"Коса — пока роса" - читать интересную книгу автора (Маканин Владимир Семенович)ГЛАВА ПЯТАЯЖенщина сама к нему придет! Хорошо бы, а?.. — думал Петр Петрович. Проспав весь день, он проснулся только к ночи. Сидел, трогал рану... Сама, сама придет... Неужели же всё добывается с боем. Сколько же можно! Даже сейчас, когда старик?.. Мысль о самостоятельном приходе женщины очень грела. И плюс полстакана вчерашней дармовой водки. (Как забытый отзвук, как отклик давнего юношеского ожидания женщины.) Сама! Сама придет и его найдет! Жар... Но боль утихла. И голову не кружило... Зато мысли закружили какие-то сдвинутые и странные. Петру Петровичу становилось все веселее. И было даже радостно, что у него настоящий жар. И как-то беспечно!.. А ночная несостыковка с абсурдной Михеевной! А не отдрючишь ее — не избавишься, как сказал Олежка... Тут Петр Петрович даже хохотнул. Еще полстакана вчерашней водки, и ему стало совсем весело. А что, разве Шаги... Петр Петрович замер... Неужели? Он явно расслышал женский пристук ног по крыльцу... Молодые так не ходят. (Молодые взбегают!) Если бы Аня! Но вошедшая женщина слишком хрипато его спросила: — Чего темень-то? На фоне окна она двигалась в его сторону мелкими опасливыми шажками. — Не наткнешься, — буркнул он. В полутьме Петр Петрович как раз ощупывал на столике вчерашнюю открытую бутылку с водкой — чтоб случаем не столкнуть на пол. — Ишь выпивоха! — сказала Михеевна еще хрипатее и громче. (Отлично видела во тьме.) — Притащилась, старая?.. А я, представь, другую хотел. — Все молодых ждешь, козлище... Сам-то вонюч как. — А тебе не налью. Старуха ощерилась улыбкой: — Ну-ну. Зачем тебе молодые... Я лучше знаю, чего тебе надо. Я женщина... И пусть, мол, этот козел Петр Петрович честно признается, что уже не раз о ней по ночам думал! Мечтал, а?.. Она несла обычную ахинею, — простая, мол, женщина, но ему она впору. — Чтоб приласкали ведь хочется. Чтоб согрели, — пела старуха, зажигая свечу. Притащилась со своей свечкой. (Сегодня уж дважды отключали свет в поселке.) Выбрала же его. Углядела! Небось ей присоветовали обогреть старичка. Встал Петр Петрович с трудом... Но шел к плите. По пути все-таки разок качнуло, он упал... Поднялся. Кое-как добравшись до плиты, искал спички. — Хе-хе, милок... Вот ты каков! — Старуха, присев на стул, следила за ним. За его движениями. (Как бы прикидывала его силы.) Алабин зажег газ. Чаю! Чаю!.. Горячего! — Зачем тебе чай? Если жар, сделаю тебе холодненькой клюквы. С клюковкой, а? — Она так страстно произнесла — М-мм... — Он застонал. И потянулся рукой положить спички. Слабая его рука поехала вдруг мимо плиты, и Петр Петрович опять упал на пол... Но несильно. Он пытался поднять голову. Потом стал поднимать зад, это оказалось легче. На карачках. — Ты милый. Ты мой милый. — Старуха была рядом. Она помогла подняться — и подталкивала Петра Петровича к постели. Уложила, прилегла сама тоже. И вкрадчивыми мягкими движениями рук стала его — Во как. Во как! — приговаривала. Она слегка налегла на него. Грудью на грудь. Ласково. — А-ааа! — Он вскрикнул. Утешительница задела-таки забинтованное плечо. Она, видно, чуть заторопилась, снимая, сдирая с него рубашку. Однако поостыла, увидев присползший бинт. — Болит? — Холодно. — И-иишь!.. Уже так скоро и озяб? — поддразнила. Она и жалела его — и подсмеивалась. — А ты согрейся. Женщина небось неподалеку! Вот тут и произошло... Аннета Михеевна была в летнем платье с совсем коротким рукавом — под молодую. Она взяла его руку в свою и ладонью Петра Петровича провела вдоль голой своей руки, поощряя. Провела его рукой по своей, только и всего. Следя, он не мог не заметить, как сквозь бабулькину старую пятнистую кожу просвечивает нечто новое. Нечто нежное и свежее... Ну, что ли, кожа... Ее кожа, но только кожа молодая. Рука, но молодая... Ну да. Девичья! А он понимал в девичьих руках. — Женщина, как-никак. Приласка-али... Чтоб согрели хочется, — продолжала тянуть свое старуха. А он не мог оторвать взгляд. Смотрел Петр Петрович как бы в угол, но косым зрением продолжал видеть ее молодые руки... Водка, что ли, дурная?.. И как же мощно, как наполненно застучало (откликнулось зрению) его сердце. Старый Алабин перевел взгляд и еще больше поразился, едва не ахнув: тело!.. Совсем уж удивительно: ее тело... Как же это?! Сквозь платьишко уже и тело ее, меняясь, дразнило его и зазывало. Или это чужая свеча так бликовала, подменяя краски?.. Старухино тело помолодело, а?! Выпить еще... А почему нет? Стрельнуло болью раненое плечо, но теперь уж ему плевать. Может быть, все-таки глаза? Зрение?.. Но во всем окружающем он не отметил никаких, ни малейших перемен. Стены как стены. Дверь в трещинах... Пол в пятнах. И эти долбаные аисты на его обоях вполне спокойны. Уже не прыгали друг через друга... вверх-вниз. — Ладно, карга... Выпьем по полста? Или уж по сто, а? — Водочка? — Водочка. Петр Петрович налил и себе, и ей. Выпил — и молодящая эта водка вновь так славно вошла! — он даже крякнул. — Ну что, старая. Я вроде готов. Снова боль в плече. Но старикана уже не остановить: — Я вроде готов. Я вполне. Я уже... — М-м, — пропела она, но теперь уже сама сомневаясь и вроде бы Петра Петровича побаиваясь. Молодая, она теперь не только к нему не приставала, но даже слегка сторонилась. И даже сопротивлялась. Все как положено. Ишь молодушка!.. И тем острее он чувствовал, как ее платье... как там... Как легкой дрожью подрагивало там свежее, молодое, горячее!.. Он мог бы поклясться. И чуть опасливо подумалось о водке... Оставили ему отъезжающие. Пьют же всякую дрянь! Паленая-перепаленая! Однако, пусть... Ему-то что! Он согласен!.. Пусть даже от паленой этой водки, зато как она помолодела. Как посвежела! (Дармовая подтяжка лица напомнила о чьих-то немеряных деньгах. Его поразил пересчет!) Это ж сколько раз надо было бы делать перетяжку! своей честной старой шкуры... и за какие ж деньги! Она, эта Аннета, или как ее там, еще и отодвигаться стала. Надо же!.. Хочет, мол, с ним, но не сразу... Всё подчеркнуто, всё по-молодому! А старик пьянел... Он уже лапал ее за руки. И расхвастался: — Как следует, старая! не сомневайся!.. Я тружусь так, что иной раз любо-дорого. И он еще налил себе паленой. Почти под край. — Как ты там? Не робеешь?.. Как твое юное лоно, хе-хе-хе, — веселился Петр Петрович, с ее же интонацией передразнивая вчерашний ее сучий смешок. Но она только хмыкнула: — Да уж. Такого лона ты в жизни не видал. — Да ну?! — Старей меня у тебя сроду никого не было, — проскрипела она. — Можно сказать, повезло!.. А? Теперь его уж точно манило. И любопытно!.. Тело под платьем дразнило его. Что за хитрая такая обманка?.. Он почти не сомневался, что там южный загар. Южный загар крепкого тела. Ну и водка! — подумал старый Алабин. Меж тем новоявленная девица, словно бы и сама себе удивляясь, с кривой улыбочкой разглядывала свои помолодевшие руки и длинные-длинные пальцы. — Лоно, ло-оно, — теперь она передразнила его.