"Власть без славы" - читать интересную книгу автора (Холт Виктория)

ЕЛИЗАВЕТА – ДОЧЬ АННЫ БОЛЕЙН

Шло время. Король впервые заговорил о разводе шесть лет назад, но до сих пор развестись ему так и не удалось. В истории королевских семейств такого еще не было.

Мы с матерью находились вместе со всеми в Гринвиче, когда прошел слух, что скоро состоится переезд Его Величества в Виндзор.

Отношения между моими родителями в это время стали еще более напряженными. Хотя придворные проявляли к законной королеве внешние знаки внимания, ни для кого не было секретом, что король избегает ее присутствия. У Анны Болейн появились собственные апартаменты во дворце.

Однажды утром, едва встав с постели, мы увидели, что королевский двор готов к отъезду – но не в Виндзор, как мы предполагали, а в Вудсток. Мы, как обычно, начали собираться, но тут нам передали, что король не желает, чтобы королева со своей свитой ехала вместе с ним, – нам было приказано направиться в Виндзор.

Это был удар. Графиня никогда еще так не переживала с тех пор, как умоляла Реджинальда уехать из страны.

– Ума не приложу, – говорила она, – как это понимать. Но не сомневаюсь – ничего хорошего.

В Виндзоре мы пробыли три недели, когда гонец от короля передал королеве, чтобы она немедленно отправлялась в замок Моор в Хартфордшире, а я – в Ричмонд: король едет в Виндзор на охоту, и к его приезду мы должны покинуть его резиденцию.

– Нет, – рыдала я, прижавшись к матери, – я не переживу разлуки!

– Возможно, это ненадолго, – утешала меня графиня.

Но в глубине души никто из нас не сомневался, что король решил окончательно разлучить нас с матерью.

Понятны были и мотивы такого решения. Когда люди видели королеву со мной, они радостно приветствовали нас. Но стоило где-нибудь появиться Анне, тут же раздавались оскорбительные выкрики: «Полюбовница!», «Пучеглазая шлюха».

Это вызывало бешеный гнев короля, который его возлюбленная, должно быть, еще и подогревала.

Короче, они сочли, что будет гораздо лучше, если нас с матерью народ больше не увидит вместе. Власть короля была неограниченна, и если бы мы отдавали себе в этом отчет, то восприняли бы его решение спокойнее, как печальную неизбежность.

– Я не расстанусь с тобой! Давай убежим и спрячемся где-нибудь, – умоляла я мать.

– Дитя мое, – тихо ответила она, – будем молиться, чтобы поскорей снова быть вместе.

– Разве мы мало молились? Ничего не помогает!

– Доченька, сколько бы мы ни молились, этого все равно мало. Помни, что я всегда с тобой, даже когда мы далеко друг от друга. Смиримся с нашей тяжкой долей. Долго так не может продолжаться. Молись усердно, и, может быть, скоро мы снова будем вместе.

Голос ее был твердым, но лицо – такое печальное, что сердце мое разрывалось на части.

Меня буквально трясло от гнева и обиды – не столько на отца, сколько на эту пучеглазую шлюху, из-за которой на нас свалилось столько бед.

На прощание мама нежно обняла графиню.

– Берегите мою дочь, – грустно сказала она.

– Ваше Величество, – ответила леди Солсбери, – во мне… вы можете быть уверены.

– Знаю, мой друг. Только это и утешает меня.

Мне невыносима была мысль о Ричмонде. Хотя раньше я так любила его – все эти непохожие друг на друга домики, разбросанные по берегам реки, с торчащими, словно копья, трубами; восьмиугольные башни замка, увенчанные маленькими башенками, которые видны были издалека… Но сейчас Ричмонд казался мне тюрьмой.

Я старалась молиться. Но мне было трудно отвлечься от тревожных мыслей – здоровье мамы было подорвано всем тем, что ей пришлось пережить за эти годы. Да и мое – тоже.

– Если бы мы были вместе, – говорила я графине, – я вынесла бы все…

– Да, – отвечала она, – но это не может длиться бесконечно. Народ ропщет, все говорят, что любят только королеву и принцессу, а Анну Болейн не желают признавать.

– Признают, если король прикажет. Он всесилен.

– Но развода ему добиться так и не удалось…

– Будем надеяться, что и не удастся. Хоть бы эта ведьма умерла! Ну почему она выжила?

– На все воля Божия, – отвечала графиня.

Анна Болейн, по рассказам слуг и придворных, жила по-королевски, отец дарил ей невероятные драгоценности, но… стоило ей появиться вне стен дворца, как ее осыпали оскорблениями. «Верните королеву! Да здравствует принцесса!» Знать, что тебя любят, было приятно, но жизнь от этого не менялась к лучшему.

Мы находились в полной изоляции. Мою мать навещал только посол Испании Юстас Чапуи, благодаря которому она поддерживала связь с императором. Но Карл мог только удерживать Папу от благословения короля на развод – большего он сделать не мог, так как из-за своей тетушки не пошел бы войной на Англию, которая к тому же снова была в дружеских отношениях с Францией.

Положение казалось безвыходным. Моя мать жила одна, без друзей и близких, в стране, которая тридцать лет была ей родным домом, а сейчас стала чужой.

Мне разрешили ее навестить только через полгода. Счастье мое было омрачено тем, в каком состоянии я ее застала, – она выглядела совершенно больной.

– Дитя мое, как я страдала без тебя! – воскликнула она. – Так много надо сказать друг другу… Как твои уроки латинского?

И тут мы обе разразились истерическим смехом – спрашивать про латинский язык в такой момент!

Будто предчувствуя, что счастье наше продлится недолго, мы не расставались ни на минуту. И действительно, через три недели от короля передали, чтобы я уехала.

Вернувшись в Ричмонд, я почувствовала, что мне все безразлично. Леди Солсбери, как могла, старалась вывести меня из этого состояния, заводя долгие беседы о Реджинальде. Он изучал философию и теологию в Падуе. В своих письмах он подробно описывал новых друзей – Гаспара Контарини, человека глубоко верующего, и Людовико Приули, разносторонне образованного юношу, с которым у Реджинальда было много общих интересов. Мы читали и перечитывали эти письма, живо представляя себе каждое лицо, каждую деталь их разговоров. А разговоры касались и наших дел – оказалось, все были в курсе того, что происходит в Англии.

Он писал также, что скоро приедет, что не перестает думать о нас и, зная, как нам нелегко, утешается мыслью, что, по крайней мере, мы с леди Солсбери неразлучны.

Часто, долгими часами сидя за вышиванием, мы вслух думали о том, что же с нами будет. Я не видела просвета в нашем существовании, но графиня была уверена, что жизнь переменчива, и никогда не надо отчаиваться – Господь укажет нам путь, а скорби на то и посылаются, чтобы человек окреп духом.

Письма Реджинальда были единственным, что поддерживало нас с графиней в те дни. Но мои душевные силы были на исходе. Страх за мать, которая была тяжело больна, бесконечные разговоры об Анне Болейн, приобретавшей все большую власть при дворе, и о короле, выполнявшем любое ее желание, – все это привело к тому, что однажды утром я не смогла подняться с постели, охваченная лихорадочным жаром.

Весть о моей болезни тут же облетела страну, вызвав слухи, что принцессу отравили шпионы, подосланные любовницей-ведьмой.

Теперь королю и вовсе невозможно стало показываться с ней на людях – их встречали с нескрываемой враждебностью, вслед королевскому кортежу летели бранные слова. Такого никогда еще не было. Король всегда заботился о том, чтобы подданные его любили, и ему удавалось снискать их любовь. Но сейчас он видел, как изменилось отношение народа к своему повелителю. Особенно негодовали женщины, обвинявшие его в жестоком обращении с королевой, чья вина была только в том, что она родила не сына, а дочь, которая к тому же находится при смерти, – а все из-за проклятой разлучницы с ее колдовскими чарами.

В бреду я звала мать. И графиня, чье сердце разрывалось от жалости ко мне, решилась послать королю письмо, умоляя разрешить королеве приехать к нам в Ричмонд.

Но отец был непреклонен. Быть может, боялся, что поездка королевы к больной дочери вызовет в народе волнения, которые могут вылиться в мятеж. Нет, он не внял мольбам графини, а послал ко мне доктора Баттса.

Неусыпная забота леди Солсбери, искусство лучшего королевского врача и молодость сделали свое дело – я выздоровела.

Король со своей подругой, должно быть, вздохнули с облегчением, так как моя смерть в тот момент грозила им большими неприятностями – народ мог восстать, и они это отлично знали.

Мне хотелось думать, что моя мать, зная о любви к нам простых людей, хоть немного легче воспринимала свое одиночество и не чувствовала себя окончательно всеми забытой.

Король ошибался, если думал, что страх перед ним не позволит никому открыто высказать свой взгляд на происходящее. Так, архиепископ Уильям Пето в своей проповеди, которую произнес на Пасху в Гринвиче в присутствии короля и придворных, сказал, что развод – это зло, которому нет оправдания в глазах Всевышнего.

Можно легко представить себе, что происходило с отцом, вынужденным слушать уважаемого всеми архиепископа, которого он не мог прервать, несмотря на гнев, охвативший его при этих словах.

Уильям Пето давно выражал желание уехать в Тулузу. Он работал над книгой, посвященной теме развода, и, естественно, не мог рассчитывать на то, что ее напечатают в Англии. Отец в свое время не разрешил Пето покинуть страну. Но после проповеди, по совету одного из своих капелланов, он решил, что лучше уступить строптивому клерикалу, дабы избежать еще больших неприятностей. Вызвав Пето, он холодно приказал ему немедленно покинуть Англию. И пригласил доктора Кервина совершить богослужение. Последний вполне оправдал надежды короля, в первой же проповеди упомянув «брата Пето», проявившего нелояльное отношение к Его Величеству. Кервин вскользь заметил, что из-за своей трусости Пето предпочел бежать за границу.

В жизни всегда есть люди, которые встают в ряды мучеников по собственной воле. Так, монах Эстоу, услышав обвинения Кервина в адрес Пето, публично заявил, что может подтвердить с помощью Священного Писания правоту Пето и надеется, что король как следует подумает, как поступить, дабы не нанести вред своей бессмертной душе.

Подобные речи уже переходили границы дозволенного – это было подстрекательством к неповиновению. Обоих монахов схватили в Кентербери, где они остановились по пути на континент. Они предстали перед Советом, который заклеймил их как завзятых бунтовщиков, чье место – на дне Темзы. Надо засунуть их обоих в мешок да бросить в воду – предложил кто-то из членов Совета. На что Эстоу невозмутимо ответил, что высокий суд волен поступить с ними как сочтет нужным, однако, со своей стороны, он хотел бы напомнить господам судьям, что дорога на Небеса проходит как по воде, так и по суше.

Король, как ни странно, отпустил их, видимо, боясь народных волнений.

