока не найдутся покупатели на острова Орнсэй и Кайлиакин. Он взялся за эту задачу с таким же энтузиазмом, с каким стал бы штурмовать до тех пор считавшийся неприступным утес, при этом у него не было никаких иллюзий в отношении предстоящих трудностей. Камусфеарна к тому времени сильно изменилась и выглядела очень печально. У меня остался в памяти один солнечный день в конце сентября 1966 года, что я провел на "Полярной звезде", которую уже решил перевести на следующий год на озеро Лох-Несс для обслуживания туристов. До этого целую неделю были такие штормы и ураганы, каких за годы пребывания в Камусфеарне я и не упомню. Все, что могло улететь по ветру, улетучилось, а я больше всего боялся за деревянную ограду у выдр, ибо тогда ураган освободил бы выдр, которые оказались бы среди огромного количества кишащей недисциплинированной живности, которая нашла временное прибежище в Камусфеарне. Ограда, однако, выстояла, а когда шторм поутих, она развалилась, как это часто бывает, под голубыми и безоблачными, безмятежными небесами. Алан Макдиармид вернулся к нам на пару недель, ибо я был единственным мужчиной в Камусфеарне, а нам надо было сделать кое-что на маяке Кайлиакина и в Кайл-оф-Лохалше. Отчалив от места стоянки поутру, я сразу же понял, что что-то не так. Оба двигателя завелись нормально, но сцепления правого мотора с винтом как будто не было. При увеличении газа тахометр показывал рост оборотов, но скорость судна при этом не возрастала. При осмотре изнутри мы смогли установить, что гидравлический привод от двигателя к валу в порядке, и мы предположили, что сам винт проворачивается на валу. Мы двинулись на север на одном двигателе. И только пришвартовавшись у пирса в Кайл-оф-Лохалше, мы обнаружили что правого винта нет вообще. Видимо серьезные испытания во время продолжительного шторма, постоянная качка на высокой волне на якорной стоянке выявили недоработку того, кто крепил винт, и теперь он лежал на глубине в несколько метров под якорным буем. (Сразу по возвращении мы бросились искать дорогой резиновый костюм аквалангиста, который имелся в Камусфеарне для таких случаев. Но его там уже не было, он исчез как и многое другое, и несмотря на длительное расследование со стороны полиции его так и не нашли.) Итак, к вечеру мы возвращались из Кайла на одном двигателе. Он развивал скорость в одиннадцать или двенадцать узлов, чего однако было достаточно, чтобы преодолеть течение на север в проливе Кайлирии. Мы миновали Гленелг и в миле -другой к северу от якорной стоянки "Полярной звезды" неподалёку от громадных утесов мы увидели, как макрель "резвится" на поверхности. Такое бывает, когда громадные стаи макрели загоняют свою добычу, то ли собственную мелочь, то ли другие виды, которые здесь называют "грязь", в мешок до абсолютного предела, так что охота происходит чуть ли не над водой. В результате у зрителя возникает впечатление перемежающихся движущихся фонтанчиков белых струй, часто радужных. Для тех, у кого рыба основной продукт питания, это вызывает неодолимый непроизвольный азарт. Это было первое свидетельство, что макрель здесь еще водится. Она появляется в июне или начале июля, а уходит вместе с туристами, смотря по погоде, в начале или конце сентября. Помимо голов и хвостов осетровых, не говоря уж об основном корме из угрей, макрель - любимая пища выдр, а раз уж она все ещё здесь и я так много потратил на морозильные камеры, то я, естественно, не стал упускать такую возможность. У нас на борту было два перемета (тридцать метров лески с двадцатью крючками на кетгуте и манками из крашеных куриных перьев), и мы взялись за работу, чтобы выловить как можно больше макрели из этого косяка. Возможно, это последний улов в сезоне, так что наши морозилки будут полными на зиму. В результате через двадцать минут у нас оказался баснословный улов. Бывали минуты, когда мы упускали косяк из виду, но всегда снова находили его, внимательно разглядывая акваторию, и раз за разом вытаскивали бешено вращающийся перемет, на котором было от десяти до девятнадцати (это рекорд Алана и, полагаю, Камусфеарны) болтающихся и трепещущих рыбин, синие и лазурные полосы которых вызвали у меня в памяти детство в Галлоуэе, где мы ловили эту же рыбу на один крючок, и если за день вылавливали штук тридцать, то считали это удачей. Теперь же мы брали штук тридцать макрели за минуту, и к концу рыбалки, когда окончательно потеряли косяк, у нас было более центнера рыбы. Мы снова отправились на одном двигателе к стоянке "Полярной звезды" в миле оттуда. На полпути мы наткнулись на буревестника-глупыша, сидевшего на спокойной воде, и вроде бы не способного взлететь. Он неуклюже отплыл в сторону с нашего курса, но стать на крыло не смог. Я сказал Алану, что надо помочь бедняге, и он отправился за ним на надувной лодке, а я остался в сторонке на "Полярной звезде". В конечном итоге, все обернулось довольно забавно. Как бы близко Алан не подплывал к буревестнику, птице удавалось развернуться быстрее лодки, и мне пришлось выслушать богатый запас ругательств, гремевших над разделявшими нас несколькими сотнями метров спокойной морской поверхности. Но в этой ситуации, как и во всех остальных, Алан добился своего, и четверть часа спустя он уже был на борту "Полярной звезды" с беспомощным, но протестующим буревестником. Протест у буревестников проявляется прямо и однозначно: они начинают плеваться такой тошнотворной и вредной слюной, которая заставляет отступиться даже самых заядлых орнитологов или любителей помочь. Пока я связывал ему ноги и крылья, он облил меня и подушки сидений в рубке судна значительным количеством этого жуткого вещества, но в конце концов я упрятал его в картонную коробку и мы двинулись домой к месту стоянки. У нас на борту было около центнера рыбы и никаких очевидных средств для транспортировки её в Камусфеарну, до которой было около полумили на шлюпке и около полумили пешком. У меня был парусиновый комбинезон яхтсмена и кроме штанов ничего более подходящего. Мы завязали узлом рукава и ворот комбинезона, вывалили туда весь улов и направились в Камусфеарну. Алан тащил на сильно согнутых плечах весь этот груз, я же нежно прижимал к груди картонную коробку с буревестником. До дома оставалось чуть меньше пятидесяти метров, когда, шагая по песчаной дюне, Алан воскликнул: Ну и денёк же сегодня, ты только посмотри на это! Почти у наших ног, беспомощно трепыхаясь среди высоких стеблей бурьяна, копошился мэнский буревестник, громадные как сабли крылья которого, приспособленные к длительному парению в небе и скольжению по волнам, что присуще семейству альбатросов, к которому принадлежат оба эти вида, теперь гребли по земле. - Его сдуло на берег, - сообщил Алан, - а они могут взлетать только с воды или с какого-либо высокого места. Пожалуй надо взять и его с собой и привести их обоих в приличное состояние. Итак мы прибыли в Камусфеарну с глупышом в картонной коробке и мэнским буревестником, завернутым в вощаную бумагу (ибо от контакта с рукой человека у них нарушается "водонепроницаемость", и тогда перья промокают при первом же купании, к которому они так страстно стремятся). Мы посадили их обоих в ванную, мэнского - в душевое отделение, а глупыша в предбанник. В результате всё было загажено, ибо глупыш гадил по объему будто бы даже больше того, что съедал, и для обслуги это тоже было довольно неприятно. Прежде всего, ни та ни другая птица не стала есть добровольно, обеих пришлось кормить принудительно, одному человеку надо было держать им клюв открытым, а другому насильно вводить пищу в виляющий зоб. Каждой из них я назначил различную диету: глупышу я давал рыбу, рыбную печенку и большое количество сала (припоминая как в прошлом они просто тучами роились над печенью акул и китов и любым жиром), а второму буревестнику я давал моллюсков, рыбную печень и черные, богатые протеином головы блюдечек. Мы старались не касаться их оперения руками, но тем не менее оно не становилось водонепроницаемым (такое часто бывает при шоке или травме). Глупыш - неуклюжий увалень совершенно без страха с упоением купался, шлепал по воде и все пытался нырять, но в результате промокал насквозь и оставался взъерошенным. Другого буревестника приходилось купать насильно, ибо он вроде бы терпеть не мог воды и всего, что с ней связано. Но у них была одна общая характерная черта - двухразовое питание неизменно оказывалось исключительно болезненным. Как только пальцы человека отпускали их зоб, они своими искривленными, острыми как у попугая клювами наносили неожиданно сильные удары, которые нередко вызывали кровь, если не успеешь отдернуть руку, и к концу недели вся правая рука у меня была покрыта бесчисленными шрамами. Поскольку этих океанских птиц практически не бывает в зоопарках, я предложил одному из них взять их у нас до тех пор, пока их можно будет выпустить на волю. Мне ответили, что глупыша они могут взять на время, а мэнского буревестника - нет, ибо в неволе содержать их невозможно. Наконец мы нашли одного сотрудника из Общества защиты животных, который согласился попробовать, к тому времени мы вероятно были единственными людьми, которым удалось содержать мэнского буревестника у себя в хорошем и всё улучшающемся состоянии в течение более трёх недель. В нашем случае нужно было также ограждать обеих птиц от множества хищников, обитавших в Камусфеарне, и это лишь добавило проблем в нашем хозяйстве, которое превратилось настоящий свинарник. Затем мы отвезли птиц за 200 миль отсюда в Королевское Общество защиты животных в Абердине. Вся ванная завалена водорослями, разложеннными кучками, так чтобы буревестнику было удобно класть на них свою грудь, громадный, липкий белый птичий помет по всему помещению, под ногами разбросаны остатки рыбной печенки, неуклюжая походка буревестника, когда ему вздумается прогуляться - вот что осталось у меня в памяти от этих двух птиц, триумфальное спасение которых Обществом защиты животных несколько дней спустя было, возможно, платой за то что, мы вытерпели от них. Положение с животными, с учетом ещё этих птиц в ванной стало, чрезвычайным. Их было столько, что ступить даже негде. Любая открытая дверь автоматически воспринималась голосистой лавиной собак различных размеров и форм как приглашение войти. А желания у них были откровенно неоднозначны. Невероятная плодовитость этой живности однажды выкристаллизовалась для меня в находке целого выводка котят, живущих на антресолях в гостиной. А до того никто о них и не подозревал. При необходимости принять немедленные практические меры в отношении тех животных, что принадлежали лично мне, я разослал в несколько зоопарков следующее циркулярное письмо, и каждое слово отзывалось во мне болью, ибо это был явный конец Камусфеарны. Уважаемый Х! Пишу вам потому, что вероятнее всего уже осенью мне нужно найти пристанище двум выдрам Эдаль и Теко. Я хотел бы подарить их такому зоопарку, который будет содержать их так, как они привыкли жить у меня. Полагаю, что после смерти львицы Эльзы, Эдаль (из "Кольца светлой воды") возможно является наиболее знаменитой из живущих в неволе животных, и она несомненно сделает честь любому зоопарку, который примет её. У Теко тоже есть значительное количество поклонников. Эдаль - это Aonyx Capensis из Нигерии, Теко, из Сьерра-Леоне, принадлежит вероятнее всего к одному из еще нераспознанных подвидов. Они не живут семьей и поэтому держать их надо раздельно. Мне, естественно, хотелось бы обеспечить им идеальные условия. Это, по существу, значит то, что у них есть сейчас: помещение, отапливаемое инфракрасными лампами, и различные водные приспособления на открытом воздухе. Их не совсем устраивает стоячая вода, им нужна система фонтанов, водопадов и т.