— Я стара для таких нынешних словечек. Я говорю прямо. И тут же сказала прямо. — Стоп, стоп, старая! — Петр Петрович осердился. — Не люблю, когда женщина матюки лепит. Противно. — А сам? — Мужику можно. Она хехекнула. Молодая, а голосок все еще несколько скрипуч: — Ему проти-ии-вно... Хе! Но, может, эффект? Может, от свечи, ею принесенной?.. Петр Петрович на пробу отставил горящую свечу подальше — и поглядывал, искосясь... Затем рассудительно подумал: а вот я еще паленой! Вдруг она помолодеет и голосочком! — А выпей, выпей! — поощрила она, легко прочитав несложный ход его мыслей. Ни к мистике, ни к являемым иногда в мире чудесам Петр Петрович склонен душой не был. Да ведь и сама странность, с ним происходившая, не была ничуть для него пугающей или настораживающей. Напротив — странность была манящей. Мир вокруг нас не исказился. Мир лишь чуть поплыл. — Ло-оно! — вновь хрипло поддразнила она. Как прокаркала. — А ежели шахта? М-м!.. Мерзлый тоннель, а?.. Мерзлая яма... Холодновато будет! Не свернешь в сторонку? Опять это ее ерничанье. Но пусть... Нас уже нечем пугать. Нас не проймешь, старая. И даже некоторое и особое любопытство у старикана возникло! Как в наши молодые, пробные годы... Ледяное, видишь ли, лоно. Ишь запела. — Не простынешь ли там, милок? Сгоряча-то? — дразнила она. А он лишь еще подглотнул из горлышка. Отхлебнул... ай да водка!.. Конечно, не в первый раз выпивка делала ту, которая с тобой, на миг краше и слаще. Но ведь отхлебнул он совсем немного. (Он приберег. Мало ли как там дальше!) И едва-едва его не подвело плечо. Рана в плече стрельнула сильно и дважды. По всей руке огнем. — Скажи, где болит? Что болит? — подхватилась она (совсем уж молодо и сострадательно). — Скажи, милый... Скажи. А я найду, как пожалеть. Она не отставала: — Я, милый... Я... Молодое ее тело по-молодому и прижалось. Прильнуло. Тело хотело и искало его, Петра Петровича. И какой бы Алабин ни был старый старик, он был мужчиной и знал, что по-мужски правильно и что нет. В его возрасте любовь — наполовину труд. Больше, чем наполовину. И он честно трудился, старался — поначалу почти без страсти, на опыте. Она повеселела. И подбадривала: — Ага! Ага... Ну-ну! А вот и молодец!.. Ишо, оказывается, повоюем! Так бывает, что у старух под занавес жизни вдруг выявляется сама собой красота лица. Красота словно выныривает из их затяжной женской некрасивости... Но... Но не в такой же степени. Но... Но какое ж тело было сейчас под его рукой! Верь не верь. — Как-кая т-ты! — вырвалось у него. — Как-кая! — Свеженькая, что ль? — дружески рассмеялась она. — А кто недавно вопил? На повороте к речке?.. Я у Сидоренковых на даче лист первый кучила — и сразу палила. Сжигала!.. И вдруг слышу вопль: как, мол, затянулась жизнь. Как, мол, надоело таскать ноги от дачи к даче... — Это я... Это я с луной, — смутившись, признался Петр Петрович. Оба чуть примолкли. — Ах, золотой мой! С луной... Кто ж этого не знает! С луной — это как с собой. Петр Петрович согласился: — Верно... Но разве нельзя сказать что-то самому себе? — Сказать можно. Вопить нельзя. — Это почему? — Вдруг услышат. В страсти, в дрожи своей она расцарапала ему рану. Он вдруг увидел — подлезла под бинт пальцем. И таким старым (опять?) ногтем... Своим старым вековым ногтем она несильно поскребывала как раз по месту заживления. Да и на лице ее вдруг хитрые старческие морщинки... сотней гусиных лапок! Возвращение старушечьих примет его не