"Рыжие сестры" - читать интересную книгу автора (Павон Франсиско Гарсия)

Свет в комнате

Под вечер Плинио проснулся в смятении. Сначала не мог понять, где он. Что за комната? Что он тут делает? Понемногу шум машин вернул его в Мадрид, в гостиницу «Центральная», к делу рыжих сестер. Он еще немного полежал, не поднимая головы с подушки, глядя на балконную решетку, откуда проникал последний предвечерний свет. Закурил сигарету и еще некоторое время полежал, зажав ее во рту, заложив руки за голову. Глянул на рукава своей синей пижамы и невольно усмехнулся. «Хорош ты, Мануэль Гонсалес, муниципальный полицейский из Томельосо, представитель мужественного рода плиниев, хорош ты в этой пижаме! Первый в своем роду спишь таким образом. И все потому, что угораздило тебя приехать в Мадрид, из-за этих сестер Пелаес. И почему это твоя дочь считает, что в Мадриде надо непременно спать в пижаме?»

Он не спеша оделся и спустился в салон. Заглянул в вечерние газеты, лежавшие на столе. «О пропавших сестрах Пелаес – никаких известий», – гласил заголовок на последней странице одной из самых бойких газет. И затем: «В Управлении безопасности нам сообщили, что по-прежнему нет никаких сведений о местонахождении сеньорит Алисии и Марии Пелаес, которые, как мы уже писали, исчезли, выйдя из своего дома на улице Аугусто Фигероа в прошлую субботу. Кажется, этим делом занялся знаменитый специалист из бригады уголовного розыска, имени которого нам не открыли. Однако создается впечатление, что путь, по которому он пошел, очень скоро принесет свои плоды».

Мануэль задумался. Его позабавило это определение – «знаменитый специалист из бригады уголовного розыска». Вот радости-то дону Лотарио!

За стойкой появился дон Эустасио, хозяин «Центральной», и, глядя на Плинио поверх очков, сказал вместо приветствия:

– Кстати, Мануэль, тебе звонили часов в шесть.

– Кто?

– Не назвались. Спросили тебя, я сказал, что ты спишь, и повесили трубку.

– Мужской или женский голос?

– Мужской.

