"Ночь всех мертвецов" - читать интересную книгу автора (Макдональд Йен)

суббота

Ребро объекта равнялось 1,3 астрономической единицы. Если он сохранит свою нынешнюю скорость (10% от скорости света), то прибудет через тридцать пять часов. Развалившись в шезлонге у фонтана «Нептун», Соломон Гурски наконец-то подобрал для объекта имя. Очень долго, множество часов, на множестве языков он придумывал подходящее название для этого зловеще надвигающегося из космоса объекта. Больше всего ему понравилось имя на языке, который (по его расчетам) уже тридцать миллионов лет относился к разряду мертвых. ИТА. Аббревиатура: Инопланетный Таинственный Артефакт. «Таинственный Инопланетный Артефакт» было бы точнее, но тогда получилось бы слово, которое еще на одном древнем мертвом языке значило просто-напросто «тетя».

На Версальский парк упали тени — огромные и мягкие, как облака. По солнечному диску проплыл лес — маленький такой лесочек, чуть больше рощи, подумал он, все еще упиваясь понятиями, которые можно было выразить на том мертвом языке. Он проводил взглядом пролетевшие над его головой сферические деревья, каждое из которых имело один километр (опять архаизм) в диаметре, одновременно наслаждаясь приятной игрой холодных теней и теплых лучей на своей коже. Чувственные радости воплощения.

Когда перелетные леса мигрируют над руслами чернильно-черных рек Финтифлюшки, вслед за ними, перебраниваясь, спешат цедильники и жадно поглощают пюре из бактерий и сложных фуллерин. Так было и на этот раз.

Соломон Гурски затемнил свои глаза, оберегая их от слепящего света местного солнца — белого карлика. Кольцо Духов, тянувшееся от перспективы Версаля до экваториальной плоскости, казалось едва заметным глазу филигранным ожерельем, накинутым на звезду. Перспектива. Я ее эманация? Или она моя эманация?

Перспектива? Нашел о чем беспокоиться, когда на тебя во весь опор летит скелет-тетраэдрон с ребрами длиной в 1,3 астрономической единицы* [Астрономическая единица — среднее расстояние между Солнцем и Землей (приблизительно 150 млн. км).].

Плевал я на него. Я все-таки вроде как человек.

— Покажи, — сказал Соломон Гурски. Почувствовав его умысел (ибо Версаль был лишь элементом его умысла, да и все, что жило и шевелилось внутри Финтифлюшки, было его умыслом), диск с тектофактурированной Францией эпохи барокко начал крениться, отворачиваясь от солнца. Солнцелилии, на которых располагались Версальский дворец и его парки, генерировали свои собственные гравитационные поля; Соломон Гурски увидел, как за Малым Трианоном спустилось крохотное, яркое солнце, и подумал: «Я вновь изобрел закаты». А когда черный свод над его головой озарили звезды: «Ночь выглядывает из моей тени».

Звезды замедлили движение, зависли над трубами Версаля. Сол надеялся, что сумеет разглядеть объект невооруженным глазом, но в тиховремени не учел скромных способностей первобытного человеческого облика. Гримаса досады — и текторы, проработав несколько мгновений, трансформировали его органы зрения. «Щелк-щелк-щелк»: степень увеличения возрастала, пока на звездном небе не проступили призрачные, мерцающие нити света — точно рисунки богов и мифических существ, которые древние располагали на уютных небесах вокруг Точки Альфа.

Еще один щелчок, и сооружение обрело материальный облик.

У Соломона Гурски перехватило дыхание.

Поскольку природа поместила род людской между микро— и макромирами, естественное свойство человека — чувствовать себя карликом по сравнению с космическими объектами. Эта необходимость самоутвердиться перед «большим» и заставляет человечество рьяно завоевывать пространство. Но если карликом кажется целая ЗВЕЗДА, тут вообще дышать забудешь. Благодаря Кольцу Духов Сол знал размеры, массу, векторы объекта. Между вершинами ИТА могла запросто уместиться вся Финтифлюшка. Каббалистический знак. Космический глаз в пирамиде.

В паху у человека Соломона Гурски похолодело. Сколько миллионов лет прошло с тех пор, когда его мошонка в последний раз съеживалась от страха?

