"Конец тьмы (Капкан на 'Волчью стаю')" - читать интересную книгу автора (Макдональд Джон Д.)

Глава 3

ДНЕВНИК ДОМА СМЕРТИ

Я, Кирби Палмер Стассен, стоял в прошлом феврале – шестнадцать тысяч лет назад? – у окна на втором этаже студенческого общежития. На мне был темно-серый джемпер и серые фланелевые брюки. Я курил сигару. Окно было слегка приоткрыто, и я чувствовал влажное дыхание дня. Теплый дождь поливал Вулдлэнд-авеню. Наша комната на двоих была в лучшем месте в общежитии – рядом с душем. Я жил с Питом Макхью. Мы оба учились на последнем курсе.

Вторник, полдень. Пит в старом купальном халате растянулся на кушетке и что-то зубрил, заполняя голову мертвым, никому не нужным вздором.

Я поставил пластинку с симфонией Ксавьеза. Название симфонии забыл. Помню только, что Клэр Бит Лус попросила Ксавьеза написать ее в память дочери, погибшей в автомобильной аварии в Калифорнии. Если бы я включил «Токкату для ударных» Ксавьеза, она больше бы подошла к моему настроению, но Питу едва ли понравилась бы.

По противоположной стороне улицы медленно шла совершенно промокшая девушка в красном свитере и с весьма заметным задом, обеими руками прижимая книги. Интересно, о чем думала девушка с развевающимися волосами?

Когда оглядываешься на события, в корне меняющие жизнь, оказывается, что все прекрасно помнишь. Я думал тогда о хорошем испанском слове, которое так часто употреблял Хемингуэй. Nada. Ничего. С ударением на первом слоге. Na-a-ada.. В самом деле, мама, это ничего. И тот день, и это емкое слово удачно вплетались в мое настроение.

Студенческая карьера Кирби Стассена оказалась прекрасной. Я появился на сцене в роли отчаянного парня, готового перевернуть весь университет. Никто, однако, не хотел замечать мою значимость и важность. Но я не отчаивался. Если изобразить мои студенческие годы в виде графика, то это будет крутая кривая, поднимающаяся с ноля и достигающая пика в середине предпоследнего курса. Кирби Стассен – большой человек в студенческом городке. За кадром постоянно слышатся аплодисменты.

Отбросив эту мишуру – почести, спортивные призы и так далее, – я впервые обнаружил, что не знаю, чем заниматься дальше.

Итак, в тот вторник лил дождь, навевавший легкое дыхание весны. Ксавьез закончился, проигрыватель щелкнул, и в комнату ворвались звуки внешнего мира – шум машин и бегающих внизу ребят с младших курсов.

– Все это чепуха, – объявил я.

– Что? – неопределенно поинтересовался Пит.

– Nada. Ноль, помноженный на ноль, даст ноль в квадрате.

– Ради Бога, Стасс, перестань изводить себя. Пойди развейся. Ты уже давно сам не свой.

– Я тебе надоел? – вежливо спросил я.

– Ты всем надоел, – ответил он и уткнулся в книгу.

Именно в этот момент все и произошло. Впервые за долгое, серое время на дне моей души что-то зашевелилось. Черт возьми, что меня тут держит? Какой смысл в степени, которую я вот-вот получу? Какой смысл в дальнейшей учебе на курсах менеджеров, которые выбрал для меня старик?

В голове словно раздался щелчок. Я вдруг растворился в окружающем. Пит, парни, бегающие внизу, машины на Вулдлэнд-авеню, незнакомая девушка в красном свитере – все это я. Я словно раздвоился: встал, не тронувшись с места, отряхнул с себя обыденщину. Сделав это, я понял, что назад пути нет. У меня даже возникла ностальгия по утраченному. Будто я возвратился в места, где прошло детство. Вот я стою, словно странник, посреди собственной жизни. Мое дыхание ускорилось. Внутри, как пружина, то скручивается, то распрямляется возбуждение.

На чердаке я нашел свои чемоданы.

– Что, черт возьми, ты делаешь? – воскликнул Пит, когда я спустился в комнату.

– Уезжаю.

– Судя по всему, ты собираешься на длинный уик-энд, старик. – Очень длинный. Я уезжаю навсегда.

– Но ведь осталось всего четыре месяца, балбес ты этакий!

– Отправляюсь на поиски удачи, сэр.

Пит снова уткнулся в книгу, но я видел, что время от времени он посматривает на меня.

Я всегда отличался аккуратностью. Возьму с собой один чемодан, подумал я. На второй повесил бирку, чтобы его отправили в Хантстаун Баргесс-лейн, 18. После сортировки книг, одежды, пластинок образовалась большая куча ненужных вещей, результат четырехлетней вольной жизни.

– Пит, иди сюда. Смотри.

Макхью подошел ко мне, отдав честь.

– Пожалуйста, отправь этот чемодан железной дорогой. Отсюда выбери все, что нужно, а остальное раздай нуждающимся братьям.

Он опустился на корточки и вытащил из горы вещей белый свитер.

– Мы, бедные ребята, очень благодарны вам, эсквайр. Мы пожали друг другу руки. Когда я выходил из комнаты, Пит копался в вещах. Сначала я хотел пройти по всем комнатам, обняться и попрощаться со всеми по законам студенческого братства. Однако, устыдившись порыва, спустился вниз, вышел через черный ход, сел в «импалу» и уехал. На моем банковском счету оставалось всего 80 долларов. В магазинчиках недалеко от нашего городка я разменял три чека по 25 долларов и через полтора часа после исторического решения уже мчался со скоростью 120 километров в час в Нью-Йорк, подпевая Дорис Дей, чей голос доносился из приемника.

Меня не раз спрашивали потом газетчики: как все это случилось? Почему такой воспитанный американский юноша из порядочной семьи ступил на стезю насилия? Женщины – их все еще называют сестрами-плакальщицами – самые худшие из инквизиторов. Они во всем пытаются отыскать сексуальное зерно. Сестры-плакальщицы! Мне кажется, все началось в тот февральский день из-за дождя, музыки Ксавьеза и этого слова «Nada».