п. и довольно глубокий водоем, где можно было бы нырять. Поскольку такие устройства не так уж просто создать, то я пишу в несколько зоопарков сразу, чтобы выявить желающих попробовать. Теко кормится главным образом рыбой и небольшим количеством угрей, хотя он почти всеяден, а Эдаль не ест почти никакой другой морской рыбы, кроме макрели, и её кормят преимущественно живыми угрями. Теко сейчас гораздо живее из них, но обе выдры готовы часами играть с любым подходящим предметом. Я буду весьма признателен за быстрый ответ, с тем чтобы сузить сферу поисков. На это письмо я получил несколько обнадеживающих ответов, и в августе 1966 года я выбрал тот зоопарк, Совет которого, насколько я понял, брался подготовить наиболее подходящие условия для обеих выдр. Сюда входил фонтан в каждом из бассейнов, многочисленные прочие приспособления и удобства, которые обезопасят как публику, так и выдр. Тогда мне казалось, что хоть это и горестное решение, но мне все же удастся решить проблему закрытия Камусфеарны и обеспечить благосостояние животных. Теперь эти две цели были главными для меня и мне хотелось добиться их успешно и гладко. Вначале зоопарк предложил забрать выдр в конце сентября, затем из-за трудностей с работой, дату сдвинули на середину октября. Я уехал из Камусфеарны и устроился жить в часе езды от зоопарка. В октябре срок сдвинули ещё раз на месяц по тем же самым причинам. И только в декабре я понял, что этот проект окончательно провалился. Когда я приехал туда в четвертый раз, меня там совершенно неожиданно встретила целая команда репортеров и тележурналистов, но выяснилось, что работы по обустройству выдр только-только начались. Там было много представителей разных газет, у одного уже была готова статья под заголовком "Узнаёте? Неужели? Да, да это герой книги Гейвина Максвелла "Кольцо светлой воды" МИДЖБИЛЛ, Максвеллова выдра, по латыни Lutrogale perscipilata maxwelli, которую теперь передали в зоопарк Х." Настроение у меня было неважное, и я холодно ответил, что нет никакого толку в том, чтобы доставлять в зоопарк животное, которое померло уже девять лет тому назад. Я добавил, что никогда не был журналистом, но полагаю, что как и в других профессиях, успех в ней зависит от достаточной предварительной подготовки, в данном случае нужно было хоть бегло просмотреть то, что я писал прежде о выдрах. Он ответил: "Извините, я прочел только одну из ваших книг "Тростник на ветру", но моя жена и дети её просто боготворят. Мне ничего не известно о других выдрах кроме Миджбила, а о "Кольце светлой воды" мне только что сообщили по телефону из Лондона." Даже если оставить в стороне прессу, которая, справедливости ради следует отметить, большей частью была ко мне благосклонна, у меня тогда оказался кошмарный день. Мне сообщили, что Совет зоопарка отменил даже ту смету, которая была предназначена на строительство хотя бы одного бассейна. Мне также впервые дали понять, что первоначальная договорённость о том, что Эдаль возьмут сюда на шесть месяцев и она останется здесь лишь только если будет довольна своим обустройством на новом месте, также не устраивает зоопарк, и её могут взять насовсем только сейчас, хотя условия для её пребывания здесь далеко не подходящие. Следует сказать, что первоначальное решение Совета было вовсе не таким, и это лишьспонтанные действия одного из чиновников. Для меня же это оказалось довольно неприятным тупиком, я так долго готовил себя к расставанию с Эдаль после стольких лет взаимного доверия, и тут терпение моё лопнуло как пружина в часах. Я понял, что у меня нет другого выхода, кроме как отказаться от всех договоренностей и отложить вопрос о судьбе выдр ещё на один год. Только моя абсолютная уверенность в способностях Ричарда Фрера продолжать финансовую битву дала мне такую возможность. Дамочка с бесчисленным зверинцем и малолетней дочкой, которая в то время жила в бестолковом хозяйстве Камусфеарны, согласилась присматривать за выдрами, пока не будет найдено постоянного и удовлетворительного решения об их устройстве, и когда я вернулся туда в августе 1967 года, они все ещё были там. После этого я написал следующее письмо в зоопарк: "Уважаемый Х! Благодарю Вас за письмо от 5 декабря, которое мне переслал г-н Р.Б. Фрер. Полагаю, что вы получили известие о нашем решении не посылать Эдаль в зоопарк в телеграмме, которую мы послали накануне вашего письма к нам. Мне кажется следует объяснить мотивы, которые привели нас к такому решению. 1) 30 августа 1966года у нас была договорённость с представителем зоопарка д-ром Z о том, что Эдаль первоначально будет помещена там сроком на шесть месяцев и будет оставлена насовсем только если устроится удовлетворительно. 11 декабря, когда приготовления ещё не были закончены, г-н У отказался принять её на этих условиях. 2) Тогда же, при посещении мною зоопарка, мы договорились с д-ром Z о том, что на мелкой стороне бассейна будет устроен фонтан, и д-р Z в моем присутствии отдал распоряжение об этом. 11 декабря мне сообщили, что комитет решил отказаться от фонтана, не посоветовавшись со мной. Хочу отметить, что 11 декабря уже давно прошел срок помещения выдр в зоопарк. 3) Д-р Z первоначально предлагал привезти Эдаль в конце сентября. Затем из-за задержек со строительством этот срок перенесли на конец октября, а позже на конец ноября. По предварительной договорённости я приезжал в зоопарк 23 ноября и д-р Z сообщил мне, что осматривать практически нечего. 4) С учетом прогноза погодных условий я особо подчеркивал необходимость изготовления такой клетки для перевозки животного, в которой его можно было бы кормить и поить на случай, если автомашина, скажем, застрянет в снегах. Для этого в Камусфеарну специально послали помощника городского архитектора, который сделал необходимые замеры для изготовления подходящего ящика для перевозки. Перед отъездом в Германию д-р Z сообщил мне, что ящик изготовлен и отослан в Инвернесс для получения его г-ном Фрером. И он и я несколько раз съездили в Инвернесс, но следов ящика так и не нашли. 11 декабря помощник городского архитектора сообщил мне, что никакого ящика и не делали, и что ему до сих пор не понятно, зачем его посылали в Камусфеарну. 5) Тем временем г-н У прислал "запасной" ящик размером в 1 фут 9 дюймов по сторонам и глубиной в 1 фут 7 дюймов, со сдвигающейся крышкой без какого-либо запора. Г-н Уатт, который специально приехал из Перта для того, чтобы выполнить перевозку, установил, что ящик не только совершенно не подходит, но даже опасен для животного. Несмотря на то, что изложено в п.4 выше, г-н У предложил все-таки использовать этот ящик и заколотить крышку гвоздями. Г-н Уатт отказался сделать это и вернулся в Перт. 6) 11 декабря я приехал в зоопарк с тем, чтобы выяснить состояние готовности. Я приехал туда в 11:45, предварительно условившись с г-ном У о том, что все утро мы посвятим обсуждению вопроса. Вместо этого через десять минут после прибытия, мне предложили встретиться с журналистами. Затем я впервые узнал, что г-н У отказывается от испытательного срока в шесть месяцев и что фонтана не будет. В бассейне не было воды, а ограда не будет готова даже на следующей неделе. Несмотря на это, мне было предложено привезти Эдаль ещё днем раньше (10 декабря). Некоторые сотрудники зоопарка относят это за счет разногласий среди ряда ответственных сотрудников, и такой вывод неизбежно напрашивается из вышеизложенного. 8) Г-н У подчеркнул, что для него Эдаль такая же выдра, как "и любая другая", что совершенно неприемлемо ни для её владельца, ни для Совета, который так широко разрекламировал возможность её приобретения зоопарком. Единственное её достоинство для зоопарка, несомненно, состоит в её славе, и как я уже отмечал, я получил большое число писем от общественности, которая порицала мое решение отдать её в зоопарк, как бы ни идеальны были там условия. Вы наверняка согласитесь со мной, что у общественности нет оснований отказываться от такого мнения с учетом тех событий, которые я изложил. Хочу просить вас показать это письмо всем членам Совета для прояснения ситуации. Отдельный экземпляр я посылаю д-ру Z. С уважением Гейвин Максвелл На это я получил ответ в три строчки с заверением довести до сведения Совета содержавшиеся в нем сведения. 14 ВОЗВРАЩЕНИЕ МОССИ И МАНДИ Выдрам нужно было оставаться в Камусфеарне, пока не будет найдено какого-либо действенного решения. И вот в таком несчастном, но временно обнадёживающем настроении в декабре 1966 года я уехал из милой старой Камусфеарны. До сих пор я писал это фактическое повествование за тысячу миль от самого места действия. Я жил в это время в городе прежде неизвестном мне и пытался воссоздать последовательность событий, которая привела к развалу мифа Камусфеарны и в то же время укрепила мою решимость вернуться туда хотя бы ещё на одно лето, восстановить хоть ненадолго всё, что там когда-то было. В конце апреля 1967 года вне всякой связи с этим повествованием я получил две телеграммы из Камусфеарны. Первая гласила: "Сегодня Манди вернулась домой с собаками, дайте знать, как мне быть", а вторая двумя днями позже: "Кормлю самку в доме, розовые пятна на ноге от раны в капкане, самца кормлю под гостиной". Алана (Алан Макдиармид, бывший наш сотрудник и друг, который ухаживал за Тибби) не признаёт тчк Запирать незачем, напишу". Она писала мне три раза, но смена адресов и почтовые трудности в далёкой стране превратили её рассказ в таинственную россыпь. Первое из её писем, где она рассказывала о чудесном возвращении после четырёх лет отсутствия двух изосвобождённых нами местных выдр, до меня не дошло. Так что второе письмо я читал с чувством нереальности, как иногда читают отдельный выпуск детективной истории, начало которой прошло мимо. Я часто вижу их на островах и в устье речки. Как это ни странно, они весьма активны днём, а вечером возвращаются домой поесть и спать. Как это чудно видеть их, когда они свободно плавают и играют в море и совершенно естественно резвятся друг с другом! Манди, как всегда, заводила. И это хорошо в том плане, мне кажется, что она достаточно сообразительна, чтобы не попасть в ловушку ещё раз... Я уговорила владельца ловушки в заливе у Друимфиаклаха убрать её, что очень кстати, так как выдры часто ходят туда на рыбалку. Нога у неё сейчас совсем зажила, остался только небольшой бугорок там, где она была сломана. В последние две недели они были очень похожи на призраки. У меня тут кое-кто гостил, и тогда они толькоприходили ночью в ванную за рыбой. Но как только гость уехал, Манди снова стала здесь ночевать. В воскресенье я встала очень рано и обнаружила её спящей в отделении для душа на спине, как Эдаль. А живот у неё шевелился, я и раньше думала, что она беременна, а теперь в этом уверена. Вряд ли она принесёт щенков здесь в ванной, так как тут очень много народу, и также вряд ли самец (которого я принимаю за Мосси) придёт сюда к ней, но я всё-таки надеюсь, что она принесёт их под полом раздевалки, где они проводят много времени. Но я так и не знаю, пользуются ли они тем ящиком. (Четыре года назад мы прорубили в полу раздевалки люк и построили там для них ящик). Я боюсь открывать люк, чтобы посмотреть, а вдруг они подумают, что я посягаю на их уединение. Манди съедает в ванной столько рыбы, сколько ей хочется, а затем остатки тащит на улицу к Мосси. Он в общем-то обжора и не кормил её, когда нога у неё была сломана капканом, и она не могла питаться сама. Теперь же она резервирует свою долю и съедает её первой, не обращая на нас никакого внимания, а затем тащит остатки рыбы размером чуть ли не с себя по линолеуму, в дверь и затем в дырку под ней, которая ведёт в её помещение под полом. Помимо мучительных догадок о том, что же было написано в первом, затерявшемся письме (кроме приведённых выше строк там содержались намёки на то, что Друимфиаклахе кто-то уже живёт, и что в Камусфеарне произошёл