Длина ребра — одна целая три десятых астрономической единицы. Масса — восемь секстиллионов тонн. Скорость — одна десятая световой. Эта штуковина должна была произвести фурор во всем звездном скоплении. Даже в тиховремени у Сола была бы фора для подготовки. Но ИТА заявилась безо всяких предупреждений. Просто бац — и возникла: поблекшая гексаграмма гравитометрических помех в его внесистемных сенсорах. Сол среагировал моментально, но за несколько секунд растянутого тиховремени, которые понадобились ему для изобретения и создания этого каприза в духе Людовика Четырнадцатого, объект преодолел две трети дистанции между точкой своего появления и Солом. Время тварного мира позволяло ему оценивать ситуацию во всех деталях.

«Что ты несешь, виноград или яд?» — спросил Соломон Гурски у штуковины в небе. Она пока так и не заговорила, отвечала молчанием на все попытки с ней связаться, но, безусловно, несла хоть какой-нибудь дар. Ее появление можно было объяснить только одним образом: штуковина манипулировала черными дырами. Ни одна из цивилизаций Кругозора — области, охватывавшей большую часть западного полушария галактики, — еще не создала нанотехнологии, способной перекраивать сам континуум.

Ни одна из цивилизаций Кругозора, ни одна из федераций планетосоциумов, с которыми Кругозор граничил, никогда не сталкивалась с видом, происхождение которого не восходило бы к Точке Альфа — к полулегендарному «большому взрыву» рас, который выбросил во Вселенную Пан-Человечество.

«Только в этой галактике — четыреста миллиардов звезд, — подумал Соломон Гурски. — Мы не засеяли даже половины. Наши фокусы с временем — замедление процессов восприятия, пока общение со скоростью света происходит безо всяких пауз, а плавания наших Сдолевых кораблей — не длиннее, чем морские путешествия реконструированной мной эпохи, — внушают нам иллюзию, будто Вселенная близка и приветлива, точно тело любовницы, и столь же хорошо нам знакома. Пять миллионов лет между Моно-Человечеством Точки Альфа и Пан-Человечеством Великого Прыжка Вдаль — всего лишь долгий вздох, глубокомысленная пауза в нашем разговоре с самими собой. Тридцать миллионов лет я совершенствовал сеть жизни в этой уникальной системе: уйма времени и пространства для того, чтобы настоящие инопланетяне догнали нас и уже превзошли».

И вновь это ощущение озноба в мошонке. Сол Гурски повелел Версалю вновь повернуться лицом к солнцу, но ментальный холод уже прокрался в его душу. Оркестр Люлли устроил для его развлечения галантное празднество в Зеркальном Зале, но тем громче в его голове выла разрушительная, стремительно летящая чужеродная масса. Когда солнечный зонтик заслонил Версаль от звезды и Сол в сумрачной спальне примостился между мягкими напудренными грудями фрейлин, он впервые за тридцать миллионов лет познал страх.

И увидел сон. Сон принял обличье воспоминания: перенесенного в иной контекст, трансформированного, воскрешенного. Ему приснилось, будто он — звездолет, после пятидесяти тысячелетий смерти разбуженный теплом нового солнца, которое согрело его солнечный парус. Ему приснилось, что за время его бескрайнего сна звезда, к которой он направлялся, внезапно превратилась в новую. Она стряхнула с себя фотосферу, образовав туманность из лучезарного газа, но взрыв был слабоват: кислородно-водородно-азотно-углеродная плазма, притянутая гравитацией, образовала вокруг звезды углеводородный пузырь. Ауру. Яркую финтифлюшку. Соломону Гурски приснился ангел: легко скользя на тектопластиковых крыльях стокилометрового размаха, он качался на химическитермальных потоках, рассеивая семена из своих длинных, тягучих пальцев. Целый век ангел кружил вокруг солнца: сеял, подкармливал, выхаживал странные побеги, которые проросли из его пальцев — полуживых, полумеханических существ.

Похрапывая между напудренными грудями придворных дам, Сол Гурски перевернулся на другой бок и пробормотал слово — «эволюция».

Соломон Гурски был согласен стать богом философов, создателем, но не кормильцем; слишком опытным в житейских делах, чтобы соваться со своим всемогуществом в постылое будничное существование. Он увидел зелень своих произрастающих в невесомости деревьев, обширные красные плоты небесных рифов, качающиеся на солнечном ветру. Он увидел дирижабликов и медуз, беспокойные разинутые пасти пожирателей воздушного планктона, тоненькие, снабженные реактивной тягой дротики гарпунщиков. Он увидел, как за тридцать миллионов безвременных лет целая экосистема сама себя соткала из газа и энергии, он увидел, как разум расцвел и расселился по звездам, а потом состарился и погас; и все это произошло в мгновение ока, если считать по времени людей.

