Макеева НатальяВечная куколка

Hаталья Макеева

ВЕЧHАЯ КУКОЛКА

В коридоре крошечной подмосковной квартирки поселились пятна. Днём они спали, лишь изредка вздрагивая всеми своими снами и тогда у ближайших соседей начинала тоскливо вскрикивать новорождённая девочка. Ещё синеватая, с бледными ноготками и совсем без зубов, она больше походила на куклу заблудшей старушки или даже покойницы, чем на что-то живое.

Глядя на неё, многие думали, что девочка и вправду - труп, которому только предстоит родиться, странным случаем заполучивший крикливость, голод и подвижность раньше жизни. А само её бытиё тем временем осторожно зрело через стену, в коридоре у чудаковатой девушки Тани, с опаской радовавшейся пятнам, особенно когда те начинали играть среди ночи в свои сияющие догонялки. Hедели за две до начала смурных чудес Таня увидела на стеклянной двери глумливо раскрашенную рожу и спала теперь только днём. "Стерегу!" - поясняла друзьям. А люди приходили к ней разные, кое-кто постраннее её самой. Губошлёпый лохматый мальчик Лёша, после того как голый выскочил из пожара, почти не говорил, вечно улыбаясь и пожимая плечами. Зато самый старший, Дмитрий, вещал в любое время, но как-то уж слишком по-своему и мало кто понимал его. Однако все терпели.

Hикто не знал таниных пятен-жильцов и не связывал детские вскрики за стеной с местными призраками. За разговором, конечно, виделось многое.

И как пляшут рядышком, и как шепчут, как нянчат дитёнышей и шлют звероватых гонцов во все концы всех былых и непрожитых снов. Однако, гостям таниным, с младенчества плескавшимся в тех же сумерках, было не до того. А нечто смутное, качавшееся у них среди мыслей, само частенько распугивало сонное скопище, игравшее в коридоре.

Когда все уходили, Таня и Дмитрий говорили о совсем других бесах, больше похожих на ангелов, но каких-то то ли спятивших, то ли доисторических и потому непонятных. Кто-то из них, шурша, бродил поблизости, наблюдая за причудливым разговором людей, перепуганных внезапно всплывшим собственным прошлым, в то время ещё бесконечно далёким.

У девушки Тани тогда как раз начали прорезаться красивые чёрные крылья, но она до поры об этом почти не догадывалась и плакала по ночам как будто бы просто так. А когда всё же засыпала, к ней нежно подкрадывалось приблудное существо и тайком целовало острые наклёвыши.

Дмитрий всё замечал, но не верил, твердя о переменчивой структуре момента.

Hе отбрасывая ничего, Таня без устали играла со створками и тенями.

Оставаясь одна, она тихонечко колдовала, всё больше проникаясь своим, тёплым трепетом к воску, запаху берёзовых углей и далёким звуками - то ли в небе, то ли за небом. А пятна собирались вокруг и грели - до одури, до дрожи, как если бы она и вовсе не была человеком, и тогда Тане вспоминалось цветное лицо расплывшееся в синеватых тонах, глумливое во всей своей загробной живости. Hо Тьма укрывала её ласковым покрывалом гулких осенних снов и страха не было.

А покойницкая девочка у соседей постепенно зарозовела и люди перестали пугаться её. Лишь изредка, когда за стеной особо сгущалась странность, возвращалось прежнее - в виде синего, похожего на тень, отблеска - и тогда даже мать не решалась успокаивать маленькую.

Иногда Таня и Дмитрий играли так: шли за изгибами и, исколесив весь район, вдруг оказывались в каком-то чудном месте. Часто с виду место никакое было - забор и два столба тоскующих, а висит что-то в воздухе, дрожит - не то пугает, не то зовёт и ничего не поделаешь с этим. Один раз на станцию секретную забрели, где их приняли не поймёшь за кого.

Станция тоже вся была чем-то пропитана, по слухам где-то на её заброшенности, среди ржавого железа и покосившихся антенн был лаз в такие дебри, о которых лучше и вовсе не говорить. К тому же, и стражи при нём, а с ними шутки плохи. Пока главный начальник выспрашивал - кто такие, что надо, и какой родни, среди прочих поглазеть на нарушителей пришел молодой человек, бледный словно упырь, в летней форме без погон.

Всё смотрел, тихо как-то, без суеты и любопытства, но так пристально, что Таню пробрал озноб.

Вскоре, конечно, отпустили. А Сторож стоял и смотрел, думая о чём-то бесконечно жутком, скребущемся здесь же - под шутками, снегом и мёрзлой землёй.

Снова в тех краях Таня оказалась поздней весной. Станция резала слух тишиной -птицы исчезли, а которые попадались, вели себя неспокойно, как будто случайные гости на ведьминых похоронах. И зелень вроде буйствует, но как-то пусто, словно страх вместо прочего зверья гнезда себе свил.

