"Озорство" - читать интересную книгу автора (Макбейн Эд)Глава 7Письмо от Глухого доставили в участок в субботу, но Карелла получил его только в воскресенье, в восемь часов утра. Письмо принес в комнату детективов полицейский в форме и бросил на рабочий стол Кареллы вместе с другой корреспонденцией, среди которой было и приглашение на благотворительный бал, даваемый по случаю Пасхи. Карелла не желал ни о чем думать кроме Пасхи, потому что пришла весна и улицы были покрыты талым снегом. Письмо было адресовано лично ему. Обыкновенный белый конверт без обратного адреса. «Детективу Стивену Льюису Карелле» было напечатано на лицевой стороне конверта, чуть ниже слов «Бригада детективов 87-го участка», а потом адрес: Гровер-Авеню. Если верить почтовому штемпелю, письмо было отправлено в пятницу 27-го марта. А кто его послал, это Карелла понял еще до того, как вскрыл конверт. К листку бумаги была пришпилена напечатанная на машинке записка. Вот что она гласила: Пришпиленный к записке листок бумаги был фотокопией страницы из книги, которую Глухой настоятельно рекомендовал детективу внимательно прочитать. Вот ее содержание: "Я страшусь взрыва, — произнес Тайкона. — Я страшусь, что топот ног преждевременно разбудит землю. Страшусь, что голоса множества людей разгневают спящего бога дождя, и он в ярости разверзнет хляби небесные до того, как будет побежден страх. Я страшусь, что невозможно будет обуздать ярость толпы. — Я разделяю твой жуткий страх, сын мой, — сказал Окино. — Но ведь Равнина огромна, ее нельзя окружить стеной. Она вместит любую толпу, какой бы колоссальной она ни была. Потому-то и выбрали наши предки эту Равнину для ежегодных весенних священных празднеств." — Я знаю, ты не читал эту книгу, — сказал Карелла Брауну. — Ее первая глава — это все, что он рекомендовал прочитать... — Наш местный друг-библиотекарь, — усмехнулся Браун. — Там описываются весенние празднества, в этой главе. И он говорит, что там... — Кто это тебе говорит? — поинтересовался Браун. — Глухой или сочинитель? Он шел по снежно-водяному месиву от станции подземки до участка и промочил ноги. Мать говорила ему, что если промочить ноги, то можно схватить простуду. У него сейчас не было озноба, он чувствовал только сырость в ботинках. И это его раздражало. А когда он был раздражен, то рычал, как медведь. Но на Кареллу не порычишь, и он довольствовался тем, что рычал на свои отсыревшие ботинки, промокшие ноги и скверную погоду, которой заканчивался март. Надо же случиться такой слякоти! — Сочинитель, — ответил Карелла. — Артуро Ривера. — Так что он говорит? — Говорит, что толпа собирается на огромной открытой равнине, окаймленной горами... — Но ведь в нашем городе и в помине нет гор, — возразил Браун. — Знаю. Это же другая планета. — Другая планета? Гм. Иногда мне кажется, что другая планета — это наш город. — Ты знаешь, что я думаю? А не привлекает ли он наше внимание к толпе? — рассуждал Карелла. — Большому скоплению людей? — Ты о Глухом говоришь? — Да. Устами Риверы. — Так, значит, ты полагаешь, он замышляет преступление с использованием толпы. — Да. На каком-то открытом пространстве, — развивал свою мысль Карелла. — Огромная равнина. Что это, по-твоему? — В нашем городе нет равнин, — отрезал Браун. Промокшие ноги раздражали его все больше и больше. Как было бы хорошо, если бы в его шкафчике нашлась пара чистых носков. — А причем здесь взрыв? — Он страшится взрыва. — Кто, Глухой? — Нет-нет... — Кто же тогда? Ривера? — Нет. Тот парень, Тайкона. — Прочти вслух этот абзац, пожалуйста, — попросил Браун. Карелла прокашлялся и начал читать: «Я страшусь взрыва, — произнес Тайкона. — Я страшусь, что топот ног преждевременно разбудит землю. Страшусь, что голоса множества людей разгневают спящего бога дождя, и он в ярости разверзнет хляби небесные до того, как будет побежден страх. Я страшусь, что невозможно будет обуздать ярость толпы». — Он страшится взрыва, потому что соберется большая толпа. Так? — Да. Большое скопление людей. — Следовательно, все, что от нас требуется, — найти эту толпу. — Весь наш проклятый город — огромная толпа, — сказал Карелла. — Найти большую толпу, — стоял на своем Браун. — А потом помешать ему сделать то, что он замыслил сделать с толпой. — Да, — мрачно согласился Карелла. — Никто не говорит, что в этом легко разобраться, — продолжал Браун. — Он сам так сказал. — Нет, Стив. Он сказал легче, а не легко. С ним никогда не было легко. Какой у тебя размер носков? — Не спорю, у вас безупречная квалификация, — говорил Глухой. — Но вы женщина — вот в чем проблема. — Уж не женоненавистник ли вы? — спросила Глория. — Дело в том, что я никогда не видел мусорщика женского пола. — Что общего между мусором и хорошим водителем? Хороший я водитель или не хороший? Вы знали, что я женщина, когда приглашали меня на собеседование. Я прихожу в воскресенье в девять утра, когда все порядочные люди молятся в церкви. Господи! А вы мне говорите... — Я не такую женщину ожидал увидеть, — прервал ее Глухой. Он действительно не ожидал, что к нему придет 32-летняя блондинка с глазами цвета морских водорослей, ростом примерно 175 см. Она была одета в костюм с джемпером, на ногах туфли-лодочки на высоких каблуках. Высокая, стройная, крепкая. Они сидели на диване в его гостиной, выходившей окнами в Гровер-Парк и на небо, покрытое тучами, мрачными, как оружейная сталь... Что за жуткая весна у нас в этом году, подумал он. Прямо как в Англии! — А какую женщину вы ожидали увидеть? — спросила Глория, удивленно подняв бровь и делая ударение на том же слове. — Мужеподобную, — ответил он. — Такую, которая смогла бы при необходимости сойти за мужчину. Я, конечно, должен был бы попросить вас описать себя, когда мы разговаривали по телефону, но по закону при приеме на работу это, кажется, не принято, — прибавил он с очаровательной улыбкой. Куча дерьма, подумала Глория. Но ей была