"Озорство" - читать интересную книгу автора (Макбейн Эд)Глава 10Второго апреля в два часа ночи по площадке, где должен был состояться концерт, разгуливал в одиночестве охранник. Около двадцати минут назад люди, работавшие в автофургоне постановочной бригады, потушили свет, заперли двери, сели в машины, стоявшие на площадке, и выехали на подъездную дорогу, которая шла от Коровьего Пастбища мимо большого озера, носившего название «Лебедь». Охранник, высокий толстяк, одетый в синюю униформу с желтой полосой на брюках, помахал рукой удалявшимся машинам, потом сел в свою черно-белую машину с золотым значком компании на борту. Картер подумал, что он звонит по радиотелефону в контору компании и говорит им, что все смылись. Два часа ночи, все идет, как по маслу. Авось, охранник захочет поспать, с надеждой подумал Картер. Коровье Пастбище было огромным, заросшим молодой травой лугом, площадью более четырех гектаров. В выходные здесь соберется Бог знает какая толпа, и все будут орать и вопить, глазея на эстраду. Эстраду пока не поставили. Звезды сверху смотрели на луг, стоявшие на нем фургон и машину охранника, припаркованную у въезда. Красть здесь было пока нечего, разве только то, что находилось в фургоне. Машина стояла носом к фургону, но, по разумению Картера, охранник нисколько не заблуждался насчет истинной ценности того, что там находилось. Это же не охрана Форт-Нокса[20], где каждую секунду можно ждать нападения. Вряд ли этот единственный сторож думает, что кто-то глухой ночью пожелает проникнуть в фургон. Но он был вооружен, и Картеру вовсе не улыбалось влипнуть, открывая пустяковый замок двери фургона, который стоял задом к озеру. Его входная дверь была прекрасно видна с того места, где за рулем машины сидел охранник. Картеру было поручено войти в фургон и выйти оттуда так, чтобы ни одна живая душа не заподозрила, что он побывал там. И украсть одну — всего лишь одну — слоенку с надписью «Доступ повсюду». Так, чтобы никому и в голову не могло прийти, что что-то пропало. Взять слоенку и испариться. Там были пропуска-слоенки для работы на определенных участках территории и для идентификации ансамблей исполнителей, но Флорри сказал, что ему непременно нужна слоенка с надписью «Доступ повсюду». Когда Сэнсон знакомил их, он сказал Картеру, что Флорри — большой спец, он работал над звуковым оформлением вудстокского фестиваля. Картер не представлял себе, какое отношение имеет Гровер-Парк к тому, что они собирались проделать в эту субботу, но Сэнсон посоветовал ему не забивать этим себе голову. Его дело — достать слоенку, а если он ее не достанет, о субботнем деле им придется забыть. Добыть униформы оказалось легче легкого. Насколько мне известно, можно просто пойти в магазин и купить их там прямо с вешалки, сказал он тогда Сэнсону. Все он проделал легко, без заминки. Не было никакого магазина. Пришлось только позвонить в Департамент санитарии и сказать им, что команда бейсболистов, в которую входят служащие департамента, победила на соревнованиях... — Я капитан команды, — представился он. — Ну? — ...и хочу купить у вас униформы на память об этой победе. — Какие? — спросил человек на другом конце провода. Сильный акцент уроженца Спокойного Места. Перед мысленным взором Картера предстал пожарный гидрант с сигарой во рту. — Униформы, — произнес он, — которые носят сборщики мусора, работающие на мусоровозах. — Вы имеете в виду темно-зеленые униформы? — уточнил человек. — Да, — ответил Картер, — эти. — У нас здесь есть такие, — сказал человек. — Рубашки с длинными рукавами, брюки, куртки и шапки. Все, что вам нужно. И рубашки с короткими рукавами и даже бумажные свитеры. Можем вам их дать. В них очень хорошо играть в бейсбол. — Где вы находитесь? — спросил Картер. — Отдел информации. У нас здесь есть что-то вроде маленького магазина. Комната 831. Приходите и найдете там все, что вам нужно. Золотая, 335. Знаете, где Золотая улица? Пройдете по Нижней площади. Мы находимся рядом с тем местом, где был старый рынок. Комната 831. Приходите, и мы вас обслужим. Рубашки стоят 11 долларов. Те, которые с длинными рукавами. А брюки 15. Если вам нужен свитер... — А у вас есть заплаты? — Заплаты? — Заплаты на рукава. — Не знаю, есть ли они. Но вам могут их сделать. Поговорите с продавцами. — А вы не сможете мне их достать, а? Я пришью их куда надо, и будет красота. — Я подумаю, что смогу для вас сделать. Ладно? Сколько вам нужно комплектов? — Всего четыре. — Когда вы придете за ними? — Завтра в течение дня. — А я завтра выходной. — Вы сможете оставить их для меня? — Рубашки? Они здесь. Вам нужно только... — Заплаты. — Конечно, если я смогу их достать. Как вас зовут? — Рэй Гарднер. — Все в порядке, Рэй. Посмотрю, что смогу сделать для вас. — Огромное спасибо. — Пустяки. Все легко и просто. А вот достать мусоровоз будет чуточку труднее. Сэнсон хотел, чтобы он угнал мусоровоз в тот самый день, когда они пойдут на дело. Приблизительно в полдень. И подъехал на нем прямо к реке. Картеру этот план не понравился, и вот почему. Во-первых, воровство среди бела дня. Это увеличивает риск. И кроме того, весь день машины ездят по городу, их не оставляют в безлюдных местах. А ночью они находятся на огражденных стоянках; на верху ограждений установлена колючая проволока. Ночью туда почти невозможно проникнуть, а днем об угоне и думать нечего. Сэнсон внимательно выслушал его возражения — он всегда внимательно слушает, глухой черт, — и сказал: «Ладно. Но сделайте это накануне ночью, поближе к утру. Я не хочу, чтобы какой-нибудь мусорщик обнаружил пропажу и всполошил весь департамент». Они договорились, что Картер угонит грузовик из гаража на улице Блэтти, что в Риверхеде, в глухую ночь накануне концерта. А сейчас ему нужно достать слоенку. Он видел движение в машине, толстяк не собирался спать. Больше