новый и довольно внушительный взрыв поголовья в среде собак и ослов), я читал этописьмо со смешанными чувствами, так как уже на полпути стал сознавать, что последствия заходят слишком далеко вопреки с трудом сформулированной мной линии. Я предполагал провести последнее лето в Камусфеарне и затем закрыть её насовсем, а две первые выдры Эдаль и Теко будут устроены где-нибудь в общественном месте, которое мне ещё нужно будет для них подобрать. Теперь же появилась вероятность того, что вернувшаяся раненая скиталица Манди, всё ещё не пугающаяся людей, может теперь завести щенков там, где когда-то унеё был дом и кров ещё до того, как она перестала сосать молоко, дом, который я собирался освободить ото всех животных и оставить его на милость всем ветрам небесным. Если новое поколение одомашненных выдр, не испытывающих страха перед своим злейшим врагом, будет вскормлено там, то я не смогу сбросить с себя прошлую ответственность и оставить их на растерзание ради шкуры, что несомненно, и произошло бы. Казалось, Камусфеарна меня так и не отпустит. В ответ на телеграмму пришла замена пропавшему письму. Самка выдры появилась днём во вторник, 18-го апреля. Дверь из раздевалки на улицу была открыта как и дверь в смежную гостиную. Две из моих собак ходили взад-вперёд, и выдра просто вошла вместе с ними. Я поспешно принесла два омлета, которые уже приготовила для Эдаль и Теко, и закрыла дверь. Затем послала вам телеграмму о том, как быть. ( Я тогда ей ответил:" Пожалуйста, примите и накормите, но не пытайтесь удерживать"). Я заманила её рыбой в ванную и устроила ей постель в душевом отделении. Она устроилась там и стала пить из миски с водой, которую я держала перед ней. Она была совсем ручная и ничего не боялась, позволила мне потрогать себя, и мне удалось намазать ей хлоромицетином большую гнойную опухоль на правой передней лапе. Попозже к вечеру, выйдя на улицу, я увидела голову ещё одной выдры, выглядывавшей из-под двери раздевалки. Я вошла в дом проверить, но самка всё ещё спала в душевом отделении ванной комнаты. Вторую выдру не удалось заманить в дом (это был самец), но он достаточно приручен и берет еду с рук. Теперь, когда их стало двое, я сначала хотела было открыть дверь ванной и выпустить самку, но затем подумала, что ногу ей надо подлечить, тем более, что её спутник не уходил от дома, пока она была внутри. Получив вашу телеграмму, я выпустила её, но она, как обычно, поела рыбы и улеглась опять спать. Казалось, ей совершенно наплевать на своего дружка. Она подходила к двери ванной, выглядывала оттуда, а затем, прежде чем улечься, закрывала дверь. У меня сложилось впечатление, что она бывала там раньше. (Так оно и было. Дверь отодвигается в сторону, и пока я пытался держать её взаперти четыре года тому назад, она изучила её механизм наизусть.) Трудно было заманить её в ванну поплавать. Когда все остальные ухищрения не помогли, я выждала момент, когда она вцепилась зубами в рыбу и подняла её вместе с ней. Она сразу же уставилась в большое зеркало над ванной и была без ума от того, что увидела там. Она двигалась из стороны в сторону и раздражённо клацала зубами, а вторая выдра в зеркале делала то же самое. Затем она стала трогать стекло лапами. У неё вполне твёрдые убеждения относительно того, как должна содержаться гостиница для выдр. Навалив на полу кучу, она постукивает рядом с ней лапой, смотрит на меня вверх и что-то верещит, пока не убедит меня убрать. Хорошо поев и будучи в хорошем расположении духа, она ложится на спину, начинает теребить и сосать свой двойной подбородок, как это делала Эдаль, очень удачные фотографии которой есть в ваших предыдущих книгах о выдрах в Камусфеарне. Затем она засыпает на спине, растопырив лапы. Что бы в доме не делалось, она считает себя полноправным членом семьи. Купать её в ванне довольно трудно, так как у неё есть привычка хватать за пальцы ног, но не от злости, а как мне кажется, из шалости, и теперь я хожу в ванну только в резиновых сапогах. Раздевшись до сапог, снимаешь один из них и ставишь ногу в ванну. Вы когда-нибудь пробовали стоять на одной ноге в ванне с горячей водой и снимать другой сапог? Это может сравниться только с попыткой выбраться из ванны таким же путём. Только четыре дня спустя она как бы очнулась и начала осматриваться. К этому времени она значительно прибавила в весе, стала гораздо сильней и живей. Она стала взбираться наверх и сбрасывать всё с полок, пытаясь взять всё на зуб, затем внимательно разглядывала предмет и небрежно отбрасывала его прочь. Никогда не забуду её морду, когда она вонзила зубы в кусок мыла! Особую ловкость она проявила при нападении на зеркальный шкафчик над раковиной для мытья рук. Забравшись на ванну, она довольно долго разглядывала новое изображение выдры перед собой, очевидно сравнивая его с тем, которое видела в большом зеркале над ванной. Затем, выяснив, что выдрами тут и не пахнет, она открыла дверцу шкафчика. Держась левой лапой за полку, правой она стала выбрасывать содержимое шкафчика на пол. У неё была мина как у ребёнка, пристёгнутого к коляске, который выбрасывает все свои игрушки, чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Она ни за что не хотела выходить из ванной, казалось, она чего-то боится там, так что я проделала в стене дырку (лист сухой штукатурки и доска), чтобы она могла входить и выходить без боязни, что её оставят на улице. В последующие две недели, то есть по сей день, она со своим дружком пропадает на улице целый день и возвращается лишь на ночь. Она - к себе в ванну, а он - в свой уголок под домом. Некоторое время спустя я узнала, как она поранилась. Я догадывалась, что она попала в ловушку, но ничего толком не знала об этом до тех пор, пока не сходила на чашку кофе к новым соседям в Друимфиаклах. Хозяйка дома рассказала мне о выдре, которую поймал её сын. Он установил капкан у берега залива ниже дома, и однажды они увидели, что там что-то шевелится. Сын пошёл узнать и увидел, что это выдра. Как только он раскрыл капкан, вместо того, чтобы бежать прочь, она бросилась к нему, и он стал отгонять её палкой. Но она продолжала своё, и он снова стал защищаться палкой. Затем она ушла прочь, но несколько раз оборачивалась, как бы раздумывая, не вернуться ли к нему. Всё это случилось за пять дней до того, как она появилась в Камусфеарне, и всё это время она не могла прокормиться,так как охотник сказал, что она была в хорошем состоянии, когда он видел её, а когда она появилась здесь, то была совсем тощая. Как хорошо, что она вспомнила, куда надо обратиться в беде, и что я оказалась тут и смогла ухаживать за ней! По моим подсчётам прошло четыре года с тех пор, как Манди или Мосси появлялись в Камусфеарне или поблизости от неё, ибо тот краткий визит к водопаду летом 1964 года, совершенно очевидно, был вопреки намерениям Манди. Но изложение, данное в письме, не оставило у меня никаких сомнений в том, что это были именно те две выдры, о которых я подробно писал в книге "Скалы остаются". Мосси, с его тупой боязливой, эгоистической натурой; Манди с её чудесными способностями всюду лазить и явным пониманием основных принципов механики. В самом последнем предложении той книги я писал:" Если мне когда-либо доведётся вновь писать о Камусфеарне, надеюсь, мне не придется писать о смерти Манди. Её цельная динамичная личность была бы сметена в результате внутренней опустошённости, от желания убивать". Мне, по крайней мере, и не пришлось делать этого. Раненая и неспособная содержать себя, она вспомнила и вернулась. Она, должно быть, припомнила, что помимо бесплатной рыбы и любви ещё раньше был довольно длительный период принудительного заточения, с которым ей пришлось бороться. Но стремясь найти убежище в Камусфеарне в бедственном положении, она умела перехитрить нас и чувствовала, что сможет повторить это вновь, если возникнет такая необходимость. Так далеко от Камусфеарны последний абзац письма вызвал у меня сильный приступ ностальгии по знакомым местам. "Камусфеарна сейчас прекрасна, как никогда. Везде и всюду растут огромные купы первоцвета, васильков, фиалок и буйное цветенье диких трав." Но в том письме была и приписка. P.S. Здесь появился полтергейст, вчера он разбил два окна. Одно, когда я сидела на углу софы, где вы обычно сидите, а второе - на кухне, когда я мыла посуду. Дозорный! Как же мне быть с рябиной? 15 МНОЖЕСТВО НЕСЧАСТИЙ Я вернулся в Англию 18 июня 1967 года, договорившись лишь посредством переписки, но без собеседования с одним человеком, который временно согласился помогать мне в Камусфеарне в течение моего последнего лета там вместе с выдрами. Это был Эндрю Скот, мальчик, который последние пять лет периодически переписывался с нами, но с которым я так и не познакомился лично. Теперь ему было 17 лет, и он заканчивал школу. Тем временем мне пришлось переждать в Лондоне, пока молодая женщина, жившая в Камусфеарне, не переберётся со своей малолетней дочерью и неисчислимым зверинцем (в который теперь среди прочего входило две ослицы, которые, как говорили, были в положении, - или жерёбые? - и пони, которого ошибочно считали мерином) в другой дом рядом с деревней. Я сразу же занялся проблемой подыскания окончательного жилья для выдр, так как опыт предыдущего лета и последовавшее крушение планов их устройства в выбранный зоопарк научили меня, что время в этом плане нельзя считать безразмерным. Я считал, что Камусфеарну как хозяйство следует закрыть до начала зимы и что переговоры нужно начать сразу же. Ещё будучи за границей, я много думал об этом и вернулся назад с намётками плана. Теперь я уж больше не надеялся ни на один зоопарк, у большинства из них и так не хватает места, и даже при той сумме денег, которую выделил совет, былодовольно трудно устроить идеальные, по моим понятиям, условия. Так что я исключил все зоопарки, и одновременно мне пришлось отмести возможность их устройства в частном доме, так как миллионера-эксцентрика подходящего типа просто не существовало. И при этом у меня оставалась только одна возможность найти кого-либо, кто вложил бы деньги в создание хороших условий для выдр, так как при этом можно было ожидать довольно быструю отдачу, в отличие от зоопарка, где весьма трудно оценить окупаемость какого-либо конкретного животного-экспоната. Львы у лорда Бата в Лонглите... большой парк герцога Бедфордского в Уобурне,- но что есть в Уобурне из животных, что бы действительно могло соперничать со львами Лонглита? Я сомневаюсь, смогли бы лонглитские львы привлечь к себе такое внимание общественности, если бы не история Джой Адамсон о львице Эльзе, и, в конце концов, книги об Эдаль продаются почти таким же тиражом, как и об Эльзе, но Эдаль-то жива, а Эльзы уже нет. Конечно же, в Уобурне были крупные редкости, - европейский бизон и почти все из оставшихся в живых во всём мире олени Отца Давида, но это были не знаменитые сами по себе животные в глазах публики, какими были Эдаль и Теко. Так что я вернулся домой с наполовину сформировавшимся планом обратиться к Уобурну. План этот довольно сильно подкрепили два события, случившиеся в течение моих первых дней пребывания в Англии. Первое состояло в шарже в одной из ежедневных газет, где были изображены два фургона,прибывшие в Уобурн, на одном из них была надпись "львы", на другом - "христиане", и заголовок: "Что бы ни сделал Бат, Бедфорд это делает лучше". Второе же, как выяснилось, состояло в том, что один мой знакомый, Майкл Александер, имеет определённую концессию в Уобурне, связанную с животными, и что не исключена возможность эту концессию расширить. Майкл загорелся этой идеей, и почти через неделю после моего возвращения из-за границы он отвёз меня в Уобурн. Он провёл меня по живому уголку, где за невероятно разношерстным скоплением животных как диких, так и домашних, которые с