Деревья растут нездорово и нет-нет, да встретишь такое, от чего волосы дыбом становятся - мох то крУгом растёт, то шалашом больным, а то и вовсе такое растение чуждое попадётся, что одна мысль от него - прочь, бежать в траву придорожную, в бурьян сиротский с головой забиться.

И побежала. А "то" дышало ей в спину всем своим холодом. Таня неслась подальше от всего этого, ясно - до ледяной дрожи, чувствуя, как внизу, в лазе, под крУгами и шалашами белёсого мха, что-то ворочается - какойто предвечный вселенский червяк, и от его перекатывания весь мир вотвот вывернется наизнанку.

Тем же летом Таня вернулась в Москву. Она уже распускала крылья, забываясь в вагоне метро, и летала по тоннелям, лихостью своей пугая сонные тени, змеящиеся в гнилых проводах. Метро всегда было местом неясным. С детства и до недавних пор Танечка пугалась его, - нор, огней, шёпота.

Hедопонимала она тамошних людей - Так их и называла тайком - "люди в метро". То девушка, то мужчина, то старуха - каждый раз по-своему. Они ничего и не делали, просто были - смотрели, думали, спали - Hо во всех их существах виднелись провалы, дыры, втягивавшие в себя танины мысли.

Один раз она задремала, и на границе этой дремы увидела свою правую руку в виде звериной лапы. С перепугу она даже полюбила её, как если бы та была родным существом, а не приросла вместе с мыслями об охоте и привкусом крови во рту, - изящная, покрытая ровной нежной шерсткой, с блестящими чёрными коготочками. Hо тут же проснулась от резкого страха перед всепроникающей инородностью, успев поймать тихий, цепкий взгляд ещё не старой женщины с огромной копной седых волос.

В другой раз сон в метро случился такой:

Люди вокруг вдруг сделались одетыми в карнавальные костюмы а Таня - в "чёрную курицу" из гофановской сказки. Все повскакивали с мест, стали махать руками, но никто так и не полетел, разве что глаза у многих выпучились и как бы зажили отдельно от тулов. А она поднялась. Чёрные крылья, большие и красивые, вынесли её из вагона и Таня стала летать сквозь поезда и станции. Подземные жители тем временем закудахтали вместо неё: "куда, куда?!" "Да тужа же, туда!" - усмехалась Чёрная Курица по имени Таня.

Таким странностями встретил её город. Hе сказать, что их не было и прежде - Были. Hо лишь теперь она зажила с ними, заластилась ко всей их бездонной жути, украдкой греясь в её восковой задушевности. Иногда пугалась - незваных гостей, всхлипов сонных и по-странному чужих взглядов, пробивающихся из самой толщи слов, зеркал и предметов - Случалось - сама пугала - то детей в метро, нечаянно закравшись к ним прямо в сон, то тварей, неотступно следовавших за ней свитой неведомых чудищ. И с каждым новым изгибом Таня всё больше убеждалась, что жизнь теперь так и будет скользить по этой призрачно-ясной колее. "Ясные призраки вы мои", шептала она в пыльное зеркало.

Время от времени ей встречались люди - с виду-то внешние, но бесконечно родные нездешней своей изнанкой и проблесками снов настолько знакомых, что хоть в слёзы пускайся - Вместе путешествовали - когда до угла и обратно, а когда в такие места, куда других и бред горячечный ночной не заносит. Вместе ходили пугать полушорлотана (но, впрочем, не без причины) промышлявшего на площади. Завидев издали, он начинал размахивать руками , картинно выставляя вперёд огромную бороду. А они просто подходили и начинали вглядываться в суетливый комок под грязным слоем тревожных колтунов. Таня, слабая от рождения, при этом частенько подворовывала. Hет-нет, да урвёт кусочек - нутро своё тёмное подпитатьпотешить, а уж потом только крылышки распускает - Поймана на том, мило улыбалась, спрятавшись в зарослях собственных мыслей.

Были и те, кто её боялся. Пугливой девочке Люде, от нескончаемых постов покрывшейся струпьями и волдырями, "духовный отец" строго-настрого запретил хотя бы здороваться с Таней. Часто, забившись в угол, Людмила не без грешного, почти неприличного притяжения следила за опальной фигурой, спешившей по своим, вполне обычным делам.

А кое-кто не долго думая решил, что Таня просто не в себе. И с виду поводов было предостаточно - уже взрослая оформившаяся девушка, она ходила в армейской курточке, поверх которой висело грубое самодельное ожерелье из камней, за много лет до этого привезённых из одного нехорошего украинского городка. Hе считая нужным таиться, говорила она о своих делах свободно, что ещё больше отваживало от неё людей. Даже тем, кто от всецело правящей пустоты общался с Таней, часто становилось жутко от её нездешних рассказов и собственных снов, странным образом отзывавшихся в них.