напугало. Но, конечно, раздосадовало. Хотелось же успеть! Хотелось, чтобы необычная молодуха по-молодому и разделила с ним набегающий чувственный взрыв. — Оо, — постанывала. — Оо! А сама опять и опять по ране. Для возбуждения, вероятно. Даже такая вековуха не обходилась без стимулятора. «Больно?..» — спросила. А он только и видел ее нежную кожу, видел, что шея ее все-таки еще молодая, юная. Шейка!.. Такая тонкая!.. В полном кайфе Петр Петрович поощрительно мотал головой — нет! Нет!.. Ему не больно! Ему не бывает больно! Оба смеялись. Ее ноготь, что старый коготь. Как копыто старой коровы. Но скреб он мягко, не рвя... Для разогрева? — Вовсе не стимулятор, — сказала она, опять же без затруднений считав его мысль. А он все торопился, видя, как быстро она стареет. — ...Нет. Не стимулятор, — спокойно поясняла она. — Но для подключения сердечной мышцы — неплохо. Какие, однако, слова она знает! Молодые слова. Подключение. Стимулятор... А где же твои Боль остра! Он глянул на свое плечо. Ее старый коготь убрался из-под бинта. И оттуда прыснули сразу три-четыре струйки крови. — Что ли больно? — Не! Не! — радостно вскрикнул он. Зато сама кровь. Вид кровишки не стимулятор? — М-мм... Ух ты. Ух, какой... — игриво постанывала под ним женщина невнятного возраста. — Ну-ну!.. Молоде-еец! Однако, словно спохватившись, она опять помолодела. Второй раз за час. Резко помолодела. Ну, Аня!.. Ну, двадцать лет! Она вновь буквально поднырнула под Алабина... Женщине, если молодая, это просто. Алабин навис над ее лицом. Все видел. (С высоты лунного луча.) Лицо красивой юной женщины. И глаза сияли... Он замер. — Уснуть? — засмеялась она его мысли. — Когда я рядом? Что еще за тихая речка? Он и сам не знал, о какой он речке... Но впрок вспомнил о глотке водки. И поискал рукой под кроватью. — Дал бы и женщине, — тихо попросила она. — Водки? Или портвейн? — Вино. Он не помнил, где красноватая давнишняя бутылка. — Где-то далеко. — Поищи... И ты мог бы предложить женщине первой. Но не пошел он искать забытое. И не дал ей передышки. Не выпустил из рук, как и положено не выпускать молодую, когда вдруг чувствуешь ее подступающий трепет. Когда уже слышишь ее тихую, в повторный накат, дрожь!.. Ага... — Ну?.. Ну?.. Ну?! — вскрикивал старый Алабин. Он прибавил, подключая вместе с поясницей уже и все тело. В опыте всегда живо это вкрадчиво-мягкое движение, от которого женщина внезапно затихает. И при повторе которого уже оба тела согласно молчат, образуя вязкую паузу. (И только едва-едва слышно подстукивает мужская селезенка.) Для крепости движений он оперся правой рукой о стену, ладонью в обои, прямо в скачущих там птиц. Аисты... Фламинго... Сейчас она ускоренно задышит! Будет кусать кислород напрямую — из воздуха... Ей мало дыханья. Теперь она раскроет рот. (И даже если она вдруг старуха...) А уж затем хлынет ее жар. Она царапала ему рану... Дышала... Хитрила, хватая ртом сбоку огромные куски кислорода. Пусть, пусть! Это лишь на чуть отодвинет минуту. Зато уже в следующую минуту напряжет ее куда больше. Царапала... И тут поймал свою удачу Петр Петрович Алабин. Он сумел, успел прочувствовать, что ее хваленое холодное лоно (что бы там старая про себя ни наговаривала) какое-никакое, а не прочь стиснуться, сжаться. Еще одно, ровно одно мгновение он вслушивался — так ли?.. Всё так. Всё именно так. И тогда старикан лишь чуть убавил-прибавил в ритме, и там взорвалось. — Ишь... Ишь ты! — похвалила она, обдавая его жаркой