"Вечерня" - читать интересную книгу автора (Макбейн Эд)Глава 13В пятницу первого июня он вновь посетил церковь. На этот раз в полдень. Он заранее справился по телефону, можно ли ему просмотреть документы убитого патера, и отец Орьелла ответил, что его это вовсе не потревожит, у него назначена встреча в центре города с архиепископом, и его не будет в офисе большую часть дня. «Если вам понадобится какая-то помощь, — добавил он, — обращайтесь к Марселле Белле». Как оказалось, Марселла Палумбо обедала, когда пришел Карелла. Миссис Хеннесси провела его в дом священника и там — в маленький офис. В этом месте, где в ночь убийства повсюду были разбросаны документы и стояли коробки, когда сюда въезжал новый настоятель, сейчас царили порядок и полная гармония. — А что вы ищете? — спросила миссис Хеннесси. — Пока еще не знаю, — признался Карелла. — Тогда откуда вам известно, где следует искать? Хороший вопрос! Опять бумажная работа! Для одних ад олицетворяло вечное пламя, для других адом было застрять в автомобильной пробке в центре города. А для Кареллы им была бумажная работа. Он сейчас нес наказание за то, что когда-то, много лет назад покинул церковь, не произнеся покаяния. Мстительный Господь и одарил его за это бумажной волокитой. Он спросил у миссис Хеннесси, знает ли она, куда отец Орьелла положил списки, счета и аннулированные чеки, которые полиция ему возвратила. Она сказала, что, кажется, миссис Палумбо вложила их в ящик с литерами «М — Z», хотя она понятия не имеет, почему этой женщине понадобилось класть их туда, если и счета, и списки начинаются на "С". И тогда отчего бы их не положить в ящик с литерами «А — С»? Кареллу тоже это немало удивило. Но слава Богу, что они лежали сразу в передней части ящика «М — Z». Он поблагодарил миссис Хеннесси, отказался от чашки кофе, сел за письменный стол и начал в очередной раз листать эти материалы. Как и раньше, в календаре встреч патера не оказалось ничего полезного для следствия. В день убийства он отслужил праздничные мессы в 8.00 утра, в 12.00 дня и затем сотворил Чудотворную Медаль Новены по окончании обедни. В два часа он встретился с помощником Общества алтаря, а в четыре — с членами Общества розариев. На восемь вечера было назначено совещание Совета прихода, скорее всего, на время после ужина. И этому плану уже не суждено было сбыться. Таковы записи, датированные 24-м мая. Карелла пробежал взглядом по страницам предыдущей недели. Снова ничего существенного! Он отложил календарь в сторону, взял из ящика чековую книжку римско-католической церкви Святой Екатерины, начал проверять корешки чеков, заполненные священником в мае. И опять пошли счета за фотографии, гараж, закладные, обслуживание, медицинское страхование, цветы, служебники и тому подобное. Постепенно Карелла добрался до корешков чеков за 24-е мая. На первом корешке стоял номер 5699. По почерку было видно, что писано не отцом Майклом. Карелла предположил, что его заполняла Кристин Лунд. На корешке было видно, что чек был выписан на «Брюс Маколи Три Кэр, Инк.» за опрыскивание, проведенное 19 мая на сумму $ 37.50. Так же, как и в прошлую пятницу в дежурной комнате, Карелла перелистывал корешки один за другим, и все они были датированы 24 мая и шли под номерами: 5700 Кому: US Sprint За что: Услуги 17.05 $ 176.80 5701 Кому: Isola Bank and Trust За что: Июньская закладная $ 1480.75 5702 Кому: Alfred Hart Insurance Co. За что: Honda Accord LX, Policy номер HR 9872724 $ 580.00 5703 Кому: Orkin Exterminating Co. Inc. За что: Майские услуги $ 36.50 5704 Кому: The Wanderers За что: Задаток за оркестр $ 100.00 Это был последний чек, выписанный рукой отца Майкла в день его гибели. Карелла закрыл чековую книжку. Ничего! «Эх, эта бумажная работа!» — подумал он. Для этого он здесь и сидит. Сущее наказание! А этот разграбленный ящик «G — L»! Еще раз пройтись по нему — равносильно восьмому кругу ада, а надо попытаться определить, что же из него пропало! Потому что зря никто не будет набрасываться на какой-то ящик, вытаскивать его, в спешке рыться в нем, небрежно расшвыривать по полу бумаги, если этот некто чего-то не ищет! А если что-то было найдено и унесено из офиса патера, то это что-то и может быть причиной для его убийства. Так что если исследовать эти бумаги в том порядке, в котором они были разложены, то у него может оказаться шанс выявить разрыв, провал, пропуск, белое пятно в записях. А тогда уж, изучая соседние документы и используя свои слабые, по общему признанию, способности к дедуктивному анализу, он рассчитывал все-таки вычислить, что именно было похищено. Короче, он намеревался идти до конца. Вдруг ему пришла в голову мысль, что отец Орьелла мог поменять картотеку «G — L» погибшего патера на свою. Но нет — педантичная Марселла положила бумаги прежнего владельца точно в то место, где они были в вечер убийства, на случай, если его преемнику понадобится что-нибудь выяснить в делах церкви. Карелла выдвинул ящик — нижний слева, — вынул первую по очереди папку, удобнее устроился за письменным столом и начал проверять папки одну за другой. Прежде всего он заметил в папке «Водосточные желоба» отсутствие одного документа. Прошлой осенью отец Майкл переписывался с неким Генри Нортоном-младшим из компании «Бесшовных желобов братьев Нортон», намереваясь провести ремонт и замену водосточных труб и желобов в церкви. В письме от 28 сентября он договорился с мистером Нортоном, что тот прибудет на место и оценит стоимость работ. Потом он написал еще одно письмо, в котором заявлял, что хотел бы получить расчет затрат в письменной форме, а не в устной, как это сделал мистер Нортон во время своего приезда. 