полнейшим презрением относились к бродившей среди них публике, надменно наблюдал неподвижный стервятник, величественно расположившийся на деревянной перекладине небольшого, находящегося в центре сооружения. Три великолепныеары, свободные, без всяких пут, летали с дерева на дерево над нами и вокруг нас, волшебное великолепие их оперения освещалось ярким полуденным солнцем. Мы прошли через живой уголок и вышли за него на заброшенную территорию, которую Майкл считал подходящим местом обитания выдр. Как только я увидел его, то сразу же понял, что, если бы его удалось заполучить, то это был бы рай для выдр. Перед нами было небольшое озёрко, густо заросшее водяными лилиями, оно было почти круглое, размером эдак метров 60 на 45. Мне сказали, что глубина его в центре метра три с половиной и около полутора метров у берегов. Там, очевидно, была проточная вода, так как среди лилий я заметил золотого карпа, и чуть дальше плескалась какая-то мелочь, которую издали было трудно определить. Мы стояли среди колоннады из деревянных столбов и арок, изукрашенных в китайском стиле, которая охватывала почти половину окружности озера. Это была орнаментированная крытая галерея, отделённая от озера несколькими футами поросшего травой берега. Эта блистательная причуда официально называлась "китайской молочной фермой", она была построена в далёкие славные времена, как особый бриллиант в венце Бедфорда. А прямо позади нас была просторная комната, выходившая одной стороной на галерею. Это было идеальное местоположение, в котором даже очень осмотрительный деловой человек, конечно же, посчитал бы деньги потраченными не зря при этом великолепии, так как выдры были как бы отдельным экспонатом, за который надо платить особо. К несчаcтью, несовместимость Эдаль и Теко создавала дополнительные трудности, так как озеро надо было делить на две части. Мы тут же размечтались о том, где разместить искусственные острова и фонтаны, место для отапливаемого ночлега, хоть это была только разведка, мы обсудили почти все детали. Майклу нужно было только получить концессию на эту часть усадьбы, которая в то время не приносила какого-либо существенного дохода. Когда мы дошли до того, что обсуждать уже почти было нечего, Майкл устроил мне одну из своих экскурсий по громадному парку. Эта огромная и совершенно неиспорченная сельская местность площадью в 3000 акров была огорожена высокой каменной стеной длиной не менее 13 миль. Там было десять видов оленей, которые жили в совершенно диком состоянии в прекрасном окружении, не говоря уже о европейском и американском бизонах, кенгуру-валлаби, ламах, альпаках, гуанако, пары размножающихся подобно страусу нанду и каких-то особенных журавлей. Устройство экскурсий на больших полноприводных автомобилях, так что публика могла видеть всё это великолепие вблизи, что очень похоже на то, как это делается в африканских заповедниках, было одним из первых предприятий Майкла в Уобурне и стало пользоваться вполне заслуженной популярностью. Я как будто бы окунулся в предыдущее столетие, столетие до начала индустриализации, когда большая часть Англии была именно такой: огромные луговые пространства, где растут благородные дубы и пасутся олени. Сам Робин Гуд со своими воинами в маскировочных листьях был бы здесь так же уместен, как и олени. Не говоря уж о любовании животными, многие из которых позволяли экскурсионным машинам подъезжать к себе всего лишь на несколько метров, просто то, что эту чудную землю никто не ковырял, вызывало особое чувство восхищения. Вот это, и тишина; теперь я хорошо понимаю тех, кто не особо интересуется животными, как они за полчаса такой экскурсии погружаются в волшебную страну, совершенно не похожую на испорченную камнем, кирпичом и рёвом механизмов землю, на которой так многим из нас суждено жить. Побывав на экскурсии в этом зелёном парке с мирными и спокойными животными, я почувствовал, что, хоть это по существу и коммерческое предприятие, оно также и очень необходимая для общества услуга. Тем временем у меня появилась целая череда любопытных и тревожных физических недомоганий. Вскоре после возвращения из северной Африки я сидел за письменным столом, мне нужно было сделать несколько телефонных звонков. Когда мне ответил первый абонент, я с изумлением обнаружил, что без каких-либопредварительных симптомов я вдруг потерял голос, не мог даже шептать. На следующий день я был уже совсем болен, болела голова, меня тошнило, и были нелады с пищеварением. Я стал принимать антибиотики, но, когда после пяти дней ледермицин не дал никакого эффекта, я послал за доктором. Пока он осматривал меня, я заметил, что он особо внимательно прослушивал моё левое лёгкое, а по окончании осмотра сказал: - Не сомневаюсь, смена антибиотика вскоре прояснит общее состояние, но в основании левого лёгкого у вас хрипы, и мне кажется, что у вас начальная стадия пневмонии. Мне бы хотелось, чтобы вы как можно скорее сделали себе рентген. Я ответил: - Думаю, что я классический пример для рака лёгких, у меня подходящий возраст, и выкуриваю я восемьдесят сигарет в день. Он сказал: - Я хотел бы связаться с грудной клиникой по телефону прямо сейчас. Он так и сделал, но договориться удалось только на пятницу, и только в следующий вторник ему сообщат результат. Я спросил его, что может выясниться худшего в результате рентгена, и он ответил: - Ну, то, что вы сейчас сами назвали. Когда я стал настаивать, как велика вероятность, что это так, он не стал говорить ничего определённого, а когда я спросил, скажет ли он мне всю правду, когда получит результаты рентгена, он ответил: - Да, вы из тех пациентов, с которыми такой путь будет наиболее правильным. От среды до пятницы время тянулось очень медленно, и за эти два дня я совсем утвердился в мысли, что результат будет положительным. Как я говорил врачу, я представляю собой просто классический случай, а теперь, думая об этом, я понял, что у меня много таких симптомов прямо по учебнику. Миллионы людей до меня бывали в таком неопределённом состоянии и гораздо дольше меня, но я никогда не встречал его субъективного описания, так что, пожалуй, стоит отметить свою собственную реакцию. Во-первых, мне казалось невозможным встречаться или разговаривать с кем-либо, кто не болел раком. Это был как бы частный, замкнутый мир, который сбивает с толку и пугает тех, кто не принадлежит к нему. Нескольким окружающим, к которым это могло иметь отношение, я просто сообщил факты, но обсуждать их с ними я был не в состоянии. Из-за чувства отстранённости от всего мира я отложил все встречи до следующей среды, когда мне уже будут известны подробности диагноза и прогнозы. Совершенно неожиданно наступила полная отстранённость, которая вполне могла оказаться временной. Меня уже меньше беспокоило, что у меня рак (а я уже убедил себя в этом вне всякого сомнения), аволновала перемена планов и программ, которую придется проделать. Как будет управляться Камусфеарна до переезда выдр вУобурн, кто их будет туда перевозить, общее состояние моих дел? Страх и отчаяние, вероятно, придут позже, но в течениеэтих двух суток у меня не было ни того, ни другого. В пятницу в половине второго пополудни я явился в грудную клинику, после того, как мне сделали рентген, и я уж собрался уходить, рентгенолог сказал: - Вообще-то вам нужно было бы ждать результатов до следующей недели, и тогда вы их получите у своего врача. Но тогда вы будете в неведении ещё четыре дня, так что если подождёте, то мы сможем вам сказать кое-что уже сегодня. Конечно, если хотите. Я ответил, что, естественно, подожду, и весьма за это благодарен, что было ещё мягко сказано. Я сидел в приёмной и читал старые номера журнала "Панч". В большинстве у них были политические шутки, смысл которых я не совсем понимал, так как за время полугодового пребывания в Северной Африке не следил за событиями внутри страны. Там была табличка: "Не курить", а мне вдруг очень захотелось. Я стал убеждать себя в том, что если у меня рак лёгких, то одна сигарета погоды не сделает, а если его нет, то тем более. Но пройти к двери на улицу могло значить, что я упущу известие, когда оно появится, так что я остался сидеть. Размышляя над своим положением, я пришёл к выводу, что только в случае отрицательного результата мне здесь что-нибудь скажут; если же результат положительный, думалось мне, они как-нибудь устроят так, чтобы мне сообщил об этом мой врач. В таком случае, отсутствие известия будет плохой новостью. Через полчаса ничего не произошло. В комнате было ещё трое пациентов. Глядя на них, я попробовал определить по их состоянию, так же ли они ждут исключительно важных для себя вестей, но по лицам ничего не смог выяснить. Хотелось надеяться, что у меня такая же бесстрастная физиономия. Три четверти часа спустя или около того вошла сестра и вопросительно осмотрелась. - Г-н Максвелл? Я встал, и она поманила меня за собой в коридор. - Доктор велел сказать, что рентгенограмма у вас совершенно удовлетворительная. В этом высказывании прозвучало дельфийское свойство, а я отчаянно стремился к определённости. - Он, что, сказал, - осторожно произнёс я, изо всех сил стараясь не выдать своего волнения, - качество снимка удовлетворительное, или же моё состояние удовлетворительно? Она просияла под тяжёлыми роговыми очками. - Он сказал, что не видит и следов какой-либо патологии. Другими словами, у вас всё в порядке. Я еле удержался, чтобы не обнять её или не крутнуться на одной ножке тут же на месте. Я поблагодарил её и вышел на улицу, где сияло летнее солнце, улицы были полны народу, в чью гущу я внезапно снова вернулся. Вслед за отменой смертного приговора почти тут же возникла другая напасть. Хоть я ничего и не подозревал, но из Северной Африки я приехал нездоровым. Я привёз с собой чрезвычайно редкую болезнь, которой раньше не отмечали в Марокко, где я провёл это время. Тем самым мне отплатилось, и с лихвой, за открытие там колонии розовых цапель, о которых в Северной Африке не было ничего известно с тех пор, как они исчезли из Алжира много лет тому назад. Это важное в орнитологии событие произошло как раз в разгар ближневосточной войны. Арабские газеты почти ничего не писали о других событиях в то время, и моя находка была опубликована полностью вместе с рисунком птицы на первой странице местной газеты. Ведь от англичанина во время всемирного кризиса ничего другого и не ждали. Письмо к губернатору провинции с просьбой немедленно организовать защиту редкой птицы было отправлено за подписью более полудюжины влиятельных граждан. Перевод разговорного французского на литературный английский уже давно стал притчей во языцех, и поэтому я добавлю сюда только два предложения из этого письма: "Они (научные органы) не упустят оказии выдвинуть правительству Его Величества Короля Хасана II требование о комплекскной защите этой птицы и места её гнездования. К сожалению, ей угрожают орды коз, кормящихся маисом, которыесвоим блужданьем там ответственны за растоптанность многих яиц". Я полагал, что достаточно поплатился за это научное открытие очень болезненным укусом змеи на болотах, где водятся розовые цапли, но оказалось, что это лишь задаток по счёту, так как я привёз с собой в Англию ещё один живой организм, который также не отмечался раньше в Марокко, исключительно неприятную брюшную бациллу, называемую Coccida isospora belli. Последнее слово ("военная") относится к эпидемии неизвестной тогда болезни среди войск в Галлиополи во время первой мировой войны. Как бы оправдывая своё название, она вновь возникла в германских войсках в Тунисе и Алжире во время второй мировой войны. Известного лечения от неё ещё не было. Говорили, что она происходит сама по себе и длится полтора-два месяца. Симптомы её: бурный, изнурительный понос, тошнота, рвота и более-менее острая боль в