Странно, когда я пытаюсь представить, что собираются со мной сделать (пристегнуть ремнями и убить меня, драгоценного, незаменимого, уникального Кирби Стассена!), я готов растерзать того клоуна, который назвал происшедшее quot;преступлениями «Волчьей стаи».

Наверное, я надеялся на что-то более достойное, чем казнь на электрическом стуле, которая сама по себе является серым и трагикомическим событием. Электрический стул – подходящий финал для людей по имени Магси Спиноза или Роберт Шак Эрнандес, но, по-моему, не очень подходит Кирби Стассену. Я с негодованием думаю, что мою безвременную кончину назовут quot;казнью «Волчьей стаи».

Скорее всего любая попытка представить то, что со мной произойдет, столь же бессмысленна, как старания бурундука засунуть за щеку кокосовый орех. Умом я понимаю: этого не миновать. Но человеческая натура хочет верить, что в последний момент кавалерия перевалит через холм, краснокожие рассыплются по кустам, надзиратель выдаст мне новый костюм, билет на поезд, пожмет руку, и я в сопровождении торжественной музыки, звучащей все громче и громче, шагну в закат.

Второе слабое место в газетных отчетах – ослиные попытки любительского психоанализа. Чаще всего на меня вешали ярлык психопата. Очевидно, этот диагноз освобождает общество от всякой ответственности за такого индивида. Если изобразить меня необычным человеком, выставить ненормальным, тогда станет ясно, что культура и образ жизни не виноваты. Я болен, утверждают они. Я был болен с самого начала. Я прятал злобу и страсть к насилию за вежливой маской покорности. Я самозванец и обманщик. Вот чего они хотят. Если я такой, каким меня изображают, то все программы по улучшению образований и развитию культуры ни при чем.

Никогда не чувствовал себя обманщиком.

Я вспоминаю прожитые годы, углубляюсь в себя и не нахожу ни малейшего факта, подтверждающего их диагноз. Я и не обнаружил в себе даже намека на кровожадность. Однажды я чуть не разбил машину, чтобы не наехать на бурундука. В другой раз передо мной нарочно задавили собаку, и это убийство наполнило меня беспомощным гневом.

Мне удалось найти в памяти всего лишь одно далекое событие, которое я до сих пор не совсем понимаю.

Разгар лета. Кирби Стассену двенадцать. На день рождения ему подарили ружье двадцать второго калибра, но его забрал отец, потому что Кирби солгал.

В тот год он особенно сердился на меня. Меня побили мальчишки, и я, плача, вернулся домой. Отец высек меня и велел неделю сидеть дома. Мама обняла, поцеловала и сказала, что он поступил со мной жестоко. Наверное, я ненавидел его тогда. Он был жесток со мной и с мамой. Мои друзья гуляли, играли под солнцем, а я один сидел дома. Я никак не мог успокоиться. Не помню почему, но я спрятался в шкафу в маминой комнате и заснул. Дверь шкафа осталась слегка приоткрытой.

Меня разбудили звуки, доносившиеся из комнаты. Я сразу понял, что время близится к вечеру. Шторы были закрыты, и спальню наполнял золотой свет. Конечно, я знал, что мне не следовало сидеть в шкафу. Встав на колени, я увидел в щелочку отражение родителей в туалетном зеркале. До меня дошло, что это они издают разбудившие меня звуки. Однако я не мог понять, что они делают. Сначала я чуть не умер от страха, думая, что отец каким-то ужасным способом убивает маму, и что она отчаянно борется за свою жизнь. Оба тяжело дышали и яростно извивались в смертельной схватке. Мама испустила долгий стон, и я едва не закричал от ужаса. Мне показалось, что она смирилась со своей участью.

В этот момент я вспомнил грязные ребячьи рассказы. Мои глаза к этому времени привыкли к золотистому свету, из головы улетучился сон, и я понял, что происходит. Мне не раз говорили, что и мои родители занимаются этим, они ничем не отличаются от других людей. Однако до того Дня я не верил, что они могли тайно предаваться пороку.

Родители успокоились и затихли. Я чувствовал, что маме ужасно стыдно. Она была самой лучшей женщиной в мире, но, являясь женой отца, была вынуждена подчиняться его грязным желаниям. Я поклялся, что, когда мне вернут ружье, я убью отца и навеки освобожу ее от унижений и боли, которая заставляет ее плакать.

К моему удивлению, мама, встав с постели, нагнулась, легко поцеловала отца и дразнящим голосом сказала, что любит его. При этом она улыбнулась. Достав две сигареты, мама зажгла их, дала одну отцу и направилась к шкафу. Меня охватила паника. Я забился в самый угол и спрятался за ее шелковые платья. Она сняла с вешалки халат и закрыла дверь. Теперь я не мог отчетливо слышать, о чем они говорят, но все же это обычный разговор – что-то о ремонте машины, обо мне, что я ослушался, выйдя на улицу. Потом они ушли и стали звать меня домой. Спустившись вниз, я притворился, что только что проснулся. Я соврал, что заснул под кроватью, представив, что нахожусь в пещере. На родительские лица было страшно смотреть. Я весь пылал от стыда. Отец вернул конфискованное оружие и потрепал меня по голове.

На следующий день, захватив ружье, я отправился в лес неподалеку от дома. Лег на лужайку лицом вниз и попытался не думать об Этом, но Оно присутствовало в моем воображении – золотистый свет с грязной обнаженной возней в кровати. Я представил, что трава – это джунгли, а муравьи – львы. Посмотрел на коробку с патронами. До клуба не больше мили. Бассейн в такую жаркую погоду будет переполнен. Я направил ружье под острым углом вверх в направлении клуба и нажал на курок. Перезарядил, опять выстрелил и так стрелял, тяжело дыша и дрожа от возбуждения, пока не кончились патроны. Я будто видел, как они кричат, падают, тонут, и голубая вода превращается в ярко-красную. Я зашвырнул новенькое ружье в кусты. Плакал, колотил кулаками по стволу дерева, потом упал на колени, и меня начало рвать.