16 октября он пишет еще одно письмо, сообщая, что получил этот расчет, и это может служить основанием для соглашения об условиях. В конце письма говорилось, что он с нетерпением ждет информации о том, когда начнется ремонт. Не хватало самого письменного расчета, который, по словам отца Майкла, он получил. Однако позже обнаружилось, что его вложили не на место. Карелла наткнулся на него позже, в папке «Общество Святого Имени». Там он и был. На печатном бланке «Norton Brothers Seamless Gutter Company». Расчет затрат в $ 1,036 на ремонт водосточных труб и желобов в церкви Святой Екатерины. Он находился между протоколами январского и февральского заседаний «Общества Святого Имени». Последняя папка в картотеке с этикеткой «Ссуды» оказалась тяжелой по весу. Карелла внимательно прочел каждый документ из этой папки. Больше в ящике «G — L» не было ничего. Тяжело вздохнув, он положил папку на дно ящика и задвинул его назад. Но ящик до конца не закрывался! Он снова выдвинул его. Чуть ослабил защелку. И все равно ящик не задвигался до конца! Он выпирал из корпуса стола на дюйм или чуть больше. Стив снова выдвинул его и осмотрел направляющие полозки. Ящик прочно сидел на своих роликах, мешать ему ничто не могло. Тогда что за черт?.. Карелла попробовал задвинуть ящик еще раз. Он скользнул было внутрь, но вдруг застрял. Что-то на задней стенке ящика, а может, за ним, не давало ему войти до конца. Он снова вытащил ящик, встал на четвереньки и просунул руку в стол. Там что-то прощупывалось. Ему не было видно, что, но... Он отдернул руку от внезапной боли! Тоненькая струйка крови пробежала по кончикам пальцев. Это «что-то» — нож! Он нашел орудие преступления. Оскар Лоринг, адвокат защиты, наклонился поближе к Уиллису и спросил: — В котором точно часу это было, детектив? У него были щетинистые усы, а изо рта несло так же, как от льва, отобедавшего бородавочником. На часах было без пятнадцати три. Уиллис на этом месте свидетеля уже отстоял полтора часа до обеда, а сейчас он опять здесь с двух часов — с тех пор, как возобновилось заседание суда. Он пытался объяснить, почему, во-первых, он затребовал ордер на арест без предупреждения, а во-вторых, почему убил человека, стремившегося застрелить его из винтовки «АР-15». Все это произошло в октябре прошлого года во время облавы в поисках тайников. И вот дело только что дошло до суда. Лоринг пытался создать впечатление у присутствующих, что в своих письменных показаниях Уиллис лгал: когда он обратился за ордером на обыск, у него не было достаточных оснований считать, что в подозрительной квартире находится оружие или какая-то контрабанда, и что на самом деле он подложил и оружие, и контрабанду после того, как они взломали дверь! А сейчас он, видите ли, желал знать точно, в какое время Уиллис — и Боб О'Брайен, и четыре копа из ПУКП в униформе — взломали дверь в эту квартиру! — Было девять часов утра, — сказал Уиллис. — Точно девять часов? — спросил Лоринг. — Я не помню, сколько было точно. Мы проводили облаву, намеченную на девять часов, и, я думаю, мы собрались к девяти и вышли в девять. — Но если вы не помните, было ли точно... — Извините меня, — вмешался судья, — но к чему весь этот разговор? Его звали Морис Уайнбергер — лысоватый мужчина с редкими седыми бакенбардами. Он любил рассказывать собеседникам, что все свои волосы он потерял в тот момент, когда его назначили на это место. — Ваша честь, — сказал Лоринг, — в деле моего подзащитного важно знать, в какое точно время произошло это незаконное вторжение... — Протестую! Это подал голос прокурор. Способный парень из офиса окружного прокурора оставлял Лорингу надежду не испачкаться в дерьме. — Протест поддерживаю. Какая разница, мистер Лоринг, вошла ли полиция за минуту до девяти или через минуту после? — Если ваша честь мне позволит... — Нет, не думаю, что смогу. Вы держите этого офицера здесь вот уже два с половиной часа, цепляясь за каждую несущественную деталь облавы, проведенной под защитой ордера, должным образом подписанного судьей Верховного суда! Вы выяснили все, что касалось его честности, его мотивов, методов и всего прочего, кроме разве что законности его рождения, которой, я уверен, вы еще займетесь... — Ваша честь, есть еще жюри при... — Да, я помню об этом. Я также знаю, что мы теряем здесь уйму времени, и, если вы мне не скажете, почему так важно зафиксировать время прихода, я должен буду попросить вас избрать другую линию допроса. — Ваша честь, — сказал Лоринг, — мой подзащитный проснулся и завтракал в девять часов. — Ну и что? — Ваша честь, этот свидетель утверждает, что они взломали двери в девять часов и обнаружили моего клиента в постели. Спящим, ваша честь! — Ну и что? — Я здесь просто допускаю предположение, ваша честь, что, если этот детектив лжесвидетельствует в... — Протестую! — Протест принимается. Это исключено, мистер Лоринг! Вы это хорошо знаете. — Если детектив ошибается в отношении событий, происходивших в то утро облавы, тогда, возможно, он допустил подобную ошибку и в оценке этого дела! — Вы имеете в виду выдвинутые основания для ордера на обыск? — Да, ваша честь! — Детектив Уиллис, — сказал Уайнбергер, — почему вы полагаете, что в той квартире были оружие и контрабанда? — Ваша честь, до облавы там несколько раз делал покупки секретный сотрудник полиции. Брал наркотики, и не что-нибудь, а кокаин! И он сообщил, что видел там оружие. Могу добавить, что оружие было именно того типа, из которого стреляли в нас в тот момент, когда мы проникли в квартиру. — Как его зовут, этого тайного сотрудника? — Офицер Чарльз Сивер, ваша честь! — Какой участок? — Тот