Но открытый вызов, брошенный двумя святыми отцами, для него, с его крутым нравом и неограниченной властью, был почти невыносим. Впервые за всю жизнь ему осмелились перечить… Всегда, с ранней юности, он ставил закон превыше всего. Именно это, вкупе с его личными достоинствами, и сделало его самым любимым английским монархом всех времен. Его не только любили, перед ним преклонялись, и вот теперь… его критикуют. И все из-за чего? Из-за того, что опостылевшая жена – тетка императора Карла! Каково переносить все это? Не будь у нее столь высокого покровителя, он бы давно с ней распрощался.

Пето и Эстоу были далеко не единственными противниками отца в вопросе о разводе – многие влиятельные лица из числа духовенства, в их числе и епископ Фишер, не считали нужным скрывать свои взгляды. Но король и их не трогал, хотя, как говорила графиня, вполне мог засадить непокорных в Тауэр.

Вместо этого он решил подальше упрятать мою мать – на этот раз ее отправили в Хэтфилд, замок, принадлежавший епископу Флаю. Нет нужды говорить, что меня охватил ужас при этом известии – больную, страдавшую ревматизмом женщину, королеву, мою мать поместили в сырой мрачный замок, а у нее наверняка не было даже теплой одежды.

Было ясно, что развязка близка. Король собирался во Францию, разумеется, с Анной Болейн.

– Не могу в это поверить, – воскликнула я в смятении, – вы можете мне объяснить, дорогая графиня, в каком качестве она поедет во Францию?

– Не забывайте, дорогая, что Франциск – друг вашего отца. И если он примет Анну Болейн при дворе, это равносильно официальному признанию ее в качестве супруги.

– Франциск сделает то, что ему выгодно.

– Безусловно. Ему сейчас нужна поддержка вашего отца, и ради этого он пойдет на все.

– Нет, представить себе, что Анну Болейн принимают при дворе французского короля… А моя бедная мать! Что будет с ней, когда она узнает?

Графиня только покачала головой.

– Долго так не может продолжаться, – со вздохом сказала она, – мне не верится, что он возьмет ее с собой. Мало ли чего говорят!

Но все оказалось правдой. Король удостоил Анну титула маркизы Пемброук. Это значило, что отныне она не просто одна из придворных дам. И он действительно готовился к отъезду с ней в Париж, тем самым показывая всему миру, что маркиза Пемброук является его фактической женой, а своего брака с Катариной Арагонской он не признает.

Кажется, угасла последняя надежда на то, что король изменит свои планы. Осталась только боль за мать и страх перед будущим. Отец ясно показал, что не позволит нам с матерью быть вместе и намерен идти до конца в своем стремлении обладать Анной.

Как мы и предполагали, события развивались со стремительной быстротой.

Король с Анной уехали во Францию и были приняты Франциском с соответствующими почестями. Правда, придворные дамы, все, как одна, демонстративно отсутствовали – хоть это мне было приятно услышать. Но в остальном план отца удался. Прошел слух, что они тайно поженились и что Анна беременна.

В это трудно было поверить. К тому же никто толком не знал, где состоялась церемония бракосочетания. Но в конце концов, неважно – где, важно, что они сочетались браком при живой королеве! Если Анна беременна, думала я, значит, король спешил, чтобы ребенок родился законным наследником престола.

Я не раз на протяжении всей своей жизни задавалась вопросом – что было важнее для моего отца – удовлетворить свою страсть к Анне или иметь сына. И склонялась к последнему. Потому что, зная его характер, понимала – его мучил комплекс неполноценности. Не иметь сына при том, что у него было все, начиная с личных достоинств и кончая абсолютной властью, для такого человека, как мой отец, было просто непереносимо.

Но как ему удастся вывернуться из этой двусмысленной ситуации? Ясно, что на помощь Рима рассчитывать нельзя. Народ не признавал Анну. Королева была жива. Что же он предпримет?

Ответ не заставил себя долго ждать. В мае 1533 года в Данстейбле под председательством Кранмера, ставшего к тому времени архиепископом Кентерберийским, состоялось заседание трибунала, на котором было объявлено, что в разводе между королем и Катариной Арагонской нет необходимости, так как этот брак недействителен с точки зрения высшего, библейского, закона.

Теперь уже Анну Болейн оставалось только короновать.

Невероятно, но отец все-таки добился того, чего хотел.

Мою мать снова перевезли подальше от глаз людских – в Эмптхилл. Похоже, отец боялся оставлять ее подолгу на одном месте во избежание народных волнений. И по той же причине не разрешал мне съездить к ней. Мне казалось, что от меня что-то скрывают, что моя мать при смерти, но… видеться нам запретили.

Вскоре состоялась коронация Анны. Нам с графиней рассказали все в подробностях. На ней было золотое платье, когда отец встречал ее на ступенях Тауэра, где она, по традиции, должна была провести несколько дней перед церемонией.

Затем – торжественный въезд в Лондон в золотой карете, запряженной парой белых лошадей. Даже ее недоброжелатели признавали, как хороша она была в серебристом плаще, обшитом горностаями, с ее длинными черными волосами и огромными глазами, излучавшими какой-то дьявольский блеск.

Меня пожирала ненависть. Я не могла последовать совету матери, сказавшей однажды: «Молись за нее, дитя мое, быть может, и для нее наступит день, когда она будет очень нуждаться в наших молитвах». Но я не воспринимала Анну как женщину – для меня она была сущим воплощением зла. И я молилась только об одном: чтобы ее ребенок умер вместе с ней или, на худой конец, чтобы она родила чудовище, урода и в придачу – девочку!

А народ? Народ, думала я, забыл о своей законной королеве, упившись вином, которым поили бесплатно в этот день, объявленный праздничным.

Мой разгоряченный мозг рисовал картину: король смотрит, не отрывая глаз, на эту ведьму, которая увлекает его за собой, заставив забыть о чести и долге, и ведет прямой дорогой в ад…

Что толку ненавидеть или молиться, если эта наглая выскочка все равно объявлена королевой Англии?! Но истинной королевой для меня оставалась моя мать. И я надеялась – не только для меня.

Все те долгие месяцы, что проходили в ожидании наследника, я не давала себе покоя, представляя, как отцу не терпится увидеть наконец сына, как он не надышится на свою возлюбленную, ведь беременность так красит женщину.

Но из королевского дворца доносились иные вести – не все было так безоблачно, как мне казалось. Король стал обращать внимание на некоторых дам. Неужели Анна так быстро ему наскучила?

Неожиданно к нам прибыл гонец от короля с приказом, чтобы я явилась во дворец и присутствовала при рождении ребенка. Я пришла в ярость.

– Ни за что! – кричала я к ужасу графини.

– Принцесса, дорогая, вы отдаете себе отчет в том, что это – приказ? – спросила она.

– Мне все равно! И он мог подумать, что я вместе со всеми собираюсь ликовать по такому поводу?!

– Вы должны ехать, – твердо сказала графиня.

– Никогда!

– И как, по-вашему, отнесется к этому король? Вам следует вести себя крайне осторожно в сложившейся ситуации. Не забывайте, что у вас под ногами нетвердая почва.

– Вы думаете, он способен меня убить?

Графиня молчала.

– Нет, вы действительно думаете, что он способен на это?

– Я думаю, что, если вы откажетесь повиноваться, для вас наступят тяжелые дни, – грустно сказала графиня.

– Но и сейчас они тяжелые!

– А будет еще хуже. Умоляю вас, принцесса, не подвергайте свою жизнь опасности! Будьте благоразумны.

– Но поймите, графиня, я не могу ехать!

Она покачала головой.

Пришло письмо от матери. «Дитя мое, – писала она, – ты должна подчиниться. Это твой долг по отношению к отцу. Прошу тебя, не заставляй меня волноваться еще больше. Я и так в постоянной тревоге за тебя. Ради всего святого, не навлеки на себя его гнев. Сейчас он помнит, что ты – его дочь. Но упаси тебя Бог сделать что-то против его воли».

У меня не было выбора. Мне надлежало присутствовать при торжественном событии – рождении этого ненавистного мне ребенка, а пока он не родился, жить под одной крышей с женщиной, которую иначе, как наложницей короля, я про себя не называла.

И я отправилась в Гринвич. С первых же минут пребывания во дворце я ощутила, как резко изменилось мое положение. Отец встретил меня вежливым, но холодным поклоном, дав понять, чтобы я не рассчитывала на более теплые отношения и вела себя соответственно.

Затем меня представили ей. Трудно передать, что я испытала при виде ее расплывшейся фигуры и самодовольного выражения лица. Она, как всегда, была элегантна в своих широких бархатных одеждах, и изображала из себя королеву, которая ждет с моей стороны покорности и смирения.

С величайшим отвращением я все-таки поцеловала протянутую мне руку, помня, что писала в своем письме моя мать. Так мы встретились. И обе безошибочно почувствовали, что между нами – глубочайшая пропасть, которую можно скрыть, но преодолеть невозможно.

«Господи, – беззвучно молилась я, – сделай так, чтобы она и ее ребенок умерли, просветли очи моего отца. Пусть он увидит, какая она злая, и мы снова будем вместе – он, моя мать и я».

Стоял сентябрь. Родов ждали со дня на день. Отец пребывал в крайнем возбуждении, уверенный, что наконец-то родится сын. Глядя на него, я пыталась себе представить, что бы он сделал со мной, если бы узнал о моих тайных молитвах.

И вот Анну уложили в постель.

Во дворце для роженицы была приготовлена специальная комната, увешанная гобеленами с многочисленными изображениями Пресвятой Девы. Отец распорядился поставить в комнату лучшую кровать. Это была изумительной красоты французская кровать, полученная отцом в качестве выкупа от герцога д'Алансона, когда тот был пленником английского короля.

Мы с придворными дамами сидели в соседней комнате, слыша душераздирающие крики Анны, – роды были долгими и трудными.

Я по-прежнему желала ей смерти, но вдруг передо мной возникло лицо моей матери, и я как будто явственно услышала ее голос: «Дитя мое, ты еще не знаешь, какие муки переживает женщина, рожающая ребенка. Разве Бог не учит нас быть милосердными?»

Король к ней не заходил. Он ждал, когда его известят о рождении сына.

Мы не спали всю ночь. И когда забрезжил рассвет, раздался крик, которого я никогда не забуду, – это был крик новорожденного.

Затаив дыхание, все ждали. Кто родился? Не прошло и нескольких минут, как дворец облетела новость – девочка! Мне хотелось кричать: «Вот, видите! Вы обвиняли мою мать в том, что она не родила сына! Теперь радуйтесь!» Я сдерживалась с трудом – меня душил истерический смех. Не с кем было поделиться торжествующей радостью, чувством отмщения за все то, что мы пережили ради этого неотступного желания отца иметь сына. А что должен был чувствовать он, бросивший к ее ногам все только ради одного – чтобы она подарила ему наследника престола.