всего на свете Картер ненавидел сознательных государственных служащих. Он посмотрел в сторону фургона. Может быть, дверь скрыта тенью, и он рискнет проникнуть внутрь под носом бодрствующего сторожа. Нет, дверь была освещена. А ему-то всего и нужно было полминуты, чтобы отпереть замок. Ну почему его сон не берет, этого парня? Картер подождал еще десять минут, подумал, что толстяк будет бодрствовать всю ночь, и направился к окружавшим озеро деревьям. Только бы не наступить на каких-нибудь любовников. Он обогнул озеро, подошел к подъездной дороге, поднял камень величиной с дыню, приблизился к машине сзади, запустил камнем в заднее стекло и спрятался за деревьями. Толстяк с воплем выскочил из машины. Полминуты — и Картер уже возле фургона. Еще минута — и он отпер замок и открыл дверь. Прислушался. Где-то слева, на подъездной дороге, толстяк охотился за призраками. Затаив дыхание, Картер прикрыл за собой дверь и запер ее изнутри. Потом вынул из кармана фонарь, хорошо заэкранировал его и только после этого включил. Фонарь испускал тонкий лучик света. Этого ему было достаточно, и он начал обыскивать фургон. Ящики не были заперты, потому что нечего было красть. Разве вот только слоенки. Приставленный к фургону охранник был абсолютно уверен, что ничего не случится. В металлическом шкафу, стоявшем в дальнем углу помещения, он нашел коробки со слоенками. Все слоенки были помечены, в левом углу, штампом фирмы и закодированы четырьмя цветами: желтым, розовым, голубым и оранжевым. Были слоенки с названиями различных ансамблей и были слоенки с крупными цифрами 1, 2, 3, 4. Наконец он нашел требуемое: слоенки с надписью ДОСТУП ПОВСЮДУ. Он не знал, каким цветом закодирован нужный Глухому день, и поэтому взял по одной слоенке каждого цвета. Потом схватил с полки горсть шнуров, выключил фонарь и хотел было уже выходить из фургона, как вдруг услышал за дверью шаги охранника. Он затаился в темноте. Толстяк подергал дверь за ручку. Обычное дело. Дергай-дергай, проверяй, заперта ли она. Картер не зря запер дверь изнутри. Он выжидал. Шаги удалялись. Картер услышал, как открылась дверь машины и снова закрылась. Толстяк звонил в контору: «Эй, кто-то разбил стекло моей машины!» Картер подождал еще десять минут. Потом приоткрыл дверь, посмотрел в сторону машины, открыл дверь шире, вышел из фургона на лужайку и бесшумно растворился в ночи. Следующее письмо Глухого принесли в комнату детективов в четверг, второго апреля, рано утром. Как обычно, короткая записка, скрепленная с листом бумаги. Вот что было написано в записке: А вот что повествовала фотокопия из книги Риверы: "Белокурые волосы Сишоны сверкали в лучах четырех лун. Повсюду вокруг них извивались обнаженные тела. Вопящие в ночи голоса. — Толпа уничтожит самое себя, — сказала она Тайконе и продолжала: — Она внезапно изменит свое поведение и увидит в себе старого врага. Ярость ослепит ей глаза. Она будет чувствовать только вражду, внушенную ей Старейшинами. — Река течет быстрее после Весенних Обрядов, — произнес Тайкона. — Но ярость поднимется раньше, — откликнулась Сишона." — Не пойму, о чем он, черт его побери, толкует? — сказал Карелла. — Ривера или Глухой? — спросил Браун. — Глухой, — ответил Карелла. — Что этот проклятый осел пытается нам сообщить? — Он не осел, — возразил Мейер. — Он скорее всего гений. — Вот это он и хочет нам внушить. — Давайте вспомним все с самого начала. Идет? — предложил Мейер. — Вначале он сообщил нам о толпе, которая вот-вот взорвется. — Я хочу еще раз посмотреть эту дрянь, — сказал Карелла. Он начал раздражаться. Глухой всегда раздражал его. Главным образом тем, что был глухим. Или представлялся глухим. Карелла никого в своей жизни так не любил, как женщину, которая действительно была глухой. Сукин он сын... — Вот, возьми, — произнес Хейз. Вчера зубной врач удалил краску с его зубов, и он снова выглядел нормально. Или почти нормально. Вначале зубной врач счистил краску и другие вещества тонким абразивным диском, потом отполировал зубы бумагой, покрытой наждачной пудрой. А в конце сообщил Хейзу, что эмаль не восстановится. Именно это ему и не сказали перед тем, как он позволил им испоганить свои зубы. Кальций реминерализирует их, успокоил его зубной врач. Черт знает, что это значит. Хейз был зол. И на Глухого, и на зубного врача. Сыщики еще раз перечитали первое послание: "Я страшусь взрыва, — произнес Тайкона. — Я страшусь, что топот ног преждевременно разбудит землю. Страшусь, что голоса множества людей разгневают спящего бога дождя, и он в ярости разверзнет хляби небесные до того, как будет побежден страх. Я страшусь, что невозможно будет обуздать ярость толпы. — Я разделяю твой жуткий страх, сын мой, — сказал Окино. — Но ведь Равнина огромна, ее нельзя окружить стеной. Она вместит любую толпу, какой бы колоссальной она ни была. Потому-то и выбрали наши предки эту Равнину для ежегодных весенних священных празднеств." — Толпа на огромной равнине, — проговорил Клинг. — Толпа увеличивается, — прибавил Браун. — Все больше и больше народа. — Они толкаются. — Готовы взорваться. — Давайте посмотрим следующий отрывок, — предложил Карелла. Они перечитали следующее послание: "На гранитной башне, воздвигнутой в честь богов в дальнем конце огромной равнины, стоял Анкара. Оттуда он видел беспорядочную толпу, двигавшуюся к соломенному чучелу, олицетворявшему неурожай. Это обвязанное веревкой страшилище толпа намеревалась уничтожить, чтобы подавить свой собственный страх. Толпа неустанно двигалась вперед, люди пели, топали ногами, вопили. Огромный зверь, который, казалось, весь состоял из размахивающих во все стороны рук и бьющих о землю ног. Он жаждал уничтожить намеченную ему жертву, общего врага. Словно из одной глотки, вырывался рев: «Убей, убей, убей!» — Беспорядочная толпа, — сказал