же, где и я, ваша честь. Восемьдесят седьмой... — Вас такое объяснение удовлетворяет, мистер Лоринг? — Впервые слышу, ваша честь! Об этом в заявлении детектива Уиллиса не было ни слова... — Я говорил, что информация основана на моих личных сведениях и... — Вы не упомянули об офицере полиции... — Какая разница? Ордер был обоснован, не так ли? Я пришел в эту проклятую квартиру... — Минутку, минутку! — прервал Уайнбергер. — Прошу прощения, ваша честь, — сказал Уиллис. — Мы можем пригласить сейчас офицера Сивера? — спросил Уайнбергер. — Мне нужно время, чтобы подготовиться, ваша честь, — сказал Лоринг. — Тогда переносим заседание на завтрашнее утро. Будьте готовы к опросу в девять утра. — Ваша честь... — Заседание суда переносится на завтра на девять утра, — сообщил Уайнбергер, стукнул молотком и резко поднялся. — Всем встать! — крикнул секретарь суда, и все встали в то время, как Уайнбергер покидал зал заседаний, как лысый Бэтмен с вьющимся за ним черным шлейфом. Настенные часы показывали 14.55. Они должны прийти в 15.30. Когда они сообщат о себе по домофону, она им скажет, что дверь открыта. Они входят в прихожую, она говорит: «Я здесь». А когда они войдут в гостиную... Дом уже был перевернут вверх дном. Весь последний час она была занята тем, что вытаскивала из шкафов ящики с одеждой и сваливала на пол их содержимое, выключала телевизоры и стереоустановки, собирала в кучу в гостиной серебро, украшения, меховые пальто, чтоб казалось, что они все это натащили сюда во время ограбления ее дома. Она расскажет полицейским, как, войдя в дом, натолкнулась на двух вооруженных мужчин... Она надеялась, что они будут вооружены. А если нет, то ей придется переделать свою легенду... ...двух вооруженных мужчин, которых она застрелила в целях самообороны. Застрелила двух вооруженных грабителей, которые, ворвавшись в ее дом, считали, что здесь никого нет. Уиллис как-то показывал ей данные на них — у каждого список преступлений в милю длиной! Открыла и закрыла! Не плачь, Аргентина, по мне! Конечно, у нее не было разрешения на ношение оружия, которое она купила у Шеда Рассела, но она не хотела, пока не пришло время, ломать голову над этим вопросом, пусть даже ей придется опять идти в тюрьму. Самое важное — сделать так, чтобы на Уиллисе все это никак не отразилось! Она еще не знала, как это сделать. А на часах уже было без пятнадцати три. Он придет домой не раньше 16.15 — 16.30. К тому времени все закончится. Все. Она опять взглянула на настенные часы. Без семи минут три. Взяла кольт, купленный у Рассела. Специальный «кольт» 38-го калибра. Шесть патронов в барабане. По три выстрела на каждого. Ей надо будет стрелять быстро и точно. Она крутанула барабан, убедилась, что револьвер заряжен полностью, потом вернула в первоначальное положение. На часах было без пяти три. Из школы на углу Седьмой и Калвер-авеню по ступенькам спускались две девочки. На обеих были зеленые плиссированные юбки, белые блузки, синие гольфы, коричневые туфельки и синие куртки с золотой эмблемой школы на левом нагрудном кармане. Обе хихикали над тем, что сказала их подружка. Они спускались, прижимая книги к своим многообещающим грудям, девичий смех рассыпался в весеннем воздухе, чистом и прозрачном после только что прошедшего дождя. Одна из них была убийцей. — Здравствуйте, девочки, — сказал Карелла. — Привет, мистер Карелла! — сказала Глория. Синие глаза ее сверкали от смеха, длинные черные волосы при ходьбе как будто танцевали на солнце. — Привет, — сказала Алексис. У нее был серьезный взгляд даже после смеха, задумчивые карие глаза, сосредоточенное лицо. «А я — никто!» — вспомнилось Карелле. Светлые волосы падали на плечи, подскакивая при каждом шаге. Если бы не цвет волос, их можно было бы принять за близнецов. Но одна из них была убийцей! — Пока, — помахала им рукой подружка, проходя мимо. Они стояли под солнцем, детектив и две школьницы. Было ровно три часа. Школьники продолжали высыпать из дверей. Вокруг слышались юные голоса. Внешне ни одна из девочек не выглядела особо озабоченной. Но одна из них была убийцей!.. — Алексис! — сказал он. — Я хотел бы с тобой поговорить, не возражаешь? Она взглянула сперва на него, потом на Глорию. Вдруг в ее серьезных карих глазах появилась тревога. — О'кей, — сказала она. Он отвел ее в сторону. Они спокойно болтали. Алексис не сводила взгляда с его лица, вникая во все, что он говорил, кивая, слушая. Прошептала случайно несколько слов. Девочка в форме учащихся Грейм-скул и взрослой кепке, как у греческого рыбака, только раскрашенной в оранжево-синие цвета этой школы, вприпрыжку спустилась по лестнице, крикнув на ходу «Привет, Лекс!», и побежала к телефонной будке на углу. На небольшом удалении Глория наблюдала за их разговором, прижав книги к своей узенькой груди и щурясь на солнце. Карелла подошел к ней. — У меня к тебе есть несколько вопросов, — сказал он. — Пожалуйста, — ответила она. — Что-нибудь случилось? Она все еще прижимала к себе книги. Позади нее и чуть слева на школьных ступеньках сидела Алексис, подобрав под себя юбку и с недоумением наблюдая за ними. — Перед приходом сюда я разговаривал с Кристин Лунд, — сказал Карелла. — Я спросил ее, видела ли она тебя в церкви в день убийства. Она сказала, что нет. Это правда? — Прошу прощения, но я не понимаю вопроса! — Приходила ли ты в церковь, не важно в какое время до пяти часов вечера в день убийства? — Нет, не приходила! — Я также разговаривал с миссис Хеннесси. Она тоже сказала мне, что не видела тебя. — Потому что меня там не было, мистер Карелла! Широко открытые невинные синие глаза. Но с блеском интеллекта. — Глория! — сказал