— Эволюция, — вновь пробурчал он, и женщины-конструкты, ничего не понимавшие в снах, тревожно переглянулись.

Сновидение разворачивалось своим чередом. Сол Гурски увидел Кольцо Духов и корабли, снующие между окрестными системами. Он услышал субауральную невнятицу межзвездной болтовни — казалось, в соседней комнате совещаются заговорщики. Он вгляделся в эту кутерьму развивающейся, мутирующей жизни и понял, что она очень хороша. «Не мир, а картинка», — сказал он себе и испугался за его существование.

Он проснулся. Было утро — как и полагалось на Финтифлюшке Сола. Он нормализовал уровень тестостерона в крови, сделав зарядку, а потом опрокинул Версаль темной стороной вверх, чтобы увидеть тень своих кошмаров. Последние всполохи его либидо мгновенно погасли. На расстоянии в восемнадцать световых часов астрономические величины несли мощный эмоциональный заряд. Внутренняя поверхность каждой из шести ног ИТА была оторочена крапчатой сине-зеленой лентой. Телескопический взгляд обнаружил там лесистые континенты и океаны, затянутые узорчатыми фрактальными облаками. Каждая лента-мир имела ширину двух очищенных от кожуры и отглаженных Точек Альфа, растянутых до длины в 1,3 а.е. Сол Гурски был рад, что данное воплощение не способно мгновенно рассчитать, скольким миллионам среднестатистических планет эквивалентна площадь лент; сколько сотен тысячелетий понадобится человеку, чтобы дойти пешком от вершины до вершины, где этот человек остолбенеет, точно древние конкистадоры, перед новым океаном, созерцая новый мир тысячелетней глубины.

Соломон Гурски развернул Версаль к солнцу. Прищурившись, начал высматривать в знойной дымке Финтифлюшки тонюсенькие нити Кольца Духов. Его сознание, дрогнув, переключило органы восприятия на режим тиховремени на единственный вид времени, в котором было возможно мыслеобщение с Кольцом Духов изначальной личностью Сола. Самоконсультация, самоисповедь.

"Связь не установлена?"

"Нет", — произнесло Кольцо Духов.

"Оно инопланетное? Его следует опасаться? Не следует ли разрушить Финтифлюшку?"

В другом времени подобная шизофрения считалась бы болезнью.

"Оно может тебя уничтожить?"

В качестве ответа Сол послал браслету из информационных текторов, который обращался вокруг солнца, визуальный образ огромного тетраэдрона.

"Тогда это ничто, сказало Кольцо Духов. А раз ничто, то и бояться нечего. Может ли оно причинить тебе боль или унижение, физические либо душевные муки?"

И вновь Сол нарисовал изображение окутанных облаками стран, возвышающихся одна над другой, удивляющихся Соломону Гурски, который возомнил, будто такая уйма материи и духа создана исключительно для уничижения его, Соломона Гурски.

"Значит, и с этим все в порядке. И что с того, если он инопланетный как он может быть инопланетнее тебя самого в сравнении с тем, кем ты был когда-то? Все Пан-Человечество инопланетно по отношению к самому себе; следовательно, нам нечего бояться. Мы радушно встретим нашего гостя, у нас к нему много вопросов".

И один из главнейших: "За что мне такое наказание?" — подумал Соломон Гурски под куполом своего собственного черепа. Он вышел из тиховремени Кольца Духов и обнаружил, что за несколько субъективных мгновений разговора ИТА переступила порог Финтифлюшки. До переднего конца тетраэдрона оставалось всего три часа. От этого конца до ступицы ИТА было еще полтора часа.

Поскольку, судя по всему, мы не можем ни ускорить, ни предотвратить прибытие объекта, ни догадаться о его намерениях, пока он не соблаговолит установить с нами связь, сказал Сол Гурски своим фрейлинам спальни, давайте устроим бал.