нужна работа. — Мужеподобная особа, да? — спросила она. — Особа, которая могла бы сойти за водителя грузовика, — поправил он. — Туша, а не изысканная красотка... — Спасибо, — проговорила она. — С короткой стрижкой... — Я могу остричь волосы. — Да, но за оставшиеся шесть дней вы не наберете двадцать килограммов. — Когда это произойдет? — Четвертого апреля. — В субботу, — уточнила она и кивнула головой. — Как это вы высчитали? — Я умею делать этот трюк в уме, — ответила она. — Какой трюк? — его интерес вспыхнул, как порох. — Вы говорите мне любую дату, а я вам скажу, на какой день недели она приходится. — Как это вам удается? — Секрет, — ответила Глория, улыбаясь. — У вас есть календарь? — Да. — Принесите его. — Сейчас, — произнес он. Подошел к письменному столу, выдвинул большой ящик и вынул из него переплетенный в кожу календарь-записную книжку. Не открывая его, сказал: — Рождество. Двадцать пятое декабря. — Нет уж, — отказалась она. — Дайте что-нибудь потруднее. — Прежде всего Рождество. — В этом году? — Разумеется. — Оно придется на пятницу. Проверьте. Он проверил. — Правильно, пятница, — подтвердил он. — А теперь семнадцатое мая. Следующего года. — Проще простого, — засмеялась она. — Понедельник. Он проверил. Все правильно. — У вас есть календарь-альманах? — спросила Глория. — Нет. — Плохо. Я могла бы сказать вам, на какой день недели пришлось бы выбранное вами число по григорианскому календарю. — Как это у вас получается, — поинтересовался он. — А я получу работу? — Глория, — сказал он, — поверьте мне, все, что вы рассказали мне о себе... — Сущая правда, — заверила Глория. — Я вожу машину с двенадцати лет, зарабатывать этим себе на жизнь начала с шестнадцати. В работе ни у кого нет таких верных рук и таких стальных нервов, как у меня. Я проведу машину сквозь игольное ушко даже с одним закрытым глазом. Я вожу гоночные автомобили и 10-тонный грузовик, обгоню любого шофера-мужчину. Вы хотите, чтобы я обрезала волосы — обрежу. Вы хотите, чтобы я поправилась килограммов на пятьдесят — поправлюсь. Вы хотите, чтобы я стала мусорщиком — я стану им. Мне нужна эта работа, и я сделаю все, чтобы получить ее. — Все? — переспросил Глухой. — Все, — заверила она его и посмотрела ему прямо в глаза. — Раскройте мне секрет вашего трюка с датами, — попросил он. — Обещайте, что дадите мне работу. — А вы знаете, как она оплачивается? — У меня есть дом в Спите. Он вот-вот сползет в Атлантический океан, — сказала Глория. — Чтобы укрепить сваи и еще кое-что сделать, с меня требуют уйму денег. Обычно я работаю на процентах от добычи... — Об этом не может быть и речи, — отрезал он. — Так обычно вознаграждается работа водителя. — Да, но... — Хороший водитель обычно получает долю в добыче. И вы это знаете. — Иногда. — — За мою работу со мной всегда так рассчитывались. Дом на взморье обошелся мне в полмиллиона. Столько я получила за бостонское дело. Мы там взяли банк. Так вот что я скажу вам. Я не знаю, какова будет ваша выручка от этого дела, но позвольте вам сказать, что водителю вы должны дать минимум 10%. Так что, если вы сорвете два миллиона, я хотела бы иметь с этого, скажем, двести кусков. И мой дом не уплывет в Европу. Если же вам обломится больше, соответственно возрастет и моя доля. Законная доля хорошего водителя. — Все дело в том, что вы не водитель, — возразил он и снова улыбнулся. — Правильно, я водительница. Что мне, по-вашему, делать? Поцеловать вас? — Я не плачу женщинам за любовь. — А я не люблю мужчин за деньги. Но она первая заговорила о любви, и он очень скоро напомнит ей об этом. Когда она будет в постели. — Сделаете себе короткую стрижку и поправитесь минимум на десять килограммов, — сказал он. — Будет сделано, — согласилась она. — За репетицию и работу получите твердые сто кусков. — Повысьте до ста пятидесяти. Что если при экспертизе моего дома обнаружатся тараканы или сухая гниль древесины? — Сотня — это все, что я могу вам дать. — Почему? Потому что я женщина? — Нет. Потому, что я и остальным заплачу по сотне. — Когда приступаем? — спросила она. — Так как же вы делаете свой трюк? — спросил он. Эйлин проработала у двери пять часов и теперь уже знала, что томившуюся в помещении девушку — у нее язык не поворачивался называть семнадцатилетнюю особу женщиной, хотя та была замужем и это слово согласовывалось с терминологией, разработанной Брейди, — звали Лизой. А еще она узнала, что Джимми приковал Лизу наручниками к кровати, стоявшей в его комнате. Той самой, которая примыкала к комнате, где Лиза спала с его братом Томом. Джимми, Лиза и Том — прелестный семейный треугольник, распавшийся сегодня глухой ночью. И если она будет неосторожна, кто-нибудь может пострадать. Она не желала плохого ни девушке, ни Джимми, да и самой себе не была врагом. Однажды с ней уже случилось на работе несчастье, очень большое несчастье, и она не хотела, чтобы это повторилось. — Где ты достал наручники? — спросила Эйлин небрежно. — Купил, — ответил Джимми. Дверь была заперта на цепочку, которая позволяла приоткрыть ее сантиметров на восемь. Эйлин стояла слева от двери так, чтобы не получить от него в подарок пулю. Она пока не знала, чего от него можно ожидать. Он не видел ее, и она не видела его. Звучали два бестелесных голоса, разговор шел вокруг да около. Никто не страдает. Мы просто разговариваем. — Ты случайно не фараон или кто-нибудь в этом роде, а? — спросила Эйлин. — Нет, черт возьми, — ответил он. — Никогда не приходилось встречать человека, не фараона, просто человека, которому удалось бы купить наручники, — заметила она. Так она болтала с ним, удерживая его от глупостей. Полицейские разработали свою тактику на основании сведений, полученных от его брата, и Эйлин точно знала, что Джимми никогда не служил в полиции. Где же он купил наручники? Не в одном же из сотни городских магазинов, торгующих порнографией, и не в одной из многочисленных антикварных лавок, скупающих для продажи всякий хлам, который наши бабушки выносят из чердаков. Она просто разговаривала с ним. Добивалась от него ответов, отвращала его мысли от насилия. Только бы он не изнасиловал девушку, не убил бы ее. Он угрожал убить девушку, если полицейские не оставят его в покое. — Так где же ты смог купить наручники? — допытывалась Эйлин. — Никак не могу вспомнить, где я их приобрел, — паясничал он. — А ваши наручники где? — У меня их нет, — ответила она. Это была правда. — Я же сказала тебе, что я безоружна... И это тоже правда. — ...