брюшной полости. Временами я страдал ото всех сразу же, и результат был весьма сокрушительный; через полмесяца я потерял килограмм семь весу и так ослаб, что едва тащился по комнате. И вот в таком-то состоянии, хоть я его и тщательно скрывал, я снова съездил в Уобурн, сделал подробные зарисовки вольеров для выдр с китайским орнаментом, чтобы они органично вписались в атмосферу китайской молочной фермы, и, наконец, получил принципиальное "добро" на весь проект. Между тем на буйной колонии Coccidae, поселившейся в моих внутренностях, испытывали одно лекарство за другим. Первый из антибиотиков они восприняли как бесплатное шампанское, ещё больше развеселились и стали гораздо непринуждённее. Затем наступил короткий период надежды: после пятидневного лечения мне сообщили, что их число изрядно поубавилось, и они представились вялыми, как с крепкого похмелья. И всего лишь три дня спустя, 16 июля, они, однако, объявились вновь в полную силу, и симптомы не оставляли никакого в этом сомнения. Так как известных способов лечения не было, а болезнь настолько редкая, что объектов для эксперимента не так-то легко и найти, то доктор пробовал на мне одно лекарство за другим, но всё без толку. К 28 июля я решил, что при таких обстоятельствах мне можно с таким же успехом находиться в Шотландии, как и в Лондоне, тем более, что 15 июля (в мой день рожденья) мы, наконец, продали остров Орнсэй, и оставались кое-какие вопросы, которые надо было решить на месте. Я всё ещё не мог переехать в Камусфеарну, ибо женщина со своим огромным зверинцем по-прежнему была там, и совсем неясно было, когда же дом освободится. И последнее лето, которое я предполагал провести в Камусфеарне, быстро уходило. И тогда я поселился неподалёку от Инвернесса у Ричарда Фрера, который с продажей острова Орнсэй довёл почти до конца свои долгие и славные бои в арьергарде. Я приехал к нему 1 августа, а 4 августа в правом лёгком почувствовал сильную боль. Дышать я мог только очень поверхностно, а смеяться, либо кашлять было для меня просто агонией. В прошлом у меня были такие же ощущения при поломанных рёбрах и при плеврите. Тут же болело, как при обоих сразу, но так как я знал, чторёбра у меня целы, то посчитал, что это плеврит. 8 августа я получил ожидавшееся приглашение приехать на остров Орнсэй, чтобы обсудить стоимость имущества лично с новым хозяином, и так как нельзя было рисковать задержкой в оформлении продажи, я поехал через всю Шотландию на машине, напичканный обезболивающим настолько, лишь бы только не угробить себя. Камусфеарна к тому времени освободилась, там остался жить только Эндрю Скот, который присматривал за выдрами, моими двумя шотландскими борзыми Дэрком и Хейзел, и остатками большого кочевого стада, которые та женщина ещё не смогла перевезти на своё новое место жительства: один белый римский гусь, один робкий, но громадный кот, два осла и шесть пуделей. Итак, я, наконец, вернулся домой, но уже на следующий день стал обильно харкать кровью, а ещё через день уже лежал в стеклянной камере туберкулёзной больницы, и Камусфеарна удалилась как бы за тридевять земель. Казалось, я избежал рака только для того, чтобы заболеть туберкулёзом. Когда через сутки, совершенно случайно, я узнал, что у меня не туберкулёз, а кровяной тромб в левом лёгком, который, вероятно, был прощальным салютом моих Coccidae, я выписался из больницы по собственному желанию и вернулся к долготерпеливому гостеприимству Ричарда и Джоан Фреров. Мне нужно было находиться поблизости от больницы, чтобы каждые три дня делать анализ крови, так что в Камусфеарну я попал только в самом конце августа. К тому времени там оставался только гусь, кот и четыре пуделя. Я не добился своей цели в срок или по плану, но всё-таки достиг её. 16 ВОЗВРАЩЕНИЕ В КАМУСФЕАРНУ Возвращаясь в Камусфеарну после столь долгого отсутствия, я отметил два явления, хотя по самой своей природе одно из них запечатлелось гораздо быстрее, чем второе. Я довольно быстро понял, что за девятнадцать лет моего пребывания там мне ещё не доводилось видеть дом и его окружение таким обветшалым и запущенным. Необычайно суровая и влажная зима и наличие огромного количества животных разрушили почти всю штукатурку в помещениях, которые мы пристроили к старому дому, обшитому сосновыми досками, и даже деревянные детали строения были испещрены следами копыт и проворных лап. Листы сухой штукатурки изобиловали дырами, как будто бы их обстреливали, и только следы зубов и когтей вокруг этих дыр свидетельствовали о том, что в результате какого-то непонятного инженерного подвига, их можно отнести к решимости собак выгрызть их. Потолок ванной провалился под грузом собачьей конуры, которую временно запихали на чердак над ней, в окнах были разбиты девять стёкол и сломаны двенадцать щеколд, даже в ванной и уборной. Ковры и дорожки были так изгажены, что их пришлось сжечь. Как будто бы какая-то всепожирающая туча саранчи пронеслась по дому с заданием всё порушить. Снаружи положение было не лучше. Морские ветры превратили некогда белые стены в грязно-серые, поросшие местами зеленоватой плесенью грибка. Белый штакетниковый забор перед домом был сломан в нескольких местах, а вдоль дюн между домом и морем валялись груды ржавых банок и бутылок из разметанных, вероятно, ветром, некогда глубоко вырытых нами мусорных ям. Давно уж в Камусфеарне не было энергичного мужчины, который мог бы вырыть глубокую могилу для захоронения несгораемых остатков эры консервированного продовольствия. Хуже, гораздо хуже был ужас, которому я подвержен больше, чем многие другие, что я испытал много лет тому назад ещё в рыболовецком хозяйстве на острове Соэй, в тот день, когда мы обнаружили, что шестнадцать тонн акульей солонины протухли в закрытом солильном баке. Здесь же, в Камусфеарне, кто-то отключил электричество у самого большого из наших морозильников, и рыба в нём стала гнить. В конечном итоге я знаю, что нужно гораздо более тонкое обоняние, чтобы отличить запах 16 тонн тухлого мяса акулы от запаха полутонны гнилой трески. Заметную лепту в общую картину разрухи внесло наличие и деятельность, как фекальная, так и "топтальная", около сорока голов крупного скота, тучных, неуклюжих животных, которые вытоптали все до единой травинки вокруг дома и превратили всё вокруг в склизкое и вязкое месиво из грязи и навоза. Он разломал хлипкие воротца нашего садика, сжевал и вытоптал несколько оставшихся гладиолусов, которые ещё сохранились среди сорняков на некогда аккуратных клумбах под окнами дома. Они терлись и чесались обо что только можно, и всё скрипело и шаталось под напором их туш. Они, или же что-то в равной степени тяжёлое, проломили балки моста через ручей, и выходили в соседний лесок, так что Эндрю Скоту приходилось значительную часть своего времени тратить на то, чтобы выгнать скотину оттуда и собрать на место. Камусфеарна была в упадке, и преобладали всякие виды грязи, ржавчины и развала. Эти удручающие признаки были настолько вездесущи, что только через несколько дней я стал замечать и другие приметы, противоречащие первым, которые могли бы составить совсем другую картину. Взяв на работу за тысячи миль отсюда временного работника, с которым даже не был знаком лично, я встретил человека, который оказался в состоянии справляться с положением не только без отвращения, но с уверенностью и даже воодушевлением. Эндрю Скот, чьи письма мы в течение пяти лет подшивали под рубрикой "любитель-подросток" (по содержанию они не очень отличались от остальных, чьи авторы, теперь я твёрдо знаю, оказались бы совершенно непригодными к такой работе), стал принимать образ идеального избавителя Камусфеарны от всех её бед. Бурная погода, сырость, ветры, условия жизни, ставшие совсем примитивными, отсутствие кино и социального общения, исключительно тяжёлая и часто противная работа практически без выходных, ежедневная ходьба по крутой тропинке в Друимфиаклах, часто по щиколотку в грязи и воде, чтобы забрать почту и тяжёлые припасы, заказанные в деревенском магазине, поиски дров на пустынном и холодном побережье под проливным дождём, - всё это было его стихией, и он ни разу не пожаловался и не высказал предположения, что в другом месте ему было бы лучше. Ему всё было легко. Больше того. Несмотря на то, что ему прекрасно было известно о тех жутких травмах, которые и Эдаль, и Теко нанесли людям в прошлом, и на очевидный риск, которому он подвергался сам, у него была цель и желание ухаживать за ними, водить их на прогулку, быть с ними не в таких отношениях, в каких находится работник зоопарка и его подопечные опасные звери. Я узнал об этом из его не так уж неожиданного, но всё же обескураживающего вопроса: - А когда я начну водить выдр на прогулку? Я ответил: - Я бы не хотел этого вообще, только мне они никогда не угрожали, и только я не боюсь их. Я не хочу никого подвергать возможно сильной травме. Но его такой ответ не устраивал, он даже стремился к тому, чтобы оказаться в потенциально опасной ситуации. Ему удалось добиться разрешения своих родителей, и теперь единственным препятствием этому был я. В конце концов и мне пришлось сдаться. Уже прошло восемь месяцев с тех пор, как я лично общался с Эдаль и Теко, и сам я был далеко не уверен в том, как они меня встретят. Я начал с Теко, ибо, как я писал в начале этой книги, у меня была любопытная и обнадёживающая, хоть и мимолётная встреча с ним в ноябре 1966 года. Так что после первых нескольких дней пребывания в Камусфеарне, которые были посвящены перегруппировке сил после многих невзгод за последние несколько недель, однажды ветреным, но солнечным утром я вышел пообщаться с Теко. Его не было видно в вольере, и я понял, что он спит в доме. Я открыл калитку и позвал его, и из темноты его полуприкрытой дверцы в ответ раздалось его приветственное повизгивание. Я подождал и снова позвал его, немного погодя он не совсем уверенно вышел в неограждённый мир, которого не видел более четырёх лет. Правая сторона морды у него распухла и правый глаз совсем закрылся, у него был нездоровый вид, он был неестественно толст и явно страдал от воспаления дёсен, которые периодически получали инфекцию у обеих западноафриканских выдр. У него был потерянный и отрешённый вид, но когда он подошёл ближе и учуял мой запах, то снова заворковал: радостное, любящее взвизгивание, которого я так давно не слышал. Я наклонился и протянул к нему руки, мгновение спустя он уже мусолил мне лицо своим мокрым носом и жёсткими усами, засовывая свои обезьяньи пальчики мне в уши и нос, удвоив свои восторженные крики любви. Он растрогал меня. Подумалось, что я сделал такого, чтобы заслужить столь длительное доверие и преданность. Я держал его взаперти четыре года, лишил его человеческого общества, к которому он не по своей воле был приучен с младенческого возраста, я даже однажды принял решение отправить его в зоопарк, отдать на возможно равнодушное попечение чужих людей. Я ведь предал его, и так как наши средства общения сильно ограничены, я даже не смог объяснить ему причины того, почему я так поступил. Так вот, наша первая прогулка за долгие годы продлилась полчаса, она была грустной, я чувствовал себя виноватым. Теко, страдавший чем-то вроде нашей зубной боли, был смущён, ошеломлён уже полузабытым внешним миром и почти не отходил от меня. Каждые несколько метров он останавливался, чтобы поласкаться, вновь потолковать со мной. Он не стал плавать, но восторгался своими прежними любимыми местами, будь то тихие спокойные заводи, где можно порезвиться, то ли светлаявода переката. В то время ему нужен был я, только я, всё остальное было второстепенно. Когда я отвёл его домой, ему страстно хотелось, чтобы я опять не оставил его одного. Каким только пыткам не подвергают люди своих "любимцев". В некоторых кругах может показаться странным