Пройдясь немного вверх по улице Алькала, Плинио вернулся на улицу Аугусто Фигероа. С порога он заметил, что, как обычно, в привратницкой никого не было. Он открыл почтовый ящик и среди рекламных извещений и уведомлений для сеньорит Пелаес нашел конверт, на котором значилось: «Сеньорам полицейским, занимающимся делом сестер Пелаес». Плинио водрузил на нос очки и тут же, на лестнице, вскрыл конверт. В нем был лист обычной бумаги, на котором красными печатными буквами было написано: «Я похитил сестер Пелаес. Это – месть. Вам их не найти. Негодяй Гато Монтес». Плинио перечитал текст, сделал какой-то неясный жест, спрятал бумажку в харман и медленно поднялся по лестнице. Открыв дверь, он с удивлением обнаружил, что не то в кабинете, не то в другой комнате, выходящей в гостиную, горит свет. Он вошел. Там никого не было. Он был твердо уверен, что утром света не зажигал. Солнце сияло вовсю, и в окно, выходившее во двор магазина электротоваров, проникало достаточно света. Нет, он не зажигал электричества. В ясный день в этой квартире можно обходиться дневным светом почти до самого вечера. Он прислушался. Ничего. Медленно, напрягая все пять органов чувств, пошел он по квартире. В такой большой квартире трудно запомнить все до мелочи… Каким же ключом отпирали дверь? Судя по рассказам, было три ключа: у каждой из сестер в сумке и тот, который оставляли привратнице и который теперь был у него. Плинио зажег свет и, прищурившись, оглядывал квартиру, напрягая все свои чувства. Он не решался ни к чему притронуться. Вся мебель была на своих местах. Ящики и двери заперты. Не заметно, чтобы что-нибудь трогали. «Странно, – думал Плинио, – тот, кто тут побывал, оставил самый бросающийся в глаза след: свет в самой заметной комнате. Должно быть, он был очень сосредоточен на своем, ему нужно было что-то определенное. Он хорошо знает дом, его порядки и обычаи и знает, в каком виде все было здесь после прихода полиции. Он что, спешил или так рассеян, что ушел, забыв погасить свет? – Плинио пришло в голову, что, наверное, тогда уже был вечер; раз пришлось зажигать свет. – А может, и по телефону звонили, чтобы проверить, где я? То, что искали, было в кабинете? Что такое важное могло там быть – неспрятанное, в легко доступном месте? Скорее всего, эта комната была первой, куда он вошел, или же последней… Значит, мы имеем дело с завсегдатаями дома». В памяти проносились образы и имена всех, кого он расспрашивал, всех близких к сестрам Пелаес людей, которых он знал… И текст этой дурацкой записки за подписью «Гато Монтес»… Конечно, это неспроста. Стоит в газетах появиться сообщению о похищении, грабеже, преступлении, эти анонимные кретины тут как тут. Он это знал по своему большому опыту. Авторы анонимок, не решающиеся перейти от мысли к действию, потенциальные воры и преступники, и в этих записочках без подписи дают волю своим наклонностям. А вот что действительно забавно – как такое на вид простое, такое домашнее дело двух старых дев, сестер с истерическими наклонностями, по-милому чудаковатых, если верить тому, что о них рассказывают, вдруг загадочно осложнилось, разбив в пух и прах все представления людей осведомленных и известных… «Ах ты, черт подери, почему же это дело приобретает такой загадочный характер и перестает быть по-свойски простым, каким оно показалось мне сначала? А почему оно мне показалось по-свойски простым?… Что за черт! Я вроде начинаю суетиться. Оно кажется домашним, сугубо внутренним из-за людей, которые окружали сестер, но это еще не значит, что в нем не замешан некто, как говорится, из другой оперы…»

Плинио подошел к холодильнику, достал кусок ветчины, съел, заталкивая ее в рот пальцами, и отхлебнул красного вина из бутылки, уже более чем наполовину опорожненной. Потом допил все. Довольный, он рыгнул тихонько и при свете, падавшем из открытого холодильника, не спеша набил папиросу. Закурил, захлопнул ногой дверцу холодильника, опять зашагал по квартире. Пройдя коридор, вошел в кабинет дона Норберто, зажег бронзовую люстру с лампами в колпачках, как аптекарские склянки, и снова принялся оглядывать одну за другой все вещи в комнате. С написанного маслом холста, висевшего над креслом у письменного стола, на него смотрел деревянно напряженный дон Норберто. Рот сжат, плотные губы утолщены – художник хотел придать нотариусу более серьезный вид. Дон Норберто сидел, опершись правой рукою о стол, вроде бы тот самый, что стоит сейчас под портретом. На портрете, как часто бывает с такого рода живописью, дон Норберто, которого Плинио хорошо знал, вовсе не походил на себя, а скорее на дурно раскрашенную статую того, кто сперва был нотариусом в Томельосо, а потом – в Мадриде. Плохие живописцы, желая написать портрет, сначала как будто лепят модель из невесть какой разноцветной глины, а потом с нее рисуют на холсте. Дурные художники, как и плохие писатели, не умеют видеть непосредственно то, что хотят написать. И вот они, кое-как вспомнив то, что уже было написано другими, приспосабливают это к тому, что хотят изобразить сами. «Настоящий художник, – думал Плинио, – это тот, кто на собственный лад умеет общаться с вещами и людьми и может сделать других причастными к этому общению. Иначе говоря, помочь другим увидеть это так, как увидел он сам, потому что без него другие – зрители или читатели – этого бы не увидели. Плохой же художник и сам «не общается», и другим не помогает общаться с окружающим миром, он лишь использует – и, разумеется, неуклюже – опыт своих предшественников». Разглядывая кошмарный портрет и рассуждая таким образом, Плинио вдруг запнулся – только чутье сыщика, каким он обладал, могло подсказать ему: «А ведь портрет-то совсем недавно трогали». Справа вдоль рамы виднелась на стене светлая полоска, которая суживалась кверху. На выгоревшей и закопченной стене белел вдоль рамы узкий клинышек. Осмотрев его, Плинио приподнял картину. И действительно, под портретом стена была того цвета, в который она была окрашена когда-то. Прямая, как кол, фигура дона Норберто приняла на себя всю копоть, пыль и свет, которые предназначались квадрату стены, прикрытому портретом. Так Плинио увидел светлый квадрат стены и почти в центре этого квадрата – тайник… «Черт возьми, вот жалость-то, будь здесь дон Лотарио, он бы сказал, что на этот раз чутье у меня в большом порядке… А я – в форме, хотя и проспал всю сиесту. Господи, пошли мне удачу, ради Грегории и дочери моей».