он. Ее взгляд застыл на его лице. — Когда я на прошлой неделе беседовал с Алексис, — а только что я проверил у нее, чтоб убедиться, что не ошибся, — она сказала мне, что у тебя есть чек на задаток за оркестр, и ей хотелось знать, состоятся ли эти танцы. Это было во вторник днем, двадцать девятого мая. Правильно? В то время чек был у тебя? — Ну и что? В глазах появилась настороженность. — Когда отец Майкл дал тебе этот чек? — Не помню! — Постарайся вспомнить, Глория! — Должно быть, в среду. Да, кажется, в среду я зашла после школы, и он вручил мне этот чек. — Ты говоришь про среду двадцать третьего мая? — Да. — То есть за день до убийства? — Да. — В какое время в среду, не помнишь? — После школы. Часа в три-четыре. Что-то около этого. — И тогда отец Майкл дал тебе чек на задаток для «Бродяг», так? На сто долларов? — Да. — Глория, когда я разговаривал с Кристин Лунд, я спросил ее, не она ли выписывала этот чек. Она сказала, что да, она. Она выписала чек, а отец Майкл подписал его. Глория не сводила взгляда с его лица. — Она выписала его двадцать четвертого мая, Глория. Она следит за ним, зная, куда он гнет. — Ты не могла забрать его двадцать третьего, — сказал он. — Точно, — тут же подхватила она. — Вспомнила! Это было двадцать четвертого! — Когда двадцать четвертого? — После школы. Я же вам говорила. Я зашла в церковь сразу после школы. — Нет! Ты мне говорила, что ты вовсе не была в церкви в день убийства! — Ну, это тогда я не могла вспомнить. — А сейчас ты мне говоришь, что была в церкви? — Да. — До пяти часов дня? — Точно не помню. — Кристин ушла в пять часов. Она говорит, что ты... — Тогда, значит, после пяти. — Так в какое время, Глория? — Я точно не помню, но это было задолго до семи. Он буквально впился в нее взглядом. В прессу не давали информации о примерном времени убийства священника. Его знал только убийца. Он прочел в ее глазах, что она поняла свою оплошность. Такие синие, умные, быстрые, сейчас они были на грани паники. Он не хотел так поступать с тринадцатилетней девочкой, но ему пришлось, фигурально выражаясь, брать ее за горло. — Мы нашли нож, — произнес он. Синие глаза застыли. — Не понимаю, о чем вы говорите, — прошептала она. Сколько раз ему приходилось слышать эти слова от убийц, много старше и хитрее, чем эта Глория! — Я хотел бы, чтоб ты прошла со мной, — сказал он. И, учитывая ее юность, добавил: — Пожалуйста. «Может быть, она их отпустила», — подумал он. Об этих двух аргентинцах ничего не было слышно с того дня, как она порезала красавчика. Это случилось в субботу днем. Неделю назад. И с тех пор — ни звука. Эту неделю каждый вечер, возвращаясь с работы, он выжидающе смотрел в ее глаза. И каждый раз она качала головой. Ни слова. Кто знает, может, они решили, что это — пустая затея. Возможно, перебинтовали красавчику руки, упаковались и уехали домой, потому что бессмысленно иметь дело с тигрицей! Может быть... Из здания Криминального суда он сбежал по ступенькам вниз, вошел в метро и направился к турникетам, когда вдруг заметил эти розы. Бледно-лиловые розы. Мужчина продавал бледно-лиловые розы сразу слева от кассы метро. По доллару за штуку. В той мексиканской тюрьме была женщина из Веракруса, которая с тоской говорила, что там все дни — золотые, а все ночи — фиолетовые! Красиво звучит на испанском. И Мэрилин красиво повторяла эти слова. En Veracruz, todos los dias eran dorados, у todas las noches violetas. Розы, правда, были не совсем фиолетовые, но и бледно-лиловые — тоже хорошо! Может, в самый раз отпраздновать это, черт его знает? Может, они и вправду ушли насовсем. — Дайте мне дюжину, — сказал он продавцу. Часы на стенке кассы показывали десять минут четвертого. В этом городе афганские водители такси пользуются своей собственной радиосвязью. Вы садитесь в такси, говорите водителю адрес, он переключает флажок, и это — последнее, что вы слышите от него. В течение всей поездки он совершенно не обращает на пассажира внимания и беспрерывно что-то болтает по своему радио, бормоча на своем языке, совершенно непонятном для большинства городских жителей. Может, все они — шпионы! А может, все они замышляют свержение правительства Соединенных Штатов! Но на это, вообще-то, не похоже. Скорее всего, они тоскуют по дому и не могут обойтись без других афганских голосов, которые прорываются к ним сквозь этот монотонный день. Карлосу Ортеге было наплевать на все проблемы афганцев. Он понимал только то, что кто-то с невозможным именем, напечатанном на водительской лицензии, приклеенной к приборной доске, пронзительно кричит в микрофон на пределе возможностей своих легких на дурацком языке, назойливом и режущем слух. — Эй ты! — сказал он по-английски. Водитель продолжал бормотать. — Эй ты! — уже крикнул он. Водитель обернулся. — Заткнись! — приказал Карлос. — Что? — спросил водитель. — Заткни свою глотку! — со страшным акцентом сказал по-английски Карлос. — Слишком много шумишь! — Что? — спросил таксист. Дома, в Вакханском Коридоре его этническая группа относилась к киргизам, хотя секунду назад он говорил не на родном языке, а на фарси — этом lingua franca городских водителей-афганцев. И все-таки его предки — выходцы из Турции, и он попробовал было проявить свое турецкое возмущение, которое мгновенно исчезло, стоило ему взглянуть на этого безобразного гиганта, восседающего на заднем сиденье. Он сразу же отвернулся, пробормотав что-то мягкое и персидское в микрофон, а затем погрузился в полное молчание. Карлос просто кивнул. Он привык, что люди затыкались, когда он говорил им, чтоб они заткнулись. А когда назойливая болтовня прекратилась, он сказал по-испански: — Я не верю