Когда я вернулся домой, тошнота еще не прошла. Мама уложила меня в постель. Я ждал, что за мной вот-вот придут, но никто так и не пришел. На следующий день я разговаривал с парнем, который купался в тот день в бассейне. Он сказал, что ничего особенного там не происходило. Двумя неделями позже я нашел уже заржавевшее ружье и зарыл его. На расспросы отца отвечал, что одолжил кому-то. Потом началась школа, и он забыл о нем. Отец долго мне снился. Голый, он стоял спиной к бассейну на вышке. На спине его появлялись маленькие черные дырочки. При появлении каждой новой он вздрагивал. Я ждал, когда он упадет. Но он не падал, а медленно поворачивался лицом ко мне, смеялся, делал неприличные жесты, и я вдруг увидел, что в том месте, где должен находиться пенис, торчит большая медная пуля, сияющая на солнце.

Это воспоминание оказалось погребенным под осколками одиннадцати лет жизни, но теперь мне удалось откопать его нетронутым. Я не знаю того странного мальчика. Он живет в своем собственном мире, играя в тайные игры. Фрейдовская мечта ясна до смешного. Я понимаю все, кроме попытки убить отца. Интересно, куда делись маленькие патроны... полная коробка патронов двадцать второго калибра в тот жаркий августовский день?

Свет в камере никогда не гаснет. Лампочка утоплена в потолке и защищена густой сеткой из толстой проволоки. Один из охранников, смешной, похожий на священника парень, сказал с профессиональной гордостью, что, если на электростанции что-нибудь случится, автоматически включится местный генератор, а на тот случай, если и он откажет, рядом стоит еще один.

Камера смертников должна быть темницей с черными, запотевшими стенами, исписанными отчаявшимися людьми в ожидании казни. Однако моя камера – светлое, удобное и чистое помещение. Я было подумал, что я первый в ней жилец, но охранник заверил, что она использовалась много раз.

При старом начальстве заключенные, приговоренные к смертной казни, жили так же, как и все остальные, только сидели в одиночках и не работали. Теперь, когда построили новые помещения, мы, смертники, обитаем за счет налогоплательщиков в этих новых камерах. У нас мягкие койки, книги, телевизоры, радио, хорошая еда из специальной кухни и регулярные медицинские осмотры. С тех пор как я здесь нахожусь, я поправился на 11 фунтов. Мы живем при постоянном свете, без контакта с другими заключенными и с охраной, которая всегда начеку. Всего нас здесь одиннадцать, и мы занимаем чуть больше половины из двадцати камер смертников.

Часто, развлекаясь, я пытаюсь представить себе, как социолог с Марса изучает нашу тюрьму. Он мог бы подумать, что нами очень дорожат, оберегают для какого-то ритуального варварского жертвоприношения. Ацтеки, например, целый год откармливали и холили девственниц перед тем, как одну за другой отвести на вершину пирамиды, чтобы на рассвете вырезать их сердца обсидиановым ножом. По-моему, эти девы отбирались случайно. Меня не покидает мысль, что я тоже был выбран иррациональным случаем для той сомнительной чести.

Я выяснил, что произойдет с Нан Козловой. Ее содержат в изоляторе женской тюрьмы в ста милях отсюда. Все ритуалы приготовления будут проведены там. Когда наступит время для уничтожения нашей четверки, ее привезут сюда, и если не случится ничего непредвиденного, она прибудет за несколько минут до самого важного события в своей жизни. Мой похожий на священника охранник ухмыляется и говорит:

– Дамы вперед.

Теперь вернусь к тому февральскому дню, когда я покинул университет. Я въехал в Нью-Йорк около шести вечера. Сильный дождь к этому времени перешел в снег. Оставил машину в гараже на 44-й улице и начал звонить в гостиницы, но в городе проходили какие-то конференции, и все было переполнено. Я бросил обзванивать отели, истратив монет на целый доллар, и набрал номер Гейба Шелвана.

Гейб ответил радостным, но все же озабоченным голосом. Я рассказал о своих трудностях с жильем. Да, сказал он, ему нужно уходить, но я все равно могу приехать. Спать можно на кушетке. Он позвонит позже, и я Должен дождаться звонка.

Шелван жил на 77-й, рядом со Второй авеню. Я поднялся на третий этаж. Квартиру Гейб, как и обещал, оставил незапертой. Его жилище оказалось меньше и грязней, чем я ожидал.

Гейб входил в наше студенческое братство. Прошлым летом он окончил университет. Некоторое время работал в радиокомпании, пока не перешел в рекламное агентство. Шелван напоминал оголодавшего Линкольна, только без бороды. В голове у этого нервного и очень честолюбивого парня всегда крутилось несколько идей одновременно.

Устроившись и сделав себе коктейль, я позвонил домой. По шуму, доносившемуся из трубки, я понял, что у стариков большая вечеринка. Судя по голосу, Эрни была слегка навеселе.

– Что ты делаешь в Нью-Йорке? Дорогой, я не слышу ни слова. Подожди, я пойду в спальню.

Я слышал, как она попросила кого-то положить трубку, когда она сама подойдет к телефону наверху.

– Кирби? Ну что случилось, дорогой?

Я ответил, что бросил учебу. Ей это не понравилось, так как не входило в материнские представления о моей жизни. Она попыталась выяснить причину. Я бросил университет из-за девушки? Я объяснил, что устал от зубрежки. Что я собираюсь делать? Хочу осмотреться и найти какую-нибудь работу. Она сказала, что старик может позвонить нужным людям в Нью-Йорке. Черта с два! Благодарю, но мне это не нужно. Эрни спросила о деньгах. Я сказал, что чек не помешал бы, и дал адрес Гейба. Она попросила подождать и пошла искать старика. Ждать мне пришлось долго, и я понял, что Эрни все рассказала.