Впервые за долгое время оставшись без графини, не доверяя никому из королевского окружения, я старалась не выражать своих чувств. Единственным человеком, с которым мы обсудили то, что произошло, был посол Испании Чапуи. Король, видимо, был так удручен, что даже не успел запретить мне видеться с ним, и Чапуи явился в мои покои.

– Король весьма разочарован, – сообщил он, – хотя и старается не показывать виду. Ей он сказал, что никогда ее не бросит, что само по себе уже свидетельствует о возникновении подобных мыслей. Он говорил, что у них еще будет много сыновей, то есть пока он относится к ней как к королеве, но… уже смотрит по сторонам.

– Но он так долго добивался ее! – воскликнула я. – Все эти годы только она была предметом его желаний.

– Возможно, сейчас он уже сожалеет об этом. Он зашел слишком далеко, и мы еще не знаем, чем все обернется. Но вам я хотел бы заметить следующее: вы – принцесса Уэльская, однако не исключено, что он захочет видеть таковой не вас, а дочь Анны Болейн.

– Нет! – воскликнула я. – Он не сможет этого сделать!

– Сделает, если позволят обстоятельства. Во всяком случае, вы к этому должны быть готовы.

– Как вы думаете, что он намерен предпринять дальше?

– Время покажет.

– А император? Почему он сохраняет нейтралитет, отлично зная, как с нами обращаются?

– Император внимательно следит за всем, что здесь происходит, и крайне обеспокоен. Это оскорбление для Испании – то, как король поступает с вашей матерью и с вами, однако это недостаточный повод, чтобы объявить войну Англии. Для этого сейчас весьма неблагоприятный момент, учитывая союз Англии с Францией.

Я в отчаянии закрыла лицо руками, чтобы не разрыдаться.

– Вы должны быть ко всему готовы, – предупредил он, уходя.

Эти слова я сразу вспомнила, когда мне передали приказание присутствовать на церемонии крещения моей сводной сестры, которая впоследствии сыграла столь значительную роль в моей жизни.

Крестины должны были состояться через четыре дня. Для меня эти дни превратились в пытку – я горько переживала всю несправедливость, всю жестокость, с какой отец подвергал меня новому испытанию. Разве мало мне было того, что она вообще появилась на свет?! Так еще суждено было стать свидетельницей триумфа королевской наложницы и ее дочери.

Король, оправившись от разочарования, стал проявлять к ребенку нежные чувства. Девочка была крепкая и красивая. В ней было что-то завораживающее, как и у ее матери, – та же колдовская сила, притягивавшая всех, кто бы на нее ни взглянул.

Мне тайком передали письмо от матери – уверена, что если бы король узнал об этом, нам бы несдобровать. Она писала, что у Анны Болейн хватило бесстыдства просить прислать ей ту одежду, в которой крестили моего покойного брата, который столь скоропостижно скончался.

Моя мать показывала мне эту красивую рубашку, привезенную ею из Испании специально для крещения будущих сыновей. Но она понадобилась лишь однажды, даже меня крестили в другой одежде. И эта так называемая королева имела дерзость попросить то, что было для моей матери памятью о сыне, для своей дочери!

Мать боялась, что, отказав Анне, она вызвала гнев короля и дорогую реликвию могут отобрать силой, но, к счастью, этого не произошло. Новорожденную Елизавету облачили в красную бархатную робу, украшенную мехом горностая.

Зачем понадобилось отцу подвергать меня этой пытке? Вероятней всего, он хотел, чтобы мое присутствие несколько приглушило то недовольство, которое высказывали его подданные по всей Англии, зная о том, как он поступил с законной королевой и принцессой Уэльской.

Церемония была по-королевски величественна. Дорога от дворца к монастырю была устлана свежесрезанным камышом, а каменные стены украшены роскошными гобеленами. Елизавету несла на руках ее прабабка – вдовствующая герцогиня Норфолкская, с обеих сторон от нее шли герцоги – Норфолк и Саффолк, а следом – брат Анны Джордж Болейн, ставший не так давно лордом Рочфордом, и Уильям и Томас Хоуарды – тоже новоиспеченные лорды семейства Болейн.

Погруженная в свои мрачные мысли, я очнулась от громко произнесенных слов: «Господи, даруй долголетие и процветание Ее Высочеству принцессе Англии Елизавете!»

Меня пронзила боль, как от удара кинжалом.

Словно откуда-то издалека доносились до меня приветственные возгласы. Я стояла в оцепенении. Что это? Принцесса Елизавета? А кто же я?

Только теперь, по прошествии стольких лет, я поняла, что тогда мне угрожала реальная опасность. Позже я пережила немало дней, когда на карту было поставлено слишком многое, но к тому времени у меня уже был какой-то жизненный опыт, а в те дни, о которых я сейчас пишу, мне было всего семнадцать лет и рядом – никого, кому можно было бы открыть свое сердце. Моя мать писала мне письма, о которых, слава Богу, никто не подозревал, но со мной в королевском дворце не было моей доброй, мудрой графини, зато вокруг – столько завистливых и лицемерных придворных, которые только и ждали, о чем бы посплетничать, на ком бы отвести душу.

Для них я была находкой – неопытная девушка, оказавшаяся в столь унизительном положении, бывшая принцесса Уэльская, вынужденная уступить пальму первенства дочери Анны Болейн. И они облепили меня, как мухи, нашептывая сплетни, выпытывая мое мнение. А я слушала и делала какие-то замечания. Знать бы мне, как это опасно! Графиня Солсбери, будь она рядом, запретила бы мне выслушивать сплетни по поводу Анны Болейн, а тем более делиться с кем-то своим чувством ненависти к этой женщине. Но я, по своей неопытности, даже обмолвилась кому-то, что молилась, чтобы она умерла вместе с ребенком во время родов…

Откуда мне было знать, что каждое мое слово тут же передавалось Анне!

Глубоко оскорбленная, я говорила, что есть только одна принцесса Уэльская и другой быть не может. Что я рождена в законном браке, а незаконнорожденная дочь – не в счет. Но если бы я говорила это только себе и про себя…

Пробыв несколько недель во дворце, я была отправлена к себе в Болье, где оставалась графиня.

Она встретила меня со слезами на глазах, и я упала к ней в объятия, пытаясь сквозь рыдания рассказать, сколько мне пришлось пережить.

– Ее назвали принцессой Англии! – повторяла я в отчаянии. – Скажите, графиня, что это значит?

Леди Солсбери ничего не ответила – она слишком хорошо знала, чем это может для меня обернуться.

Но рядом с ней мне было все-таки легче. Я пыталась снова заняться науками и музыкой, согретая ее добротой. Ласково гладя меня по голове, графиня успокаивала меня, как могла, но в глазах ее я видела настороженность и тревогу.

Вскоре к нам прибыли сэр Джон и его жена, леди Хасси. Он был назначен камергером моего двора, а она – придворной дамой.

Графиню это обеспокоило, потому что сэр Джон был одним из самых преданных слуг Его Величества. Похоже, король направил его ко мне, узнав о том, что я наговорила по поводу новой принцессы. Видимо, Анна убедила его в том, что от меня исходит опасность, и Хасси надлежало следить за мной и леди Солсбери. Она была представительницей рода Плантагенетов и матерью Реджинальда, который открыто высказал королю все, что думает по поводу его разрыва с моей матерью.

Хасси был старым другом Тюдоров, сражавшимся на стороне моего деда, когда тот отнял трон у Плантагенетов. После прихода к власти Генриха VII он стал королевским инспектором, следившим за взиманием налогов. Мой отец, унаследовав корону, первым делом решил завоевать расположение подданных, обрушившись на тех, кто обложил народ непосильной данью. Он казнил Дадли и Эмпсона, но Хасси, который был непосредственно связан с ними, решил пощадить, справедливо полагая, что таким образом приобретет верного и послушного слугу. Он даже даровал ему земли в Линкольншире, и с тех пор сэр Джон служил ему, как верный пес. Он был уже стар, но его опыт придворных интриг и связи очень пригодились отцу в деле о разводе.

И вот Хасси появился у нас в качестве камергера при моем дворе. Прежде всего он должен был сообщить мне неприятную, хотя и не совсем неожиданную новость – решение Совета.

Я видела, что Хасси чувствует себя неловко, не решаясь произнести первую фразу. Мне даже показалось, что в его глазах промелькнуло сочувствие, когда он, сделав над собой усилие, все-таки проговорил:

– Миледи, я с глубочайшим сожалением должен выполнить данное мне поручение и сообщить вам…

– Так сообщайте, – перебила я его.

– Совет решил, что вас больше не следует называть Ваше Высочество.

– Почему же?

– Потому что отныне вы более не принцесса.

– Весьма любопытно! – воскликнула я. – Родная дочь короля не является принцессой Англии? Как прикажете это понимать?

– Дело в том, миледи, что… ввиду недействительности брака Его Величества с Катариной Арагонской, принцессой Испании, вы более не можете именоваться принцессой Англии. Нам запрещено, миледи, называть вас принцессой.

– Я не верю. Покажите мне официальный документ.

Он протянул мне бумагу, где черным по белому было написано, что меня следует называть леди Мария. Другими словами, принцессой теперь стала эта незаконнорожденная, на крестинах которой я присутствовала!

Хасси поклонился и направился к двери, сказав, что пошлет за графиней Солсбери.

Вбежала расстроенная графиня.

– Знаю, знаю, дорогая, поплачьте, принцесса, вам станет легче, – она успокаивала меня, гладя по голове.

– Но вы больше не должны меня так называть! – воскликнула я.

– Когда мы одни, это не опасно, – грустно ответила она.

Со мной что-то произошло – в одну минуту я стала взрослой, ясно представив себе, что нам угрожает.

– Прошу вас, дорогая графиня, – сказала я неожиданно спокойно, – не называйте меня больше принцессой. Кто-нибудь услышит и донесет на вас. Я убеждена, что наказаны будут все, кто не подчинится решению Совета.

– Да, – призналась графиня, – нам всем было строго приказано впредь именовать вас леди Марией.

– Только я сама продолжаю считать себя принцессой Англии, но никому из своих близких я не позволю навлечь на себя неприятности. Неприятности? Графиня, поймите, ведь за это могут бросить в Тауэр!

– Боже, принцесса, – прошептала графиня, – вы стали совсем взрослой. Вы теперь ясно понимаете, какие настали тяжелые времена.

– Но я никогда не смирюсь! Этот сфабрикованный ими развод противоречит всему, что есть святого на этом свете. И грех мне признавать Анну Болейн королевой. Я была принцессой и останусь ею.

– Тише, дитя мое! – воскликнула графиня. – Сейчас вы снова говорите как ребенок. Будьте же благоразумны!

– Но отец не лишил меня всего. Он относится ко мне как к своей дочери.

– Ваш отец требует полной покорности его воле. И мы должны тихо ждать, как будут развиваться события дальше. Главное, не привлекать к себе внимания.