ей. А ты? — Красивым женщинам никогда нельзя верить, — сказал Рамон. Он по-прежнему был вне себя от того, что она его порезала. Руки его были пропитаны лекарством и забинтованы. Большая часть ран уже затянулась. Но есть раны, которые никогда не залечить. Нельзя резать руки таким красивым существам, как Рамон Кастаньеда! Не позволено даже касаться Рамона Кастаньеды, если он не дал вам на это разрешения! Эта белокурая шлюха еще заплатит за свой неблагоразумный поступок! Сразу, как только вернет деньги. — Почему у нее дома? — спросил Карлос. — Потому что она — дура, — ответил Рамон. — Нет, она очень умная, по крайней мере, в этом надо отдать ей должное. — Это я ей отдам! — сказал Рамон и показал на свои гениталии. — Да, — улыбнувшись, согласился Карлос. — После того, как получим деньги. — А потом — это! — сказал Рамон и вынул из кармана маленькую бутылочку со стеклянной пробкой. Бутылочка была доверху наполнена какой-то бледно-желтой жидкостью. Это была азотная кислота. Рамон надеялся, что у Мэрилин еще будет куча детей и внуков, так что она сможет всем им рассказать о том, почему ее лицо так безобразно. Не надо было резать таких людей, как Рамон Кастаньеда, нет, не надо! — Убери, — сказал Карлос. Рамон спрятал бутылочку. — Так почему у нее дома? — спросил Карлос. — А если там будет полиция? Не предупредила ли она полицию? — Твоего дядю убила она, — напомнил ему Рамон. — Да, еще и это. — Если б ты кого-то убил, ты бы вызвал полицию? — Аргентинская полиция ее не разыскивает. — Правильно. Но она этого не знает. Карлос, поверь мне, она не вызвала полицию! — Тогда почему у нее дома? — Я тебе говорил, что она — дура! — вновь промолвил Рамон. — Все красивые женщины — дуры! — Может, она приготовила ловушку? — Глупые люди не умеют расставлять ловушек! — По-моему, нам надо быть очень осторожными. — А в чем дело? Мы пройдемся по ней, как танком. Берем деньги, имеем ее, выплескиваем кислоту ей в лицо, — сказал Рамон и одобрительно кивнул, как бы подтверждая, что ничего проще быть не может. Но Карлоса все еще не покидала тревога. — Так почему, ты думаешь, она выбрала свой дом? — опять спросил он. — Почему не какое-нибудь людное место? — Она сказала тебе, почему. Боится нести все деньги на улицу. — Для нее людное место было бы безопаснее. — Эти женщины думают, что их дом — самое безопасное место в мире! Думают, что их дома — крепость! — В своей крепости она будет вооружена, — пришел к выводу Карлос. — Определенно! В последний раз у нее было оружие. Они замолчали. Карлос посмотрел на часы. Пятнадцать минут четвертого. Внезапно он ухмыльнулся. А когда ухмылялся, становился особенно страшным. — Помнишь, как мы вошли в тот раз? Рамон тоже осклабился. Она услышала, как ровно в три часа двадцать минут повернулся ключ в замке входной двери. Ключи от этого дома были только у двоих людей. Наверное, входную дверь открывает... — Мэрилин? Это голос Уиллиса! Он зовет ее из прихожей. А она в это время сидит в красном кожаном кресле лицом к арочному входу в гостиную, со своим «кольтом» 38-го калибра в руке. Как раз тогда, когда она не ждала. Уиллис уже дома, а тех двоих все еще нет! Все-таки Уиллис окажется втянутым в эту историю! А ведь именно его она хотела оставить в стороне, чистым от всего! — Привет, зайка! — сказал он и, войдя в комнату с букетом цветов, обернутым в белую бумагу, увидел в ее руке пистолет. При виде цветов она заплакала — так неуместны были здесь эти цветы, когда она ожидала... Вдруг его взгляд переместился влево к лестнице, и еще до того, как он схватился за кобуру на плече, она знала, что они в доме! Неизвестно как, но они снова проникли в дом. Пружина выбросила пистолет ему в ладонь. Она вскочила из кресла в тот момент, когда он начал стрелять. Должно быть, он попал в одного из них — она услышала вопль, повернулась к лестнице — оттуда раздались выстрелы. Она выставила свой кольт 38-го калибра перед собой, как это делали женщины-полицейские по телевизору, держа его двумя руками и целясь. Урод был ранен и, шатаясь, шел на Уиллиса, стреляя и спотыкаясь в гостиной. Красавчик с револьвером в руке был слева от него. Она быстро выстрелила. Пуля прошла низко, хотя она целила ему в грудь. Но Мэрилин была уверена, что ранила его, потому что заметила, как на кармане пиджака вдруг появилось темное пятно. Вначале ей показалось, что это кровь, но пятно было светлее, чем можно было ожидать. И вдруг он начал вопить. Его вопли удивили ее, но не было времени раздумывать над их причиной. Было время только для стрельбы, потому что ранение не остановило его, и он все еще надвигался на нее, вопя не своим голосом. Его красивое лицо исказилось от злобы и боли. А громила продолжал угрожать Уиллису. Оба бандита наступали. И красавчик, и урод — в одной впечатляющей упаковке для фейерверка! Уиллис держал пистолет прямо перед собой — точь-в-точь, как она видела по телевизору, правда, он не был настоящим детективом и не был Доном Джонсоном. Он тщательно целился в грудь урода, выждав время, потому что оно — деньги! Он выстрелил одновременно с громилой. И она тоже выстрелила. И увидела, что красавчик вскинул руки, опять точь-в-точь, как в кино, и полетел на спину, как от удара футбольным мячом. Но, кажется, пятно на его кармане росло, а из груди вдруг брызнула кровь. Так же, как и у нее. Сначала она не поняла, что ранена. А потом увидела кровь, увидела, как ее блузка краснеет, увидела, как кровь брызжет из раны в груди, заливая ткань, отчего вся блузка становится красной. Она поняла, что ранена тяжело, и сразу же почувствовала боль, тут же исчезло возбуждение от всей этой стрельбы. Ей показалось, что боль, как