Но бог удачи ему не послал, потому что картина никак не снималась. Там не было, как обычно в таких случаях полагается, ни шурупчиков, ни костылей. Казалось, она была прикреплена к стене на дверных петлях или на чем-то вроде этого – словом, диковинным образом. И снять ее не было никакой возможности. У него руки устали держать ее на весу, папироса обжигала губы, и он опустил картину на прежнее место, чтобы перевести дух и вынуть изо рта папиросу. Потом одной рукой снова приподнял картину, а другой зажег спичку и поднес ее к стене за рамой, посмотреть, как она крепится. И тут увидел, что краска на светлом квадрате стены в двух местах чуть облупилась, словно тут ее часто касались. Подняв глаза кверху, он увидел прикрепленные к подрамнику две тонкие металлические рейки, которые можно было опустить, и тогда они, упираясь в стену как раз в том месте, где облупилась краска, поддерживали нижнюю часть картины на некотором расстоянии от стены, так, чтобы можно было открыть тайник.

«Ну и хитер этот дон Норберто, а может, это сестрицы так хитроумны». Тайник открывался очень просто, никакого особого запора с комбинацией цифр не было. Замочная скважина, прикрытая никелированным язычком, да плоская ручка. Плинио внимательно оглядел замочную скважину и быстро пошел к туалетному столику – посмотреть, нет ли в ящике среди множества ключей подходящего. Взял связку, вернулся в кабинет и стал пробовать, но все напрасно. Ни один не подходил. Он осторожно пробовал ключи один за другим, стараясь не притрагиваться ни к ручке, ни к язычку замочной скважины рукою, не обернутой в платок, потому что не знал, может, еще придется снимать отпечатки пальцев. Плинио перебрал все ключи. Не годился ни один. «Вот те раз», – проговорил он и сел в кресло нотариуса, не выпуская из рук ключей и не вешая на место картину. Плинио закурил еще одну папиросу, но курить не хотелось, и, сдвинув шляпу на затылок, он стал размышлять. «Одно из трех: либо ключ унес тот, кто здесь побывал, либо он хранится где-то, и это известно тому, кто тут был, или же эти распроклятые рыжие сестрички отдали его… уж не знаю, подчиняясь силе или добровольно. Но не Новильо же прячет их в своем треклятом министерстве… Впрочем, всякое порядочное министерство годится на что угодно… Значит, медлительный племянник, любитель марок, был в Париже, когда похитили этих голубок… Черт возьми, а если не был? Кто сказал тебе, что он уехал, а не находился где-нибудь поблизости? Потому что ни привратницу, ни служанку, ни глядящую в сторону швею – ни одну из них подозревать нет смысла… А священника? Да, но почему тут не может быть замешан еще кто-нибудь? Может быть, мы тут сидим, ворочаем мозгами, а все это – какой-то плут, которого мы даже и не почуяли… Да, но кто сказал этому неизвестному плуту, что я остановился в «Центральной»? И в какое время я там, а когда меня не бывает? Так вот, говорю вам, сеньор нотариус, – думал он, бросая время от времени взгляд на портрет, поднятый, точно капкан, – дельце-то все больше и больше запутывается».