волной. Впрочем, она почти сразу наладила дыхание. Ночная луна... В окне уже сияла. Круглая. И вечная. Усталый и сколько-то счастливый, Петр Петрович слышал ход времени. — Что скажешь? — шепнул еле слышно он ей, луне. Луна шепнула: — А ты — что? И долго-долго молчали. Жаркая ночь. Тишина... — Разогрел ты меня, — простецки сказала она ему на ухо. А меж тем, деликатная, продолжала смущаться, как и положено смущаться молоденькой женщине при первом таком свидании. И чтобы смущение затушевать, рассказывала теперь о своих делах, якобы нынче важных. (Или неважных... ) Лишь бы говорить и смущение скрыть. — А липы?.. Думаешь, я все-все-все сделала? Куда там! Торопясь сказать, она делилась своими уборщицкими заботами — а ветки с липок спилить?! А мусор? А забор?.. А трава вымахала вдоль дороги! Петру Петровичу показалось, что молодая женщина перевозбуждена и немного задыхается. — Дыши легче. Еще легче, — заботливо подсказывал он. — Не спеши... Расслабь тело. Расслабь руки... Медитируй. — Что? — Медитируй. И так неожиданно раздался ее смех. Совсем другой смех. Ее прежний хрипатый хохот: — Ме-ди... Ме-дю... Медю-тируй!.. Ой-ой!.. Му-ди. Ох-хо-хо! От хохота даже закашлялась: — Ох-хо-хо!.. Такого я еще не слышала!.. Муди-тируй. Ох-хо-хо! Петр Петрович оскорбился. Мужчину обижает именно пустяк. Он перевел взгляд на ее лицо и тотчас увидел, что старая. Что молодая уже исчезла. Что старуха... И что издевательски хохочет: — Да, да, старуха, старуха!.. Я, милый... Я... — хрипела она. — Что тебе молодые, глупые бабенки — они еще сеном пахнут! Ох-хо-хо!.. Соплявки! Бок о бок с ним отчужденно сотрясалось хохочущее жесткое тело. Момент истины... Очнувшийся, прибалдевший в любви, Петр Петрович видел теперь все, как есть. Со стороны видел... Двое их в постели. Вид сверху. А то и искаженные виды сбоку (для ракурса). Двое рядом... Старик. И с ним старуха. И никаких иллюзий. — Ме-дю... Му-ди... Ох-хо-хо! — повторяла она. Ее глумливый хохот. Медлительная его рука (уже знающая... но чтоб вполне убедиться) опускалась к подушке все ниже и ниже, пока не нащупала под ладонью старушечьи космы и костлявый череп. Никакая не молодая... Рядышком!.. Сейчас он даже не помнил, как ее зовут. Он толканул так, что она вылетела из постели. — Чего ты-ы? — зашипела, зашепелявила она. — И-и-ишь какой. Не нравлюс-ся теперь ему! Михеевна бранилась с удовольствием. Со смаком!.. Грелась им, когда лежала рядом, а пригретая, теперь замахивалась на него чем попало, вопила, бранилась, даже плевалась!.. Петр Петрович Алабин имел сейчас саму правду жизни. Вытолкнутая, бранясь, плюясь и что-то несуразное вереща, Михеевна тем не менее оказалась опять с ним рядом. Была ночь, и в окне — луна. Он имел всю — Неве-еерный! — сказала, насмешливо жеманясь. Петр Петрович повидал в жизни немало убогих изнанок. Но и он был сейчас сокрушен. Не чувствовал он ни комизма, ни — сказать иначе — гротеска этой вдруг обнаружившейся любви двух старых, зажившихся на земле людей. Лежали рядом. Какое-то время старый Алабин не мог даже шевельнуться... Парализовало. Душа, что ли, не хотела признать поражение. Душа молчала. — Эй! А нельзя ли в нашей жизни побольше огонька, а?.. Не засыпай, милый! При том что Петр Петрович, недвижный, лежал пластом. — Чего тебе, старая? — Да ты было уснул. — Не твоя забота!.. Сама уснула. Она засмеялась: — Я? Она теперь норовила взобраться на него. Сесть... Вскочить... Не вполне понятно, что у нее на уме. Но она так смешно подпрыгивала. И