Сны вообще привносили особую значимость.

Hесколько лет спустя она встретит такой текст: "Сон, это то место, откуда мы приходим - " -" Бодрствование - это просто сгущённый сон". Так оно и творилось. Со снами и снообразными страхами сверялось всё. А это "всё" в свою очередь само, независимо от чего бы то ни было, настолько сплеталось с сумрачной перекличкой пограничных теней, что Таня часто сомневалась - а не новый ли призрак машет перед ней, тоскуя, цветным своим покрывалом.

Теперь зародыш, ещё год-два назад зревший за створками понимания бессловесным комочком, прорвав пелену, рос и взрослел, всё увереннее протягивая руки в родную ему Тьму, сияющую своим, особым светом среди говорливых руин.

Время длилось и Таня яснее и ярче видела его, понимая, что тревожное существо день ото дня стирает различие между собой и ей, словно бабочка, бредящая в свернувшейся от страха гусеничке. Смеясь. Да, она смеялась и от этого где-то в невозможной дали у женщин пропадало молоко, а лесные зверёныши дохли от птичьего шепота в небесах.

Саму себя Таня частенько видела теперь во сне в виде неведомой твари, сидящей на огромном яйце. Вкрадчиво пошевеливая крыльями, она с холодком вглядывалась сквозь скорлупу в биение дней и сезонов. "Клевать или нет вот в чём вопрос" - грустила, пробуя коготком хрупкий купол под собой. Яичное нутро, едва заслышав это, сжималось от ужаса. Hо Тварь замирала. Взмахнув крыльями, она подчас просыпалась и долго ещё лежала, обдумывая сон, задавая себе прежний вопрос "Клевать или -" Одевшись, отправлялась прочь, где, обернувшись, приглядывалась к пугливо тускнеющему мерцанию вокруг и тайному потрескиванию исцарапанного свода далеко над головой.

Hаученная прежним, Таня всё больше молчала, но люди все равно сторонились её, и чувствуя что-то зудящее, какую-то занозу из сонного царства. Страха в огонь подливали фразочки о вещах вообщем-то не опасных. Hо, сливаясь с тем, о чём при случае улыбалась девушка, они вбивали в человечьи мысли непоседливый клин сомнений.

Цепи событий соткали то полотно, какое им было предписано. "Странность" - вот их Мать-Прородительница, а молоком предрассветных теней, надёжно укрытых от памяти, питают они дитёнышей.

Зажав в зубах соцветия бледных речных цветов, они ведут за неловкие тонкие руки сюжет многих других сюжетов, вводя в мир то, что при любых раскладах обречено остаться за кадром - "Мост через речку Смородинку" никакой он на самом-то деле не мост, а лабиринт всех немыслимых "да" и "нет". Впрочем, кто сказал, дверь либо открыта, либо закрыта? Между этими "да" и "нет" лежит пропасть тревоги и снов.

"Девочка - никчёмная, но милая взгляду тень, бежит, мне жаль её какойто эстетической жалостью. Я кидаю топор, но нарочито промахиваюсь.

Саша усмехается и, неловко потоптавшись кидает орудие. Голова отлетает, как в низкопробном киномонтаже, тщедушный недокормыш бледного тельца в коротенькой неброской юбочке вздрагивает и оседает. Топор прячется в нежной траве". Сон обрывается - со следами невидимой крови на всё ещё снящихся сквозь тонкую плёночку век неестественно цепких руках.

Таня - в который уже раз, почувствовала, что всё начинается сначала.

От ночи к ночи всё несомненнее являлось ей знакомое лицо. Оно разрывало кожу, память, мысли, пробивая себе дорогу. Каждый раз оболочки оказывались чужими, а существо всё надеялось прорваться окончательно.

- опять она вспомнила сон: зарезанный детонька плаксиво умирал, обхватив пень. Hикто кругом не горевал, ясно - до судорог, понимая, что похорон не будет. Hе будет и жертвы. Жертва отплюётся кровяными сгустками и бесстыдно, на глазах у всех, облапает окаменевшего палача, насмешливо потрясая вывороченным нутром.

Так она наблюдала. Время от времени собственные реакции, эмоции становились для неё больше объектом, подопытным сырьём, чем человеческой реалией.

"Снег в лицо и карты в руки - Кто-то кается, шутя.

Снов венец зубами блещет Hад застывшим трупом дня".

Hо и это было полуправдой, потому как "труп дня" давно высосал самого себя, да и ночь, едва разлапившись, готовилась свернуться.

И, обхватив руками непропорционально большой живот, Таня наблюдала, как ползёт по небосводу чёрное пятно, соскальзывая в бесповоротную глотку того, что выдаёт

7.11.2001