Я не ошибся. Отец грубо спросил:

– Сын, что это за детский лепет, черт возьми?

– Я почувствовал, что мне необходимо бросить учебу, и я ее бросил.

– Хорошенькое дело! Он почувствовал.

Единственное, что мне оставалось – слушать его рев. Я разрушил его грандиозные планы, я подмочил репутацию Стассенов, я стал настоящим лодырем. Больше мне не будет ни денег, ни пуховых перин. Я больше не вытяну из него ни одного цента. Дурак, который бросает учебу за четыре месяца до окончания диплома, не заслуживает иного отношения. Что я могу сказать в свое оправдание?

– До свидания. – Я положил трубку.

Однако в четверг, через два дня, по почте пришел чек от Эрни на 500 долларов. Вместе с чеком я получил письмо, в котором своим угловатым почерком она писала, в какое отчаяние повергло старика мое решение. Они не знают, что теперь говорить знакомым, и т.д. и т.п. Я едва дочитал письмо до конца.

Гейб позвонил в 8.30 и попросил немедленно приехать в итальянский ресторан. Он ждал у гардероба, неторопливо меряя шагами холл.

Я начал быстро рассказывать, как очутился в Нью-Йорке, но он прервал меня:

– Позже, Стасс. Окажи мне услугу. Нас за столом четверо. Тот тип – Джон Пинелли. Блондинка – актриса Кэти Китс, его жена. Маленькая брюнетка – моя близкая подруга Бетси Кипп. Сегодня вечером пришлось окончательно отказать Пинелли. Теперь он прилипнет ко мне, как пиявка, а я хочу смыться с Бетси. В нужный момент ты поможешь нам исчезнуть. Идет?

Я согласился. Он дал второй ключ от квартиры и сказал, что поболтаем позже. Гейб подвел меня к угловому столику рядом с баром. Меня ждал заранее принесенный стул. Пинелли оказался большим рыхлым мужчиной с бело-розовой кожей. Он больше походил на шведа, чем на итальянца или испанца, или кем там он был. Обе женщины смотрелись роскошно. Бетси была моложе, и это придавало ей особый блеск. Я слышал имя Кэти Китс и не раз видел ее в кино и по телевизору. Прекрасные серебристо-белые волосы она уложила в замысловатую прическу. Ее мраморные обнаженные плечи сверкали слева от меня. Лицо напоминало лицо Марлен Дитрих, такое же удлиненное и слегка славянское. Длинная шея, прямая осанка. На расстоянии она казалась даже высокой. Но когда вы подходили ближе, то понимали, что перед вами маленькая женщина ростом около пяти футов и четырех дюймов, а весит Кэти, я думаю, сто десять фунтов. Я так никогда и не узнал ее истинного возраста. В первый вечер дал ей двадцать пять. С тех пор я все время прибавлял, пока не дошел до тридцати семи. Создавалось впечатление, что она может прекрасно владеть собой. Все движения Кэти Китс были плавными и грациозными. Когда улыбка освещала лицо миссис Китс, вы знали, что она прячется за этой улыбкой и наблюдает за вами и за всем, что ее окружает.

Джон Пинелли уже изрядно выпил и продолжал пить. Он был похож на быка, которого ударили по лбу. Время от времени Пинелли изумленно встряхивал большой головой. Одновременно велись два разговора – один между Гейбом, Бетси и Кэти, умный разговор о людях, которых я не знал и который, судя по тому, что называли их только по именам, не имели фамилий. Джон Пинелли выступал с монологом, большей частью таким несвязным и невнятным, что почти ничего нельзя было понять. На него никто не обращал внимания, так же, кстати, как и на меня. Из того немного, что я понял из обрывочных фраз, стало ясно, что Пинелли говорил о великих фильмах.

Еда оказалась чудесной. Только мы с Бетси отдали ей должное. Пинелли не обращал на стол никакого внимания. Кэти Китс медленно съела несколько маленьких кусочков. Гейб, как всегда, слишком нервничал, чтобы много есть.

Весь вечер казался каким-то нереальным. Около одиннадцати Гейб сказал:

– Извините, нам пора. Пинелли уставился на него мутными глазами и забормотал:

– Мне нужно поговорить с тобой, мой мальчик. Я должен объяснить, почему я тебе необходим...

Я почувствовал, как что-то коснулось моего правого колена. Это Гейб передал мне под столом деньги.

Он встал, отодвинул стул Бетси и попрощался:

– Поговорим позже, Стасс. Веселитесь, ребята. Я оплатил счет на шестьдесят долларов. Гейб передал мне две пятидесятидолларовые банкноты, и я почувствовал себя неловко.

– Наверное, мне пора прощаться и...

– Останьтесь с нами, – приказала Кэти.

– Фламенко, – пробормотал Пинелли, – я хочу фламенко, дорогая. Она знала, куда он хочет. Кэти назвала адрес таксисту. В зальчике оказалось темно. Мы сели втроем с одной стороны круглого стола и стали смотреть на маленькую сцену, где под очень яркими лампами на кухонном столе сидел мужчина и играл сложную испанскую музыку на самой яркой гитаре, какую я когда-либо видел. Его ногти были длиннее, чем женские. Пинелли что-то нашептывал жене. В том баре мы выпили очень много белого вина.

В два тридцать, когда музыка кончилась и Джон Пинелли обмяк, закрыв глаза, Кэти вытащила из его кармана бумажник, достала две двадцатки, засунула бумажник в свою отделанную золотом маленькую вечернюю сумочку, протянула мне деньги и сказала:

– Пойду поймаю такси.