Хейз. — Толпа-убийца. — Толпа, движущаяся к своей жертве. — Поющая, топающая ногами, вопящая. — Вся состоящая из размахивающих во все стороны рук и бьющих о землю ног. — Убей, убей, убей! — Ненавижу этого сукина сына, — заявил Карелла. — Перечитаем сегодняшнее послание, — сказал Клинг. Положили его на стол рядом с двумя другими посланиями: "Белокурые волосы Сишоны сверкали в лучах четырех лун. Повсюду вокруг них извивались обнаженные тела. Вопящие в ночи голоса. — Толпа уничтожит самое себя, — сказала она Тайконе и продолжала: — Она внезапно изменит свое поведение и увидит в себе старого врага. Ярость ослепит ей глаза. Она будет чувствовать только вражду, внушенную ей Старейшинами. — Река течет быстрее после Весенних Обрядов, — произнес Тайкона. — Но ярость поднимется раньше, — откликнулась Сишона. — Откуда он взял такие жуткие имена? — поинтересовался Клинг. — Сишона. — Забудь ты про эту Сишону, — огрызнулся Браун. — Что он пытается внушить нам этим? — Похоже на какую-то разнузданную оргию, — раздраженно предположил Хейз. — Толпа, которая уничтожит самое себя, — проговорил Мейер. — Изменит свое поведение. — Увидит в себе старого врага, — закончил Клинг. Сыщики переглянулись. — Нам нужно найти эту проклятую толпу, — сказал Карелла. — Вот что нам нужно сделать. Сегодня был день розовых пропусков. У Флорри были слоенки четырех различных восхитительных цветов. А люди, ходившие по оцепленной охранниками лужайке, носили розовые слоенки. Флорри вынул свой розовый пропуск с надписью «Доступ повсюду», просунул сквозь отверстие в нем шнур, который ему дал Сэнсон, и завязал на шее. По своему многолетнему опыту Флорри знал, что если ведешь себя так, словно действительно работаешь в этом месте, никому и в голову не придет задавать тебе вопросы. Слоенка помогла. У всех были розовые пропуска и деловой вид. Он прошел со своей карточкой через пропускной пункт, и оба стоявших там охранника даже не удостоили его взглядом. На концертной площадке жизнь кипела с девяти часов утра. Специалисты и рабочие бригады начали подходить в шесть, еще затемно. Они получали свои слоенки в фургоне постановочной бригады, покупали завтраки в палатке-буфете и принимались за еду при свете первых лучей всходившего солнца. Концерт устраивался только на два дня, а это значит, что от всего возведенного здесь сегодня и завтра в понедельник и следа не останется. Флорри почел за лучшее явиться попозже, когда все уже были заняты работой. Люди, состоявшие в Союзе, хорошо знали друг друга и работали группами. То же самое можно было сказать о звукооператорах и звукотехниках. Флорри хотел только одного — затеряться в толпе. Переходить с места на место, словно свой, не задавая при этом никаких вопросов. Высматривать, запоминать план местности. Союз — это, разумеется, МСТС. Под этой аббревиатурой был известен мощный Международный союз театральных служащих Соединенных Штатов и Канады. А еще были члены Союза водителей грузовиков, они разгружали свои грузовики. Члены Международного союза электриков прокладывали везде кабели, а члены местной организации плотников пилили доски и стучали молотками на месте возводимой гигантской эстрады. Земля еще не просохла после ливших всю неделю дождей, а грузовики и сновавшие взад-вперед люди превратили ее в болото. Солнце сияло, и люди из фирмы-организатора концерта молили бога, чтобы к тому времени, когда сюда придут толпы зрителей, земля полностью просохла. График работ не нарушался, и не было никакого сомнения, что все будет готово к началу концерта. Вся кипевшая здесь деятельность была по душе Флорри. Здесь работали не менее сотни людей, все мастера своего дела. У всех была одна цель: в эту субботу, к часу дня, эстрада и крыша над ней, подвесное освещение, громкоговорители и усилители звуковых колонок, устанавливаемых по обе стороны эстрады, колонки задержки времени с дополнительными громкоговорителями и усилителями, а также колонка управления должны быть готовы и безупречно работать. Во что бы то ни стало. В Вудстоке не было колонок задержки времени, тогда они еще работали ненадежно. Теперь же можно точно устанавливать задержку времени, и льющийся с эстрады звук точно синхронизируется со звуком, который публика слышит из внешних громкоговорителей. Тогда на эстраде стояли два огромных громкоговорителя — и все. Теперь же полдюжины работающих одновременно блоков громкоговорителей не были редкостью. Тогда смеситель вносил искажение в сигнал высокого уровня и для компенсации этого искажения нужно было ослаблять сигнал, прикрывая микрофон. Теперь же искажение корректируется на пульте управления путем регулировки усиления. Но ничто в наши дни не может сравниться с энтузиазмом публики на Вудстокском фестивале. Как это у них получилось? В том же самом парке Пол Саймон дает концерт 750-тысячной толпе зрителей. Но такое количество планировалось организаторами. В Вудстоке же ожидалось, что соберутся около 200 тысяч зрителей, а их было полмиллиона, а может быть, даже 600 ООО! Никто не знает, сколько соберется здесь зрителей в конце неделе. Может снова пойти дождь, и все разойдутся по домам несмотря на то, что концерт бесплатный. В программу концерта были включены два очень популярных ансамбля. Значит, если погода не подкачает, они, возможно, привлекут огромную толпу. Бесплатный — что за чудесное слово! Вы приходите, садитесь на свое одеяло и слушаете. Огромная толпа на открытом воздухе. Слушает. И в заданное время они услышат то, что должны услышать. Вот в чем заключалась работа Флорри. Заданное время — 13.20. И они услышат сообщение Сэнсона. Уже записанное и готовое для воспроизведения. Флорри нужно было только добраться до пульта управления. Но пульт управления еще не поставили. Так что лучше подождать до завтра. А пока Флорри увидел все, что ему нужно было увидеть. Он направился туда, где рабочие