и не ношу при себе наручники. Это только у тебя одного есть наручники и револьвер. Полуправда. Все полицейские бригады быстрого реагирования, толпившиеся в коридоре, были в пуленепробиваемых жилетах и вооружены. Если бы из квартиры послышался выстрел, они мгновенно вышибли бы дверь. Игра в разговоры продолжается только до этого предела. А потом начинается серьезный разговор с позиции силы. В этом заключалась явная противоречивость ее действий, но Эйлин считала, что с ней можно мириться, если она приносит пользу — а это было очевидным. — На улице все еще идет снег, — произнесла она. — Ты любишь снег? — Слушай, — рявкнул он. В его голосе звучало раздражение. — Что ты там задумала? Я же сказал тебе, что убью Лизу, если твои проклятые мужики не оставят меня в покое! Так что оставьте меня в покое! Убирайтесь отсюда. Но дверь не захлопнул. — Ты же не хочешь ее убить. Правда? — возразила Эйлин. — Не имеет значения, что я хочу сделать. Вы меня сами толкаете на это. — Наша задача — уберечь людей от беды. — Так вы, значит, заинтересованы в том, чтобы я не наделал беды? — Да, мы в этом заинтересованы. — Почему бы тебе не занять место Лизы? Тебя я прикую наручниками к кровати, а ее выпущу. Идет? — Нет. Я на такую сделку не согласна. — Почему же? Вы заинтересованы в том, чтобы никто не пострадал. Ты входишь сюда, занимаешь ее место. — Уж не принимаешь ли ты меня за сумасшедшую? — осведомилась Эйлин. — Так почему же ты не входишь? Здоровенная бравая фараонша, входи же. — Я не хочу, чтобы кто-нибудь пострадал, — сказала она. — В том числе и я. Мы все хотим помочь тебе, Джимми. Почему бы тебе не снять с двери цепочку? И тогда мы сможем спокойно поговорить. — Мы можем и так хорошо поговорить, — отрезал он. — А вообще-то нам не о чем разговаривать. Убирайтесь отсюда, и Лиза успокоится. А будете здесь сшиваться, с ней случится беда. Как вы это не поймете? — Разве я могу быть уверенной, что ты не надругался над ней. Я сказала своему командиру, что с ней все в порядке, а он... — Я же сказал тебе, с ней все в порядке. — Так я ему и доложила. Но, если он заподозрит, что я лгу ему, у него лопнет терпение, и он отстранит меня от этого дела. — А кто ваш командир? Лысый мужик, который толковал тут со мной до тебя? — Да. Инспектор Брейди. Он командует нашей бригадой. — Ну вот пойди и скажи ему, чтобы он убрал отсюда всю свою проклятую свору. — Я не могу приказывать ему, он же мой начальник. Ты же знаешь, что такое начальство. А у тебя разве нет начальника? — Томми — мой начальник. Есть! Она уловила в его голосе странную интонацию, подумала с минуту. — Ты говоришь о своем брате? — Да. Он — хозяин склада-магазина слесарно-водопроводных изделий, а я у него работник. Старший брат работает на младшего. Младший брат женился на семнадцатилетней девочке. Старший брат живет с ними в одной квартире. — Тебе нравится твоя работа? — спросила Эйлин. — Не желаю говорить об этом. — А о чем ты желаешь говорить, Джимми? — Ни о чем. Я хочу, чтобы вы оставили меня наконец в покое, вот что я... — Ты ел что-нибудь сегодня утром? — Я не голоден. — А Лиза? Может быть, она голодна. За приоткрытой дверью воцарилось молчание. — Джимми? Что с Лизой? Ты не подумал, что она, может быть, хочет есть? — Не знаю. — Почему бы тебе не пойти и не спросить у нее? — Я отойду от двери, а ты попытаешься взломать ее. — Обещаю, что не сделаю этого. — В коридоре стоят мужики, которые явились сюда вместе с тобой. Они и взломают дверь. — Нет. Я попрошу своего начальника, чтобы он удержал их от этого. А ты пойдешь и спросишь у Лизы, хочет ли она есть. Идет? Может быть, мы передадим ей что-нибудь покушать. Если она голодна. Да и ты, конечно, голоден. Полночи на ногах. Может быть, я могу... — Я не голоден. — Тогда пойди спроси у Лизы, хочет ли она есть. Хорошо? — Обещаешь, что никто не попытается взломать дверь? — Джимми, если бы мы хотели сделать это, ничто бы нас не остановило. — Как бы не так! Я стою здесь с револьвером в руке. — А все наши ребята в пуленепробиваемых жилетах. Если бы они захотели взломать дверь, от нее уже давно и щепок не осталось бы, Джимми. Но мы не хотим этого. Наша задача — отвести от всех беду. От нас, от тебя и от Лизы. Я уверена, что ты не хочешь, чтобы Лиза пострадала... — Не хочу. — Я знаю это. — Очень хорошо, что вы знаете. Как вы думаете, почему я делаю это? — Понятия не имею, Джимми. Можешь ли ты сказать мне, почему? — Чтобы уберечь ее от беды. А вы что думали? — Как ты?.. — Как вы думаете, почему я выгнал его из этой проклятой квартиры? — Ты говоришь о своем брате? — Да, о нем! О ком же, по-вашему, я еще могу говорить? Прошлой ночью он избивал ее, как собаку. Я сказал ему, чтобы он оставил ее в покое, а то я вышибу мозги из его проклятой головы. Велел ему убираться отсюда и никогда больше не возвращаться. Вот почему я приковал ее наручниками к кровати. Для ее же блага. Она позволяет ему избивать себя до полусмерти, а потом они всю ночь напролет занимаются любовью. Клянусь Богом, я пытаюсь защитить ее. — Так вот, значит, что разбудило тебя прошлой ночью. Он бил ее? — Каждую ночь, сукин он сын. — Мы сделаем все, чтобы это больше никогда не повторилось, Джимми. — А как же вы это думаете сделать? — Твоя невестка может обратиться в городские организации. Они сумеют обуздать твоего брата... — Я этого больше не