громадный слон, наступила на ее грудную клетку, и она подумала: «О, Боже, он убил меня!» и совсем не к месту о том, что уже почти неделя, как она обещала позвонить Эйлин Берк. И тут она рухнула на пол с открытым ртом, а из груди по-прежнему струилась кровь. Уиллис остановился над громилой, все еще держа обеими руками пистолет, целясь в его трепаную голову, готовый разнести ее на клочки, если он только моргнет. Но никто не моргал, оба были повержены. Он молниеносно повернулся к Мэрилин. И увидел, что она лежит на персидском ковре, вся залитая кровью. Увидел, что кровь струится из ее груди. Ее сердце выкачивало кровь. И подумал: «Нет, о Боже!» И подбежал к ней. И упал на колени подле нее. И произнес: — Мэрилин! Шепотом. — Мэрилин? И только сейчас ощутил, что до сих пор держит в левой руке букет бледно-лиловых роз. В городе и в штате, в котором работали эти мужчины и женщины, раздел 30 Уголовного кодекса был озаглавлен «Несовершеннолетние», а подраздел i этого Кодекса гласил: «Лицо в возрасте до 16 лет не несет уголовной ответственности за свои деяния». Глории Кили в феврале исполнилось тринадцать лет. Ее родители потребовали адвоката. Адвокат заявил, что он тут же обратится с просьбой о передаче дела в Детский суд. Ему напомнили, что совершено убийство. Он ответствовал, что девочке только что исполнилось тринадцать лет и что дети (он подчеркнул это слово «дети») в возрасте 13, 14 и 15 лет по законам этого штата являются малолетними преступниками. Ему, в свою очередь, напомнили, что с момента, когда ей исполнилось тринадцать, по законам штата она перешла черту несовершеннолетия, если преступлением являлось «Убийство, подраздел 1 или 2». Следовательно, ее нельзя считать малолетним преступником, и ей предъявляется обвинение как взрослой. Адвокат Глории заявил на это, что законы этого города и этого штата особо запрещают вести допрос малолетних правонарушителей в полицейском участке. Ему снова пришлось напомнить, что совершено убийство, а посему она — не малолетняя. Также было отмечено, что данное ограничение было нацелено на то, чтобы раздельно содержать подростков и закоренелых преступников, а кроме того — уже в третий раз — она — не малолетняя преступница. Адвокат заявил, что допрос будет носить академический характер, поскольку он не позволит своей подзащитной отвечать на какие-либо вопросы, задаваемые ей полицией. В общем, вариант сказки про белого бычка. Девочке лишь тринадцать лет. Ему говорят, что она убила священника, нанеся семнадцать ножевых ударов. Полиция располагала и орудием преступления — ножом, ручка и лезвие которого были запачканы засохшей кровью. Почти наверняка кровью патера. Возможно, на этом ноже обнаружат и отпечатки пальцев. И, возможно, они будут принадлежать Глории. Но ее адвокат заявил, что снятие отпечатков пальцев здесь, в полицейском участке, будет равносильно допросу, что явится не только нарушением ее основных прав по закону Миранды — Эскобедо, но и противоречит Кодексу, особо запрещающему допрос лиц, не достигших пятнадцати лет, в полицейском участке. Ему еще раз напомнили, что по достижении тринадцати лет она потеряла статус несовершеннолетней и что по закону Миранды — Эскобедо ей вовсе не предъявляют обвинений тем фактом, что снимают отпечатки пальцев, или фотографируют, или просят сделать анализ крови на алкоголь, или осматривают ее тело, или ставят ее в строй, потому что различие между этими действиями и заявлением о допросе есть просто разница между рекомендуемыми и нерекомендуемыми действиями по отношению к заключенному. Никто ведь и не говорит, что Глория — заключенная. Просто она — под охраной. Ей собираются предъявить обвинение в совершении убийства, подраздел 1: «Преднамеренное убийство другого лица». А это уже другое дело. Нелли Бранд, которую пригласили вести следствие, поскольку она была знакома с этим делом, не могла приступить к допросу, так как адвокат Глории заявил, что не позволит ей отвечать ни на какие вопросы. А сейчас адвокат еще и утверждал, что у полиции не было оснований для привода ее сюда в первую очередь. А быть может, они знакомы с выражением «ложный арест»? Карелла уже коротко объяснил Нелли причину доставки Глории сюда, и, несмотря на то, что она признала его умозаключения убедительными, она также заметила, что они ступают по зыбкой почве, так как идентификации отпечатков пальцев еще нет. Карелла использовал факт наличия у девочки последнего чека, подписанного отцом Майклом как доказательство того, что она была в церкви в день убийства. Если на ноже тоже окажутся отпечатки ее пальцев, тогда все нормально. А если нет... Совпадение отпечатков пальцев в этом деле играло весьма существенную роль! И хотя Нелли была уверена, что разрешение на снятие отпечатков пальцев у Глории будет дано (и юридическое бюро департамента полиции имело такое же мнение), она не хотела идти на риск и давать кому-то повод жаловаться потом на нарушение прав человека; времена были воинственные. В любом случае, раз они обвинили эту девочку и арестовали ее — они проведут эту операцию в полицейском управлении, в центре регистрации, как только кончится это топтание на месте, будьте уверены, у нее снимут отпечатки пальцев и сфотографируют ее, не важно, малолетняя она или нет. Так зачем сейчас размахивать «Мирандой — Эскобедо»? Адвокат этого не допустит! Поэтому споры и не кончаются. К тому же то и дело мистер и миссис Кили влезают со своими скрипучими рассказами о том, какая у них хорошая дочь и чудесная школьница, вызывая в памяти историю лейтенанта Бернса о первом ученике в выпускном классе. Адвокаты и детективы цитируют главы и абзацы различных применимых