Я помог поднять ей мужа. Поднявшись, он двигался довольно легко. Такси уже нас ждало. Мы вернулись на Семидесятую, на этот раз около Пятой авеню, и едва втиснулись в маленький лифт, который поднимался очень медленно. Когда он остановился на нужном этаже, Пинелли медленно сполз по стенке на пол. Его голова свесилась на грудь, и он стал похожим на толстого ребенка. Мы не смогли его разбудить. Кэти начала хлестать его по щекам до тех пор, пока из уголка рта не потекла кровь. Пинелли был слишком тяжел, чтобы его нести. Я взял его на руки и поволок. Кэти вышла первой и открыла дверь квартиры. Она пошла вперед, показывая дорогу в спальню.

Мы раздели Пинелли на полу до трусов. На его губах пенились маленькие розовые пузырьки. Мне удалось рывком поднять его на кровать.

– Все остальное я сделаю сама, – сказала Кэти.

Я вышел в гостиную. Пинелли жили в просторной квартире с высоким потолком и большими окнами, из которых виднелись окна большого города. В комнате пахло гостиницей, словно здесь долго никто не задерживался.

Я смотрел в окно, когда она вышла из спальни.

– О, я думала, вы уже ушли.

Я повернулся. Кэти выглядела так же роскошно, как и в начале вечера. Трудно было себе представить, что она только что уложила в постель пьяного мужа.

– У меня ваша сдача, Кэтти.

– Положите на стол.

– У вас прекрасная квартира, – польстил я ей.

– Вы находите? Мы снимаем ее. Мы все время снимаем квартиры. Кстати, как вас зовут?

– Кирби Стассен.

Она искоса презрительно посмотрела на меня.

– Я уже давно привыкла к вежливости, которая вызывается чувством вины. Стассен, вы сегодня славно поработали. Мне даже показалось, что вам жалко Джона. Я и не знала, что этот сукин сын Шелван нанимает добрых людей.

– Я не работаю на Гейба, – возразил я.

– Значит, он одолжил вас у Стада Браунинга? Не придирайтесь к мелочам, мой милый. От того, что вы не работаете на Шелвана, ваше поведение не становится лучше.

– Не знаю, о чем вы говорите, миссис Пинелли. Вчера я еще учился на последнем курсе колледжа. Сегодня, вернее, можно сказать, уже вчера, бросил учебу и приехал в Нью-Йорк. Я знал Гейба по колледжу. Отели переполнены, и я остановился у него. Мы едва успели поздороваться.

Она пристально посмотрела на меня.

– Боже, он говорит правду!

– Из того, что произошло сегодня вечером, я понял немного. Извините, но мне никто ничего не объяснил.

– Сядьте, мой милый, и я открою вам прозу жизни. – Она взяла меня за руки и подвела к длинной низкой кушетке. – Гейб сейчас не работает в рекламном агентстве. Он собирает материал для больших телесериалов. Стад Браунинг – продюсер, а Гейб называет себя менеджером. Гейб хочет, чтобы Джон работал режиссером. Я предупреждала мужа, чтобы он не доверял этому маленькому негодяю, но он сразу согласился и вложил все в подготовку двух первых серий. Мой Бог, он отбирал актеров, занимался сценарием, всем. Для Джона это была большая сделка, но ему не повезло. Я тоже собиралась сниматься у них. Они говорят, что все еще хотят снимать меня. Сегодня вечером Гейб после того, как столько месяцев совершенно бесплатно использовал Джона, вышвырнул его. Стад собирается сам стать продюсером-режиссером, а Гейб Шелван – помощником режиссера. Гейб выудил у Джо все, что ему было нужно. Вы попали в плохую компанию, Стассен. У вас довольно честное лицо. Хотите быть актером?

– О Боже, нет!

– Вы не знаете, как это освежает, милый.

Кэти улыбнулась. Она сидела близко. Меня переполняло чувство вины. Наверно, из-за выпитого вина я повел себя развязно: обнял ее и поцеловал. Спина Кэти оказалась довольно костлявой. Было такое ощущение, будто я поцеловал труп. Когда я отпустил миссис Китс, она зевнула и посоветовала:

– Пока вы еще мне не надоели, Стассен, отправляйтесь-ка домой.

Я отправился домой. Была ясная ночь. В окнах квартиры Гейба горел свет. Дверь в спальню оказалась заперта. Мне постелили на кушетке. Меня это тронуло – не думал, что Гейб способен побеспокоиться о других.

Утром я услышал, как он уходил. Часы показывали без двадцати десять. Когда снова открыл глаза, наступил уже полдень. Я прошлепал голый в ванную и с ужасом замер в дверях. Бетси Кипп в одном лифчике и трусиках склонилась перед зеркалом, подкрашивая губы.

– Я закончу через минуту, Кирби, – мелодичным голосом пообещала она. – У Гейба в шкафу есть несколько халатов.

Я надел халат и присел на двуспальную кровать. Бетси разложила на ней чистую одежду – бледного цвета блузку и зеленый костюм из твида.

– Как спалось? – крикнула из ванной девушка.

– Неплохо.

– Жесткая кушетка. Я спала на ней несколько раз. Это я постелила тебе.

– Благодарю.

Она вышла из ванной.

– Яйца, кофе и тост сгодятся на завтрак?

– Отлично.

– В два репетиция. Поэтому я спешу.

Когда я вышел из ванной, завтрак был уже готов. Кухня оказалась маленькой. Сидя за столиком на двоих, можно было без труда дотянуться до крошечной раковины, плиты и холодильника.

– Садись, Кирби. Кофе с сахаром, но без молока. Как тебе Кэти? Роскошная старая шлюха, не правда ли?

– По-моему, она необычна.

– Не знаю, что ты в ней нашел необычного. Таланта у нее кот наплакал, хотя наружность, согласна, хоть куда! Сейчас она, правда, стареет. По-моему, Кэти выжала все возможное из того, чем обладает. Все удивляются, почему она до сих пор не вышвырнула Джона. Поговаривают, что у нее против него что-то есть. Кэти сама об этом никогда не рассказывает.