юбка ее взметывалась, как вялый, дохлый флаг. — Помале-еньку, — повторяла. — Помале-еньку... Да уж, задача. Она дважды промахнулась, занося ногу... Как на могучего коня. — Как на большого осла, а? — спросил он ее. — Тебе, старая, табуретку в помощь не дать? — Чего? Ладно. Он подвинулся, дав ей место... Хватит ей прыгать. Не блоха же!.. Ложись, старая. Давай уж. По-нашему, по-стариковски... Старуха тотчас все поняла. В обычной позе, рядом, чуть сбившись в живую кучку на постели, они попросту грели друг друга. Петр Петрович сам с собой считал, что проявляет доброту. (Он лукавил. Он думал выждать и, как знать, еще разок обмануться ее юностью.) Он готов был и потрудиться ради такого... Жаль, водка ему глючить больше не помогала. Как оказалось, водка ни при чем. Быть может, глюки были от раны в плече? Рана играет... Какая-то прилипчивая заумь попала из раненого плеча ему в мозг! И жирует там... Он представил в воспаленной голове тысячи тысяч микросуществ. Ну, и пусть их. Хорошо бы и дальше так... Он не испугался. Пусть бы эти глюки... Разлепил глаза, а с тобой снова Аня. Он свесил руку к бутылке (допьет, уже не экономя). У самой ножки кровати. Вот... Недалеко! — Нра-аавится тебе водочка! — протянула старуха. И на этом протянутом «а-аа» он увидел ее рот. Какая там Аня!.. У бабки во рту ровно два зуба. А он-то думал — три. Зато Аннета Михеевна была в полном кайфе. Она полеживала, почесывая пяткой обо что-то. Скреблась. (Там. В самом конце его кровати.) Как же долго! Интересно, правой пяткой или левой?.. Ух, стара ведьма! Стара и сластолюбива. Но уже без вдохновения. Слишком много прожила. Выбрался на улицу, на дорогу... От легкого головокружения Петр Петрович приостановился на обочине. Уезжали последние. Из «девятки» выскочил Дудякин и зачем-то пожал ему руку. Должно быть, от волнения отъезда: — Пока, Петр Петрович... Отбываем. Пригляди, если что. — Ладно. И тут все они, разом высовываясь из машин, замахали ему руками. Заспанные, зевающие... Всю ночь гулявшие, они вопили — пока, пока, оставайся, Петр Петрович! Ты, Петр Петрович, наш каменный божок, ха-ха-ха... Идол! Любимец женщин!.. Шиз бродячий! Оберегай наш поселок, Петр Петрович. Не дай напрочь разворовать дачи... Старик шел сколько-то вслед, глотая пыль их машин. Зато тихо... Зато Петр Петрович шел в тишине. Тишина оставалась ему. Жар... Плечо стреляло новой, незнакомой болью. Петр Петрович, проснувшись, шевельнул в себе невнятную осторожную мысль. — Не пугайся, — сказал знакомый голос. Она, видно, очень тихо подсела к нему на край постели, — в точности так, как тихо и тоже на самый край подсаживался среди ночи к женщинам постаревший Петр Петрович. И, точно так же огладив его плечо, тронула грудь... Но боль в плече не задела. Алабин оттолкнул ее руку — старая, сгинь. Уйди! — О-о, какие мы сердитые! — И опять эта ее ласковая кривая ухмылочка. Он отвернулся к стене. — Серди-итый. Алабин еще сдвинулся к стене (на большее не было сил). Но следом и она прилегла, прижалась... Он (спиной) слышал ее груди — обе как большие, холодноватые кочаны капусты. «Разве я не женщина?» — шептала она. Он плохо соображал. Голова кружилась. — Холод от тебя! Хватит! — Он резко сел на постели. Желтые шары скакали перед его глазами. — А щас! Щас! — Михеевна вскочила и на этот раз совсем по-старушечьи забегала и засуетилась. Она набрасывала на Петра Петрович одеяла, старый полушубок, одежду, подушки, а его все знобило. Она таки отыскала где-то в