Я ничего не ответила, погруженная в свои мысли: графиню можно понять – ей много лет, но я-то молода и не собираюсь примириться с несправедливостью по отношению к моей матери и к себе, а Совет не может отобрать у меня титул, принадлежащий мне по праву. Я размышляла о том, что отец с Анной Болейн не слишком уверенно чувствуют себя, зная, что народ – на нашей с матерью стороне, что все возмущены тем, как король обращается с законной женой и принцессой Англии. Нет, я не смирюсь, я буду бороться со злом!

Женитьбе отца на Анне предшествовал один эпизод, о котором стоит рассказать. По возвращении их из Франции в Кентербери к королю подошла известная в то время прорицательница Элизабет Бартон или, как ее все называли, «кентская монашка», и предупредила, что если он женится на своей возлюбленной, то через месяц умрет. Предсказание, к счастью, не сбылось. Отец, казалось, забыл о существовании Элизабет. Это можно было объяснить лишь тем, что она была весьма популярна, и не только в народе, но и среди весьма влиятельных людей, – таких, например, как сэр Томас Мор. К слову, когда монашка попросила мою мать принять ее, у королевы хватило здравого смысла отказать ей в этой просьбе.

История с Элизабет Бартон еще найдет свое продолжение. Что же касается меня, то прошло два месяца после приезда Хасси. И вот он снова пришел ко мне с важным предписанием.

– Ваш двор, миледи, отныне перестает существовать. Вы должны ехать в Хэтфилд.

Я уже слышала, что именно в Хэтфилде король собирается устроить резиденцию Елизаветы, которой надлежало, как принцессе, иметь собственный двор.

– То есть вы хотите сказать… – в огромном замешательстве проговорила я, уставившись на Хасси.

– Ваш двор будет выглядеть иначе, – объяснил он, – вместо леди Солсбери главной придворной дамой назначается леди Шелтон.

– Та самая, что находится в родстве…

– Именно так, миледи, – тетка королевы Анны.

Этого я вынести уже не могла. Меня можно было унизить, лишить титула, но лишить человека, заменившего мне мать!.. Такой жестокости от отца я не ожидала! Меня ставили в прямую зависимость от проклятого семейства Болейн, устранив графиню и поставив на ее место тетку пучеглазой ведьмы.

Я выскочила из комнаты и бросилась к графине. Она уже шла мне навстречу.

– Как, как он мог? – рыдала я, припав к ее груди.

– Это пройдет, – утешала меня графиня, – мы снова будем вместе…

– Что же мне теперь делать? Я не переживу разлуки с вами!

– Дитя мое, будем молиться и уповать на милость Божию. Что нам остается?

Но я не была так покорна судьбе, как моя мать и графиня. Все во мне бушевало. Ненависть к выскочке, обида на отца, боль за мать и графиню – я была вне себя и, несмотря на протесты графини, села писать послание в Совет.

Взяв перо и глядя на лежащий передо мной чистый лист бумаги, я немного остыла и стала думать. Было бессмысленно возражать против переезда в Хэтфилд и отставки леди Солсбери. Но я должна была отстоять свое достоинство как законной дочери короля.

«Милорды, – писала я, – мой долг – исполнить волю Его Величества, а посему я без возражений перееду в Хэтфилд. Однако спешу сообщить вам, что моя совесть не позволяет мне согласиться с тем, чтобы меня не считали принцессой Англии и дочерью короля, рожденной в законном браке. Ничто и ни при каких обстоятельствах не заставит меня думать иначе, поскольку это было бы предательством родной матери и оскорблением Святой Церкви, чей суд вершит исключительно Папа Римский. Я признаю только этот суд, который не расторг брака моего отца и моей матери, а посему с моей стороны было бы величайшим оскорблением Его Величества короля признать себя его незаконной дочерью…» Я что-то еще прибавила в конце, отчетливо сознавая, что совершаю непоправимую ошибку, но остановиться уже не могла.

Вскоре слухи о том, что Елизавета со своим двором будет жить в Хэтфилде, подтвердились. Следовательно, я буду не сама по себе, а при ней, в ее свите?! Отец мог поступить со мной столь жестоко только под влиянием колдовских чар своей наложницы – другого объяснения просто быть не могло.

И я, не долго думая, написала отцу, что сомневаюсь, видел ли он переданный мне приказ переехать в Хэтфилд, поскольку в нем ко мне обращались не как к принцессе, а всего лишь – к леди Марии, дочери короля. Я выражала надежду, что Его Величество поймет мои чувства как законной дочери короля и не захочет, чтобы я совершила смертный грех, признав себя незаконнорожденной, а своих родителей – прелюбодеями. В конце я писала, что во всем другом буду неизменно покорной воле Его Величества. И подписалась: «Принцесса Мария».

Это был акт открытого неповиновения – я отказывалась признавать Елизавету законной дочерью короля и Анну Болейн – королевой.

Последствия столь решительного, сколь и опрометчивого поступка не заставили долго ждать.

В Болье прибыло внушительное посольство – герцог Норфолкский, лорд Марни, граф Оксфордский и советник герцога доктор Фокс.

Им надлежало объяснить мне бессмысленность любого сопротивления, проследить за тем, чтобы приказ Совета был в точности исполнен, и препроводить меня в Хэтфилд с частью придворных. Я знала, что от герцога мне нечего ждать пощады, – он был верным слугой короля, и по его поведению я поняла, какова реакция отца на мое письмо.

Со мной ехали супруги Хасси, и еще я могла взять двух личных горничных. Со всеми остальными придворными мне пришлось проститься.

Прощаясь с графиней, которая в свое время заменила мне мать, я почувствовала себя совсем одинокой. Трудно передать, в каком состоянии я ехала в Хэтфилд. Но по дороге то в одном месте, то в другом собирались группами простые люди и громкими криками приветствовали меня: «Да здравствует принцесса Мария!», «Да здравствует королева Катарина!», «Нам не нужны самозванки!»

Путешествие было недолгим. И вот я оказалась там, где с первых же минут почувствовала себя за решеткой.

Леди Шелтон сразу дала понять, что она не считает меня важной птицей, намекнув, что у нее есть приказ побить меня, если я буду себя плохо вести.

– Чей приказ? – спросила я.

Она высокомерно отвернулась, не считая нужным отвечать.

Да я и без слов понимала, кому служила эта вульгарная женщина, осыпавшая меня оскорблениями. Но я не опускалась до нее, и при очередной грубости лишь удостаивала ее презрительным взглядом. Она, при всей своей напыщенности – как-никак тетка королевы, – подобострастно ловила мой взгляд: а вдруг, думала она, эта узница, чем черт не шутит, сядет когда-нибудь на трон, так уж лучше поостеречься. Эта дама сильно отравляла мне жизнь, но руку на меня поднять она бы не решилась.

Хэтфилд запечатлелся в моей памяти тем, что в этом прекрасном месте я впервые остро ощутила свое одиночество в мире. Именно там я поняла, что никогда уже не буду счастлива. Хэтфилд стал для меня символом безысходности – так, должно быть, чувствует себя узник, приговоренный к пожизненному заключению.

Все в замке крутилось вокруг маленькой Елизаветы, которую называли принцессой. Мое же присутствие там, видимо, требовалось лишь для того, чтобы я познала глубину своего унижения.

Но не все было черным-черно. Узнав ближе леди Хасси, я поняла, что это очень добрая женщина. Раз или два, когда мы были одни, она намеренно назвала меня принцессой, выразив таким образом свое отношение ко мне и к окружающим. Со мной были и две мои преданные служанки. И, наконец, в Хэтфилде я снова встретилась с моей бывшей няней леди Брайан, которая теперь нянчила Елизавету. Маргарет Брайан была сама доброта, я чувствовала к ней какую-то особую любовь, которая, видимо, связывает ребенка с женщиной, стоявшей у его колыбели. Увидев друг друга, мы обменялись взглядами и вскоре нашли возможность перекинуться несколькими словами. Маргарет очень поддержала меня в Хэтфилде, за что я ей благодарна на всю жизнь.

За стенами дворца кипели страсти. Это был, наверное, самый судьбоносный год в истории моей страны.

Вскоре после моего приезда в Хэтфилд была арестована и заключена в Тауэр «кентская монашка» со своими ближайшими друзьями. На допросе в Звездной Палате все они признались в мошенничестве. Элизабет Бартон была обвинена в попытке свержения короля и приговорена к смертной казни.

Наступило Рождество. Зима в тот год была очень холодной, и я мерзла, не имея теплой одежды. Мне не разрешали есть в своей комнате, и если я плохо себя чувствовала и не могла спуститься в столовую, то оставалась голодной, потому что еду не приносили. Я таяла на глазах, и Маргарет Брайан очень встревожилась. Говорить со мной на людях она не смела – ее сразу вышвырнули бы вон. Но однажды она все-таки улучила момент, когда поблизости никого не было, и шепнула мне:

– Когда все уснут, я проберусь к вам в комнату, и мы поболтаем.

Если бы не Маргарет, я бы, может быть, выбросилась из окна. Но ее забота согрела меня. И еще молитва. Я подолгу молилась, читала духовные книги, и это придавало мне мужества.

С помощью одной из моих горничных Маргарет стала по ночам приходить ко мне. Я боялась за преданную мне девушку, которую могли не только выгнать, но и засадить за решетку, поэтому мы с ней договорились, что она при всех будет держаться со мной дерзко. Она очень хорошо справилась со своей ролью, что позже позволило ей чувствовать себя во дворце более свободно и даже наладить связь с внешним миром – через нее, с помощью Маргарет, я стала переписываться с матерью и послом Чапуи.

Однажды Маргарет сказала, что король едет в Хэтфилд посмотреть на свою принцессу.

Я не должна упустить свой шанс, подумала я. Мне необходимо с ним увидеться и поговорить с глазу на глаз. Он не сможет остаться равнодушным к мольбе родной дочери, совесть не позволит ему мучить меня бесконечно.

Во дворце воцарилось лихорадочное оживление. Я же с тревогой думала, что он приедет с ней, ведь Анна тоже захочет увидеть свою дочь, и тогда у меня не будет возможности поговорить с отцом.

Наступил долгожданный день.

Моя преданная девушка шепнула мне, что королева Анна отказалась переступить порог замка из-за того, что там была я. Я не поверила.

– Неужели она не хочет видеть собственную дочь?

– Говорят, она останется на полпути.

– Если он будет один…

Девушка кивнула, поняв, что я имела в виду.

Наконец король приехал! Слуги забегали, придворные выстроились для встречи, из обеденного зала доносился запах жареного мяса… Я сидела наверху в своей комнате. Пошлет ли он за мной? Должен. Ведь он приехал посмотреть на младшую дочь, но почему бы заодно не увидеться со старшей?