Тут размышления его прервал звонок в дверь. Плинио поднялся, опустил портрет на место, поправил его, прошел в спальню, спрятал ключи в ящик и открыл дверь. Это были Фараон и дон Лотарио.

– А мне позволят посетить место происшествия? – спросил Фараон ужасно напыщенно и таким сладким голосом, каким говорят, хлебнув лишнего.

– Входите, сеньоры.

– Интересно узнать, что ты тут делаешь? – спросил ветеринар.

– Ломаю голову. Что мне еще делать? Ну, как ваше приключение с биде? Позабавились?

– Мура все, мура, – сказал Фараон, смеясь липкими губами.

– Ты не представляешь, Мануэль, что он выкинул, этот наш томельосский Рамзес.

– Ха, будто я его не знаю.

– Молчок. Запрещаю рассказывать – ни слова. Расскажем вей за ужином. А сейчас я хочу позвонить, потому что с этой дурацкой историей я совсем забыл о срочном поручении. Где в этом доме телефонная книга, Мануэль?

– Там, на столике, под телефоном. Погоди. Тебе какую – с адресами или с фамилиями?

– С адресами.

– Пошли в кабинет, там лучше видно.

Они вошли все, и Фараон, найдя в книге номер, записал его на коробке сигарет и вышел к телефону.

– Есть успехи, Мануэль? – по-отечески заботливо спросил дон Лотарио.

– Расскажу потом, когда останемся одни. Но завтра утром в семь я хочу встретиться здесь и поговорить как следует со служанкой, швеей, вы ее не знаете, священником, двоюродным братцем и Новильо, тем, что делает рамки, его вы тоже не знаете. А сейчас мы всех их оповестим.

– Ты меня заинтриговал, Мануэль. Я уже раскаиваюсь, что ходил, тратил время с этим толстяком.

– Погоди, он идет.

Вошел Фараон, дон Лотарио принес пиво, а Плинио вышел звонить по телефону. Потом он тоже – хоть и без особого энтузиазма – подсел к ним. Мысли у него были заняты другим. Дону Лотарио поведение шефа не давало покоя. Когда он вот так сидел с отсутствующим видом, не замечая ничего вокруг, это значило, что в голове у него что-то начинало вырисовываться. Все это выглядело приблизительно так; Плинио сидел и думал, дон Лотарио не сводил с него глаз, а Фараон грыз жареный миндаль и бормотал что-то забавно-бессвязное.

– Да, приятель, – вскочил он вдруг, – вспомнил: ты же должен мне показать эту знаменитую комнату духов, дон Лотарио мне про нее рассказывал. Вот потеха-то!

– В другой раз, Антонио, – пришел на помощь лекарь.

– Да нет, почему же, можно и сейчас, – неожиданно заявил Плинио, к великому удивлению дона Лотарио.

А дело в том, что Плинио при упоминании о комнате духов вдруг вспомнил, что из всей квартиры именно ее-то он и забыл осмотреть, когда увидел в кабинете свет. «Ну конечно же, – снова и снова думал он, – вокруг этой картины обязательно должен быть какой-нибудь ритуал, что-нибудь таинственное, и, конечно же, тут не обойдешься без комнаты с. кукольными духами».

И, захватив нужный ключ, он направился туда решительным шагом, слишком решительным для просьбы Антонио. Дон Лотарио с Фараоном последовали за Плинио по коридору, где стоял шкаф из можжевельника.