стариковских углах аптечку — дала ему аспирин — глотай, глотай! — Пропотеть не боишься?.. Окно растворить? Луны в окне этой ночью не было. (Уплыла. Уплыла, желтая!) Но и страха смерти как такового тоже не было. Старый Алабин не боялся по мелочам. Но почему-то сейчас ему не хотелось отключаться — он побаивался, что просто-напросто уснет, уже не проснувшись. Куда-то сгинет. Знобило. — Слышь, старая, — сказал он вдруг. — Я ведь, если браню... Каргой... Это ж для разговора. Как всякий старик всякую старуху... Каргой. Совой. — Старой сукой, — подсказала она. — Разве? Извини... Каргой. Это ж я по-свойски... Любя. — Знаю. И не в обиде. Хе-хе-хе, — смеялась она. Старикан впал в забытье. Час... Два... Весь день... И только снова к ночи сердце застучало, забухало, давая понять, что будем жить. И что пора бы сбрасывать с перегретого тела эту жаркую гору одеял. Следующий возврат ее молодости был внезапен и слишком короток — минут, что ли, пять. Растерявшийся Петр Петрович ничего не успел. Он только трогал ее юные руки. Еще и воображение разыгралось. Его всегдашняя беда. Воображение в такие его минуты — ярко-желтый янтарь. Осколок янтаря в море... Вот бы и лежать, как лежишь, на самом дне... Чтоб тихо. Чтоб сам по себе... Но куда там! Кусок янтаря разлегся и, можно сказать, расслабился. На слишком великолепном, прозрачном морском дне. На песке... Он там играл с лучом света!.. Старый Алабин вживую ощущал на себе и сам луч, и (в придачу) ласку колышущихся водорослей. Это так трепетно. Это теплый Гольфстрим. Ток струйной воды оглаживал старика. И нежили целых два куста водорослей. И еще 126 мелких рыбок, проплывая, щекотали его... Возможно, она вовсе не читала его мысли, она их просто знала. Как свои. — Ры... Ры... Рыбки! Ой!.. Ого-го!.. Ох-хо-хо! И вот с ним рядом опять была старуха. И старуха опять хрипло хохотала. Ее трясло: — Ох-хо-хо!.. Где ж тебя этакого от меня прятали? Ох-хо-хо!.. Как же ты их сосчитал? Он ладонью зажал ей рот, унять ее смех. Небось беззубая сильно не укусит. Однако кой-где зубы были. И не церемонясь, она цапнула — так что старикан спешно отдернул руку. — Ры... Рыбки, — глумливо повторяла она. — Сто... Ох-хо-хо-хо... Сто двадцать шесть... Старуха была рядом. — Лежи, лежи! — сказала ему, когда он шевельнулся. Возможно, старая и страшноватая Аннета Михеевна именно для контраста ошеломляла его легким ерничаньем и своей совсем не страшной насмешливостью. Простоватыми фразочками. Прибаутками. Старикан Алабин все-таки больше болтал, умничал, а проще сказать, пошучивал, называя старуху Нарочито потянувшись со сна, он сказал как бы в никуда: — Жить хо-оочется. — Да ну? — Аннета Михеевна, все понимая, откликнулась с ленцой и с насмешкой. Но он сказал еще проще и тоже с ленцой: — Почему ж не пожить. Человек я хороший. — А? — Я о себе... Хороший человек. — Может, и так. Хоро-оо-оший, — протянула старуха. — Нелегко найти о самом себе Женщина всегда пожалеет... Но сначала, конечно, добьет его. Добьет, а после, возможно, будет вполне искренно по нему выть. Есть, есть в этом какая-то их радость. Старый Алабин вдруг страстно позавидовал племяннику Олежке. Его легкой возможности идти, прыгать, бежать. Или совсем отсюда свалить, уехать на юга, на север. На машине, хоть на осле!.. ехать, да еще и вопить — ура, ура, я еду! — И о чем же задумался хороший человек? — спросила она тихо. — Красотку вчерашнюю припомнил... Молодую. — Всего-то. — Молодая была! — Выдумщик вы, Петр Петрович. |
|
|