Я ждала. Прошло несколько томительных часов. Маргарет забежала на секунду и сообщила, что король очень доволен Елизаветой. Она была горда как любящая няня. А сейчас король со свитой, сказала она, сели за стол – на кухне паника, вдруг что-нибудь не так.

Я не могла сойти вниз, пока меня не позовут. Сейчас он спросит, думала я: «А где же моя дочь Мария? Почему ее нет за столом?»

Но за мной не послали, и вскоре я услышала шум во дворе – король уезжал!

Я выскочила на балкон. Вон он – внизу. Молча я смотрела сверху на своего отца, беззвучно умоляя его: «Отец, не уезжай, даже не взглянув на свою дочь. Вот я. Посмотри же на меня!»

И вдруг что-то заставило его обернуться и поднять голову. Мы встретились взглядами. Он смотрел на меня серьезно, без улыбки. Что в этот момент происходило в его душе? Что думал он, глядя на свою бледную, одетую, словно оборванка, дочь, брошенную сюда, как в тюрьму, на потеху придворного окружения незаконнорожденной Елизаветы?

Он проехал мимо моего балкона и приподнял шляпу. И то же самое вслед за ним сделали все его приближенные.

Меня не оставили незамеченной. Таков был итог этого визита.

Одновременно с моим переездом в Хэтфилд мою мать собирались переправить из замка Бакден в Сомерсхэм, отобрав почти всю прислугу. Если в Бакдене она страдала от холода и сырости, то в Сомерсхэме было еще хуже – трудно было найти в Англии более сырое место, чем островок Эли, на котором стоял этот замок. Я знала, с каким невероятным мужеством моя бедная мать цеплялась за жизнь ради меня. И когда ей сообщили приказ короля, она наотрез отказалась подчиниться, видимо, предчувствуя, что в Сомерсхэме она не выдержит.

Она заперлась в своей комнате и просила передать королевским посланникам, что только силой они смогут перевезти ее в другое место. Не исключено, что они и применили бы силу, если бы не столкнулись с неожиданным препятствием: в близлежащих селениях люди, вооружившись вилами и косами, стали покидать свои дома, собираясь на дороге, ведущей к замку, чтобы защитить свою королеву.

Ее оставили в покое, но в замке появилось несколько новых слуг, которым она не без основания не доверяла. К счастью, при ней осталась ее преданная горничная, которая сама готовила еду своей госпоже, боясь, что ее могут отравить.

Большую часть дня королева проводила в молитве и шила одежду для бедных. В отличие от меня, моя мать смиренно принимала все невзгоды, выпавшие на ее долю, религиозность была для нее естественным состоянием души.

В те мучительные годы нашей разлуки я размышляла над превратностями судьбы, которая не щадит даже таких всесильных людей, как мой отец, способный одним мановением руки изменить ход событий в свою пользу и устранить любого, кто стоит на его пути.

В январе 1534 года отец, понимая, что Рим все-таки вынесет свой вердикт по поводу его брака и развода, перешел в наступление. Он приказал Совету принять закон, согласно которому отныне Папа Римский не мог назначать епископов в Англии, а его самого должны были называть епископом Римским. Это был первый этап реформы, разработанной Кранмером и Кромвелем, которая была призвана изменить соотношение церковной и королевской властей.

Вскоре после этого был объявлен вердикт Рима, признававший законным брак короля с Катариной Арагонской. В своем личном послании Папа советовал королю немедленно удалить от себя Анну Болейн.

В ответ был издан королевский указ, согласно которому дети королевы Анны объявлялись законными наследниками престола, и всем высокопоставленным лицам было предписано присягнуть на верность настоящим и будущим детям королевы. Во всех английских церквах священнослужители должны были в своих проповедях восславить действия короля и осудить вердикт Папы Римского.

Вряд ли можно было предположить, что все беспрекословно подчинятся этому указу. Первыми жертвами сопротивления воле короля стали епископ Фишер и сэр Томас Мор – их тут же бросили в Тауэр.

Страну охватили волнения. Народ винил во всем Анну Болейн.

Поползли слухи, что император Карл собирается объявить войну Англии, высадиться со своими войсками на Британских островах, освободить из заточения королеву и посадить на трон меня.

Кромвель решил устроить показательный процесс над «кентской монашкой». Ее, видимо, потому и не казнили сразу, чтобы использовать в более удобный момент. Сейчас этот момент наступил. Королю было необходимо связать с ней как можно больше людей, которые были возмущены его последним указом. Так, сэр Томас Мор был обвинен в том, что с интересом слушал ее предсказания. Но он был умнейшим человеком, разбиравшимся в законах, и легко отмел эти обвинения. Однако он продолжал сидеть в Тауэре за отказ признать законным брак короля с Анной и считать ее детей наследниками престола. В стране нарастало возмущение. Народ, некогда любивший своего короля, был охвачен паникой перед лицом начавшихся репрессий.

Тем не менее, король был тверд в своей решимости дать понять всем, кто был склонен к неповиновению, что пощады не будет. Признания «кентской монашки» и ее казнь были выгодны ему со всех точек зрения. Перед казнью на площади в Тиберне она сказала, что, будучи неграмотной, поверила умным людям, которые убедили ее, будто она обладает даром прозорливости, она же все свои пророчества просто выдумала.

Беднягу повесили. Но вместе с ней казнили и нескольких «умных людей», якобы дававших ей советы.

Я жила в напряженном ожидании, мучимая самыми мрачными предчувствиями. Леди Брайан не скрывала своей тревоги и попросила мою горничную тщательно следить за тем, чтобы меня не отравили.

Однажды утром служанка вбежала ко мне со словами:

– Мадам, принцесса, там на дороге две телеги, полные монахов, – их везут в Тауэр! Они стоят, взявшись за руки, и молятся. Люди говорят, что нас всех это ждет!

Маргарет сообщила мне, что король разогнал Орден францисканцев.

Затем король принялся и за меня. По его приказу в замок прибыла комиссия, совершившая обыск всех комнат, в которых жили мои придворные. Арестовали леди Хасси. Но ее-то за что? – в ужасе спрашивала я себя. Добрая женщина вела себя очень осторожно. Оказывается, на нее донесли, что она один раз назвала меня принцессой и еще как-то раз попросила «принести принцессе стакан воды».

Вот за это леди Хасси и оказалась в Тауэре. К счастью, ее продержали там недолго – она чистосердечно во всем призналась и обратилась с письмом к королю с просьбой о помиловании.

Леди Брайан, несмотря ни на что, продолжала тайком видеться со мной. Мою служанку нельзя было ни в чем заподозрить, так как она была всего лишь прислугой. Но благодаря ей я получала письма от Чапуи, которые несколько ободряли меня, ибо в них он постоянно ссылался на императора, следившего за событиями в Англии. Но пока он не мог освободить нас с матерью ввиду неблагоприятной расстановки сил в мире. Чапуи также сообщил мне, что существует заговор против меня и моей матери – нас собираются убить.

Иногда мне казалось, что на самом деле лучше умереть, чем жить в таком страхе. Я почти перестала есть, боясь яда, каждый вечер перед сном осматривала все углы в поисках убийцы, вздрагивала при каждом шорохе… И вдруг мне пришла в голову мысль – бежать!

Я начала обдумывать план побега: друзья мне помогут, отец, может, даже будет рад избавиться от меня, но, с другой стороны, я все равно останусь для него источником неприятностей, особенно если убегу к императору…

Я написала письмо Чапуи с просьбой о помощи. Я понимала, что он будет взвешивать все «за» и «против», исходя из интересов императора прежде всего. Но, возможно, рассуждала я, императору я даже и не буду в тягость, – ему будет выгодно приютить меня у себя, чтобы держать короля в постоянном напряжении. Так что вероятность побега зависела от помощи с его стороны.

Напряжение последних месяцев окончательно подорвало мои силы, и однажды утром я не смогла подняться с постели. Леди Шелтон была в панике. С одной стороны, ей, как и другим моим врагам, хотелось бы видеть меня мертвой. Но быть осужденной за убийство – совсем другое дело.

Меня отвезли в Гринвич, где я пролежала шесть дней в бреду без всякой медицинской помощи. Потом мне рассказали, что у меня был страшный жар и я все время звала маму.

Отец послал за Чапуи. Он хотел, чтобы Чапуи из своих врачей выбрал тех, кого особо ценит, и вместе с королевскими врачами они займутся моим лечением.

Чапуи оказался в сложном положении – если его доктора меня не вылечат, что он скажет императору?

Моя жизнь была ставкой в политической игре. Отец без сомнения желал моей смерти и был уверен, что дни мои сочтены, когда доктор Баттс известил его, что моя болезнь неизлечима. Чапуи же, со слов того же доктора Баттса, утверждал, что при хорошем уходе меня можно поставить на ноги, но необходимо значительно улучшить условия существования.

Теперь рядом со мной не было ни одного близкого человека – Маргарет Брайан осталась с Елизаветой, а мою верную служанку выгнали, заподозрив в слишком большой привязанности к своей госпоже. Мы остались один на один с леди Шелтон.

В это время Чапуи, благодаря своей политической игре, фактически спас мне жизнь. Если отец распространял слухи о моей близкой кончине, то Чапуи, по своим каналам, передавал сведения, противоречившие этим слухам. Пронеслась молва и о том, что, возможно, меня отравили. Так за стенами Гринвичского замка становилось известно, что со мной происходит.

Моя мать засыпала отца письмами с просьбой «послать мою дочь ко мне, чтобы за ней ухаживала родная мать». Но все ее письма оставались без ответа. К тому времени ее перевели в замок Кимболтон, находившийся в продуваемом восточными ветрами графстве Фен. У стен ее замка постоянно собирался народ с криками: «Боже, храни королеву!» В Гринвиче происходило то же самое – из своей комнаты я слышала крики: «Боже, спаси принцессу!»

Страна жила как на пороховой бочке – восстание могло начаться в любой момент. Этому способствовало не только недовольство тем, как король обращался с королевой и принцессой, но и то, что он провозгласил себя Верховным Главой англиканской церкви, окончательно порвав все отношения с Римом.

Если бы я умерла, исчезла бы хоть одна причина недовольства подданных, на что отец очень рассчитывал. Да, мне пришлось посмотреть правде в лицо – отец желал моей смерти! Но все-таки он не лишил меня полностью медицинской помощи. Доктор Баттс был человеком, для которого его профессиональный долг был превыше всего. Он знал причину моей болезни – слишком много лишений и нервного напряжения выпало на мою долю. Моя болезнь была скорее душевного, чем физического свойства. Если бы я обладала такой же силой духа, как моя мать, поистине святая женщина, безропотно принимавшая судьбу и находившая силы в молитве, я бы уже давно выздоровела. Но я не могла справиться с чувством ненависти к своим мучителям, меня обуревала ярость, когда я думала об их жестокости и подлости. И потому продолжала болеть, страдая без матери и леди Солсбери. Если бы они были рядом, я бы воспряла духом. Но отец не желал этого.