– Господи помилуй! – воскликнул виноторговец, когда зажгли свет в каморке с манекенами. – Что за хоровод мертвяков! Ну и сестрицы!..

Теперь Плинио показалось все это еще более мрачным. В прошлый раз у него вызвала улыбку карикатурность смерти, эта могильная пышность. Смерть, изготовленная из тряпок, прутьев и картона да еще одетая в костюмы и с фотографией вместо лица, выглядела еще больше смертью, чем любые мертвецы с одеревеневшими лицами, застывшими глазами и сжатым ртом. От покойников веет чем-то далеким, тихим, в них есть отчужденность и покой, как в заброшенном пустынном дворике или в стоячей воде. Здесь же фигуры были расставлены в строгом порядке – в соответствии с генеалогией, – словно приготовились к контрдансу смерти, но без музыки, да так и застыли на полдороге между жизнью и могилой.

Пожалуй, такое ощущение возникло не у одного Плинио, потому что оба его друга обмякли, широко распахнув глаза. Фараон, открыв рот, переводил взгляд с одной фигуры на другую и слова не мог вымолвить.

– Что за черт! – проговорил он наконец, вытирая тыльной стороной ладони жирные губы. – Гляди-ка, у этого, в сюртуке, даже булавка в галстуке и все причиндалы, какие положено.

– И бинокль, – не удержался дон Лотарио.

– Надо же! А у сеньоры-то – брелок. А у солдата-республиканца – значок с Фермином Галаном и Гарсиа Эрнандесом,[7] – оживился Плинио. – Бедняжки, каждому нацепили, что кому подходит!

– Ты, Антонио, помнишь дона Норберто? – спросил дон Лотарио.

– Не так чтобы очень, но помню.

– Вот он. Погляди, вместо головы его фотография.

– Да-да, я видел в квартире другие его портреты. Надо же, цепочка от часов – как полагается… А может, и часы!

– А вот мы сейчас посмотрим, – сказал вдруг Плинио, подошел поближе и потянул за цепочку, уходившую в правый карман жилета. – Да, сеньор, так и есть. Часы. Пусть стоят, но все-таки часы. Фирмы «Роскофф». – Он завел их и поднес к уху. – Идут.

Все тоже посмотрели, послушали. Потом Плинио опустил их на место – в карман – и вытащил другой конец, продетый в петлю цепочки. На этом конце цепочки висел всего один ключ обычного размера. При виде его Плинио словно током ударило. Несколько секунд он, не прикасаясь, глядел на ключ.

– А тут что висит? – допытывался Фараон, который, рассмотрев часы, отошел теперь с доном Лотарио в сторонку.

– Ничего особенного… ключ какой-то, – сказал Плинио, опуская ключ обратно в карман манекена.

Комментариев Фараона и дона Лотарио Плинио, по правде говоря, не слышал, потому что снова погрузился в размышления. Он почти механически осмотрел, что было в карманах, за воротом и в кулаках у остальных привидений, и ничто не привлекло его внимания – даже то, что в качестве противоядия против республиканского духа рыжие сестры положили ладанки в карманы жениху Марии, которого поглотила победа националистов.

Плинио попросил друзей не выходить из комнаты духов до его возвращения – а ему надо позвонить по срочному делу, – при этом он потихоньку подмигнул дону Лотарио.

Он позвонил комиссару, попросил его завтра утром прислать кого-нибудь снять отпечатки пальцев и прочитал ему анонимку, подписанную «Гато Монтес».

– По-моему, просто розыгрыш.

– Вот и я тоже так подумал.

– Но на всякий случай сохрани: сравним почерк с нашими завсегдатаями. Известное дело – стоит случиться несчастью, как сразу начинаются анонимки и телефонные звонки. Ничего не говорите журналистам, пока не распутаете дело.

– Да меня никто и не спрашивал. Сообщения, которые появились в газетах, должно быть, идут от вас.