– Она, наверное, очень обиделась на Гейба.

– Ну и глупо. Гейб делает то, что должен делать. У него тяжелый бизнес. Все его ужасно ругают и поручают грязную работу, такую, как вчера. Боже, мне нужно бежать! Кирби, дорогой, ты не приберешь здесь? У нас нет служанки. В шесть тридцать встречаемся в «Абсенте». Я приведу тебе девушку. Докси Виз – очаровательная малышка, но очень чувствительная. Ее сильно обидели, и она давно ни с кем не встречалась. Так что будь с ней помягче. Хорошо? Спасибо, дорогой.

После ее ухода я начал наводить порядок в квартире. В шкафу висело кое-что из одежды Бетси. Провозился почти до вечера, но в «Абсент» все равно пришел раньше других. Когда они появились, передо мной стоял уже второй коктейль. Гейб выглядел усталым. Докси оказалась шатенкой лет тридцати на вид. Она двигалась словно сомнамбула. Бетси тоже была не в духе – ей испортил настроение новый хореограф.

Поздно вечером у меня появилась возможность спросить Гейба о Джоне Пинелли.

– Мы пытались дать ему отдохнуть, – ответил Шелван. – Старина

Джон просто уже не тот, что раньше. Жаль, конечно. Он очень хотел снимать, но мы не можем рисковать – ведь играем с чужими деньгами.

– Что он теперь будет делать?

– Ты беспокоишься о Джоне или о Кэти?

– Просто любопытно.

– Может, найдет что-нибудь, а может, нет. Не путайся с ними, Стасс. Кэти на тысячу лет старше тебя и в тысячу раз круче.

– Интересно, что они придумают?

– А мне интересно, дружище, не осталось ли что-нибудь от вчерашней сотни? Давай выкладывай.

Через три дня я получил работу. Гейб помог. Пришлось разбирать и доставлять почту и бумаги, выполнять различные поручения. Из-за того, что Бетси была подружкой Гейба, мне пришлось взять на себя обязанности гулять с Докси Виз, этим живым трупом. Она рыдала по пустякам чаще и сильнее, чем любая девушка, которую я знал. Бетси очень беспокоилась о ней. Она предложила мне переспать с Докси, думая, что это поможет. Я ответил, что я бы с удовольствием, но не могу даже взять ее за руку и перевести через дорогу, чтобы она не разрыдалась. Я попробовал, но все получалось неудачно и не помогло Докси.

Я опять стал беспокойным, настолько беспокойным, что сказал не то, что нужно, не тому человеку в агентстве и через десять минут уже стоял на улице с чеком в кармане. Работу искал без охоты. Как вдруг Шелван и Докси отправились в Португалию на съемки. Бетси через два дня уехала на побережье. Гейб разрешил остаться в его квартире.

Я продолжал думать о Кэти Китс, о ее спине, такой хрупкой, что я, кажется, мог переломить ее, как спичку. Я безуспешно искал их номер в телефонном справочнике. Вспомнил адрес. Правее кнопки висела табличка «Пинелли». У меня не хватило смелости позвонить. На следующий день в четыре часа она вышла из дома и попыталась поймать такси. Кэти не заметила меня.

– Хэлло! – поздоровался я.

Кэти Китс посмотрела на меня и нахмурилась.

– А, школьник. Как вас зовут, мой милый?

– Кирби Стассен.

– Поймайте мне такси, дорогой.

Я остановил такси и сел вместе с ней в машину. Она слегка встревожилась.

– Интересно, что это вы делаете?

– В данный момент ничего. Я хотел узнать, как поживает ваш муж?

– Очень мило с вашей стороны, Стассен, – сказала она. – Но я собираюсь в парикмахерскую.

Кэти назвала адрес водителю. – Я поеду с вами, а потом угощу коктейлем, – предложил я.

– Я буду занята часов до шести.

– Я могу подождать.

– Ну что же, как хотите, дорогой.

У входа в парикмахерскую она показала мне отель на противоположной стороне улицы и велела подождать там в холле или в баре. Я ждал сначала в холле, затем в баре. Мне хотелось держаться смело, но не нагло. Войдя в бар, она издали заметила меня и улыбнулась обворожительной улыбкой. Высокая женщина, улыбаясь, шла ко мне, и я знал, что все это не для меня, а для остальных посетителей.

В баре было не очень людно. Мы выбрали уединенный столик.

– Почему вы так печетесь о Джоне? – поинтересовалась Кэти.

– Не знаю, просто беспокоюсь.

– Вы сейчас работаете на Гейба?

– Он уехал в Португалию. Я живу в его квартире и ищу работу. У меня была работа, но вовсе не та, о которой я мечтал. Все равно не следовало вылетать оттуда. Джон работает?

– Нет. Я снялась в коммерческих роликах у одного отвратительного типа, который готов выщипать волосы у вас на ногах, если это нужно для съемки. Слава Богу, у меня еще хорошие ноги.

– У вас все хорошее, Кэти.

– А вы смелый мальчик, Стассен.

– Да, я смельчак. У вас есть планы?

– О, у меня всегда есть планы.

– Ваши глаза похожи на фиалки.

– Вечные комплименты! Мы собираемся в Мексику, Стассен, чтобы снять квартиру на побережье в Акапулько. У Джона там старые друзья, которые организовывают в Мексике кинофирму. Он надеется, что его возьмут.

– Я бы хотел побывать в Мексике.

– Почему вы так напоминаете мне кокер-спаниеля?

– Когда вы едете?

– Скоро. Бурманы вот-вот возвратятся из Италии и, естественно, захотят жить в своей квартире. К тому же я думаю, что пришло время увезти Джона из этого города. Все двери перед ним закрыты. Секретарши получили инструкции предлагать ему всякую ерунду. Шоу-бизнес, дорогой. Добивай раненого. Поставь сорок прибыльных картин – и можешь давить людей колесами. Но хотя бы две неудачи – ты труп.