прибегать к услугам знаменитого врача, чтобы осматривать и лечить животное, но вы просто не знаете доктора Данлопа. Наш местный ветеринар (пятьдесят миль по дороге и ещё морской паром), Дональд Мак-Леннан, кто таким чудесным образом лечил выдр в течение восьми лет, был в отпуске, и мне пришлось прибегнуть к помощи этого врача. С характерным для него искусством он быстро принял нужное решение, выписал антибиотик, и через пять дней Теко снова стал здоровой и резвой выдрой с живым интересом ко всему окружающему. Итак, моя вторая прогулка с ним очень отличалась от первой. Правда, он держался ближе ко мне, чем прежде, но помнил свои заветные места и двинулся туда: он гонялся за рыбой и кувыркался в спокойных водах реки, каждые несколько минут выскакивал оттуда, становился передо мной торчком, очевидно благодаря меня повизгиваньем от удовольствия, обрушивая на мои и так уже промокшие штаны новые водопады воды из своей шерсти. И только когда я привёл его обратно домой, начались трудности. Это было столкновение воли, и на разрешение его мне пришлось потратить более часа. Теко просто не хотел возвращаться к себе в вольер. Он устал, нагулявшись гораздо больше, чем за все предыдущие четыре года вместе взятых, и совершенно очевидно, ему большевсегосейчасхотелось свернуться в своих одеялах под инфракрасной лампой, но он ни за что не хотел опять добровольно становиться пленником. Онснова и снова подходил к воротцам в деревянном заборе и просовывал мордочку между досок и всё что-то толковал тихим скулящим тоном, разговаривая то сам с собой, то обращаясь ко мне, но я не мог ничего поделать, чтобы убедить его зайти туда и закрыть за ним калитку. Времена уздечек и поводков давно прошли, действовать можно было только уговорами, и я уговаривал его, пользуясь всевозможными уловками. Каждый раз, как я его звал, он отвечал мне своим обычным приветливым тоном, но с некоторыми вариациями, которых я не слышал прежде, но в которых так же явственно, как и в членораздельной речи, слышались протест и упрёк. Тут же у ворот он валялся в траве и терся об неё, как это всегда бывало у него перед сном, я постоянно звал его, а Эндрю Скот сидел как часовой на крутом склоне холма над нами и чуть не сошёл с ума от орд грызущих его комаров. Очевидно, надо было сменитьтактику, я перестал звать его, вошёл в его домик и сел к нему на постель под обогревательной лампой. Несколько минут спустя инициатива перешла в другие руки, теперь он всё настойчивей стал звать меня, а я не отвечал. В голосе у него зазвучали особые ноты, нечто среднее между писком и визгом, которыми щенок выдры зовёт родителей, которых не может найти. Он подходил всё ближе и ближе, в его голосе отчётливо прослушивался тревожный вопрос. Я упрямо молчал, и вдруг его мордочка заглянула в дверь. Вместо того, чтобы отпрянуть, как я опасался, теперь он, обнаружив меня, подскочил ко мне, воркуя от удовольствия и стал прыгать рядом, проделывая ритуал любви и дружелюбия, как будто бы мы не виделись с нимнесколько месяцев. Я поддался его настроению и проделал весь репертуар ласок, которые он познал ещё будучи щенком; я дул ему на мех, как если бы это была шерстяная перчатка в белый зимний день, брал в рот кончики его обезьяньих пальчиков и слюнил ему нос. Всё это хорошо, - думал я, пока его тяжёлое гибкое тело ползало по мне и возилось рядом, - но как мне отсюда выбраться самому, надо придумать какую-то уловку, чтобы он не утратил ко мне доверия. Но я совершенно не рассчитал ситуацию; он был совсем как ребёнок, который едва подавляя зевки, утверждает, что спать ещё слишком рано, но если родитель хорошенько завернёт его в одеяло, то мгновенно уснёт. Теко лежал в постели, он получил все причитающиеся ему пожелания спокойной ночи, и вряд ли бы вышел отсюда, если бы я снова позвал его. Моя осторожная попытка крадучись удалиться была совершенно излишней, теперь он был занят лишь тем, как бы поудобнее улечься спать. Он нашёл такое положение ещё до того, как я закрыл за собой калитку. Я добился, по крайней мере, части того, о чем мечтал в тот бурный осенний вечер год назад. Восстановил хоть в некоторой степени свободу и довольство жизнью этого существа, которое когда-то было моим другом в Камусфеарне, и ни он, ни ябольше не чувствовали себя пленниками. С того дня, как я сводил его к водопаду и к островным пляжам из белого песка, наблюдая, как он плавает в прозрачной, как стекло, воде во время отлива, я вновь стал воспринимать цвета и краски пейзажавокруг Камусфеарны. Через неделю после полного восстановления отношений с Теко я стал понимать, что не смогу полностью восстановить своё отношение к Камусфеарне, если не воссоздам подобных же связей с Эдаль. Я не знал, возможно ли это, но готов был пойти на многое, чтобы выяснить. Пять с половиной лет её не касалась рука человека, пять с половиной лет она не выходила за пределы своего тесного вольера. Никто не понимал, чем вызваны взрывы гнева и ярости, которые периодически нарушали длительные периоды хорошего настроения и миролюбия. Но всё же это было так, она нанесла людям серьёзные травмы, и, наконец, в начале 1962 года перепугала даже Джимми Уатта, загнав его на потолочные балки в его собственной комнате и долгопродержала его там, в ярости визжа, если он пробовал там пошевелиться. С тех пор суматоха в Камусфеарне со всеми перипетиями в жизни её многочисленных обитателей не давала мне возможности попробовать восстановить с ней отношения. Надо честно признаться, что когда Джимми стал её бояться, это произошло и со мной, так как я знал, что во всех остальных случаях жизни Джимми не боялся почти ничего. Но я также знал, что лично мне она не давала никакого повода бояться её, и я чётко сознавал, что не смогу уважать себя и не увижу больше Камусфеарну единой, если не попробую сделать с ней то, что мне удалось с Теко. Обе они из-за того, что их родителей убили, когда они ещё были малютками, выработали в себе неестественную зависимость от человека и его общества и были лишены его оттого, что, став взрослыми, они стали вести себя как дикие звери, а не как домашние собачки пекинезы. Если их поведение озадачивало нас, то наше, должно быть, совсем сбивало их с толку, оба они получили пожизненный срок за действия, которые из-за истерии при их проявлении, они, возможно, и не помнили. Обдумав всё это, я решил, что если буду изо дня в день откладывать решительные действия по восстановлению её прежнего положения, то весь мой проект будет постоянно рассыпаться, деловая атмосфера незакончена и заброшена, всё это так портило картину Камусфеарны за последние пять лет. Так вот, 10 сентября я решил вывести её на прогулку на следующий день. Решение, пожалуй, было импульсивным, но, думаю, что подготовка к этому и меры предосторожности, свидетельствуют о достаточной степени предусмотрительности. Было бы безответственно, с учётом её предыстории, рисковать тем, что она может встретиться с незнакомыми людьми на побережье, так что мы договорились о том, что Эндрю будет сидеть на холме таким образом, чтобы видеть оба подхода к заливу Камусфеарны и предупреждать нежданных посетителей о том, что на берегу находится на свободе потенциально опасный зверь. Он будет следить за моим передвижением в бинокль, и если я получу серьёзную травму, он вернётся домой и позвонит доктору, который был в деревне за пять миль отсюда. Для своей собственной безопасности я разложил перевязочный материал, включаяхирургическую иглу и нить на столике ванной. Поразмыслив, я добавил туда гиподермический шприц и кокаиновый раствор. В качестве чрезвычайной меры, которая, к счастью, оказалась ненужной, я запасся тем, о чём, не пойму почему, мы не подумали раньше, - перечницей. Любое нападающее животное величиной с Эдаль, подумал я, можно совершенно обезопасить таким средством. Из места её пребывания Эдаль можно было вывести во внешний мир тремя путями. Один из них исключался из-за количества порушенных предметов, которые могла встретить любопытная и заинтересованная выдра, - это через давно заброшенную комнату, которая когда-то принадлежала Джимми и вела в вестибюль. Второй вёл прямо в вестибюль и оттуда на улицу. Третий - это новая калитка в деревянном заборе, которая вела к песчаным дюнам и которую Алан Макдиармид сделал за несколько дней до этого, в то время как я, так сказать, внутренне готовился к освобождению Эдаль. Когда Эндрю расположился на нужном месте, и наступило время открыть калитку и позвать её выйти на улицу, мне вспомнилось, что говорили мне Малкольм и Паула Макдональд, когда Эдаль впервые появилась в Камусфеарне восемь долгих бурных лет тому назад. - Пусть она сама подойдёт к вам, не навязывайтесь ей. Не обращайте на неё внимания, и она подружится с вами. Так вот, я открыл калитку к дюнам и позвал её так, как звал когда-то давно: "Уи-и-и, Ээ-даль, уи-и-и!" В туннеле, защищавшем её спальное место от ветра, раздался топот ног, и она вдруг появилась рядом со мной. Но её гораздо больше заинтересовал механизм калитки, чем я сам. Она ощупала все петли калитки, снова вошла внутрь, чтобы осмотреть их под другим углом, затем занялась осмотром хозяйства вокруг дома. Всё было для неё в новинку, всё нужно было обследовать с тщательностью и вниканием во все детали, как это делает инспектор страховой компании. Через несколько ярдов она набрела на сломанный "джип", стоявший в конце сарая. Она забралась на него и пробыла там довольно долго, ощупывая всё пальцами, как если бы ей надо было составить отчет о состоянии машины. Она вышла оттуда минут через пять, изящно по дамски чихнула (иногда она при этом прикрывала рот лапой) и взобралась на сиденье водителя. Она подёргала ручки, спустилась на пол, чтобы ощупать отверстия вокруг рычагов и педалей сцепления и тормоза, и вдруг очутилась стоя на сиденье шофера, взявшись за рулевое колесо и вглядываясь вдаль, как бы проверяя видимость. Она отошла от машины с таким выражением, которое можно было бы представить такими словами: "Объявите выговор тому, кто отвечает за неё" и отправилась дальше к перевернутой лодке, у которой во время зимнего шторма было сломано несколько планок. Она скрылась под ней на несколько минут, и только иногда появлялись её пальцы, ощупывающие поломанные доски. Наконец она вышла оттуда, взобралась на лодку и прошлась по килю, пользуясь как пальцами, так и мордочкой, чтобы оценить ситуацию. Вновь убедившись, что кто-то тут напартачил, она оставила лодку в покое, пошла было за мной в сторону моря, но внезапно вернулась назад. Сам рабочий сарай, которого она ещё не видела, также потребовал тщательного осмотра. Помимо разбросанного инструмента и всяческих деталей в сарае в это время находились две борзых гончих собаки: Дэрк и Хейзел. Они ожидали переезда в новый дом в графстве Пертшир (ибо несмотря на свою решимость частично обеспечить выдрам свободу, я, по сути дела, приехал в Камусфеарну, чтобы закрыть её как хозяйство, требующее наёмного труда) и по такому случаю их закрыли здесь. Ключ от сарая, как и остальные ключи, куда-то пропал, и поэтому нам пришлось запереть дверь металлическим уголком по диагонали, а на земле один его конец был укреплён двумя тяжёлыми камнями. Эдаль это, очевидно, заинтриговало. Месяцы и годы она привыкала к запаху собак, и вот они были тут заперты, что было вызовом её изобретательности. Она занялась уголком, потянула его лапами и, убедившись, что он не поддаётся, перевернулась на спину и попыталась вытолкнуть его вниз. Убедившись, что из этого ничего не вышло, она несколько раз обошла вокруг строения и усердно занялась камнями, которые удерживали уголок. Я уже было встревожился, так как с отчаянием представил себе, что может случиться, если она выпустит собак. Я пошёл в сторону моря, и, к счастью, она последовала за мной, когда я позвал её. Между ней и прибоем стояла громоздкая