ставили ограждение вокруг закулисной площадки. За их действиями наблюдали охранники. Когда Флорри покидал территорию строительства, никто из них даже не взглянул на него. Дебра Уилкинс, казалось, обрела власть над собой. Неделя и один день прошли с того момента, когда ее муж был убит человеком, которого газеты окрестили Убийцей Пачкунов. В Америке все нуждается в названии, потому что все в Америке — не что иное как минисериалы, состряпанные на потеху населения. Новый минисериал озаглавили «Убийца Пачкунов». Часть первая носила подзаголовок «Охота». Если бы убийцу удалось поймать, часть вторая получила бы подзаголовок «Судебный процесс». И его нужно поймать как можно скорее, иначе читатели потеряют к этому делу всякий интерес. В Америке ничто так не раздражает людей, как события, длящиеся больше недели. Очень трудно долго удерживать внимание американцев. Может быть, только этим объясняется такой факт, что в прошлую ночь Паркер спал в постели Каталины Херрера, а сегодня утром он уже положил глаз на вдову Уилкинс. Если бы кому-нибудь вздумалось состряпать минисериал на тему о романтических похождениях Паркера, он, возможно, озаглавил бы его «Фараон-любовник». — Как вы знаете, — рассказывал он Дебре, — у нас уже четыре жертвы этого типа, и хотя до сих пор, казалось, не было никакой связи между четырьмя... — Так вы нашли какую-то связь? — спросила Дебра. — Убийца оставил записку на месте последнего преступления, — важно сообщил Паркер. Чтобы соблазнить женщину, к ней надо уметь найти свой подход. Блондинки и ледышки клюют на искренность. И он очень надеялся, что Дебра Уилкинс распознает в нем преданного долгу профессионала и пригласит в свою постель. — Миссис Уилкинс, если вас не затруднит, я хочу, чтобы вы взглянули на эту записку и сказали нам, знаком ли вам почерк. Берт, — обратился он к коллеге, словно к партнеру на сцене академического театра, — дай конверт, пожалуйста. Клинг протянул ему фотокопию записки, которую прислали из Южного Центрального участка. Паркер взял ее и подал Дебре. — Совершенно незнаком, — сказала она, внимательно изучив записку. — Написано на клочке бумаги, который он, видимо, там и нашел, — продолжал Паркер. — Реклама, зазывающая в какое-то кафе за углом. Мы считаем, что мысль оставить записку пришла ему в голову на месте преступления. — Он словно желает, чтобы его поймали, — прибавил Клинг. — Мой коллега хочет сказать, — произнес Паркер, — что если нам удастся идентифицировать этот почерк, мы сможем припаять тому типу все четыре убийства. Потому что ее нашли там, где он совершил последнее убийство. В ней он признается, что убил и других троих. — Понимаю. Но что толкнуло его на такую глупость? — поинтересовалась Дебра. — Как сказал мой коллега, он, видно, не против, чтобы его поймали. — Может быть, вы правы, — согласилась она, — а может быть, ему не давали спать чужие лавры. Он совершил одно убийство и приписал себе предыдущие. — Какое у вас хорошее аналитическое мышление, миссис Уилкинс, — сказал Паркер и одобрительно покрутил головой. — Вы когда-нибудь служили в полиции? — Никогда, — ответила она. Клинг подумал, а чем она вообще занималась. У четы Уилкинс детей не было, а хозяйственные заботы в бездетной семье вряд ли занимают много времени. — Я когда-то работала секретарем, — опередила его вопрос Дебра, — в юридической фирме, которая вела в основном уголовные дела. Там я и познакомилась с Питером. По поручению одной женщины он обсуждал у нас условия раздела имущества при разводе. Вскоре после этого ее муж ограбил банк. Мы защищали его интересы в уголовном суде и вызывали его бывшую жену для дачи показаний под присягой. Кажется, он хотел, чтобы она засвидетельствовала его алиби в день грабежа. Я не помню подробности. Во всяком случае, Питер и его компаньон... Джеффри Кольберт, — она повернулась к Клингу и пояснила: — Вы встречались с ним здесь в прошлую субботу. — Да, припоминаю, — сказал Клинг. — Мы с ним беседовали вчера. — О? — удивленно произнесла Дебра. Так, значит, этот сукин сын не позвонил ей, как обещал, подумал Паркер. А Клинг размышлял, удобно ли заводить с ней сейчас разговор о завещании. И решил, что не стоит. Но он чувствовал, что подробное объяснение, зачем они ходили к Кольберту... а нужно ли это? — Нам необходимо было задать ему несколько вопросов, — сказал он и тотчас же переменил тему: — Вы нам рассказывали, как познакомились с мужем. — Да. Он и Джеффри сопровождали ту женщину, когда она приходила давать показания под присягой. Я начала встречаться с Питером и... ну... и через некоторое время мы поженились. — Давно это было? — спросил Клинг. — Три года назад, — ответила она. Ее губы снова задрожали. Видно, Клинг ошибся, она еще недостаточно овладела собой. Отчасти чтобы отвлечь ее от воспоминаний о счастливых временах, а отчасти потому, что у него никак не выходил из головы странный склад в шкафу, он сказал: — Я пытался представить себе, как ваш муж хранил в квартире все эти банки с красками, а вы даже не подозревали об этом. Вы ведь сейчас не работаете... — Нет, не работаю. — Вы много гуляете? По городу, я имею в виду. — Много, — ответила она. — Все еще знакомлюсь с городом. Я приехала сюда из Питтсбурга четыре года назад, но продолжала изучать его, когда Питер... когда он... его убили. — Могли бы мы еще раз взглянуть на те жестянки с красками? — спросил Клинг. — Я их выбросила, — сообщила она. — Зачем? — удивился сыщик. — Они... напоминали мне, что у Питера была тайная жизнь, что-то такое, о чем я и не подозревала. Мне было противно смотреть на них. — Когда вы их выбросили? — Вчера. — Куда? — Вынесла в подвал. У нас есть человек... Она осеклась. Нельзя больше употреблять слово «мы», когда говоришь о своей семье. Муж умер. Она осталась одна. Единственное число. Я. Но его она решила не употреблять. — Поденщик