– И для меня пришло время уезжать отсюда.

Она начала что-то говорить, затем остановилась и пристально посмотрела на меня. У меня возникло странное ощущение, что она в первый раз по-настоящему всматривается в меня.

– Надеюсь, вы можете водить машину, Стассен?

– Да.

– Джон ужасный водитель, а я ненавижу сидеть за рулем. Мы собирались лететь. Но теперь... Не возьметесь ли вы отвезти нас? Это деловое предложение, Стассен. Мы оплатим ваши расходы плюс... ну, скажем, сто долларов в конце поездки.

– Я отвезу вас бесплатно.

– Благодарю, не надо. Нам не нужен попутчик, нам нужен шофер, Стассен. Тогда каждый будет знать свое место.

Я согласился отвезти их в Мексику. У Пинелли был огромный черный «крайслер империал», модель двухлетней давности, оборудованный всеми современными приспособлениями, включая кондиционер. Машина прошла шесть тысяч миль. У «крайслера» были еще калифорнийские номера.

Перед поездкой я тщательно проверил автомобиль и сменил номера. Отогнал свой «шевроле» на Джерси и продал за тринадцать сотен, почти задаром, но торговаться не было времени. Итак, в кармане у меня лежали почти шестнадцать сотен, все, за исключением двух сотен, в дорожных чеках.

Пинелли взяли очень много вещей, главным образом для Кэти. В снежный мартовский день накануне отъезда я загрузил машину. Большой багажник заполнился до самого верха. Заднее сиденье я заложил чемоданами почти до крыши, оставив место только для одного человека. Кэти считала себя большим специалистом по укладке багажа. Поэтому она захотела все упаковать по-своему.

В конце концов, я не выдержал.

– Кэти, может быть, мне следует купить шоферскую кепку и форму, чтобы лучше выполнять ваши распоряжения?

Она выпрямилась и взглянула на меня так холодно, как на меня еще никто не смотрел.

– Постарайтесь выполнять свои обязанности без комментариев, Стассен, и мы поладим.

Мы стояли около «крайслера». Большие мокрые хлопья снега падали на ее волосы. Меня подмывало отказаться от работы. С какой стати я должен сносить оскорбления этой актрисы-неудачницы? Она решила определить наши отношения еще в Нью-Йорке. На ресницы Кэти упала снежинка, но не растаяла. Мне хотелось взять Кэти за детские плечи, целовать эти круглые фиолетовые глаза и чувствовать на губах снег.

– Да, слушаюсь, миссис Пинелли.

Уголки рта миссис Пинелли слегка приподнялись.

– Достаньте большой голубой чемодан снизу, а этот кожаный, пожалуйста, положите на место. Мне понадобятся вещи из голубого чемодана на юге.

Я переложил все вещи заново.

– Во сколько заехать завтра утром, Кэти?

– Давайте пораньше, часов в десять.

Я уехал на машине-громадине. Из-за большого веса она слегка просела. Поставил «крайслер» в гараж и провел последнюю ночь в квартире Гейба, Разрабатывая маршрут. Я решил, что поездка займет семь дней. Тогда я еще не знал, как ошибаюсь в своих расчетах. Подумал было послать домой карточку, чтобы родители знали о моих планах, но потом решил, что будет интереснее написать им из Акапулько. Открытка из Мексики окажет чудесное влияние на папино кровяное давление. В четверть одиннадцатого ясным, словно хрустальным, утром мы проехали через тоннель и направились к Джерси-пайк. Дорога была сухая, машин попадалось не так уж много. Стрелка спидометра постоянно находилась на семидесяти милях. Кэти сидела рядом со мной, а Джон Пинелли – сзади. Они были угрюмы и не испытывали никакого возбуждения от начала поездки, мне же хотелось петь.

Я подумал, что следует познакомить их с маршрутом.

– По-моему, лучше всего ехать по триста первому шоссе, затем повернуть на запад на восьмидесятое. Пока мы...

– Отлично, – согласился Пинелли.

– Каждый день, Стассен, с четырех часов, – сказала Кэти, – вы должны начинать искать место для ночлега. Останавливаться будем между четырьмя и пятью. Терпеть не могу находиться в дороге, когда стемнеет. Ленч, пожалуйста, в час-два. Постарайтесь, чтобы мы обедали в приличных местах.

Так началось наше путешествие. Выезд не раньше одиннадцати можно считать удачей, а после четырех остановка на ночлег, 250 миль в день – почти подвиг, даже на такой зверской машине, как «крайслер». Обычно я тормозил около мотеля, Кэти протягивала деньги, и я шел заказывать себе одноместный, а им двухместный коттедж. Затем выгружал багаж и заносил его в дом. Мне оказывалась честь: я завтракал с четой Пинелли, но обедали мы отдельно. На столе у них всегда стояло вино. Каждый вечер Джон и Кэти просиживали в ближайшем ресторане до закрытия. Пинелли никогда не менялись местами в машине. Кэти всегда сидела рядом со мной. Каждый час она включала радио и крутила ручку настройки, затем выключала. Я никак не мог понять, что она ищет. Каждый день, как минимум час, Кэти полировала ногти. Когда представлялась возможность, она покупала с полдюжины журналов, очень быстро, как неграмотная, перелистывала их и по одному выбрасывала в окно. Иногда она спала, но не больше 10 – 15 минут. Джон Пинелли спал чаще, дольше и крепче, прислонясь к чемоданам и громко храпя.