– Да, я знаю. Будем держать все в строжайшей тайне. Так, Мануэль, есть все же надежда?

– Ну, смотря что называть надеждой… Знаете, я не обольщаюсь, но, во всяком случае, есть над чем поработать.

– Это только полицейские-новаторы спешат с решениями. А мы, настоящие, которые на своем веку много повидали, мы не спешим. Ладно, Мануэль, завтра в десять придет человек снять отпечатки.

Плинио повесил трубку и впервые за вечер почувствовал, что заботы оставили его и он доволен. К тому же ему приятно было, что такой важный комиссар говорил с ним столь доверительным тоном.

По дороге в комнату духов он закурил.

– Итак, пойдемте, друзья.

– Я тут говорю дону Лотарио: не ровен час еще душок выскочит..

– Не понимаю.

– Чего тут не понимать? Этот капитан-республиканец в одну прекрасную ночь вообразит себя Приапом, подомнет какую-нибудь Норберту из этих, и, глядишь, через девять дней – духи-то, они ведь шустрые – откуда ни возьмись еще одна картонная маска в лохмотьях.

– Ты невозможный, Антонио. Все об одном.

– А что, по-моему, очень остроумно. Пусть тебе дон Лотарио расскажет, что сегодня утром было.

– Ты мне сам расскажешь. Так где мы ужинаем?

– В баре «Аргентина», мы договорились с этой шайкой – студентами и их девицами, – я им исполню романс про биде.

– Ну так пошли, а то я голоден.

Внизу Плинио заглянул к привратнице. Она была у себя, и он спросил, не видела ли она, чтобы кто-нибудь из знакомых входил днем в квартиру сеньорит Пелаес или выходил оттуда.

– Знаете, сеньор Плинио, у меня было очень важное дело, и весь день меня не было дома.

За стойкой в «Аргентине» смеялись и пили вино студенты и швейцарка.

– Мир дому сему! – сказал Фараон, входя, и, широко раскинув руки, направился к швейцарке, которая дала себя обнять, заливаясь смехом не то от счастья, не то от страха. – Иди сюда, моя лапочка, я накормлю тебя устрицами досыта, пока ты не уехала в свою родную Швейцарию.

Они поздоровались, и, когда Фараон наконец отстал от девушки, а это случилось не сразу, он спросил:

– А где же остальные наши курочки?

– Не смогли прийти, – ответил Серафин уныло.

– Какая жалость! Мне-то ведь как раз нравится та, с Парфеноном. Так, значит, все в сборе?

– В соборе? – робко хихикнула швейцарка.

– В сборе, лапочка, в сборе. Так вот, Серафинито, я сдержал слово. Он уже дома, стоит, голубчик, тебя дожидается.

– Директор мне сказал за обедом. Сказал под страшным секретом и взял с меня слово хранить все в строжайшей тайне.

– Миленькое биде, Мануэль, все в цветочках и зеленых листиках. Я купил его на толкучке. Оно, наверное, времен…

– По-моему, в самом деле оно очень красивое, – согласился Серафин.

– Пошли ужинать, стол уже накрыт.

– Так вот, приходим мы в коллеж, с биде под мышкой…

– Стоп, дон Лотарио, право рассказывать – за мной, зря, что ли, я потратился на эту супницу и целое утро мы провели в хлопотах.

– На супницу? – спросила швейцарка.

– Да, супницу, биде по-испански «супница», радость моя. Здесь это так называется.

Когда подали ужин, Фараон начал свою историю:

– Так вот, как уже было сказано, утром на толкучке я купил портативное биде на трех деревянных ножках стиля не то «ампир», не то «вампир» – не помню точно, как мне его назвали. Само собой, его как следует упаковали – в бумагу и картонную коробку, и мы с доном Лотарио на такси поехали в коллеж к Серафинито. Приезжаем, выходим из автомобиля – я, конечно, с этим инструментом под мышкой. И говорим портье, что мы к сеньору директору. «Как о вас доложить?…» – «Отец Серафина Мартинеса. По срочному делу». – «Очень хорошо. Подождите, пожалуйста, здесь чуток».