выдержу. Она такая крошка, а он все время избивает ее, как собаку. — Мы положим этому конец, Джимми. А сейчас пойди спроси ее, не хочет ли она есть? Хорошо? — Пойду спрошу, — нерешительно проговорил он. — Но я закрою дверь и запру ее на замок. — Лучше бы ты этого не делал, Джимми. — А кто, черт возьми, знает, что у вас на уме? У меня есть револьвер. — Вот поэтому-то я и хочу, чтобы ты оставил дверь незапертой. Не дай Бог, кто-нибудь пострадает, Джимми. Не желаю я никаких несчастий. — Плевать я хотел на тебя и на твои желания, — отрезал он и захлопнул дверь. В коридоре воцарилась такая тишина, что защелкивание замочного запора прозвучало выстрелом в ушах Эйлин. — Я подумал, что мы должны внести в наше выступление что-то новое и потрясающее, — заявил Сильвер. — Новое и потрясающее — что же именно? — спросил Джиб. Ему никогда не нравились эти новые и потрясающие идеи Сила. Например, однажды он заявился с предложением, что обе девушки должны петь фальцетом. Как будто их голоса и так не были достаточно высокими. «Такого еще никогда не было, приятель», сказал Сил. «Две девушки поют фальцетом. Всех мороз по коже проберет.» На это Джиб возразил, что мороз — это чушь. Людям не нравится слушать вещи, которые их потрясают. Они хотят все время слушать одно и то же, одни и те же ритмы, одни и те же голоса, поющие в стиле рэп. Они не хотят, чтобы их потрясали, приятель. Только голуби радуются, когда их потрясают, они получают наслаждение от этого. Ты видишь в парке стаю голубей и кричишь им: «Улю-лю!». От такого потрясения они живо обмарывают свои штанишки и взмывают в воздух. Но людям такие потрясения не нравятся, втолковывал другу Джиб. Люди слушают двух девушек, завывающих фальцетом, и им кажется, что это воет полицейская сирена или что-то в этом роде. Возможно, даже сигнал воздушной тревоги, и они бегут в укрытие, приятель. И все-таки Сил оказался прав. Он всегда был прав, этот сукин сын. На следующих же гастролях — в Филадельфии — Грас и Софи пели фальцетом. Песня называлась «Китайская кукла», и пелось в ней о наркотиках, которые привозят в Америку с Востока и отравляют ими негритянскую молодежь. Они пели ее в ритмах рэпа очень высокими голосами, фальцетом, словно китаянки. Зрители обезумели от этих высоких монотонных голосов, которыми пели две прекрасные негритянки. Сил не сказал тогда: «Вот видите, я же говорил, что будет потрясающий успех», хотя он имел полное право так сказать. Это сказала Грас, потому что она с самого начала была на стороне Сила. Чем больше Джиб думал об этом, тем больше убеждался, что между ней и Силом что-то происходит. Вот как она отблагодарила его, Джиба. Это он научил девушку всему, что она теперь знает и умеет, а она радостно поддакивает каждому слову, которое изрекает Сил. Хороша благодарность, нечего сказать. — Что же в твоей идее новое и потрясающее? — спросила Софи. — Расскажи нам, Сил. Голос Грас. Радостно соглашается с ним еще до того, как он открыл рот. Этак может дойти до того, что он предложит девушкам запеть басом. Понизьте ваши голоса так, чтобы они ушли в пятки и заглушили все репродукторы низкого тона. Расскажи нам, как это делается. Сил. Грас смотрела на него с обожанием. Изложи нам свою новую потрясающую и блестящую идею, и все мы упадем замертво к твоим ногам. — Сначала я расскажу вам о своем разговоре с Эккерманом, — не выдержал Джиб. — Я сказал ему, что в газетах были опубликованы всего лишь три рекламных анонса и ни в одном из них не подчеркнуто, что «Блеск Плевка» — выдающаяся группа. Он пригласил розно двенадцать групп, всяких рэпперов и всяких роккеров, о некоторых из них никто, кроме их собственных мамаш, никогда ничего не слышал. Он болтун, какого черта мы с ним связались? Он говорит: «Глянь, Джиб, все идет как нельзя лучше. Лишь немногие популярные исполнители выделены в анонсе». А я ему на это отвечаю: «Морт, неужели вы не знаете, сколько раз в прошлом году мы возглавляли хит-парад в музыкальных журналах?». А он мне: «Не я составляю анонсы и рекламу. И вообще, этим занимается не наша фирма, а банк. Первый банк». Я ему: «Ты проклятый болтун, Морт. Господи, что может понимать банк в роке или в рэпе? Им мила только музыка, которая играет, когда акции идут на повышение». Он ответил, что сказал мне святую правду, но принял во внимание мои слова. Он пойдет в банк, поговорит там с ребятами, которые составляют рекламы и анонсы и рассылают их в газеты, и скажет им, что к нему поступают жалобы от некоторых артистов... — Кто еще жалуется? — поинтересовалась Софи. — Группа, называющая себя «Двойное Проклятие». — Никогда не слышала о них. — Я сказал Эккерману, что совершенно неизвестная группа получает такую же рекламу, как «Блеск Плевка». У него как будто есть полтора-два часа эстрадного времени. Ровно столько, сколько нам нужно для выступления. И если мы не возьмем это время, ребята, он первым выпустит проклятое «Двойное Проклятие»! — Мне не особенно хочется открывать концерт, — сказала Софи. — Самая большая толпа соберется только ночью. Мы должны быть предпоследними в воскресенье. — Воскресенье — плохой день, — возразила Грас. — Людям на следующий день нужно рано вставать и идти на работу. — Кто будет предпоследним в субботу ночью? — спросил Сил. — Догадываешься? — Да, — сказал Сил. — Как бы там ни было, Эккерман сообщит нам решение банка. Я попросил его напомнить банкирам, что мы не берем гонорар за свое выступление и что они поступают недобросовестно, обижая нас, когда можно прийти к согласию. Он пообещал передать им это. Пусть уж лучше он. — Мы получим рекламу, — успокоила его Софи. — Не переживай. — Будем надеяться, — сказал Джиб. — Пока в самом верху три другие группы, а мы почти в самом низу в компании с группами наподобие «Роз Моисея». — Кто это такие «Розы Моисея»? — спросила Софи. — А черт их знает. — Мы получаем хорошую рекламу или отказываемся выступать, — внес предложение