Однажды он посетил Гринвич, но сделал это, только чтобы успокоить народ. Я лежала в полузабытьи и смутно видела его фигуру у своей постели, но отчетливо слышала, как он сказал леди Шелтон:

– В этой постели лежит мой злейший враг.

Позже я узнала, что его упросил зайти ко мне доктор Баттс. Он пытался всеми силами убедить короля отправить меня к матери, но король обрушил на него весь свой гнев, обвинив в нелояльности и стремлении использовать мою болезнь в политических целях. Бедный доктор был ошеломлен, но настаивал на своем – как врач он считал, что лучшее лекарство для меня – это свидание с матерью.

Отец разразился бранью. Послать ее в Кимболтон? Чтобы там они вместе подняли народ против короля? Вон уже и проклятые лендлорды готовы встать под их знамена!

Он явно опасался нас с матерью.

А может быть, ему успели донести, что несколько весьма именитых дворян из северных графств намекнули Чапуи, что готовы оказать помощь императору, если тот пойдет войной на Англию, чтобы восстановить законную религию, спасти королеву и посадить принцессу на трон?

Как раз в это время много говорили о некоей девушке моего возраста, которая объявилась на севере Англии, выдавая себя за принцессу. Там меня никто не видел в лицо, и ей верили, будто она сбежала от преследований и надеется добраться до императора. Оказалось, что ее имя Энн Бэйнтон, и, использовав столь правдоподобную легенду, ей удалось одурачить немало людей, собрав кругленькую сумму денег.

А я тем временем все еще находилась между жизнью и смертью.

Но доктор Баттс делал все, что от него зависело. Он понимал, что мне прежде всего необходимо лучше питаться, но все-таки основная причина моей болезни была глубже – я страдала душевно. Тем не менее лучший врач королевства наконец поставил меня на ноги.

Я была еще очень слаба, с трудом проходила расстояние от одной стены комнаты до другой, но я была жива! И первой моей мыслью было – жить и отстоять свои законные права.

Неожиданно ко мне пожаловала… Анна Болейн. Я застыла в оцепенении, когда леди Шелтон, войдя в комнату, торжественно объявила:

– Ее Величество королева требует, чтобы вы сошли вниз. Она желает вас видеть.

Мурашки пробежали у меня по спине, и ладони стали мокрыми.

– Вы же знаете, – сказала я, – что мне трудно передвигаться даже по комнате.

Она усмехнулась и, пожав плечами, повторила:

– Ее Величество требует.

– Если она хочет меня видеть, ей придется прийти ко мне.

Самодовольно ухмыляясь, леди Шелтон удалилась.

Я присела на край кровати, прижав руки к сердцу, – казалось, оно готово вырваться из груди. Что со мной сделают? – лихорадочно пронеслось в голове. Я не скрывала своего презрения к ней, значит, меня ждет Тауэр?

Дверь отворилась, передо мной стояла она. Я привстала, но она жестом приказала мне оставаться на месте.

Не стану отрицать, что она была необычайно хороша. Отца можно было понять – эта женщина никого не могла оставить равнодушным. Я обратила внимание на ее элегантное платье, не роскошное, но отличавшееся безупречным вкусом. На шее – все та же бархотка, (многие дамы пытались носить такую же, но у них получалось совсем не так), все те же длинные рукава, закрывающие кривой палец. Дьявольские знаки, подумала я, как она умеет их использовать, чтобы еще больше нравиться окружающим.

Огромные глаза пристально смотрели на меня. Казалось, что все происходит не наяву, а во сне – слишком часто я думала о ней, и вот она совсем близко, садится на кровать рядом со мной, улыбается, улыбка совершенно преображает ее лицо, оно становится прекрасным.

Нежный голос произносит:

– Вы были серьезно больны…

Я не в силах говорить. Она продолжает:

– Но сейчас вам лучше. Непонимание между нами… мне кажется, слишком затянулось. Мне, конечно, понятны ваши чувства, и поэтому я здесь. У меня есть предложение. Вы возвращаетесь ко двору, а я сделаю все, чтобы вернуть вам любовь вашего отца.

Я слушала ее, не веря ни ушам, ни глазам. Сон… Мне она снится. А ее улыбка? Такая милая! Но я ведь ненавижу ее, напомнила я себе. И при этой мысли как бы проснулась. Что стоит за ее словами, ее улыбкой? Какая-то цель. Но какая? Может быть, она хочет, чтобы я пала перед ней на колени, пораженная столь дружеским расположением?

Я молчала, не находя подходящих слов.

– Вашим противоречиям с отцом пора положить конец. Так будет лучше и для вас, и для страны. Надо разрешить этот конфликт.

– Но как? – услышала я свой голос.

Она улыбнулась мне так, будто только нам двоим известна некая тайна.

– Вы возвращаетесь ко двору. Обещаю, к вам будут относиться не просто хорошо, но лучше, чем когда бы то ни было. У вас будет все. Больше, чем вы имели раньше. От вас же потребуется самая малость.

– Что именно?

– Вы должны признать то, что существует де-факто, – то есть что я – королева, и относиться ко мне с подобающим уважением.

Наконец-то я очнулась ото сна! Вот оно что – они с отцом придумали, как успокоить народ, показав, что никто не намерен меня мучить. Напротив – я живу при дворе. Но принцессой остается Елизавета, королевой – ее мать. А я… Ничего себе, придумали!

– Я не могу признать вас королевой, – сказала я, совершенно успокоившись, – поскольку знаю только одну королеву Англии – мою мать.

Лицо ее сразу изменилось, глаза сузились, и уже совсем не добрым голосом она прошипела:

– Вы упрямая, глупая девчонка!

– Я всего лишь говорю правду, – твердо ответила я. – И если вы соблаговолите передать отцу от моего имени просьбу, постарайтесь убедить его, чтобы он разрешил мне жить с моей матерью. Я буду вам очень признательна за это.

– Я говорю совсем о другом. Вам предлагается вернуться ко двору. Признать меня королевой, а мою дочь – принцессой, поскольку брак вашего отца с вашей матерью недействителен.

– Именно этого я и не сделаю, так как все, что вы говорите, – ложь.

– Вы отдаете себе отчет, какой опасности себя подвергаете? Король не простит вам вашего упрямства. С вами может случиться все, что угодно. Я пытаюсь дать вам шанс спастись, избавиться от всего этого… – она с отвращением огляделась по сторонам, – убожества, от нищеты. У вас будут роскошные апартаменты, вы будете жить как подобает дочери короля.

– Незаконной дочери, – заметила я.

– К чему заострять на этом внимание?

– Я лишь хочу подчеркнуть абсурдность вашего предложения. Я – законная дочь короля в отличие от вашей дочери.

Она выпрямилась. Я думала, она меня побьет – такое у нее было выражение лица.

– Теперь мне ясно, что вы сами себя губите, – заключила она холодно.

– Нет, меня пытались погубить, но у тех, кто мечтает об этом, пока ничего не вышло.

– Ну что ж, – сказала она, будто не слыша меня, – я в вас ошиблась, мне казалось, у вас больше здравого смысла. Но вы упорно не хотите видеть всей серьезности вашего положения. Надо совсем не иметь головы, чтобы навлекать на себя гнев короля. А чем это чревато, вам отлично известно.

– И вам – тоже, – ответила я.

Она едва заметно покраснела, в прекрасных глазах промелькнула тревога. Значит, правда, подумала я, что у них с королем не все так гладко, недаром ходят слухи, что он охладел к ней и поглядывает по сторонам.

– Вы еще пожалеете об этом, – сказала она, сверкнув на меня своими черными, как ночь, глазами, – но я пыталась дать вам шанс.

Она быстро вышла, и из-за двери до меня донеслись ее слова, обращенные к леди Шелтон: «Упрямая, глупая девчонка! Ничего, я позабочусь о том, чтобы сбить с нее эту испанскую спесь!»

Я сидела на кровати не в силах пошевельнуться. Страшное напряжение сменилось полным безразличием.

Наступил 1535 год. Принесет ли он новые потрясения, думала я, сравнимые с теми, что произошли в году минувшем, когда вся Европа замерла, узнав о разрыве Англии с Римом?

Мне казалось, что отец в глубине души – ведь он был человеком религиозным – сожалеет о том, что сделал. Или, по крайней мере, сомневается в правильности этого шага, если, конечно, он вообще дает себе труд подумать о содеянном.

Множились слухи о его разочаровании своей возлюбленной. Она так и не родила ему сына, следующая беременность закончилась выкидышем – как в свое время у моей матери. Какой-то злой рок преследовал детей короля. Даже незаконнорожденный Генри Фитцрой, герцог Ричмондский, и тот был тяжело болен, врачи говорили, что он долго не проживет. По-прежнему у отца оставались две дочери.

Я почувствовала, что отношение ко мне стало меняться, – леди Шелтон уже не позволяла себе прежней грубости. При дворе маятник качнулся в другую сторону – безраздельная власть Анны над королем закончилась, и он увлекся одной придворной дамой, которая почему-то решила стать на мою сторону. Не знаю, чем это было вызвано – то ли она хотела досадить Анне, то ли была искренне возмущена моим униженным положением, но факт остается фактом – придворные стали проявлять ко мне подчеркнутое внимание.

Мне было разрешено выходить погулять и даже брать с собой моего ручного сокола. Понемногу я стала поправляться, и вскоре меня отправили из Гринвича в Элтем. По дороге народ встречал меня криками: «Здравия и долголетия принцессе!» Какой музыкой отзывались эти слова в моем сердце!

В начале года волнения в стране готовы были выплеснуться через край. И тогда король решил показать, на что способен. Он больше не изображал из себя великодушного, добросердечного отца своих подданных. Перед лицом грозящей опасности он стал жестоким, безжалостным самодержцем. Отныне врагом считался всякий, кто хоть в малом был с ним не согласен. Он отлично понимал, что, не будь император Карл вовлечен в заботы о защите своих европейских владений, он пошел бы войной на Англию. И, не дожидаясь худшего, отец начал действовать. Причем с решительностью, свойственной его натуре, не знавшей компромиссов.

Первым делом он обрушился на тех, кто не признавал его Главой англиканской церкви. Пять монахов были обвинены в измене и приговорены к смертной казни через повешение и четвертование. Казнь была публичная – на площадь согнали как можно больше народу, чтобы все видели, что ждет изменников и бунтовщиков.

Все с тревогой думали о епископе Фишере и сэре Томасе Море – ведь их можно было обвинить в том же, что и монахов. Сэр Томас когда-то был закадычным другом короля. Неужели он не пощадит и его?! Неужели забудет о том, как любил бывать у него в гостях, погулять в его саду и послушать эпиграммы, которыми славился сэр Томас?!

Но не только своей ученостью и разносторонними талантами сэр Томас заслужил популярность в народе, – его знали как человека высоких нравственных принципов. И он никогда не поступился бы ими ради спасения собственной жизни.