– Так и сказал «чуток»? – не вытерпел Хуниперо.

– Ну… минутку. А ты помалкивай, каждый говорит на своем языке. Ждем мы, значит. Через некоторое время он возвращается и говорит, чтобы мы прошли в кабинет… А я, естественно, не выпускаю из рук своей гитары. За столом – лысый сеньор в золотых очках, с птичьим носом, очень вежливо здоровается со мной: «Как поживаете, сеньор Мартинес?» – «Спасибо, сеньор директор. Позвольте представить вам дона Лотарио, нашего домашнего врача».

– Не знаю, как я не прыснул, – перебил его дон Лотарио, – когда он меня представлял – так чинно, с торжественным видом, а директор глаз не сводит с этого злосчастного умывальника. Фараон держит его на коленях. А уж тяжелый он, наверное, будь здоров!

– Еще какой! Будь здоров, какой тяжелый этот «вампир»!.. «Так вот, – говорю я ему, – прошу меня простить, но по соображениям, касающимся здоровья моего сына, я вынужден нанести вам визит вместе с нашим домашним врачом, дабы он подтвердил то, что я скажу». – «А что, Серафин болен?» – «Чтобы он болел – этого нету. Но, как говорится, слабоват он, сеньор… Вы же знаете, молодежь, она такая, плоть, как говорится, играет… Вы меня понимаете?» – «Нет, сеньор», – отвечает он так серьезно, а сам вроде о чем-то уже догадывается.

– Я уже решил, – опять вмешался дон Лотарио, – все пропало.

– Успокойтесь, я знал, что делал. Сперва нарочно нагнал на него страху как следует, чтобы потом потихоньку спустить все на тормозах. «Я прошу вас, поясните, о чем речь», – говорит мне директор, а по тону видать: его одолевают самые черные подозрения. «Знаете ли, – начинаю, – я всегда в жизни придерживался самых твердых правил, вот дон Лотарио не даст соврать». А дон Лотарио на все так серьезно кивает… И на то даже, что будто я – член городского совета. И что мой папаша тоже был в городском совете при алькальде Карретеро. «Я всегда уважал правила и порядки всякого учреждения независимо от его ранга. Однако же, сеньор директор, я тем не менее считаю, что здоровье прежде всего, и уж если здоровье подкачало, тогда приходится идти на уступки, позволять излишества, делать поблажки, ну, словом, в этом духе. А все дело в том, что, как сын сообщил мне, когда он вернулся после каникул, то увидел, что из всех комнат исчезли биде».

– Тут этот тип скроил такую рожу, – прервал Фараона ветеринар.

– Просто побелел, – подтвердил Фараон. – Они, видно, ему всю плешь проели с этим делом.

– Посылали анонимки и все такое, – заметил Серафин.

– Так вот, он просто побелел и, хлопнув ресницами, уставился на пакет, который я держал на коленях, уставился и сверлит его глазами, как рентгеном. «Я считаю, – продолжаю я между тем, – сеньор директор, что вы очень правильно поступили, покончив с этими сосудами, потому как нам всем хорошо известно, чему они служат. Чистые и невинные в них не нуждаются. Что до меня, то я всегда считал их инструментом дьявола. И стоит мне увидеть такую штуку, где бы то ни было, не скажу, чтобы я осенял себя крестом, но отвращение она у меня вызывает такое, что и сказать трудно… Однако же, сеньор директор, сыну моему Серафину прибор этот необходим». – «А что такое с Серафином?» – спрашивает он, приходя уже в совсем дурное расположение духа. «А у Серафина…» – «Вот именно, что у него?» – повторяет, а у самого уже глаза на лоб лезут… «А у него… Да вот дон) Лотарио лучше объяснит».