приходит три раза в неделю. Мы оставляем... Нельзя больше обойтись без единственного числа. — Я выношу туда все ненужное, а он забирает. — И что потом делает с вашим хламом? — Часть его выбрасывает в мусоровоз, а остальное вывозит сам. — Где он сейчас, ваш поденщик? — Я видела его совсем недавно во дворе. Он там что-то делал. — Не понимаю, зачем нам эти жестянки, — вмешался в разговор Паркер. — Должно быть, миссис Уилкинс уже надоело о них слушать. — Простите, — сказала Дебра. — Я ведь не знала, что они вам понадобятся. — Не беспокойтесь об этом, — проговорил Паркер. — Миссис Уилкинс, я оставлю вам свою визитную карточку. Если вы что-нибудь вспомните такое, что, по вашему мнению, мы должны знать... если, например, вам покажется, что почерк вам все-таки знаком... мы, кстати, оставим вам записку... это всего лишь копия... обязательно позвоните мне. Идет? И я через минуту буду у вас, — и он заговорщически улыбнулся ей. — Благодарю вас, — сказала Дебра и взяла карточку. — Еще не все, — снова заговорил Клинг. Она подняла глаза от карточки. — Когда мы вчера виделись с мистером Кольбертом, он сказал, что ваш муж оставил завещание... — И что? — Вам известно об этом завещании? — Да. — Я знаю, что оно еще не утверждено... — Теперь вот... после похорон я... Ее губы снова задрожали, на глазах появились слезы. — Я собираюсь сделать это завтра, — сказала она. — Тогда... если завещание будет скоро оглашено, — продолжал Клинг, — не скажете ли нам, в чью пользу оно было составлено? — В завещании указан только один наследник, — ответила Дебра. — Я являюсь единственной наследницей. — Спасибо, — произнес Клинг. — Свою визитную карточку я вам дал, — подмигнув, напомнил ей Паркер. Когда они вышли в коридор, Клинг сказал: — Пойдем поговорим с поденщиком. — Зачем? — удивился Паркер. — Уж слишком много она плачет. — Господи, помилуй! Да ведь на прошлой неделе был убит ее муж! — И она его единственная наследница, черт бы ее побрал. Паркер уставился на него. — И как это получилось, что она никогда прежде не видела жестянки в его кабинете? — Она же сказала тебе, что никогда не заглядывала в его шкаф. — И никогда не видела, чтобы он приносил их домой, а? — Ты же слышал, она сказала, что часто гуляет по городу. О чем ты толкуешь, Берт? Уж не хочешь ли ты сказать, что это она его укокошила? — Я высказываю предположение. — Что, черт побери, значит — предположение? — Ты бы поверил, что Уилкинс занимается пачкотней? — А почему бы и нет? Многие мужики живут довольно своеобразно. — Адвокат? Разрисовывает стены? — Адвокаты вообще отличаются странностями, — поделился своими соображениями Паркер. — А разве тебя не удивляет, что она не заметила тридцать две банки с красками в шкафу своего мужа, а? — Ты повторяешь слово в слово то, что я говорил о его брате. Так? Она слышит о том психе, который убил... — подхватил мысль коллеги Паркер. — Правильно. И не упускает благоприятную возможность, — продолжил Клинг. — Мочит мужа и делает это так, чтобы он ничем не отличался от жертв психа. — Ты забываешь, что это она навела нас на мысль о типе, который совершил одно убийство и приписал себе другие. — Если она действительно убила мужа, то это был хитроумный ход с ее стороны. Паркер снова внимательно посмотрел на Клинга. — Ладно, — произнес он наконец, — идем искать те чертовы жестянки. Поденщик не выбросил в мусоровоз жестянки с красками. Они показались ему совершенно новыми, и он решил пока их оставить. Может быть, еще пригодятся. С большой неохотой показал банки сыщикам. Боялся, что они заберут их. Но Клинг заверил его, что банки им не нужны. Они только осмотрят их — и все. К донышку каждой банки была приклеена этикетка: Теперь сыщики знали, где были куплены эти краски. Но только в Айсоле было восемь магазинов скобяных товаров фирмы «Сав-Мор». Да в других районах города еще двенадцать. В три часа того же дня Эйлин пошла в центр города к Карине Лефковиц, своему психоаналитику. Она чувствовала себя в чем-то виноватой перед Джорджией Моубри. У двери работала она, Эйлин, а смертельно ранили Джорджию. И вот она умерла. Как-то несправедливо получилось, рассказывала она Карине. Все знакомые Карины в один голос утверждали, что она очень похожа на кинозвезду Барбару Стрейзанд, сыгравшую роль Ловенстейн в фильме «Принц Тайдский». Карину это возмущало, потому что она не знала ни одного психоаналитика, который вел бы себя так возмутительно. В фильме, конечно. Книгу того же названия она не читала. И кроме того, она сомневалась, что выглядит точь-в-точь, как Барбара Стрейзанд. И манеры у нее другие. Нос, правда, длинноват, но ногти она коротко подпиливает, не носит на работе туфли на высоком каблуке и не навязывает своего сынка пациентам, чтобы те тренировали его по футболу. К слову сказать, детей у нее не было вовсе. Возможно, потому что и мужа не было. А пациентов она принимала в сшитых у лучших портных костюмах строгого покроя и туфлях на низком каблуке. Но как бы там ни было, в городе она была вне конкуренции. — А вы хотели, чтобы вас смертельно ранили? — спросила она Эйлин. — Нет. Конечно, нет. — Так откуда же у вас этот комплекс вины? Эйлин снова пересказала Карине, как Джорджия подошла к двери... — Да. ...