Всем епископам было предписано прославлять в проповедях короля как Главу церкви.

И тут вмешался Папа. Он назначил епископа Фишера кардиналом.

Отец пришел в ярость. Он велел передать Папе, что пришлет ему голову Фишера, чтобы тот надел на нее кардинальскую шапочку.

Сомнений не было – король не остановится ни перед чем.

22 июня епископ Фишер был обезглавлен в Тауэре. А 6 июля на плаху легла голова сэра Томаса Мора.

Так король дал понять всем, что не потерпит ни малейшего сопротивления, будь то друг или человек, занимающий самый высокий пост.

Страна застыла в ужасе, а на континенте поднялась волна осуждения жестокого английского монарха. Император заявил, что отдал бы неприятелю любой из своих лучших городов за такого человека, каким был сэр Томас Мор. А новый Папа Римский Павел III произнес речь в память о замечательном богослове и мужественном защитнике веры. Он готовил Папскую буллу об отлучении Генриха VIII от церкви за содеянные преступления. Но для отца отлучение значило не больше, чем комариный укус – Англия была не зависима от Рима, и Папские буллы здесь никого не интересовали.

Даже Франциск и тот был возмущен жестокостью своего союзника. Но дальше слов он не пошел – союз с Англией в тот момент был для него важнее, чем моральные принципы.

В северных графствах многие дворяне рассчитывали на то, что император со своими войсками вторгнется в пределы Англии, но он был занят покорением Туниса и не мог вести войну на два фронта.

Так два европейских монарха не остановили в нужный момент английского самодержца, предоставив ему полную свободу действий, в результате чего он смог изменить ход религиозной истории в Англии.

Глава англиканской церкви своим отношением к жене и дочери, убийством своего друга и безграничной жестокостью показал, кто хозяин в своей стране.

Уже ни для кого не было секретом, что страсть отца к Анне Болейн испарилась. Да он и не скрывал этого.

По мере того как ее звезда угасала, моя… не то чтобы взошла, но ее уже можно было различить на небосклоне дворцовых интриг. Логика придворных была проста – если король решит порвать со своей наложницей, то брак с королевой уже не будет считаться недействительным. Вообще от Его Величества можно ждать всего, и на всякий случай к его дочери стоит относиться с большим вниманием, чем прежде.

После стольких тягот, которые мне пришлось пережить, я почувствовала облегчение. Мои слуги уже не боялись общаться с прислугой королевского двора и с внешним миром, и я стала лучше ориентироваться в обстановке.

Однако напряжение усилилось, когда стало известно, что Анна снова беременна. Снова на карту было поставлено слишком многое – от того, кто родится, зависела не одна судьба.

Я очень беспокоилась о матери – стоял холодный декабрь, и в продуваемом всеми ветрами Кимболтоне ей должно быть совсем плохо. Я знала, что она никогда не оставляла молитвы, стоя на каменном полу, испытывая ужасную боль, но мужественно перенося все. И тут одна из моих служанок шепнула, что к королеве поехал посол Испании.

– Но к ней же запрещено пускать кого бы то ни было!

– Король разрешил, потому что…

Я похолодела.

– Потому что королеве очень плохо?

Служанка кивнула.

Но после визита Чапуи королеве стало лучше, и та же служанка сообщила мне еще одну обнадеживающую новость. В ночь с первого на второе января в ворота замка постучала незнакомая женщина – она просила пустить ее, так как упала с лошади и сильно ушиблась. По всему было видно, что женщина – из благородного сословия, и, несмотря на запрет, слуги пустили ее, чтобы она согрелась и пришла в себя. Каково же было удивление моей матери, когда оказалось, что это леди Уиллоубай, ее лучшая подруга, с трудом добравшаяся до Кимболтона, чтобы в трудную минуту помочь своей королеве.

Я немного успокоилась: теперь моя мать не одна, она непременно поправится, ведь у нее такая сила духа.

День 11 января навечно останется в моей памяти.

– Я пришла сообщить вам о смерти вашей матери, последовавшей четыре дня назад, – сказала ледяным тоном леди Шелтон. Она сохраняла нейтральное выражение лица, глубоко запрятав свою неприязнь ко мне из опасения, что мои позиции при дворе могут укрепиться в связи с пошатнувшимся положением Анны Болейн.

Я попросила оставить меня одну. Вошла служанка, но и ее я отправила, не в силах ни с кем разговаривать. Мое горе усиливалось тем, что некого было спросить о последних минутах жизни моей матери. Я не могла даже встретиться с леди Уиллоубай. Одевшись во все черное, я сидела одна в своей комнате, вспоминая детские годы, счастливое лицо матери, ее добрые прекрасные глаза, ее боль и решимость бороться за меня перед лицом безжалостного супруга, обрекшего ее на бесконечные мучения.

В королевском дворце траура не было. Напротив, был устроен бал и рыцарский турнир. Говорят, при известии о смерти моей матери король воскликнул: «Слава Богу! Теперь гражданская война нам не грозит!» Праздник, устроенный им во дворце, был призван показать, что наступило общественное спокойствие, благодаря силе самодержавной власти, спасшей народ от римского владычества и гражданской войны. Оба они с Анной Болейн были одеты на празднествах во все желтое, и король впервые за последние годы был весел, участвовал в турнирах, демонстрируя свое искусство владения шпагой, словно помолодел лет на десять.

Я уже перестала удивляться его жестокосердию. Но неужели и теперь, когда моя мать больше не стоит на его дороге, в нем не заговорила совесть? Неужели он ни разу не признался себе, что Катарина Арагонская была ему верной, любящей женой, никогда не желавшей и не сделавшей ему ни малейшего зла?

Мною целиком завладела мысль, что королеву отравили. А празднества, устроенные отцом, еще более усугубляли эти подозрения. Я попросила, чтобы ко мне приехал ее лечащий врач с провизором, готовившим лекарства.

Отец сначала удивился, но после разговора с Чапуи дал согласие – он не хотел обострять со мной отношения и, кроме того, старался создать впечатление, что смерть королевы была естественной, а не результатом его жестокого обращения.

Мне передали письмо от Чапуи, в которое был вложен золотой крестик, завещанный мне матерью. Чапуи желал мне мужественно перенести горе и подготовиться к любым неожиданностям.

Правда, меня моя собственная судьба в те дни нисколько не волновала, я хотела одного – знать все обстоятельства кончины матери.

Приехали врач с провизором. Они подробно, день за днем, час за часом описали мне, как все было. Чапуи провел в замке несколько дней, и королеве стало заметно лучше, а когда появилась леди Уиллоубай, возникла даже надежда на выздоровление.

– Но в пятницу утром, 7 января, – рассказывал врач, – ее состояние резко ухудшилось. Она приняла святое причастие. Леди Уиллоубай не отходила от нее ни на шаг. Собрались слуги, чтобы проститься со своей госпожой. Она просила всех молиться за упокой ее души и за короля, чтобы Господь простил ему его грехи. Потом она попросила меня записать ее последнюю волю, что я и сделал. Ваша мать завещала похоронить ее в монастыре святого Франциска.

– Но ведь король разогнал Орден францисканцев, – заметила я.

– Миледи, я не сказал ей об этом, не желая причинить лишнюю боль. В десять утра ее соборовали, а к полудню она скончалась…

– Вы не заметили чего-то… необычного, доктор, в последние дни ее жизни?

– Необычного, миледи? В каком смысле?

– Ну, может быть, вы обратили внимание на то, что она что-нибудь съела или выпила, после чего ей стало хуже?

Он задумался, и я почувствовала, что он не уверен, стоит ли говорить мне.

– Я права? Вы что-то заметили, доктор?

– Она выпила валлийского пива, и после него ей стало хуже.

– Вы не думаете?..

Вдохнув побольше воздуха, врач быстро произнес:

– Она не была похожа на больных, отравленных ядом. Просто… после пива она заметно ослабла.

– У вас тогда не возникло мысли, что именно пиво так подействовало на больную?

– Да, такая мысль пришла мне в голову. И не мне одному. Но… я не мог предположить, что это был яд. Обычное пиво…

– Значит, все-таки вы подумали…

Он ничего не ответил.

– После ее смерти, – после длинной, мучительной паузы продолжал врач, – через восемь часов тело ее было забальзамировано и положено в свинцовый гроб. Никому, даже ее духовнику, не разрешили при этом присутствовать.

– Судя по всему, делалось это в большой спешке?

Врач молчал, и расспрашивать его больше не имело смысла. Любое неосторожное замечание могло стоить ему жизни.

Я так и не узнала ничего более определенного, что утвердило бы меня в моих подозрениях или, напротив, опровергло их. Правды мне так и не узнать, думала я. Единственным утешением могло служить то, что кончились мучения моей бедной матери, и она теперь на небесах, о чем мечтала и к чему готовилась всей святостью своей жизни.

Во время одного из турниров, устроенных в Гринвиче после смерти моей матери, лошадь, на которой восседал король, неожиданно рухнула на землю. Король лежал без признаков жизни. Все сбежались, с трудом перенесли его в спальню, где он еще несколько часов находился без сознания. Пронесся слух, что король умирает. Но он выжил.

Этот случай напомнил всем, что даже такой сильный и жизнелюбивый человек, как мой отец, смертен. А сам король, быстро вставший на ноги, задумался еще раз о том, что, умри он в одночасье, в стране началась бы смута – наследника ведь не было!

Моей матери устроили торжественные похороны. Король понимал, что не стоит оскорблять родственные чувства императора и что дочь покойных Фердинанда и Изабеллы заслуживает того, чтобы быть похороненной со всеми почестями.

Мне не разрешили присутствовать.

Погребальная процессия направилась в Питерборо, где в часовне местного аббатства моя мать через три недели после смерти должна была найти свой последний приют. Мое место у гроба занимала в качестве ближайшей родственницы дочь сестры короля, Марии Тюдор. Как ни тяжело мне было пережить и этот удар, но еще больней было бы услышать кощунственные слова, сказанные епископом над могилой матери, – брак ее с королем, заметил этот священнослужитель, не может считаться законным. Даже после ее смерти отец не устоял, чтобы не нанести ей последнее оскорбление.

И словно кара Божия его постигла. Сначала – падение с лошади. А теперь вот, сразу после похорон, – выкидыш у Анны Болейн. И как на грех, трехмесячный зародыш был мальчиком!

Король не скрывал, что собирается отделаться от своей некогда обожаемой любовницы. Ее судьба зависела от этого ребенка, и в гневе король сказал ей: «Больше не жди от меня сыновей!»

По существу, это был приговор. Все понимали, что грядут большие перемены.

Внезапно, к моему удивлению, приехал Юстас Чапуи. Впервые за много лет ему было разрешено увидеться со мной.