Сильвер. — Коротко и ясно. — Это наш единственный выход. Сил, — одобрила его Грас, словно это было решение Сила, а не Джиба. О-о-о! — А теперь расскажи, что у тебя за идея, — продолжила она и, не сводя с него глаз, улыбнулась ему. — Мы будем репетировать песню о любви, — сообщил Сил. Закусочная, где Паркер намеревался угостить Кэти Херреру обедом, называлась «Бифштексная». Основными ее посетителями были старшие полицейские чины, среди которых у Паркера было очень мало знакомых. Но он надеялся произвести на нее такое впечатление, будто водит компанию с начальством. Вчера две городские газеты обрушились на убийцу пачкунов, одна — в своем утреннем выпуске, а другая — в вечернем. Питеру Уилкинсу, убитому адвокату, в утренней газете была посвящена статья, озаглавленная " Это был помещенный на четвертой странице краткий очерк жизни преуспевающего адвоката, который по ночам развлекался, загаживая стены зданий. Вечерняя газета напечатала статью под названием С подзаголовком «Их удел — смерть». Слабая журналистская поделка, попытка показать, как три совершенно разных человека — адвокат, пачкун-ветеран и новичок-иммигрант — погибли при сходных обстоятельствах от руки неизвестного убийцы, которого газета окрестила «одержимым навязчивой идеей человеком, которому не спится». Газетчики поинтересовались отношением горожан к пачкунам. Им всем задали один и тот же вопрос: «Что нам делать с пачкунами?» Были опрошены телефонистка, почтальон, рабочий-строитель, акушер и женщина, протестовавшая против продажи порнографии в магазинах. Они высказали самые различные мнения. Телефонистка заявила, что пойманных пачкунов следует приговорить к ношению одежды с надписью «Я вандал» и заставить их при стечении народа, под конвоем, счистить пачкотню со всех городских стен. Акушер сказал, что, подобно Норману Мейлеру, он рассматривает рисунки и надписи на стенах как одну из форм искусства в испанском стиле мачо, имеющую эстетическую и политическую ценность. И кстати, что случилось со свободой слова в нашей стране? По мнению женщины, противницы порнографии, пачкотня — не такое уж опасное оскорбление нравов по сравнению с порнографией, инспирирующей различные половые преступления и в том числе изнасилование, жертвами которого стали миллионы женщин. Рабочий-строитель заявил, что всякого пойманного на месте преступления пачкуна нужно расстреливать. Почтальон сказал, что ему некогда разговаривать. Паркер был полностью согласен с рабочим-строителем, но он не мог высказать своего мнения Кэти, потому что ее сына застрелили в тот момент, когда он разрисовывал стену. Сыщик не был даже уверен, видела ли она вечернюю газету, которая представила мальчишку Альфредо Херреру в очень неприглядном свете. Сообщалось также, что они с матерью заявились в страну из города Франциско-де-Макорис, пользующегося сомнительной репутацией. Сбытчики везут оттуда в Штаты наркотики, а из Штатов в Доминиканскую республику — деньги, вырученные от продажи наркотиков. В связи с этим газета задала вопрос, не был ли Херрера звеном печально знаменитого лоскубаносовского кольца наркотиков. Паркер склонен был согласиться с утверждением, что все латиноамерикашки так или иначе связаны с торговлей наркотиками, но он держал это мнение при себе, прежде всего потому, что Каталина Херрера была уроженкой Латинской Америки, хотя и звалась Кэти. Вместо этого он помахал рукой мужчине, с которым до этого встретился лишь один раз, в суде, где они оба выступали свидетелями по одному делу. Помощник инспектора сидел за столом при всех регалиях в обществе трех своих приятелей-начальников. Все они с важным видом ковырялись вилками в стоявших перед ними огромных порциях бифштекса с яичницей. — Инспектор, — произнес Паркер и дружески кивнул ему головой. Инспектор смущенно оглянулся, но на кивок ответил. — Мой хороший друг, — сказал Паркер Кэти и прибавил: — Не выпьете ли чего-нибудь перед обедом? Эйлин не сводила глаз с двери, ждала, когда она снова откроется. Она стояла в коридоре, слева от входной двери квартиры 409. Инспектор Брейди разработал план спасения девушки. Как только Джимми выпустит ее из квартиры, полицейские уговорят его отдать им револьвер. Но пока главной задачей было освободить девушку живой и невредимой. Этому препятствовали чувства, которые питал к ней Джимми. Майкл Гудман, психоаналитик бригады парламентеров, надеялся преодолеть это препятствие. Младший брат злоумышленника, Том, клялся и божился, что ни разу даже пальцем не тронул свою жену, и Брейди был склонен поверить ему. Его версия казалась правдоподобной. Он занимался со своей женой любовью, Джимми это, несомненно, слышал и потерял голову. Если версия соответствовала действительности, Гудман опасался, что Джимми будет действовать так, как ему подсказывают его фантастические представления. Его невестка — жертва мужа-насильника, а он — ее спаситель. Девушка оставалась прикованной наручниками к кровати, и никто не знал, сколько пройдет времени, прежде чем Джимми начнет действовать тем или иным образом. Гудман не исключал возможность изнасилования. Эйлин одобряла план Брейди. Шеф попросил ее передать Джимми, когда тот откроет проклятую дверь — и откроет ли он ее вообще, — что он, Брейди, желает только одного — любой ценой спасти девушку — и уверен, что Джимми хочет того же. Для достижения этой цели он собирался выяснить, действительно ли брат избивал жену, и передать Лизу на попечение общественной медицинской организации, которая помогла бы ей. Сейчас же, пока Джимми не изменил своего поведения, нужно было только удерживать его от новых насилий над невесткой. Брейди рекомендовал не предъявлять ему никаких обвинений. Но все это предполагалось осуществить только в том случае, если брат, действительно, плохо обращался с женой. Если же окажется, что Джимми долгое время вожделел малышку Лизу и потерял голову от слышавшихся из-за стены возгласов страсти — в этом мнения Брейди и Гудмана полностью совпадали, — то разве он выйдет из квартиры? Разве захочет освободить объект своего вожделения? По разумению Эйлин, об этом и думать было нечего. Джимми от полиции ничего не требовал. Не просил у них ни лимузин для поездки в аэропорт, ни реактивный самолет для полета в Рио, даже не заикнулся о гамбургере с сыром или бутылке пива. Единственное, что он желал — это чтобы его оставили наедине с девушкой. И именно в этом ему отказывали. Он грозил убить девушку, если его не оставят в покое наедине с ней. Эйлин сомневалась, что он в самом деле способен сотворить такое. Он все еще переругивался с ними. Но она никак не могла понять, каким образом согласовать предложение инспектора с пожеланиями, высказанными Джимми. Не было бы лучше, чтобы все остались живы и невредимы, пообещать Джимми оставить его наедине с девушкой, если он сдаст револьвер? Предложить ему номер люкс для новобрачных в ближайшей гостинице и выманить его из квартиры вместе с ней. Однако нельзя было и намека дать на готовящийся обман, например сказать: «Я дам вам то или это», а потом в то время, когда заложница еще не выпущена на свободу, взять и отказать. Но они не собирались так поступать, думала Эйлин. Что если сказать ему: «Послушай. Ты выходишь оттуда с девушкой, а мы на лимузине отвозим тебя в какую-нибудь роскошную гостиницу. Там уже зарезервирована комната для тебя и Лизы. Ты можешь пойти туда, убедиться, что тебя не обманывают, и принять решение. Ну, что ты на это скажешь?» А как только он выйдет из квартиры, арестовать его. Но вначале он сложит оружие. Это должно быть первым условием сделки. Прежде всего отдай нам револьвер. Потом ты выйдешь из квартиры вместе с девушкой. И никто не пострадает. Оставим тебя наедине с ней, и делайте, что хотите. Револьвер ты отдашь нам. Разве это не то, что ты хочешь, а? Остаться наедине с девушкой? Джорджия Моубри шла по коридору навстречу Эйлин. Лучшая женщина-парламентер бригады Брейди, она начала службу задолго до Эйлин. Неужели Брейди отстранил ее от этого дела? Заменил более опытной женщиной-парламентером? Эйлин гнала от себя эту мысль. Джорджия была высокой, стройной, мускулистой женщиной. Недавно она выкрасила волосы в золотисто-белокурый цвет и сделала завивку. На ней были джинсы и точно такая же, как и на Эйлин, синяя форменная куртка. Она остановилась, поздоровалась с парнем из бригады быстрого реагирования, обменялась с ним несколькими словами и направилась по коридору к квартире 409, дверь которой так до сих пор и не открылась. — Лейтенант спрашивает, не нужно ли тебе чего-нибудь, — сказала она. — Нет, мне ничего не нужно. — Хочешь чашечку кофе? — Спасибо, Джорджия. Пока нет. — Может быть, ты хочешь привести себя в порядок? Дамская комната в конце коридора. Я... В этот момент обе женщины услышали, как щелкнул замок. Они разом обернулись и посмотрели на дверь. Она приоткрылась, насколько позволяла цепочка. Дальнейшие события развивались с такой стремительностью, что они даже не успели охнуть. В образовавшуюся между дверью и косяком щель неожиданно просунулось тупое рыло револьвера и выплюнуло желтое пламя. Прогремел выстрел, пуля вонзилась Джорджии в правый глаз и отшвырнула ее в глубь коридора. Она потеряла сознание, и спустя несколько мгновений у нее началась рвота. Заместителем главного хирурга полицейского ведомства была женщина по имени Шейрин Кук. Своим неблагозвучным именем она была обязана матери, которая, родив ее в шестнадцать лет, не знала, как правильно произносится понравившееся ей имя Шейрон. Каждый вечер, после наступления темноты, мать мыла полы в конторах, где работали белые, и на эти деньги дала своей Шейрин среднее, а потом и высшее медицинское образование. Шейрин Кук была первой негритянкой, занявшей такой высокий пост. Ее кожа имела цвет подгорелого миндаля, а глаза были коричневые, как глина. Свои черные волосы она укладывала в кокетливую прическу, придуманную американскими негритянками. Высокие скулы и большой рот придавали ей облик гордой масайской[16] женщины. Пятнадцатого октября прошлого года ей исполнилось сорок, эта дата совпадала с временем рождения многих знаменитостей, и Шейрин считала такое совпадение вполне закономерным. При росте 175 см ей было тесно в ее новой малолитражке и приходилось постоянно регулировать переднее сиденье, чтобы удобно разместить длинные ноги. В то воскресенье, возвращаясь в 12.20 из церкви домой, она налаживала сиденье, как вдруг полицейское радио передало сообщение: «Ранен полицейский, опасно ранен полицейский. Огнестрельное ранение. Везем в Буэнависту!» Шейрин поспешно завела машину и понеслась по улицам города на скорости 110 километров в час. Вскоре приемник экстренных сообщений умолк. Она взяла его с сиденья, взглянула на индикатор вызывающего номера, подключила его к радиотелефону, нажала на кнопку «Передача» и соединилась с инспектором Брейди. — Привет, инспектор, — произнесла она. — Док, — отозвался Брейди, — тяжело ранили моего сотрудника. Всем в полиции было известно, что командир бригады спасателей заложников потерял свою самую первую женщину-парламентера по вине одной бабы, у которой в руках был мясницкий нож. Страшная последовательность смертей взбудоражила центр города. Один из малышей злоумышленницы погиб до того, как на место прибыла бригада парламентеров-спасателей, потом погибла служащая полиции, а в конце и сама злоумышленница. В тот самый момент, когда бригада быстрого реагирования взломала дверь. В течение долгого времени программа спасения заложников была под угрозой. Вся тяжелая, сложная работа, проделанная начальником полиции Маклири для ее разработки и внедрения, все успехи, достигнутые Брейди, назначенным командиром бригады спасателей, чуть было не попали псу под хвост. Много воды утекло, пока Брейди не удалось добиться своего. Только когда он наконец почувствовал, что его программе