узнать, не нужно ли ей что-нибудь. Ну, например, сходить в дамскую комнату... — Да. — Ив этот самый момент открылась проклятая дверь, и он выстрелил в Джорджию. — Так что? — Так вот, мне кажется, что он стрелял в меня. Мне кажется, что он открыл дверь, и ему в голову пришла шальная мысль выстрелить в меня. Убить меня. Потому что он уже убил девушку, лежавшую на кровати в квартире, а я до этого с ним разговаривала. Может быть, он вообразил, что именно я ответственна за то, что он натворил. Кто знает, что он думал, черт бы его побрал. Он же был психом. — Вам нечего переживать, что... — Но ведь мишенью-то была я, а не Джорджия. Я уверена в этом. Он стрелял наугад. Он ведь понятия не имел, кто мы такие. Хотел разделаться со мной, а пострадала Джорджия. И вот теперь Джорджия умерла. — Эйлин, — проговорила Карина, — позвольте мне кое-что сказать вам. Можно? — Конечно. — Вашей вины здесь нет. — Он хотел убить меня... — Вы не знаете, что у него было на уме! — Он не мог знать, что Джорджия... — Эйлин, я не отпущу вас от себя с такими мыслями. Будь они неладны! Не отпущу. С таким же успехом вы смогли бы обвинить себя в том, что вас изнасиловали... — Нет, не смогла бы! — До тех пор, пока этого не произошло! И вы смогли бы обвинить себя в том, что застрелили человека, который бросился на вас с ножом... — Нет! — Ну вот и хорошо. Кажется, у нас уже намечается какой-то прогресс, — бесстрастно сказала Карина. — Но если вы думаете, что я позволю вам до бесконечности валить на себя чужую вину, то вы ошибаетесь. Не позволю. Можете уйти и хлопнуть дверью, если пожелаете, но я не отступлюсь. Эйлин пристально посмотрела на нее. — Правда, — произнесла Карина и кивнула головой. — Я думала, что ваш долг — помочь мне избавиться от чувства вины. — Только если эта вина ваша, — возразила Карина. Ближайшая к полицейскому участку библиотека находилась на углу улиц Свободы и Мейсон. Это место некогда носило название Улица Шлюх, а теперь на ней красовались кафе, лавки и магазинчики, в которых торговали изысканными драгоценностями и антиквариатом. Туристы валили на территорию 87-го участка, и к ним липли карманники и грабители. Карелле и Брауну больше нравилось, когда на этой короткой улице теснились публичные дома. В справочном отделе библиотекарь рассказал им, как нужно работать со старыми газетами. Через три недели после поступления в библиотеку газеты переснимаются на микропленку. Так что если джентльменам нужен какой-то материал из, скажем, февральской газеты, то им придется работать с микропленкой, а если их интересуют мартовские газеты, то они, возможно, найдут их в справочном отделе. Сыщики сидели за длинным столом, освещенным висячими лампами с зелеными абажурами, и сосредоточенно просматривали газеты за прошлый месяц. Они искали рекламу, приглашающую публику на зрелище на открытом воздухе, которое Глухой мог бы использовать для задуманного им подлого дела. Апрель только начинался, и мало у кого из продюсеров могла возникнуть безумная мысль давать представление на открытом воздухе для многочисленных зрителей в такую плохую погоду, какая сейчас стояла на дворе, но... Двадцать первого марта в город с двухнедельными гастролями приехал цирк, свое последнее представление он дает в это воскресенье. Можно ли рассматривать собравшихся под тентом зрителей как колоссальное толпу? Ривера описывал толпу так: «ее нельзя окружить стеной». И у тента нет стен. Так? Уж не цирк ли выбрал Глухой для своих пакостей? Если это так, то обещанное событие произойдет в центре, в Старом городе. Там, возле полуразрушенного мола, построенного голландцами много лет назад, установлен огромный тент. Труппа называется Le Cirque Magnifique[21]. Прямо из Парижа, если верить рекламе. Карелла переписал информацию в блокнот и сказал Брауну: — А вот на это что скажешь? Реклама начиналась так: Реклама занимала целую страницу. Под снимком улыбающегося Тони сообщалось: В пятн, и суб., 3 и 4 апр. Начало в 8 ч, веч. Концерты состоятся в Маджесте, на арене «Холли-Хиллз». — Арена — открытое место? — поинтересовался Браун. — Она без крыши, — пояснил Карелла. — А зрителей там соберется до черта. Это уж точно. — Но можно ли их назвать толпой, собравшейся под открытым небом? — В нашем случае вряд ли. Он говорит «без границ, без стен». А арена... — Глухой? — Нет, Ривера. Я уверен, что собравшиеся на арене зрители никак не составят такую толпу, какую он описал. И они снова принялись просматривать страницы, заполненные рекламами различных представлений. В воскресенье, пятого апреля, согласно плану зрелищ, организуемых фирмой «Кока-Кола», выступит с вечерним концертом Лайза Минелли. В городском оперном театре, называемом Айсопера. Это помещение имеет стены и поэтому не соответствует описанию Риверы, а значит, и Глухого тоже. В городе гастролируют Пегги Ли и Мел Торме. Они дают концерты в разных клубах. Опять не подходит под описание. — Это должно произойти в городе? — спросил Браун. — Почему ты спрашиваешь? — За мостом состоится пара представлений. — Сомневаюсь, что он предупредил бы нас, если... — Да, — согласился Браун. — По-моему, это состоится где-то в городе. А ты как думаешь? — Так же. — Концерт на прогулочном теплоходе, — сообщил Карелла. — Что за прогулка? — Вокруг Айсолы. Известный ансамбль. — У теплохода нет стен, — рассуждал Браун. — Но имеют ли вообще какое-то значение размеры толпы? Он называет ее множеством людей. Увеличивающимся множеством. По-моему, это не имеет ничего общего с толпой на теплоходе. Скорее похоже... — Вот, — произнес Карелла. Он смотрел на огромную, во всю страницу, рекламу в сегодняшней утренней газете. В ней сообщалось следующее: Они состоятся на Коровьем Пастбище в Гровер-Парке. Первый концерт начнется в субботу в час дня, а второй закончится ровно в полночь в воскресенье. В низу рекламы было написано: Как и полагали Мейер с Хейзом, смены надзирателей в приюте на Храмовой улице совпадали со сменами в полицейском ведомстве. Они удачно выбрали время для засады. Она приходилась частично на вечернюю смену и частично на ночную. Сыщики рассудили, что никто не станет выносить из манежа купленные городом для ночлежников товары в такое время, когда на улице много людей. Место, где находился приют, никак нельзя было назвать оживленным, но на прилегающих улицах располагались магазины и рестораны, так что с десяти до половины одиннадцатого там было довольно оживленно, а потом опять все замирало. В четверг в 22.15 