Он сразу обрисовал обстановку: сколь ни велика моя потеря, но со смертью королевы, по его мнению, мое положение становилось более прочным; королю не так трудно будет избавиться от Анны, учитывая, что семейство Болейн не связано узами крови с королевской династией; новая любовь короля – Джейн Сеймур – существо скромное и робкое, но за ней стоят ее напористые братцы – Эдуард и Томас Сеймуры…

– События будут развиваться быстро, и необходимо быть готовой ко всему, – подытожил Чапуи.

– Например? – спросила я.

– Например, если он захочет признать свой брак с Анной недействительным, то брак с вашей матерью может оказаться законным, и вы вновь станете наследницей престола. Но мы не знаем, как он поступит. Распространяется версия, что его околдовали… В общем, надо держать ухо востро.

Для меня любые перемены означали конец той безысходности, в которой я жила последние годы. Закручивалась какая-то сложная интрига. Я приободрилась. К тому же мне уже не запрещали принимать посетителей, и я могла быть в курсе того, что происходило во дворце.

У Анны Болейн шансов на то, чтобы как-то удержаться, не осталось. Она пробовала обвинить в том, что у нее случились преждевременные роды, Норфолка, напугавшего ее известием о падении короля. Но это не подействовало. Король с таким же упорством стремился сейчас от нее отделаться, как раньше – завладеть ею.

Для меня было большим счастьем услышать от Чапуи, что император беспокоится обо мне и хочет помочь.

Похоже, такая возможность наконец-то ему представилась.

– Если бы вы были сейчас вдали от Англии, – сказал Чапуи, – в Испании, например, или во Фландрии, император чувствовал бы себя спокойней за вашу жизнь. Ведь король непредсказуем. Мы не можем с уверенностью утверждать, что королева Катарина была отравлена, но исключить это тоже нельзя. Император предпочел бы видеть вас в полной безопасности.

– Но отец ни за что не позволит мне уехать.

– Естественно. Для него вообще было бы крайне неприятно узнать, что вы находитесь у императора в тот момент, когда он объявит, что его женитьба на Анне Болейн была следствием ее колдовских чар. Вы же в таком случае – единственная наследница престола.

– Но ведь он заставил епископа еще раз повторить на могиле моей матери, что их брак недействителен!

– Это было до того, как у Анны случился выкидыш. Сейчас все изменилось. Ее правление окончено.

– Говорят, Джейн Сеймур займет ее место.

Он кивнул.

– Нам неизвестно, какие шаги он собирается предпринять. Но тем не менее надо быть готовыми.

– Что вы предлагаете?

– Это тайна, которая должна остаться между нами. Стоит кому-нибудь узнать о ней, и ваша жизнь повиснет на волоске. Я же буду принужден уехать в Испанию. Вы понимаете всю серьезность того, что я собираюсь вам сказать?

– Да.

Он помедлил секунду и почти шепотом произнес:

– Я собираюсь помочь вам бежать. На лошадях мы быстро достигнем побережья, а там нас будет ждать корабль, который доставит вас во Фландрию.

– К моему кузену?

Он кивнул.

– Вы можете исчезнуть так, чтобы никто из придворных ничего не заподозрил?

– У меня есть верные горничные.

Чапуи покачал головой.

– Нет, никаких служанок! Нельзя доверять никому. Вы должны исчезнуть незаметно для всех.

– Но они всегда при мне. Только разве дать им снотворное…

– А это возможно?

– Возможно, если бы оно у меня было.

– Ну это мы достанем.

– Больше всего я опасаюсь леди Шелтон.

– Ее можно как-то обмануть?

– Надеюсь. Сейчас это проще, чем раньше, когда она считала себя моей надзирательницей.

– Что ж, шансы неплохие. Нужно приготовить лошадей. Отсюда до Грейвсенда недалеко, а там сядем на корабль и… Короче, скоро вы получите от меня сообщение.

После его отъезда я легла в постель и предалась воспоминаниям о нашей первой встрече с императором. Меня все убедили, что я влюблена в него, и я не сомневалась, что так оно и есть. Я воскрешала в памяти его облик, так непохожий на отцовский, – строгий, аскетичный.

Он нарушил данное мне обещание и женился на другой, но я его давно простила, ведь монархи руководствуются не чувствами, а необходимостью. Да, он не стал тем романтическим рыцарем, который прискакал за мной на белом коне, но такова жизнь. Я теперь трезво смотрела на вещи. И все-таки мне хотелось верить, что существуют добро, любовь и верность.

Чапуи теперь часто бывал у меня, что не вызывало ни малейшего возражения со стороны леди Шелтон. Мы обсуждали мельчайшие детали побега, чтобы не произошло ничего непредвиденного. В противном случае нам обоим несдобровать.

Он сказал, что подготовил лошадей, а снотворное привезет накануне побега – нужно только дождаться безлунной ночи.

Я тщательно продумала, как выйду из комнаты и пройду незамеченной мимо окна леди Шелтон.

И вот все, кажется, было готово. Оставалось дождаться, пока луна сойдет с небосклона. И тут явилась леди Шелтон.

– Миледи, – заявила она, – завтра утром мы уезжаем в Хансдон.

– Как? – воскликнула я. – Почему?

– Это приказ, миледи, – сухо ответила она, направившись к двери.

Я села на кровать и стала смотреть на луну, ярко светившую в окно. В такую ночь меня бы заметили. Идти на риск было безрассудно. Может, кто-то нас подслушал? Вокруг было полно осведомителей…

Чапуи еще не уехал, и, когда я сообщила ему про Хансдон, он пришел в замешательство.

– Хансдон! Но оттуда мы не доедем за ночь до побережья! Придется делать остановку и менять лошадей. Нас могут заметить. Весь план строился на близости к морю.

– Ну и что теперь? Отказываемся от побега?

– Не отказываемся. Откладываем. Может быть, вас снова переведут – либо сюда, либо куда-то еще. Ясно одно – из Хансдона сбежать не удастся.

Не знаю, так ли уж я была расстроена. После смерти матери жизнь для меня вообще потеряла смысл. И я покорно отправилась в Хансдон.

Мысли о побеге отошли на задний план, уступив место тревогам по поводу событий в королевском дворце. Отец приблизил к себе семейство Сеймур, так же, как в свое время – Болейнов, что вызвало новую волну негодования в народе. Чапуи потирал руки от удовольствия. Он разгадывал очередной сложный ребус: если король объявит свой брак с Анной недействительным, что это даст мне? Допустим, он женится на Джейн Сеймур, чтобы иметь от нее сына, – это сделать просто, так как моей матери нет в живых, а развод с Анной одобрит даже Папа, хотя король вовсе и не нуждается в его одобрении. Но какова причина развода? Скорей всего – прелюбодеяние. Вокруг Анны всегда было полно обожателей…

Чапуи внимательно следил за ситуацией и часто приезжал ко мне поделиться своими соображениями.

– Король продумал со своими советниками вариант развода, – сказал он, приехав в очередной раз, – и пришел к выводу, что это может вызвать осложнения – слишком еще свежи воспоминания о деле вашей матушки, приведшем к разрыву с Римом. Он склонен устранить Анну как можно быстрей.

– И что он предпримет, как вы думаете?

– Он может обвинить ее в прелюбодеянии. А это равносильно измене Его Величеству и стране – попытка посадить на трон незаконнорожденного ребенка, да все что угодно. Это самый простой способ.

Я давно не думала о Елизавете. С тех пор, как жила в Хэтфилде, состоя в ее свите. Тогда она вызывала во мне лишь ненависть, поскольку ей была отдана пальма первенства, а я из-за нее лишилась всех своих прав. Но теперь я пришла в ужас при мысли, что ее ожидает.

Наступила весна, король все еще был женат на Анне Болейн. До нас доходили слухи о том, что она устроила отцу бурную сцену ревности по поводу Джейн Сеймур, на что король ответил, что ей стоило бы вспомнить, какая участь постигла ее предшественницу – королеву, чьего мизинца она не стоила. Наконец-то, подумала я, слушая этот рассказ, он осознал, сколько зла причинил моей матери.

Вскоре состоялся тот знаменитый турнир, на котором все и произошло. Это было в первых числах мая. Отец с Анной сидели в королевской ложе, и все видели, как она вынула платок, вытерла лоб и платок упал. Тут же кто-то из придворных, кажется, Норрис, поддел платок на свое копье и с поклоном протянул ей. Король, увидев это, пришел в ярость и вышел из ложи. Турнир закончился.

Но это было всего лишь начало. Известно, что отец поручил Кромвелю собирать факты, компрометирующие Анну. Ненависть его к своей бывшей возлюбленной была сравнима лишь с прежней любовью к ней.

Кромвелю удалось добиться признания от Марка Смитона, музыканта ее свиты, – бедняга, говорят, не выдержал пыток. Его бросили в Тауэр, а вслед за ним еще троих молодых людей из ее окружения – Норриса, Фрэнсиса Уэстона и Уильяма Бреретона. Но самое ужасное – ее родного брата Джорджа обвинили в кровосмесительной связи с Анной, в результате которой родилась ее дочь – Елизавета.

Я всегда ненавидела эту женщину, и она отвечала мне тем же. Но несмотря на горе, которое она принесла мне и моей матери, возмездие пришло в такой страшной форме, что мне становилось жаль ее.

Ее судили и признали виновной. Вместе со всеми молодыми придворными. Так было задумано. И обжалованию не подлежало.

Первыми сложили головы Норрис, Уэстон и Бреретон. Джордж Болейн с сестрой должны были последовать на плаху вслед за ними.

Накануне дня казни ко мне пришла леди Кингстон, заботившаяся об Анне во время ее пребывания в Тауэре.

– Меня послала к вам королева, миледи, – сказала она.

Я всегда с раздражением воспринимала обращение к Анне как к королеве, и даже сейчас, несмотря на ее плачевную участь, готова была возразить: «Не королева, а наложница», но что-то остановило меня. Ей сейчас так плохо, подумала я, что даже все ее грехи не перевесят предсмертных мук.

– Что ей нужно от меня?

– Прощения, – ответила леди Кингстон. – Миледи, выслушайте меня. В камере она усадила меня в свое кресло, единственное, что у нее не отобрали, и встала передо мной на колени. «Идите к принцессе Марии, – сказала она, – и падите перед ней на колени так же, как сейчас я перед вами. Я виновата перед ней за все то зло, что ей причинила. Я раскаиваюсь глубоко. И когда я предстану перед Творцом, мне не в чем будет каяться кроме того, что я сделала принцессе и ее матери. У королевы Катарины прощения я уже не могу попросить, но всей душой, смиренно и коленопреклоненно, я прошу принцессу простить меня».

Я была потрясена. Бедная женщина, подумала я, каково ей теперь после всего, что она имела! Но в самую тяжкую минуту своей жизни она раскаялась и просила прощения.

Передо мной возникло лицо матери, и я знала, что она сказала бы мне.

– Передайте ей, – ответила я, – что я прощаю ее за себя и за мою мать. Да снизойдет мир на ее душу.

Наутро Анне Болейн отрубили голову.