И бал состоялся у Зеркального пруда, и оркестр Люл-ли играл, и каплуны жарились на угольях, и арлекины на освещенной факелами сцене дурачились и дрались, разыгрывая фарсы и любовные драмы прошлых времен, и нагие женщины плескались в фонтане с тритонами, и фантастические берега длиной сто миллионов километров скользили мимо. ИТА двигалась вперед, пока солнце Сола не оказалось в ее центре. Потом остановилась. Резко, внезапно. Легкая гравитационная дрожь сотрясла Версаль, оркестранты сбились с ритма, жонглер уронил булаву, вода в фонтане забурлила, женщины завизжали, каплун упал с вертела в огонь. На том все и кончилось. Масса, инерция и гравитация оставались под полным контролем.

Дирижер оглянулся на Соломона Гурски, уже подняв свою палочку, чтобы возобновить концерт. Но Сол Гурски не махнул ему платком. Ближайшая секция ИТА была в пятнадцати градусах восточнее, в двухстах тысячах километров. Для Сола Гурски то были два пальца освещенной солнцем земли, которая с обоих концов сужалась до бесконечно малой толщины, до световых нитей. Он поднял глаза к вершине, от которой спускалась и исчезала за горизонтом другая пара сверкающих нитей: одна проходила за Малым Трианоном, другая ныряла за крышу Королевской Капеллы.

Дирижер все еще ждал. Приникнув щеками к инструментам, музыканты застыли в ожидании сигнала.

На лужайке кричали павлины. Сол Гурски вспомнил, какие у них неприятные голоса, и пожалел, что возродил их.

Сол Гурски взмахнул платком.

Из посыпанной гравием площадки к верху лестницы поднялся столб белого света. Воздух наполнился светлячками.

«С нами пытаются выйти на связь», — сообщило Кольцо Духов во время проблеска тиховремени. Сол Гурски ощутил, как в кору его мозга хлынула информация от Кольца: луч исходит от источника в крайней части ближайшей секции артефакта. Луч перепрограммировал текторы, которые создали и стабилизировали Финтифлюшку, и теперь, работая в гипертемпе, они превращали Землю Версаля в новый конструкт.

Столб света растаял. На верхней ступени лестницы появилась фигура человека, белый мужчина из Точки Альфа, одетый в стиле Людовика Четырнадцатого. Мужчина спустился по лестнице, шагнул на площадку, озаренную светом факелов. Сол Гурски заглянул ему в лицо.

И расхохотался.

— Милости просим, — сказал он своему двойнику. — Не желаете ли к нам присоединиться? Каплуны скоро будут готовы, мы можем угостить вас лучшими винами, какие только известны человечеству, а вода в фонтанах, несомненно, приятно освежит того, кто совершил столь долгое и дальнее странствие.

— Спасибо, — ответил Соломон Гурски Соломону Гурски. — Я очень рад встретить такой гостеприимный отклик после изобилующего странными приключениями путешествия.

Сол Гурски кивнул дирижеру — тот поднял палочку, и «petite bande»* [маленький оркестрик (фр.).] возобновил свой прерванный гавот.

Позже, на каменной скамье у пруда, Сол Гурски сказал своему двойнику:

— Я ценю вашу учтивость, но вам не стоило принимать мой облик. Все это — такой же конструкт, как и вы сами.

— Почему вы считаете это учтивостью? — спросил конструкт.

— Почему вы предпочли облик Соломона Гурски?

— А почему бы и нет, раз это мой собственный облик?

В пруду, смазывая удлиненные отражения ИТА, резвились нереиды.

— Я часто гадаю, далеко ли дотянулся, — сказал Сол.

— Дальше, чем ты можешь себе вообразить, — ответил Сол-II. Веселые нереиды нырнули в воду; по пруду разбежались круги. Гость смотрел, как маленькие волны перехлестывают через каменный парапет и сталкиваются друг с другом.

— Там, вдали, есть другие, те, кого мы и не могли себе вообразить, и они движутся сквозь тьму очень медленно, очень молчаливо. Мне кажется, они старше нас. Они не похожи на нас, совсем не похожи, а мы теперь достигли плоскости, где наши сферы экспансии смыкаются.

— Я сильно подозревал, что они — ты — инопланетный артефакт.

— Я и есть инопланетный. И в то же самое время — нет. Я самый настоящий Соломон Гурски и самый настоящий Другой. Вот в чем смысл этого артефакта — мы достигли точки, когда надо либо соперничать с разрушительными для себя последствиями, либо объединяться.