конструкция "Полярной звезды" на колёсной тележке, и она также потребовала длительного и подробного осмотра: оси, колёса, всё, что только может исследовать выдра, которой требуется всё досконально выяснить. Когда мы оставили "Полярную звезду" и вышли на открытое песчаное пространство прибоя, она шла рядом со мной, но практически игнорировала меня. Она была занята своим делом и не признавала моего участия в нём. На мелководье, где глубина была около метра, она поохотилась на камбалу-миранду и поймала одну. Она была откровенно счастлива, я больше не боялся за неё, и, думаю, что она уже не относилась ко мне с недоверием. Но выводить обеих выдр (как я уже объяснял, им нельзя было давать встречаться) у нас не было возможности. Мы вновь оказались в том положении, какое было в 1959 году, когда мы наняли Терри Наткинза, чтобы он помогал Джимми Уатту ухаживать за выдрами. Я сам, очевидно, не мог прогуливать обоих зверьков и одновременно заниматься писательством. Эндрю продолжал настаивать на полном контакте с ними, и с учётом этого пожелания и разрешения его родителей попробовать, у нас не оставалось никакой логической альтернативы. Короче говоря, дело обстояло так: если Эндрю сумеет достичь своей цели и установит доверительные отношения с обоими животными, то он не будет считать себя просто временным помощником в деле по закрытию Камусфеарны, а отправится с выдрами в Уобурн и будет там их опекуном, ответственным непосредственно передо мной. Такой план, который он от всей души приветствовал, если не считать, к сожалению, нереальной возможности остаться с выдрами в Камусфеарне навсегда, снял у меня с души большой груз. Это значило бы, что за ними будет ухаживать человек, которому я по настоящему доверяю, который их знает, понимает и любит, кто сумеет обращаться с ними, если они заболеют, так как посторонний человек может оказаться беспомощным в такой ситуации. К тому же, вновь обретённое после невероятно длительного перерыва общение с человеком не нужно будет прекращать, и я придавал этому особое значение, так как считал, что нынешнее прекрасное состояние обоих зверьков, хотя бы частично обусловлено психологическим омоложением. Эндрю настолько увлёкся будущим выдр, что и сам этого толком не сознавал. Когда я выздоравливал у Ричарда и Джоан Фреров, то начал строить макет нового помещения для выдр в Уобурне, и, когда, наконец, вернулся в Камусфеарну, то привёз его с собой и ежедневно работал над ним. На этот макет я потратил буквально сотни человеко-часов, пытаясь совместить четыре почти несовместимые принципа: китайские декоративные мотивы, чтобы не пострадало общее впечатление от китайской молочной фермы, благополучие и удобство зверьков на выделенном им пространстве, удобства для их попечителя, так чтобы можно было чистить любой уголок без того, чтобы ползать на четвереньках, и, наконец, возможность обзора для публики с тем, чтобы огромные капитальные вложения, потраченные на этот величественный проект неистощимым оптимистом Майклом Александером, не пропали даром. Теперь эти проблемы были более-менее решены, но из множества различных предложений, выдвинутых как со стороны Майкла, так и с моей, не выявилось согласия о том, как разгородить озеро таким образом, чтобы надёжно изолировать Эдаль и Теко друг от друга. Эскизы и чертежи, образцы материалов, сложные математические расчёты и сметы расходов загромоздили весь мой письменный стол, но к середине сентября ещё ничего толком не было решено. Семнадцатого числа я легспать незадолго до полуночи, проведя весь вечер перед этим за просмотром различных планов. Я сплю очень чутко и проснулся оттого, что скрипнула доска на лестнице у меня за дверью. Тут же я услышал, как повернулась ручка двери и голос Эндрю произнёс: - Вы не спите? Или уже уснули? Я глянул на светящиеся стрелки часов: было 3 часа 25 минут утра. Я сказал: - Нет, не сплю, что-то случилось? Эндрю помолчал, затем ответил: - Как вы думаете, Эдаль в порядке? Я включил свет. Эндрю стоял в халате с босыми ногами. Я спросил: - А что, по-твоему, может с ней быть? - Да её бассейн, новый. Мне кажется, он небезопасен. Видите ли, она стоит на нём. На улице шёл дождь, он хлестал в окно, и шёл он ещё тогда, когда я ложился спать, он шёл уже несколько дней подряд. Я внимательно посмотрел на Эндрю. Волосы у него были сухие, но всклокочены, как будто он только что встал с постели. Халат был сухой, и ноги сухие. У меня сложилось впечатление, что он крепко спит. Я сказал: - Расскажи мне про этот бассейн. - Ну вот этот новый круглый бассейн из оргстекла, ну что-то вроде этого, так как он прозрачный. Думаю, что он небезопасен, он почти полтора метра высотой, и если она взберётся на край, как сделала это сейчас, то сможет перелезть к Теко и убить его. У Эдаль было три бассейна, всем им было уже несколько лет, все они были заполнены водой, и теперь мне стало ясно, что Эндрю гуляет во сне, а я не знал, как мне быть, так как с таким явлением ещё не сталкивался. Я решил задать ему вопрос, который мог бы разбудить его. - А что, там на улице очень сыро? Он было задумался и затем произнёс: - Где, там? - Ну, у бассейна, ведь идёт сильный дождь. - Но я же не ходил на улицу! Затем вдруг: - Боже мой, да я же ведь, наверное, сплю? - Ну, по крайней мере, наполовину, и конечно же, тебе очень хочется спать. Иди-ка ты в постель, а если с Эдаль что-нибудь случится, я обещаю, что займусь этим сам. Спокойной ночи. Самое удивительное в этом происшествии, о котором я смутно кое-что вспомнил утром, было то, что через несколько часов после пробуждения он придумал новую схему разделения озера перегородкой, видимая часть которой должна возвышаться над поверхностью на полтора метра и должна быть сделана изполупрозрачного материала по составу похожего на оргстекло. Он отметил, что там не должно быть подставки на уровне воды, так как Эдаль тогда сможет взобраться на край перегородки и перебраться к Теко. Эндрю подсознательно, хоть и не очень внятно, предложил очень подходящую систему ограды. 17 ПОКОЙ ПЕРЕД ЗАКАТОМ В то же самое утро Эндрю снова задал мне вопрос, ответ на который постоянно тревожил меня. - Когда я начну гулять с Теко? Решение нельзя было больше откладывать, так же как и на вопрос, который я задавал себе в отношении Эдаль, и я понял, что на этот раз мне придётся принять твёрдое решение, как бы трудным оно ни было. Я уж не мог больше отговариваться тем, что тут у нас много других животных, и что это опасно. Пятеро пуделей, наконец, уехали, несколько дней спустя за ними последовал громадный белый римский гусь, он величественно и гротескно сидел на пассажирском сиденье "Лэндровера" в мешке, завязанном у него на шее. И, наконец, намудалось поймать, хоть мы и сильно поцарапались при этом, сердитого громко кричащего кота, неуловимого как блуждающий огонёк, который как призрак ещё долго скитался по усадьбепосле того, как об остальной живности напоминал только тот разор, который она оставила после себя в доме и округе. Дело было в понедельник, и были серьёзные причины отложить эксперимент на несколько дней. С другой стороны, Эндрю, хоть и не страшился того дня так, как его боялся я, очевидно, собрал всю свою волю в кулак перед предстоящим испытанием. Я решил назначить это событие на субботу, а затем изменить его на четверг, сообщив об этом Эндрю лишь за пять минут, чтобы он не мучился бессонницей в пятницу. Тем временем мы тщательно отрепетировали всевозможные варианты поведения, рассчитанные на то, чтобы не вызвать никакого раздражения со стороны Теко. В мире животных и птиц, а также среди детей человеческих, мне давно стало очевидно, что повторяющиеся, напевные звуки представляют собой дружелюбное отношение и ободряют, и наоборот, одиночный зов, особенно грубым тоном, неизменно означает тревогу или вызов. Я убеждён, что в этом заключается бессознательная манера разговора у детей, "детский лепет", который сопровождается коверканьем слов, стремлением говорить ритмично, напевно, и это также проявляется в значительной степени и в царстве зверей. В качестве примера можно привести довольное воркование галки, резко контрастирующее с хриплым, пронзительным криком тревоги, извещающем о наличии опасности. И по этим причинам, а не только потому, что выдры уже привыкли к этому ещё до того, как появились у меня, я всегда старался разговаривать с ними напевным детским языком, ямбическим ритмом, на который они спокойно и любовно реагировали. (Когда осенью 1966 года я собирался отправить их в зоопарк, сильно смущаясь, я записал на магнитофон довольно долгую речь, состоявшую из этих смехотворных для человека звуков, с тем, чтобы помочь их будущим опекунам, которые, вероятнее всего, так и не воспользовались бы ими. К счастью, так как выдры не попали в зоопарк, небольшая катушечка, возможно вызвавшая бы насмешки, так и осталась в моём распоряжении). Эндрю вовсе не стеснялся копировать мои дурацкие словечки и напевы, хоть я и советовал повторять их постоянно во время прогулок с Теко. Как в этом, так и в других делах он проявлял здравый смысл и даже мудрость, несмотря на свой возраст, он обладал качествами, которые могли бы спасти Камусфеарну, если бы он появился здесь раньше, ибо он, казалось, был рождён для такой жизни. В четверг утром, когда он закончил умываться, я заметил, что погода чудесная, и спросил, не хочет ли он прогуляться с Теко прямо сейчас. Он только слегка удивился и сразу же ответил: - Конечно, хочу. Он не хотел брать с собой перечницу, но я настоял. Теперь, когда этот момент настал, он, по всей видимости, был совершенно спокоен, и мне пришлось изо всех сил напрягаться, чтобы не выдать своего волнения. Расположение окон в Камусфеарне (в учебных материалах, которые я просматривал вместе с Р.Ф.Маккензи, главным учителем школы в Брехеде, и с удивлением отмечал, что его называют "застеклённостью"), весьма неблагоприятно для кругового обзора. И учебные пособия особо отмечают это как неблагоприятный фактор для здоровья в любом из зданий, которые особенно пригодны для исследования окружающей среды. Камусфеарна построена задом к преобладающим юго-западным ветрам, с учётом опыта её предшественника где-то в семидесяти метрах отсюда, когда его обитателям перед лицом ураганного моря пришлось спасаться через крохотное оконце, расположенное на подветренной, обращённой к земле, стороне дома. Я добавил только два окна в доме, после того, как поселился в нём, это были иллюминаторы с парохода "Вэнгард", который разрезали на верфи в Клайдсайде. Оба они были на втором этаже: одно выходило на северо-восток прямо над вольером Теко, а второе - на юго-запад в сторону залива Камусфеарны и на всё пространство за ним вплоть до далёких островов Эйгг и Мьюик. Таким образом, не было ни одного окна, откуда я мог бы наблюдать за возможно опасным зверьком и его встречей со смелым пареньком. Мне придётся начать с того, что надо будет высунуться из северо-восточного иллюминатора, который расположен довольно глубоко в толстой стене, и затем переходить из комнаты в комнату по мере того, как они направятся, как я полагал, в сторону моря. Эндрю, не выказывая никаких признаков волнения, подошёл к закрытой двери Теко с миской его любимого блюда, консервированных сардин, и позвал его, достаточно правдоподобно имитируя мой собственный напевный язык. Просунув голову в иллюминатор, насколько это позволяли мне плечи в узком проёме, яувидел, что Теко мешкает в своём домике и никак не реагирует. Эндрю надел мои одежды, чтобы пахнуть безопаснее (довольно сомнительная тактика, ибо зверёк мог принять его за самозванца, которого надо наказать), в конце концов Теко уловил запах и вышел наружу. Он как бы растерялся, увидев, что это не я, отказался от сардин и вернулся к себе в домик. Калитка во внешний мир всё ещё была закрыта, и я, зная абсолютно