сыщики подъехали к приюту, потушили фары, откинулись на спинки сидений и стали наблюдать. Хейз жаловался на тех, кто испоганил ему зубы, говорил Мейеру, что боится встречаться с Анни Ролз. Она ведь и не подозревает, что его зубы потеряли свой блеск. Мейер посоветовал ему посмотреть на дело с лучшей стороны. Совет Хейзу не понравился. — Не вижу в этом ничего хорошего, — огрызнулся он. — Я позволил уговорить себя снять эмаль с зубов, а теперь мне говорят, что она никогда не восстановится. Что в этом хорошего? Мейер наблюдал за большим кирпичным зданием на другой стороне улицы и размышлял. Вот уже третью ночь они сидят здесь в засаде и до сих пор ничего не высидели. Придется, наверное, на этом закругляться. Он напрямик высказал Хейзу свои сомнения относительно надежности его осведомителя Фрэнки, чокнутого мужика с безумными глазами, щеголявшего в форменной шапке сторожа. — Откуда он все это узнал, а? — допытывался он. — Зубной врач? Он сказал, что делал такое однажды для фэбээровцев. А я должен был сказать, что не желаю, чтобы он делал со мной то, что проделывал с теми ослами. Вот, что я должен был ему сказать. А теперь эмаль не восстановится. — Я тебя спрашиваю об осведомителе, — сказал Мейер. — О Фрэнки. — Он говорил, что видел, как они выносили продукты и вещи. — Когда? — Говорил, что все время. — Днем? Ночью? Когда, Коттон? — Ну какого черта ты распсиховался? Это же мои зубы, будь они неладны. — Мне кажется, что мы здесь зря теряем время. Вот почему я немного раздражен, если можно так выразиться, а вовсе не психую. — Мейер, само собой разумеется, что если они разворовывают проклятое имущество, то делают это ночью. — В эти две ночи они ничего не выносили, — возразил Мейер. — Четверг — самая воровская ночь, — с уверенностью сказал Хейз. Мейер внимательно посмотрел на него. — Он сказал, что там все надзиратели этим занимаются. По очереди, и делят выручку между собой, — разъяснял Хейз. — Выносят каждый раз понемногу. — Как это понимать — понемногу? Кусок мыла каждые полгода? — Нет. Полдюжины одеял, коробку зубной пасты — вот как. Через определенные промежутки времени. Так что имущество исчезает незаметно. — А Лафтон с ними заодно? — Заведующий? Мой парень ничего не говорил о нем. — Твой парень, — проговорил Мейер. — Да. — Мужик, с которым ты там подружился глухой ночью, туп, как пень. И ни с того ни с сего сразу же стал для тебя «своим парнем», словно проверенный осведомитель, — разорялся Мейер. — А мне он показался надежным, — оправдывался Хейз. — А почему четверг — самая воровская ночь? — поинтересовался Мейер. — Это что, загадка? — спросил Хейз. — Ты сказал: «Четверг...» — Не понимаю, — недоумевал Хейз. — Почему четверг — самая воровская ночь? Кто-то вышел из приюта. Мужчина в коричневой куртке и темных брюках. Без шляпы. В руках он нес большую картонную коробку. — Что ты на это скажешь? — спросил Мейер. — По-моему, он не надзиратель. — Ты же видел только надзирателей, работавших в ночную смену. — Задержим его? — А коробка как будто тяжелая. Правда? — Давай подождем немного. Пусть он отойдет подальше от приюта, а то засветим засаду. Они подождали. Мужчина, шатаясь, шел по улице, тяжелая коробка оттягивала ему руки. Сыщики наблюдали за ним. Вот он свернул за угол, и в тот же момент они выскочили из машины и побежали вдогонку. Он шел по тротуару, сгибаясь под тяжестью своей ноши. Они догнали его на середине квартала, зашли с обеих сторон. — Полиция, — тихо сказал Мейер. Мужик уронил коробку. Если бы он еще при этом сделал лужу, Хейз нисколько не удивился бы. Коробка упала на тротуар с таким грохотом, словно была нагружена железным ломом. Мейер открыл ее и заглянул внутрь. — Где вы все это взяли? — спросил он, разглядывая полдюжины старых котелков, кружек и мисок. — Мое, — ответил мужик. Он был небрит, давно не мылся, и от него несло, как от протухшей камбалы. Коричневая куртка так пропиталась грязью, что буквально превратилась в жесткий панцирь. На ногах у него были изношенные до дыр высокие кроссовки. Брюки, не по росту большие, были покрыты грязью на отворотах, пузырились сзади и продырявились на коленях. Сыщикам вначале подумалось, что в коробке были только кухонные принадлежности, видно, украденные бродягой на кухне приюта. Но это был лишь верхний слой. Под ним обнаружились вилка, нож, чайная ложка, кофейная кружка из нержавеющей стали, термос емкостью чуть больше литра, маленькая настольная лампа, три или четыре потрепанных детективов в бумажных переплетах, зонт, женское платье из шотландки, надувная подушка, складной алюминиевый стул с сиденьем и спинкой из зеленой пластмассы, подбитые мехом перчатки, превратившиеся в лохмотья, черный кожаный авиаторский шлем с очками, бумажные тарелки, пачка бумажных салфеток, будильник с разбитым циферблатом, настольный календарь, коробка из красной пластмассы для переноски яиц, перевязанная веревкой пачка газет, три пары носков, спортивные трусы, расческа, щетка для волос, бутылка технического масла, флакон-пульверизатор с дезодорантом... В один и тот же момент обоим сыщикам показалось, что они без спроса вторглись в то, что представляло собой дом несчастного бродяги. — Простите за беспокойство, — промямлил Мейер. — Ошибка вышла, — извинился Хейз. — Простите, — повторил Мейер. Мужчина закрыл коробку, поднял ее и пошел по улице, с трудом справляясь со своей ношей. Сыщикам от всего сердца захотелось ему помочь. — Я хотел бы, чтобы вы прослушали песню без шумовых помех, — проговорил Сильвер. Как это похоже на приглашение в гости в холостяцкую квартиру посмотреть гравюры, подумала Хлоя. Он позвонил ей двадцать минут назад и спросил, не забежит ли она к нему по дороге на репетицию. Он все еще думал, что она работает в обычном ансамбле танцев. Часы показывали 22.40, а в одиннадцать ей нужно было быть в клубе. Хлоя