в данном случае законов, но посреди всего этого, когда крики и жестикуляция достигают апогея. Глория вдруг произносит: «Я убила его». Ее адвокат тут же среагировал: «Глория, я обязан подсказать тебе...», но она отмахнулась от него, как от мухи. А поскольку по закону Миранды — Эскобедо или любому другому не нужны были ни полиция, ни окружной прокурор, чтобы предупредить человека о его правах, если он добровольно делает заявление, то все в помещении замолчали и дали ей высказаться. — Я не хотела делать этого, — начала она. Я шла туда, только чтобы забрать чек. Было около шести часов. Я вошла через сад, так как ворота были открыты. Я их оставила открытыми, потому что подумала, что так было надо кому-то, кто их открыл. Дверь в дом патера тоже была открыта, та, что деревянная, а не прозрачная, та была закрыта. Я открыла ее и вошла. Я пообещала Кенни этот чек, Кенни Уолшу — руководителю «Бродяг», он играет на соло-гитаре и написал большинство из их песен, он говорил, что ему срочно нужен задаток, если мы хотим, чтоб они играли на танцах. Поэтому я и пошла туда, только чтобы забрать чек. Я вошла в дом и... Перед тем, как войти в офис, надо пройти маленький поворот, и тут я услышала... голоса... до того, как я повернула... стон... женский стон... слова отца Майкла: «О, Боже, о, Боже, о, Боже!» — и слова женщины: «Дай его мне, дай его мне, Майкл!» И... Вы знаете, я не ребенок. Я знаю об этих вещах. Многие девочки в школе занимаются этими делами, они говорят о них, я — не ребенок, я поняла, чем они заняты еще до того, как... Наверное, мне надо было уйти. Мне надо было уйти в ту же минуту, как я услышала их. Но я... Я повернула за угол... там поворот... маленький поворот там, где... есть скамейка... где сидят, ожидая патера, и я... Я взглянула... А он был... они были... она была спиной ко мне, юбка была поднята, и она держала ее руками, под юбкой у нее не было никакой одежды, трусики были спущены до колен, ноги широко расставлены, его руки были у нее под юбкой, они целовались, о, Боже мой, а она стонала и двигалась на нем, они, понимаете, они занимались любовью в его канцелярии, ее длинные светлые волосы падали на спину, она мотала головой, стонала, а он говорил ей: «Я люблю тебя, Эб!» — «О, Боже, как я тебя люблю, патер!» А потом он как бы скользнул вниз, руки его скользили по ее ногам, и он стал на колени перед ней, как в молитве, и я сразу же догадалась, что он с нею делал, и я закрыла лицо руками и убежала через ризницу в церковь и молилась, чтобы Бог наставил меня. Я дождалась, когда она ушла. Она прошла через церковь, я думаю, ей не хотелось, чтобы кто-нибудь видел, как она выходила из дома. Я по-прежнему сидела на скамье со спинкой подле алтаря. И молилась. Прошло, может, полчаса, может, сорок минут, не знаю, она простучала своими высокими каблуками по ризнице, высокая и красивая, торопливая дробь каблучков, улыбка на лице — она еще улыбалась! Я наблюдала за ней, различила полоску ее трусиков под желтой юбкой, я обратила свой взор к Иисусу, висящему на кресте, и увидела его печальные глаза, помните, какие у него печальные глаза, я заплакала, когда увидела эти глаза, и мне показалось, он мне велел поговорить об этом с отцом Майклом, спросить у него, выяснить, почему он делал это, почему он сделал это! Я не собиралась убивать его! Я только хотела спросить его, зачем он предает не только Бога, но и меня тоже, да, потому что я верила ему, я думала, что мы — друзья, я думала, что мы могли делиться друг с другом такими вещами, как ни с кем другим, разве я не говорила такого в кабине для исповеди, разве я не рассказывала такие вещи, которыми ни с кем бы на свете не поделилась, даже с Алексис! Вот что я хотела сделать! Только спросить его, как он мог сделать такую вещь. Ведь он же священник, а ведет себя как... как... я только хотела высказать это ему. Он сидел у себя в доме один, за столом, времени было, не помню, без нескольких минут семь, может, без десяти семь. Он взглянул на меня, когда я вошла, улыбнулся и сказал: «Ты пришла за чеком, да?» Что-то наподобие этого. А я сказала: «Да, отец Майкл», и он дал мне этот чек, я положила его в кошелек и я... я... ждала там, потому что не знала, как начать, а он спросил: «Что случилось, Глория?» И я сказала: «Святой отец, я видела вас и ту женщину». Он удивился: «Какую женщину, Глория?» А я ответила: «Блондинку, отец Майкл, ту, которая бывала здесь и раньше». Он посмотрел мне в глаза и сказал: «Не понимаю, о чем ты говоришь, Глория!» Я сказала: «Отец Майкл, почему вы делаете это? Ведь это грех!» А он снова посмотрел мне в глаза и сказал: «Ты ошибаешься, Глория, пожалуйста, уходи!» И я вышла из канцелярии. Не знаю, зачем я взяла нож на кухне. В это время миссис Хеннесси там не было, не знаю, куда она отлучилась. На плите что-то готовилось. В кухне стоял приятный запах. Я взяла нож и... И вернулась в дом, чтоб найти его, но его там не было. Это меня... Не знаю, почему, но это меня разозлило. Ведь я не собиралась причинять ему зла, так зачем же он прятался от меня? А потом я... я услышала его в саду... он прохаживался по саду, и я пошла к двери, солнце начинало садиться, небо было красным, как кровь, и я догадалась, что он молился, и сразу же ощутила лицемерие его мольбы к Господу, лживость всего... И я ударила его. Не помню, сколько раз. Да простит меня Господь! Потом я... я ушла... мне надо было избавиться от ножа, понимаете. На моей одежде и на руках не было крови... не должно было быть много крови. Вся его спина была в крови, и весь нож — в крови, но на мне — ни капли. Я бы не смогла выйти на улицу с... Я вернулась в дом... Миссис Хеннесси