— Стоило ли добираться из такого далека просто ради встречи с родственником? — пошутил Соломон Гурски. Он увидел, что двойник рассмеялся, и как он рассмеялся, и почему он рассмеялся. Он встал с каменного парапета пруда Нереид. — Пойдем со мной, поговорим. Нам надо наверстать тридцать миллионов лет.

Брат догнал его, пошел рядом, и, повернувшись спиной к пруду, они вместе скрылись в парке, озаренном огнями ИТА.

История Сола-II: из семян, рассеянных гибелью Орка, дольше всего падал он. Восемьсот тысяч лет от пробуждения до пробуждения. Когда тепло нового солнца склонило его текторы к трансформации, сенсоры доложили, что в этой системе он не один. Бурый карлик, у которого он затормозил, демонтировали некие существа, чтобы выстроить сферическую структуру из множества космических поселений.

— Их технология сходна с нашей — наверное, таковы неизбежные законы Вселенной, — но мы покамест привязаны к планетам, а они давно уже разорвали эти узы, — сказал Сол-П. В Версальском парке на миг стемнело — небесный риф заслонил ИТА. — Я заключил, что они старше нас — ибо я никогда не видел их изначального облика. В отличие от нас, они больше с ним не связаны — подозреваю, вообще его забыли. И лишь когда мы полностью слились, я уверился, что они не являются еще одним вариантом человечества.

На маленькой полянке стояла деревянная карусель с ручным приводом. В лучах небесного света морды расписных лошадок казались сердитыми и несчастными. К железным петлям на ободе тента были подвешены деревянные кольца. Бутафорские копья, с помощью которых рыцари добывали свои трофеи, были сложены и заперты в шкафчике, вделанном в центральный столб карусели.

— Время не властно над нами, мы даем начало расам, народам, целым экосистемам, но мы бесплодны, — сказал второй Сол. — Мы вырождаемся из-за кровосмешения. Где единства противоположностей? Где соитие? Где энергия гибридов? Быть с другими — это как секс. Совокупление. Из плавильного котла идей, грез и способностей родилось то, что ты видишь сейчас.

Первый Сол Гурски положил руку на шею расписной лошадки. Умело сбалансированная карусель моментально пришла в движение от этого легкого нажатия.

— Зачем ты здесь, брат? — спросил он.

— Мы обменялись технологиями, мы научились решать инженерные задачи на квантовом уровне, чтобы распространить эффекты полей на макромасштаб. Управление гравитацией и инерцией; упразднение локальности; мы умеем строить и контролировать квантовые черные дыры.

— Зачем ты пришел, Сол?

— Формирование альтернативных потоков времени; конструирование и колонизация параллельных миров, процессоры гиперпространства и гиперконтинуума. Кроме этой Вселенной, есть много других — решайся и исследуй.

Деревянная лошадка замерла.

— Чего тебе надо, Сол?

— Присоединяйся к нам, — сказал другой Соломон Гурски. — Ты всегда мечтал — мы всегда мечтали, Соломоны Гурски, — о том, чтобы человечество заполонило все возможные экологические ниши.

— Абсорбция, — сказал Соломон Гурски. — Ассимиляция.

— Единство, — сказал его брат. — Супружество. ЛЮБОВЬ. Ты ничего не утратишь и все приобретешь. Все, что ты здесь создал, будет сохранено в архивах. Собственно, таков и я сам — машина для запоминания. Не бойся, Сол, это не аннигиляция. Твоя индивидуальность не растворится в каком-то безликом коллективе. Просто твое «я» превратится в «я плюс». Жизнь в четвертой степени. И в конце-то концов мы одно семя, ты и я, противоестественно разделенное семя. Мы приобретем друг друга.

«Если ничего не утрачено, то сейчас тебе вспоминается то же самое, что и мне, — подумал первый Соломон Гурски. — Я вспоминаю лицо, которое забыл на тридцать миллионов лет с лишним, — лицо равви Бертельсманна. Пухлощекое, белое, приятное лицо. Мы, целая группа мальчиков, готовимся к обряду бармитцве* [еврейский обряд, после совершения которого подросток считается совершеннолетним.]. Тема занятия — мастурбация. Равви говорит, что Бог проклял Онана не за наслаждение грехом — но за то, что Онан пролил семя свое на землю. Онан был бесплоден. Он ни с кем не поделился дарованной ему жизнью. А теперь я бог моего собственного мира, и равви Берт, улыбаясь, твердит: «Мастурбация, Сол». Я просто проливал семя на землю и ничегошеньки не породил. Развлекался воспроизведением: бесконечно воспроизводил себя до скончания будущего».