точно, что рано или поздно Эндрю откроет её, чувствовал, как во мне нарастает нервное напряжение. Минуту-другую спустя Теко вернулся к калитке, и пока Эндрю открывал её, Теко ухватился за край лапами и с силой выскочил наружу. Он что-то бормотал, но я не очень-то понимал его, какой-то приглушённый оттенок "уау-уау-уау-уау", который мог означать сдержанный гнев, удовлетворение от получения интересной пищи (и, возможно, защиты её) или же то, что я назвал бы напористым дружелюбием. Затем он перевернулся на спину, что у всех куньих может означать либо жест защиты перед проявлением насилия, либо позу подчинения по старшинству. Я просто не знал, которую из этих поз он принял, и прямо-таки взмок от пота. Затем я увидел, что Эндрю нагнулся и сунул палец в одну из лап Теко, как это делают с младенцами, которые ешё неуверенно сжимают его. Увидел, как маленькие обезьяньи пальчики сжали его палец, и тут же понял, что всё в порядке, что, если даже близкие и полные взаимоотношения сложатся несколько позднее, основа их уже заложена. Когда Эндрю пошёл к морю в сопровождении Теко, светлому, пустынному морю, молочно-белому под сизыми небесами, а темные скалы и водоросли сияли в тихом отблеске осеннего солнца, время снова сжалось как старый, хорошо смазанный телескоп, и перед моим взором возникли Джимми и Терри, отправлявшиеся то с одной, то с другой выдрой на обычную утреннюю прогулку так много лет тому назад. Жизнь, в том смысле, как я понимаю её, вновь вернулась в дом и к его обитателям. Я переходил из комнаты в комнату, стараясь не упускать их из виду, тогда как Теко, обследовав, хоть и не так дотошно, как Эдаль, незнакомые объекты, прошествовал вслед за Эндрю к дюнам и дальше к устью речушки. В конце концов они исчезли из поля зрения, я вышел из дому и пошёл к дюнам, чтобы можно было наблюдать за их передвижением по берегу, и, если нужно, то чем-то помочь. Примерно час спустя они вернулись на расстояние около ста метров от дома, и чтобы избавить Эндрю от утомительной процедуры заманивания выдры в загон, которая уже так ясно продемонстрировала своё явно непримиримое отношение к этому, я вошел в его домик, стал звать его, и Теко немедленно пришёл на зов. Страсти улеглись, теперь я был уверен в том, что Теко не навредит Эндрю, хотя судя по тому, как прохладно относился Теко к своему поводырю, за исключением его роли официального гида, я полагал, что пройдёт ещё много времени, прежде чеммежду ними установятся достаточно тесные отношения. Я считал, что любовь Теко принадлежит только мне, но это я льстил себе. Всего лишь четыре дня спустя, в конце их третьей прогулки случилось нечто почти невероятное. Стоял серенький денёк, порывы влажного ветра доносились с моря, и почти беспрерывно моросил дождик. Эндрю и Теко отсутствовали уже более двух часов, когда из-за своего письменного стола я увидел их в конце поля. Эндрю безуспешно звал Теко, который копошился на первом крутом склоне дороги для "джипа" и иногда исчезал в кустах на обочине, где глубоко между отвесных берегов незаметно тёк небольшой ручеёк. Дождь усилился, и я пошёл за курткой с капюшоном, прежде чем отправиться за Теко, чтобы заманить его домой. Когда я надел её и выглянул в окно, то увидел, чтоЭндрю и Теко валяются и катаются по мокрой траве среди поля, а весёлый и радостный голос Теко доносился до меня даже сквозь закрытые окна. Эндрю лежал ничком на мокрой траве, а Теко прыгал у него на груди и облизывал ему лицо и уши,взвизгивая от восторга, я видел, как Эндрю дул ему в мех, как это делал я, а Теко совал нос ему под куртку, я видел, что Эндрю прямо в восторге от этого, и сам глубоко удивился этому. Они позабыли обо всём на свете, как закадычныедрузья, которые вдруг снова встретились, и я задумался о том, каким образом и насколько желание Эндрю установить эту связь передалось животному. Как всё-таки мало мы знаем! Эта связь не утратилась, хотя прошла ещё целая неделя, прежде чем Эндрю удалось водворить Теко на место самому. Уже на следующий день он был преисполнен решимости сделать это сам, но после того как они прогонялись друг за другом более тридцати раз под проливным дождём, я посчитал благоразумным прийти на помощь. И всего лишь несколько дней спустя я сам полностью восстановил прежние отношения с Эдаль. То был один из редких осенних дней, когда нет ни дуновения ветерка, а солнце сияет на золотых, бурых и красных вянущих листьях на крутом склоне холма перед домом. Отлив был очень, очень далеко, и тихое лазурное море разбивалось лишь мелкой белой пеной на скульптурно отточенном песке. Оттенки были так нежны, так тонко очерчены, что всё казалось почти хрупким, как будто бы в любой миг оно могло лопнуть как мыльный пузырь и оставить зрителя в бесцветной пустоте. Я повел Эдаль на побережье островов и на белый коралловый песок, она сама была как бы в экстазе от солнечного света и тишины и как никогда раньше резвилась и кувыркалась в этой стихии. Когда мы перешли островную косу и вышли к заливу Трейгх-э-Гулрабейн, я увидел, что отлив оказался ниже, чем когда бы то ни было, огромные стебли и как бы резиновые коричневые листья зонтичных водорослей стояли голые и блестящие на побережье из песка и гальки, а чуть подальше они возвышались над водой как шатровые кроны какого-то первобытного леса. Я нашёл несколько больших раковин у кромки отлива, и стал бродить вокруг, пытаясь найти ещё. Вода была настолько чистой, что даже когда она подымалась мне выше колен, можно было видеть мельчайшие предметы на дне, многоцветные раковины и мидии, перламутровые ракушки, белые как мел иероглифы, напоминающие какой-то забытый уже алфавит, отпечатанный трубчатыми червями как на раковинах, так и на камне, мелкое кружево алых и белых подобных папоротнику водорослей. Я увлёкся разглядыванием всего этого под водой и на время забыл об Эдаль, которая, когда я видел её последний раз, с большой скоростью кувыркалась где-то метрах в ста от меня. И вдруг я почувствовал, что сзади кто-то ткнул меня в ногу, обернулся и увидел, что она трогает меня, кружится как штопор, со страшной скоростью вертится, так сказать, как сумасшедшая. И мне вспомнилось, как она, бывало, делала это будучималенькой,свыражением невыразимого восторга от окружающей среды, нечто большее, чем просто ощущение благополучия, чуть ли не экстаз. И я вспомнил ещё одно давно забытое дело, как я брал её за хвост и крутил вокруг себя, пока у меня не закружится голова, и как она реагировала на это глупым выражением довольства и счастья. Теперь, как никогда, настало время восстановить этот небольшой ритуал, я взял её за хвост и стал кружить её всё быстрей и быстрей, и пока я делал это, она вся расслабилась, а на мордочке у неё было давно забытое выражение удовлетворения. Когда я отпустил её, она шлёпнулась в чистую воду, а я смотрел на неё и думал, кто кому больше вернул. Небо, море и горы показались мне гораздо ярче, более настоящими, мелкое морское дно намного светлее, чем раньше, так как с них сошёл навязчивый туман вины. И теперь я решил, пусть будет, что будет, ибо я знал, что больше не смогу нарушить доверие дружбы с животными. Когда мы возвращались домой, Эдаль задержалась на горке, поросшей вереском и травой, и стала кататься и шлифовать себя на её склонах. Я присел в нескольких метрах от неё, решив не нарушать вновь обретённое доверие вмешательством, и закурил. За последние несколько лет я, пожалуй, прочувствовал этот пейзаж и его звуки: Бен-Сгриоль с первой шапкой похожего на кружево снега на вершине на фоне бледно-голубого осеннего неба, далёкий рёв оленей на склонах побережья острова Скай, алый цвет рябиновых ягод и ледяная вода речушки, стекающей в тихий залив Камусфеарны, тут и там покрытая осенними опавшими листьями, но всё это мало значило для меня,восприятие было только ощущением, я уже не был частью всей этой природы, и в экологическом плане я стал здесь чужим. Теперь же я потянулся к этому некогда знакомому миру, так же как Эндрю и Теко вдруг просто так потянулись друг к другу, ия почувствовал всё это всеми своими чувствами. Высоко надо мной кружили два стервятника и мяукали как котята, а одинокий дикий гусь летел на север через пролив, краснолапый, он постоянно звал кого-то, потерянный, как и я в течение столь долгого времени. Фут за футом Эдаль подползала всё ближе и ближе ко мне, то елозя на спине, то усиленно поглаживая шею и грудь. Мех её приобрёл блеск, какого я не видел долгие годы, а глаза сверкали, в них не было того потухшего, сумрачного взгляда, к которому я уже давно привык. Вниз по склону она съезжала большей частью на спине, лапки её с обезьяньими пальчиками торчали вверх, и вот она упёрлась ногой мне в бедро. Я ещё не знал, насколько вольно можно обращаться с ней на земле, но тут возобладало чувство единства, совместной радости и веселья. Я стал возиться с ней так, как это было в её детстве, в те дни, когда всё было ясно и просто, а недоверия не было и в помине. Я взял её за плечи, прижал к себе, гладил и дул ей в мех, переворачивал её и щекотал ей пятки и шею, а она вела себя так, как Теко, пофыркивала от удовольствия и корчилась, стараясь покрепче прижаться ко мне. Когда мы направились домой, Эдаль и Теко вернули мне землю, где я живу, видение, которое я было утратил. Только зима, да расставанья создавали барьер между людьми и действительностью, но это была лишь частичная преграда, ибо тогда я уже знал, что радужные планы на будущее и ожидание худшего - это всего лишь мечты, не подкреплённые ничем. Нечто среднее, в неузнаваемой форме или волевой цели, наступает вместо того и другого, оставляя лишь принятие данного и ожидание более строгих испытаний. В такие мгновенья покоя, как я испытал в тот день с Эдаль, есть некое неритуальное воссоединение со всем сущим на земле, без которого жизнь многих из нас тривиальна. "Вымершее" относится в такой же степени как к духовному складу людей, так и к исчезнувшим существам на земле, таким, какптица Додо. Мы больше не можем ждать какого-то научного открытия, чтобы избежать уничтожения своего собственного вида в этом плане, все свидетельства этого уже налицо, письмена уже видны на стене. И путь назад не может быть одинаков для всех нас, но для таких как я -это значит спуск по ступенькам до тех пор, пока мы снова не окажемся среди творений мира и не разделим хоть в малой степени их видение его, даже если это могут назвать романтизмом по Вордсворту. ЭПИЛОГ Ровно год спустя, день в день, после того, как сорвались наши переговоры с зоопарком в декабре 1966 года, мне позвонили из Уобурна и сказали, что перестроить озеро китайской молочной фермы в соответствии с нашими требованиями невозможно. Контролёр предложил мне другие варианты, и я поехал на юг посмотреть белые замёрзшие пруды, которые можно было занять. Ни один из них, по моему мнению, не подходил, более того, помещения для выдр были изготовлены так, чтобы их можно было расположить под прикрытием колоннады. Будущее было неопределённым, но настоящее благополучно. Теко снова почувствовал себя щенком и часами играл в гостиной, то гонял хвостом по полу фонарик, то просто возился с людьми. Эдаль снова стала нам другом, которого мы больше не боялись, и я считал, что мы все по-настоящему добились того, чего хотели. Рано утром двадцатого января в Камусфеарне случился пожар, уничтоживший дом и всё, что в нём было. Человеческих жертв не было, спасли Теко, но Эдаль погибла вместе с домом, и её похоронили у подножья рябинового дерева. На скале чуть выше него выбиты слова: "Эдаль, выдра из "Кольца светлой воды", 1958-1968 гг. Радость, что она принесла тебе, верни природе". Сегодня вечером, на последнем аккорде мечты, я стою, задумавшись, у дверей Камусфеарны. Когда-нибудь кто-то, возможно, и будет снова строить на этом месте, но есть многое, чего восстановить уже нельзя. |
|
|