И ветеринар берет слово, чтобы еще раз повторить свое заключение: «Ничего заразного у него нет, не бойтесь. Ничего стыдного. Просто что-то вроде экземы, с детства у него в этом месте раздражение. Мы испробовали много средств, и только одно помогает – почаще мыться теплой водой. Понимаете ли, это у него аллергического характера… С тех пор как он приехал с каникул и вы лишили его этой возможности, он ужасно страдает и вынужден ходить мыться к знакомым».

– Когда бедняга выслушал объяснение дона Лотарио, такое добропорядочное и научное, – продолжал Фараон, – он снова стал нормального цвета и кончил сверлить глазами, как шилом. Потом, подумав немного, он сказал: «Однако, сеньоры, я не могу одному разрешить иметь биде, а остальным – нет. Прежде чем прибегнуть к этой мере, мы все тщательно продумали и теперь не намерены отступать от своего решения». – «И прекрасно делаете, – говорю я ему. – Закон прежде всего. Плох тот правитель, что отступает от справедливых решений. Я вас отлично понимаю, и если бы не то, что ваш коллеж лучший в Мадриде и славится чистотою нравов, святостью и, я бы сказал, приверженностью духу Ватикана, ватиканизму…»

– «Да, вот именно… духу Ватикана», – говорит директор, а у самого на лице сомнение, – вставил дон Лотарио.

– Да, насчет ватиканизма это я, пожалуй зря. Ему в этом, должно быть, послышалось что-то вроде социализма… «Ну ладно, – говорю, – Шут с ним, с ватиканизмом, скажем: духу Ватикана – от этого никому ни холодно ни жарко. Так вот, я не отдаю Серафина ни в какой другой коллеж потому, что высоконравственное воспитание и Строгость правил, которыми славится это заведение, для меня так важны, что мы с доктором много дней ломали голову над тем, как все устроить, чтобы не отдавать мальчика в другое заведение, ненадежное, но чтобы при этом бедняжка не мучился так и не ходил каждый день мыться бог знает куда… Будьте милосердны, сеньор директор, я убежден, что мы нашли выход и что вы не откажете. Перед вами отец, отец единственного сына, и отец готов на любые жертвы, лишь бы сын получил образование…»

– И этот бесстыдник заплакал, – заключил ветеринар.

Раздался взрыв хохота, так что все посетители разом обернулись.

– Да, по-моему, я заплакал, – продолжал Фараон, когда снова стало тихо, – заплакал, как и подобает отцу. И как твой отец, Серафин, никогда из-за тебя плакать не станет… «Мы нашли выход, – продолжал я со слезами на глазах, – вот тут – портативное биде, и мой сын будет прятать его у себя в комнате, хранить под замком и употреблять исключительно в лечебных целях». – Хранить – где?» – спросил тот подозрительно. Я не знаю, что про себя подумал этот тип, – продолжал Фараон со смешной ужимкой, – и я сказал: «Хранить в своем шкафу, под замком, так что его никто абсолютно не увидит и, таким образом, он не послужит дурным примером ученикам вашего заведения…» Деваться было некуда. Директор опустил глаза и задумался… «Прошу вас, сеньор, сделайте милость. Ради бога и всех святых, вот и дон Лотарио, поскольку он тут, даст какое угодно медицинское заключение…» В общем, я еще некоторое время распространялся и так его разжалобил, что он согласился под честное слово, наше и твое, Серафин, что ты никогда не оставишь шкаф открытым, дабы его не увидела какая-нибудь служанка и не испытала бы искушения и никому из учеников не пришла бы в голову мысль, что в заведении есть любимчики… Когда я закончил свою речь, мы все втроем поднялись к тебе в комнату установить эту гитару. Но самого хозяина комнаты и в помине не было. Да и как ему быть там, если в это самое время у него было занятие поинтереснее.