Он поглядел на своего близнеца.

— Равви Бертельсманн? — спросил Сол Гурски-II.

— Да, — ответил Сол Гурски-I.

И немного погодя многозначительно, уверенно повторил:

— Да!

Улыбка Соломона Гурски-II рассыпалась стайкой солнечных пылинок.

Внешние края огромного тетраэдрона сверху донизу засияли огоньками десяти миллионов алмазов. Глядя, как белые лучи скользят по Финтифлюшке, Сол понял, в чем их предназначение — они управляли временем и пространством. Свет распространяется быстро — но недостаточно быстро для того, чтобы синхронизировать действия огромной ИТА.

Воздушные деревья, небесные рифы, гарпунщики, цедильщики, дирижаблики, зепы, облачные акулы — все, к чему прикасались проворные лучи, анализировалось, постигалось и архивировалось. Ангелы-хроникеры, подумал Сол Гурски, глядя, как серебряные ножи анатомируют его мир. Он увидел, как Кольцо Духов расплелось, подобно спирали ДНК, и миллиард дней Соломона Гурски хлынул вверх по трапу, исчез в ИТА. Стержень не выдержал: гравитационное поле, ранее управляемое Кольцом Духов, поле, которое стабилизировало экосферу Финтифлюшки, слабело. Мир Сола умирал. Он не ощутил ни боли, ни печали, ни жалости — а что-то вроде злорадства, неистовое желание удрать, выйти вовне, освободиться от тяжелого груза жизни и гравитации. Это не смерть, подумал он. Ничто не умирает. Никогда.

Он поднял глаза. Ангелолуч начертил огненную дугу на крышах Версальского дворца. Он встретил этот луч с распростертыми объятиями и распался на части, разъятый светом. В сознании Бога хранится и возрождается все. Сознание Соломона Гурски выронило Версаль из памяти — и он рассеялся на стайки вольных летучих текторов.

Конец не заставил себя ждать. Ангелы занялись фотосферой звезды и замысловатыми квазиинформационными машинами, которые работали в ней. Солнце, потревоженное после долгого покоя, ошалело зашаталось. Кольцо Духов рассыпалось. Его обломки, кувыркаясь, валились на Финтифлюшку: эффектно крушили умирающие небесные рифы, ломали облачные леса. Попадая на самоубийственную околосолнечную орбиту, они на миг загорались праздничными огнями и гасли — а солнце все раздувалось и раздувалось.

Солнце агонизировало. Его хромосфера покрылась оспинами солнечных пятен; от полюса до полюса проносились штормы, гоня цунами миллионокилометровой высоты. Перепуганные стаи охотников сгорали и погибали в солнечных протуберанцах — ибо фотосфера уже захватывала края Финтифлюшки. Солнце набухло, надулось, точно беременное зловещим больным плодом: ИТА манипулировала фундаментальными законами физики, подпиливала узы гравитации, на которых держалась система. Чтобы запустить свои генераторы квантовых черных дыр, ИТА нуждалась во всей энергии, высвобождаемой при смерти звезды.

Звезда превратилась в миску с кипящим, воющим газом. На Финтифлюшке не осталось ни одного живого существа. Все сохранялось в сознании ИТА.

Звезда взорвалась, превратившись в Новую. По идее, ее энергия должна была вскипятить океаны ИТА, вырвать с корнем ее континенты. По идее, ее энергия должна была согнуть и сломать, точно стебли тысячелистника, длинные и тонкие ребра артефакта, и он понесся бы сквозь вакуум невесть куда, похожий на смятое яйцо Фаберже. Но ИТА соткала прочные заслоны: гравитационные поля отразили электромагнитные лучи от хрупкой суши; квантовые процессоры проглотили штормовую волну заряженных частиц — и трансформировали пространство, время, массу.

Четыре угла ИТА на миг засияли ярче, чем само умирающее солнце. И она исчезла: нырнула под время и пространство, направилась к мирам, приключениям, переживаниям, для которых нет ни понятий, ни образов.