не видела меня, она была на кухне... Все произошло так быстро... Я бросилась в офис... Вытащила нижний ящик стола и бросила нож внутрь стола, а потом стала разбрасывать вещи из ящика по комнате, чтоб создать видимость того, что кто-то пришел ограбить церковь и убил... О, Боже мой! Убил патера! О, Боже мой! Убил дорогого отца Майкла! Потом Карелла слушал скучный рассказ о том, как она шла домой уже темными улицами, как родители увидели ее в гостиной с книгой в руках, когда вернулись домой с работы, как она сказала матери, что жаркое уже в духовке. «Тринадцать, — подумал он. — Только тринадцать!» И он признался с тяжелой грустью, что в этом городе ночь, которую он так любил, сегодня наступает слишком быстро. И еще ему подумалось, что уже, пожалуй, слишком поздно прочесть вечернюю молитву. Нелли Бранд следила за ним. Как будто читала его мысли и точно так же думала. Их глаза встретились. Вдали послышались звуки сирены «скорой помощи». Мэрилин Холлис везли в госпиталь «Генерал Мурхауз», где сообщат о том, что ее доставили уже мертвой. Опустилась ночь. От клубящихся облаков небо было черным. Они сидели в маленьком садике позади церкви. Слышались звуки сирен «скорой помощи», приглушенные расстоянием. Вдали на небе буйствовали вспышки молний. — Давно тебя не видел, — сказал он. На нем было черное платье из натурального хлопка с расшитыми черным шелком сосновыми шишками, из которых складывался контур фаллоса, с разрезами по бокам, сквозь которые проглядывали мускулистые ноги и бедра. — Да, были проблемы, — сказала она. На ней была красная кожаная юбка с разрезами до бедра. Низкий вырез вечерней шелковой блузки открывал ее груди. Красные туфли на высоком каблуке. Губная помада кроваво-красного цвета. Красные свисающие серьги. — Рассказывай, — сказал он. И она поведала ему эту историю. Он задумчиво слушал ее. Потягивал напиток и слушал. — Можно было и проще, — сказал он наконец. — Я так не думала. — Слушай, я бы вышвырнул его в два счета! Легко и просто! — Я не хотела, чтоб ты знал, что у меня есть сын, и ему двадцать два года. — Поэтому ты пошла к священнику-католику? — Да! — Попросить, чтоб он вмешался? — Да! А иначе как бы я могла продолжать ходить сюда, если здесь был и Эндрю с его проклятым голубым дружком? — Эндрю Хоббс? — Да. — Никогда даже не подозревал! — Хоббс — это фамилия мужа. — Двадцатидвухлетний сын! — сказал он. — Да. — У Эбигайль Финч есть двадцатидвухлетний сын, — повторил он и в восхищении покачал головой. — Да. Теперь ты знаешь, что я — старая карга, — сказала она и улыбнулась. — Да! Такая карга! — Он улыбнулся в ответ. — Дело в том, — продолжала она, — что это привело к обратному результату. Я до сих пор раскаиваюсь в содеянном. — К какому обратному результату? — Я не ожидала, что он выйдет на кафедру с проповедью о Безродном. Я всего лишь хотела, чтобы он поговорил с Эндрю. «Кончай ходить к дьяволу, сынок! Это плохо для твоей души!» Что-нибудь в этом роде. — Ну? — А вместо этого он раздул дело на все Штаты! — Ага. Он помолчал, задумчиво потягивая свой коктейль. Снова взглянул на нее и произнес: — Наверное, тебя следует наказать, Эб. Ты знаешь, церковь может тебя покарать! — Я это знаю, и все целиком зависит от тебя и дьяконов, Скай. Я раскаиваюсь. А ты знаешь... — Да? — Я же заставила его прекратить, на самом деле заставила. Когда я поняла, что происходит, все его проповеди и прочее, я пошла к нему и сказала, что разболтаю все о нас, если он не перестанет трогать Безродного. Он закричал, что это — шантаж! А я сказала, что это для его же блага. Знаешь, я сказала это с сарказмом. «Для твоего же блага!» Смириться с сатаной — для его же блага! Скайлер разразился смехом. — Да, — сказала она и тоже засмеялась. — Но это его окончательно взбесило — то, как я сказала и рассмеялась ему в лицо. Он, сволочь, ударил меня по щеке, ты представляешь! Пять минут назад он молился на этот холмик, а тут — пощечина! Потому что я оскорбила его обожаемого Христа, видишь ли, которого он предавал с первого апреля, трахая меня шестью способами с воскресенья! И это — патер, ты можешь поверить этому? Какой-то патер! Потом он заплатил за эту пощечину. Но он прекратил эти проповеди, Скай! Ты заметил, что после Пасхи уже не было таких проповедей? — Сказать по правде, Эб, я не заметил ни одной и до Пасхи! Они оба расхохотались. И глотнули из бокалов. И посмотрели на угрожающе черное небо. Вновь вспыхнула молния. — Будет дождь, — сказал он. — И еще, — сказала она. — Если ты думаешь о снисходительности... — Ну и что? — Я в самом деле полагаю, что я что-то совершила для церкви, Скай! — О чем это ты? — Я соблазнила католического священника. Я соблазнила слугу Иисуса Христа. Это что-то да значит, Скай! — Ты думаешь? — Это стоит оценить, да. Если ты хочешь простить меня. — Я посмотрю. Новая вспышка молнии, уже ближе. Послышался слабый раскат грома. — Он говорил, что любит меня, — сказала она и повернулась к нему со слабой довольной улыбкой. — Я не могу его осуждать. — Через любовь — к похоти. Правильно. — Вообще-то, наоборот. — Я его заставила испытывать вожделение ко мне, Скай. Он все сделал для меня. Католический священник, Скай! Он страстно желал меня. Стоял передо мной на коленях! Не перед Иисусом. Передо мной! Молнии блистали все ближе. Раздался гулкий удар грома. — Мы победим, скоро мы победим, Скай! — Я думаю, мы уже победили, — мягко сказал он. В любой момент может разразиться дождь. Он взял ее руку. Они встали и пошли к церкви вместе с первыми крупными каплями дождя, взбороздившего дорожку. — Ты не могла бы послужить «алтарем» завтра ночью? — спросил он. — Сочту за честь, — ответила она. |
||
|