ничто не угрожает, в бригаду была зачислена еще одна женщина. Сейчас под его началом служили две женщины — 36-летняя Джорджия Моубри с большим опытом работы и молоденькая Эйлин Берк. То, что случилось сегодня в доме № 310 на Южной Камберлендской, очень напоминало трагедию, разыгравшуюся несколько лет назад, когда Брейди потерял Юлию Ганнисон, зарезанную огромным мясницким ножом обезумевшей бабой. В тот самый момент, когда пуля поразила Джорджию, полицейские бригады быстрого реагирования бросились к двери, за которой притаился убийца. Они не задавали никаких вопросов. Они сорвали дверь с петель, и шестеро из них одновременно открыли огонь из крупнокалиберных карабинов. Злоумышленник был убит наповал. В спальне полицейские нашли его 17-летнюю невестку, прикованную наручниками к кровати. Кровь текла из двух пулевых ран на ее груди. Девушка была мертва. Возможно, она перестала дышать задолго до того, как полицейские ворвались в квартиру. Заложница мертва, убийца мертв, служащая полиции тяжело ранена. Почти та же картина, что и в прошлый раз. Но тогда женщина-парламентер погибла. Брейди не хотел терять Джорджию Моубри. Он умолял Шейрин из кожи вылезти, но спасти ей жизнь. Шейрин уверила его, что медики приложат все усилия. Она сама была хирургом высшей квалификации. Четыре года училась на медицинском факультете университета, потом в течение пяти лет проходила ординатуру в больнице и только после этого Американское общество хирургов присвоило ей высшую квалификацию. У нее была обширная частная практика, и, кроме того, она состояла на службе в Главном хирургическом управлении в звании майора с годовым жалованьем 68 тысяч долларов. Там она должна была отрабатывать 15 — 18 часов в неделю. В городе каждый год 20 — 30 полицейских попадают под пули злоумышленников, и обязанностью Шейрин было обеспечить им квалифицированную хирургическую помощь и наилучший послеоперационный уход. Когда в 12.32 она приехала в больницу «Буэнависта», Джорджия была без сознания. Шейрин буквально влетела в отделение неотложной помощи, назвала себя и спросила: — Кто дежурный? Ее обычный вопрос в подобных случаях. В отделении еще не было никого из ведущих специалистов. Она знала, что они подъедут чуть позже из центральных клиник, если в этом возникнет необходимость. Ее окружили медицинские сестры, травматологи, врач, представившийся старшим хирургом-ординатором Гарольдом Эддерли, и младший хирург-ординатор Энтони Бонифацио. Эддерли доложил ей, что детектив Моубри была ранена пулей, проникшей через правый глаз в правую боковую часть черепа. Рентгеноскопия показала, что пуля задела мозг, а правая кость черепа имеет трещину. Раненой ввели успокаивающее средство люминал, а для предупреждения возникновения мозговой опухоли сделали внутривенную инъекцию декадрона. Ее дыхание, пульс, температура и кровяное давление находятся под постоянным наблюдением. После стабилизации состояния врачи намеревались провести комплексное исследование с компьютерной обработкой данных. По мнению Эддерли, к этому можно было приступить через 10 — 15 минут. — Готова ли операционная? — спросила Шейрин. — Она будет доставлена туда, как только мы получим результаты анализов. — Кто будет мне ассистировать? — Два нейрохирурга, один окулист и специалист по восстановительной хирургии. — В каком состоянии глаз? — спросила Шейрин. — В плохом, — ответил Эддерли. Берт Клинг сидел в пижаме за маленьким круглым столом в маленькой тесной кухне, ел хлопья из отрубей с клубникой, за которую с него содрали три шкуры на корейском рынке за углом, слушал лившуюся из радиоприемника музыку. Это было в воскресенье. Ровно в час дня музыка прервалась, и диктор сообщил, что не более получаса назад был тяжело ранен полицейский. Клинг поднял глаза от чашки с хлопьями. — ...сейчас он находится в больнице «Буэнависта». Состояние критическое. Он посмотрел на радио. — Полицейский из бригады спасения заложников... Он положил ложку на стол. — ...был ранен в голову во время переговоров с мужчиной, запершимся в квартире на Камберлендской улице. Эйлин, мелькнуло у Клинга в голове. Следующей его мыслью было: «Только бы не она». — Сегодня утром в Маджесте, — продолжал диктор, — двое молодых людей гоняли голубей на крыше... Он вскочил из-за стола, выключил радио, побежал в спальню, сорвал трубку с аппарата, стоявшего на прикроватной тумбочке, поспешно набрал номер телефона «Буэнависты», лучшей больницы в районе Камберленда. Ее привезли туда в патрульной машине с включенной сиреной, дорожное движение на всем пути следования было перекрыто полицейскими машинами и постовыми, оповещенными по радиоканалу 10-13. Там, где это было возможно, машину сопровождал эскорт мотоциклистов. Никто лучше полицейских не умеет заботиться о своих раненых. — Больница «Буэнависта». Добрый день, — услышал он женский голос. — Детектив Берт Клинг, — представился он. — Из 87-го участка. К вам только что привезли полицейского с огнестрельным ранением. Из бригады спасения заложников... — Минуточку, пожалуйста. Он подождал. — Отделение неотложной помощи, — послышался в трубке мужской голос. — Детектив Берт Клинг. Мне нужна информация о полицейском с огнестрельным ранением, которого только что привезли к вам. — О каком полицейском с огнестрельным ранением вы говорите? — спросил мужчина, словно перед ним лежала минимум дюжина раненых. — О полицейском парламентере, — уточнил Клинг. — Расспросите об этом своих сослуживцев, — грубо ответил мужчина и дал отбой. Клинг посмотрел на телефонную трубку. Потом положил ее на рычаг, снял пижаму и, даже не вспомнив, что следовало бы принять душ и побриться, кое-как натянул на себя трусы, джинсы, майку с надписью зелеными буквами «Баскетбольная команда 87-го участка», мокасины на босу ногу, пальто и выбежал из квартиры. В приемном покое больницы он сразу же увидел Эйлин Берк и подбежал к ней. — Привет, — сказал