надеялась, что сегодня вечером он не будет пытаться соблазнить ее, надеялась, что он и в самом деле хочет, чтобы она прослушала написанную им песню. Она уже знала, что рано или поздно станет его любовницей, но сейчас у нее были дела поважнее. Например, пора распрощаться с «Эдемом». Почему бы ей сейчас же не пойти и не сказать: "До свидания, Тони. Я с удовольствием танцевала у тебя все эти месяцы. И спасибо, что позволял мне работать в той комнате. А теперь у меня в банке лежит двадцать кусков. Что я буду делать? Открою косметический кабинет". Легко и просто. Правда? Так почему бы ей не сделать это? Страшновато, думала она. Вот так обрубить концы и выйти в открытое море. Легче сносить прикосновение чужих рук к своему телу. Легче... — Прекрасная вещь в стиле «рэп». Могу сам себе аккомпанировать, — сказал Сильвер и улыбнулся. Его жилище находилось в том месте, которое во времена процветания Даймондбека было названо Медовой Дорогой. На этой улице жили в основном респектабельные богачи-негры. По обеим сторонам она была застроена домами из коричневого камня такой причудливой архитектуры, какую можно встретить только в этом районе Айсолы. Парадные двери из красного дерева с цветными стеклами. Дверные ручки и молотки из полированной меди. Широкие, покрытые коврами лестницы. Это было в те времена, когда мистер Чарли ездил на окраину города слушать джаз и смотреть чуть прикрытых одеждой девиц, которые вопили высокими голосами. Теперь Даймондбек уже совсем не тот. Наркотики ударили по Даймондбеку задолго до того, как они ударили по остальной Америке. Это случилось сразу после войны. Настоящей войны, а не ее короткого эпизода в Заливе. Многие негры — а Хлоя Чэддертон была одной из них — считали, что наркотиками белые удерживают негров в подчинении. Приучите негров к наркотикам, как это делали англичане, когда завоевывали Китай, и вы поработите народ. Он никогда больше не возродится — в этом можете быть уверены. Когда наркотики появились в Даймондбеке, местные черные жирные коты всполошились, распродали особняки и переехали в пригороды. Точно так же сделали белые, когда этот район начали заселять негры. Смех да и только! Теперь Даймондбек стал горячей точкой. Полвека безразличия, и вот наши подростки осаждают сбытчиков и сами приобщаются к этой профессии. Вот поэтому-то, видно, Хлоя и страшилась рубить концы и начинать новую, самостоятельную жизнь. В баре, где хозяином был белый, танцуя на столе для белого, ощущая на своем теле руки белого, она иногда чувствовала себя... в безопасности. Желанной. Защищенной. Вот какую атмосферу они создавали ей. В конце концов, она все еще оставалась рабыней, все еще боялась вырваться на свободу. — Она называется «Черная женщина», — сказал Сил. — Подражание «Сестре моей женщине»? — спросила она и сразу же пожалела об этом. Его лицо вытянулось. — Ну... нет, — произнес он. — «Сестра моя женщина» — это, Хлоя, нечто совершенно другое. Это голос вашего мужа, его песня протеста. Он ее написал, когда рэпа еще не было. Вы хотите знать, что такое рэп? Это стиль калипсо, но без мелодии. Прямо из Вест-Индии. Абсолютно ничего африканского. Вот почему «Сестра моя женщина» отлично подошла нам. «Блеск Плевка» — ансамбль чисто ритмический, а песня вашего мужа задает ритм барабанам. Это именно то, что нам нужно. Черт побери, он словно специально для нас написал эти слова. А «Черная женщина»... — Я не хотела вас обидеть, — сказала Хлоя. — Простите меня, если вас... — Нет-нет. Я вот все пытаюсь объяснить вам разницу между двумя стилями рэпа. «Сестра моя женщина» — это рэп, унаследованный нами от калипсо, а вот в «Черной женщине» я сочетал ритм и блюз. Вы все поймете, когда прослушаете песню. — Да-а, — проговорила Хлоя. — В субботу мы начнем выступление песней вашего мужа. Необычный для нашего ансамбля стиль рэпа. Как только мы откроем рты и начнем петь, песня захватит их. А потом мы исполним «Ненависть». Это всем известная популярная песня. И поется в ней о ненависти. Только о ненависти. После нее споем «Черную женщину». О любви. И о влюбленных, — рассказывал он. — Да-а, — повторила Хлоя. — Вы хотели бы послушать ее? — спросил он. — Да, — ответила она. — Но я же сказала вам, Сил, мне нужно быть, в... репетиция начинается в... — Все будет в порядке, не беспокойтесь, — сказал он и улыбнулся. Сел за стол и начал отбивать ритм ладонями. Безупречный ритм рэпа, такой замысловатый, четкий ритм, что ее ноги чуть сами не пустились в пляс. И под этот ритм, отбиваемый ладонями по столу, он запел песню в стиле «рэп», написанную им в субботу. Его руки уже не отбивали на столе замысловатый беспорядочный ритм. Его глаза торжественно и серьезно смотрели на нее. — Это... восхитительно, — произнесла она. — Я дарю ее тебе, — сказал он. Она так и думала. — Я люблю тебя, — признался он. Она и это знала. И позволила ему обнять себя. Они поцеловались. Она слышала, как сильно колотится в груди его сердце. Скоро, очень скоро, она позвонит в клуб и скажет Тони, что больше не будет работать у него. Но не сейчас. Третьего апреля, в половине восьмого утра, когда Хлоя и Сил завтракали за маленьким кухонным столом в его квартире, выходившей окнами на Гровер-Парк, няня-англичанка вкатила коляску с ребенком на площадку для игр, что находится недалеко от Серебряно-рудного Овала, рядом с Речной Гаванью. На северной границе территории 87-го участка. На одной из скамеек сидел старик. Он был одет в пижаму и халат и укутан в одеяло цвета хаки, Легкий утренний бриз шевелил его седые волосы, росшие венчиком вокруг лысины. Его влажные от слез глаза смотрели сквозь толстые линзы очков куда-то вдаль, мимо сооружений игровой площадки, за реку. Няня подошла к нему и вежливо, как и положено англичанке, спросила: — Вы хорошо себя чувствуете, сэр? Старик кивнул головой. — Да, да, сэр, — ответил он. |
||
|