Пинелли считали меня частью машины. Это меня раздражало, но я не мог ничего сделать. Хотелось выяснить, какие между супругами отношения. Иногда Пинелли яростно спорили. Кэти поворачивалась назад и с коленями взбиралась на сиденье. Они орали, словно глухие. Эта парочка могла сказать друг другу все что угодно. Порой ссорились из-за денег. Их финансовое положение интересовало также меня. Джон снял пару прибыльных картин. Помимо этого, он владел режиссерской долей в телешоу, которое показывали уже три года и, судя по всему, будут показывать вечно. Когда дела шли хорошо, он кое-что откладывал. По моим подсчетам, ежегодный доход Пинелли равнялся тридцати тысячам долларов. Но это была лишь десятая часть того, что Джон зарабатывал раньше. Поэтому сейчас супруги считали себя бедняками. Однако они ни на чем не экономили. Эти бедняки полагали, что им не по карману купить свой дом, поэтому снимали квартиры, но как-то в мотеле Джон дал пять долларов чаевых мальчишке, который принес лед. В другом мотеле Кэти купила в сувенирном магазине две юбки ручной работы по шестьдесят долларов каждая.

Самая большая «денежная» ссора касалась того, следует ли Джону продать свою долю в телешоу и вложить вырученные деньги в мексиканское дело или нет? Каждый раз, когда Пинелли обсуждали этот вопрос, они словно срывались с цепи. При этом обменивались такими эпитетами, какими бы я не наградил даже собаку. В ругани особенно преуспевала Кэти. Она ругалась, как ломовой извозчик. За подобные оскорбления любой другой мужчина давно убил бы ее на месте, а они минут через пятнадцать после ссоры уже мирно дремали.

Иногда они выясняли, кто талантливее. Однажды Джон сказал жене, что будь у нее даже в пятьдесят раз больше таланта, то и тогда он не стал бы снимать ее даже в массовках. Твердил, что в вестернах даже кобылы обладают большим талантом. А она отвечала, что он превратился в посмешище кинобизнеса. Но через какие-нибудь двадцать минут Пинелли уже нахваливали друг друга.

Самые сильные скандалы возникали по поводу супружеских измен. Тогда оба Пинелли исторгали такие слова, что я подумывал, не съехать ли мне на обочину. Он говорил, что любая шлюха по сравнению с нею Жанна д'Арк и что если бы она записывала свои измены в дневник, книга получилась бы потолще телефонного справочника. Кэти кричала, что в сорок лет он не приобрел элементарного вкуса, готов наброситься лаже на крокодила в юбке, лишь бы объект его ухаживаний отвечал на заигрывания. Супруги начинали перебрасываться именами, латами, названиями городов и отелей, но в конце концов выяснялось, что ни у одного нет доказательств. Джон обзывал Кэти мороженой рыбой, дохлой сукой, тощей жердью, а она его – толстым старым импотентом. Однажды, когда ссора зашла слишком далеко и я подумал, что сейчас он бросится на жену, искра от папиросы упала ей на запястье. Кэти закричала так, будто лишилась руки. Джон стал утешать и ласкать ее, а она плакала и выла, пока я не подъехал к аптеке. Пинелли быстро вернулся с четырьмя различными снадобьями от ожогов и сделал жене такую основательную повязку, словно у нее был перелом.

Странные отношения у них были.

В мотеле к западу от Монтгомери, в штате Алабама, произошло еще одно событие. Было не по сезону тепло. Вокруг пустого бассейна стояли стулья. Перед ужином я сидел в теплых сумерках. Кэти подошла сзади, Дружески дотронулась до плеча и села рядом. Она сказала, что Джон спит, и в первый раз назвала меня Кирби. Кэти излучала столько теплоты и очарования, что казалось, будто я попал под душ от горячего шоколада. Мы просидели у бассейна по меньшей мере два часа. Она вытянула из меня все, что могла. Я рассказал о Кирби Палмере Стассене от начала до конца. Кэти дала мне возможность почувствовать себя самым интересным человеком в мире.

– Что вы хотите, Кирби? К чему вы стремитесь?

– Не знаю, Кэти.

– Вы ищете развлечений?

– Возможно... Я хочу... попробовать все, что есть на свете.

Как последний кретин я думал, что между нами завязывается дружба. Но на следующий день я опять превратился в Стассена – придаток «крайслера». И у меня осталось ощущение, что Кэти использовала меня для какого-то своего эксперимента.

Мы проехали по 79-му и 81-му шоссе и свернули в Ларедо. В Ларедо с супругами случилось что-то очень интимное и ужасное. Не знаю, что они сделали друг другу, но между ними все было кончено. Сомневаюсь, что причиной явились взаимные оскорбления – они ведь и раньше говорили друг другу невероятные вещи.

Перемена наступила внезапно. Пинелли вдруг стали вести себя оскорбительно вежливо по отношению друг к другу. Теперь они говорили только о дороге или погоде. Все скандалы прекратились. В Ларедо между ними оборвались какие-то важные нити, и, наверно, была доля моей вины в их разрыве. Они внезапно превратились в совершенно чужих людей.

Я так подробно останавливаюсь на моих отношениях с Джоном и Кэти Пинелли потому, что они имеют прямое отношение к происшедшему позже. Это знакомство оказалось очень важным. Если бы я не отправился с Пинелли в Мексику, я бы никогда не встретился с Сэнди, Нан и Шаком в той пивнушке на окраине Дель-Рио. Если бы не Пинелли и то, что случилось в Мексике, я бы не созрел для встречи с Голденом, Козловой и Эрнандесом. Я бы не был готов к тому, чтобы стать их неразлучным другом.

Когда вы уничтожаете кого-то, то будьте уверены, остаток жизни вы проведете, мучаясь угрызениями совести. Наверное, боль можно заглушить только с помощью дальнейших разрушений. То, что случилось со мной, вероятно, следует считать просто самоубийством.

Жаль, что Кэти не сможет прочитать эти заметки. Не думаю, что она поняла бы их или хотя бы попыталась понять. Если бы я сделал из этого пьесу и дал ей прочитать, она бы сосредоточилась, нахмурившись и скривив губы, пролистала рукопись и, увидев, что это не развлекательное чтиво, выбросила бы в окно машины; потом принялась бы полировать ногти, ссориться с Джоном или свернулась бы калачиком и задремала.