он. — Привет, — отозвалась она. Эти слова были произнесены так, что всякий без труда догадался бы, что встретились влюбленные. — Я подумал, что это с тобой случилось, — сказал он. — И вот прибежал. Эти слова прозвучали как признание в любви. — — Джорджия Моубри, — сообщила она. — Рана тяжелая? — Думаю, очень тяжелая. Кроме них в приемном покое было еще несколько полицейских. Первый заместитель комиссара Эндерсон и командир детективов Фремон стояли возле регистратуры и расспрашивали инспектора Брейди. Первый заместитель комиссара громко негодовал, что сведения были переданы средствам массовой информации. Это недопустимо, считал он, потому что раненый полицейский — женщина. Упаси Бог спровоцировать возмущение горожан тем, что в полиции женщинам поручают крайне опасные задания. Недавно стало известно что случилось с женщинами — участницами боевой операции «Буря в Пустыне», и общественность взволновалась. Разве можно подставлять женщин под пули? Вот поэтому-то до сих пор и не сообщили имени раненой женщины. Джорджия Моубри была женой и матерью. Если бы полиция не позаботилась скрыть этот факт, средства массовой информации сделали бы из него потрясающую сенсацию. Пока полицейские чины обсуждали создавшуюся ситуацию, в комнату вошел Эддерли. Его сопровождала Шейрин. Он ничего не сделал, чтобы привлечь к себе внимание, но сразу же обратил на себя все взгляды. — Господа, — произнес он, но, увидев, что среди присутствующих есть женщины, прибавил «и дамы», — мы получили результаты комплексного исследования, и я хочу сообщить их вам. Огнестрельная рана повлекла за собой трещину черепной кости в правой височно-теменной области. Повреждена глазница, в ней обнаружены трещина и гематома. Глаз тоже поврежден. Он висит на зрительном нерве и мелких кровеносных сосудах, выходящих из канала. Пленка отличная, и как только детектив Моубри будет подготовлена, мы сразу же доставим ее в операционную и приступим к операции на черепе. У меня все. Может быть, доктор Кук хочет что-нибудь добавить к сказанному мною. — Я хочу сказать вам, что после брифинга доктор Эддерли и я присоединимся к нашим коллегам, которые будут ждать нас в операционной, — сказала Шейрин. — Должна предупредить вас, — заколебалась она, — это очень рискованная операция. Невозможно прогнозировать, будет ли она удачной. Риск и неопределенность, подумала Эйлин. — Сколько времени продлится операция? — спросил Брейди. — Примерно пять-шесть часов, — ответила Шейрин. — А вы как думаете? — обратилась она к Эддерли. — Не меньше, — подтвердил Эддерли. — Она выживет? — спросил первый заместитель комиссара. — При таких ранениях вся надежда только на Бога, — развел руками Эддерли. — Я вам скажу вот что, — проговорила Шейрин. — Без хирургической операции ее шансы выжить равны нулю. Клинг внимательно смотрел на нее. ПОЛИЦЕЙСКОЕ ВЕДОМСТВО РАПОРТ О ЗАБОЛЕВАНИИ ВСЛЕДСТВИЕ ТЯЖЕЛОГО НЕСЧАСТНОГО СЛУЧАЯ Когда заполнялся этот рапорт, Джорджия Моубри уже три часа лежала на операционном столе. У нее удалили часть черепной кости, чтобы предотвратить сдавливание головного мозга. Револьвер, из которого Джимми убил свою невестку, а потом ранил Джорджию, был «лламой» 0,22-го калибра. Могло бы быть и хуже, если бы он стрелял из «магнума» 0,357-го калибра. Травма тем не менее очень серьезная. В подобных случаях кровь всегда устремляется к поврежденному месту. Происходит вздутие, и, если не принять мер для уменьшения внутричерепного давления, может наступить смерть или неизлечимое повреждение мозга. Это был один из тех случаев опасности, о которых Эддерли предпочел не распространяться. Как и предупреждала Шейрин собравшихся в приемном покое полицейских, операция оказалась рискованной и опасной. И тем не менее она в основном проходила по общей схеме: сначала остановка кровотечения, а потом устранение повреждения. Но была пробита большая вена, и потребовалось много времени, чтобы зажать ее, наложить на нее лигатуру и приостановить кровотечение. Частота пульса у Джорджии сначала упала до сорока ударов в минуту, потом до тридцати, кровяное давление снизилось до критического предела. Когда удалось наконец стабилизировать дыхание, пульс, температуру и кровяное давление, хирурги заспорили что делать: извлекать осколки пули из мозга или не трогать их. Порешили не трогать, потому что даже зондирование их связано с большим риском. Потом пришли к соглашению, что для предотвращения абсцесса и возникновения инфекции нужно попытаться удалить осколок черепной кости. Температуру мозга снизили холодным физиологическим раствором поваренной соли, и процесс вздутия, казалось, приостановился. С глазом тоже дела были плохи. Пуля прошила его, стекловидное тело вытекло из него, и он сжался словно продырявленный воздушный шар. Его вставили в глазницу, и он держался там на честном слове, пока не прибыл хирург-окулист, который установил, что глаз полностью разрушен, и его невозможно спасти. Оставалось только перерезать соединительный нерв и кровеносные сосуды и удалить глаз хирургическим путем. Хирург-восстановитель укрепил заднюю стенку глазницы, осколки костей вокруг нее и скуловую кость. Очень тяжелая, рискованная, тонкая, требующая много времени для своего выполнения работа. Как только закончилась операция, Джорджии ввели внутривенно препарат соли барбитуровой кислоты, чтобы продлить состояние наркоза, и отвезли в реанимационную палату. Часы показывали 0.20 — прошло почти 12 часов с того мгновения, когда ее поразила пуля. Больше 10 часов пролежала она на операционном столе. Чтобы облегчить дыхание, в ее рот была вставлена трубка кислородного аппарата, посредством трубки, вставленной в нос, выводилось наружу содержимое желудка, в мочевой пузырь был введен катетер. Вся она была опутана проводами и трубками, соединенными с аппаратами, которые поддерживали жизнедеятельность организма. Рано утром 30-го марта в рапорт была внесена новая запись: |
||
|