"Незаконнорожденная" - читать интересную книгу автора (Майлз Розалин)

Глава 2

Он приехал на Благовещенье, в марте лета Господня тысяча пятьсот пятьдесят шестого. В тот год весна была дружная, ее дыхание проникало в затхлые, завешанные на зиму покои, в холодные, заброшенные углы. Сама природа словно радовалась уходу суровой зимы. Раскинувшийся на холме Хэтфилд подставил сияющее утреннее лицо новорожденному солнцу. Зима умирала, пробуждалась новая жизнь, в хлевах день и ночь ревели, тоскуя по коровам, быки.

У тех, кто живет в домах, тоже играла кровь. Покой старого поместья все чаще нарушали шепот и грудной смех; мои ровесницы вздыхали о суженом или мечтали увидеть его во сне в канун дня святой Агнессы. Однако я встречала свою четырнадцатую весну, думая о другом, — игры матушки-природы еще не влекли меня.

В ту пору моей любовью были книги. С замиранием сердца бежала я по темным коридорам, чтобы поспеть на урок прежде наставника, и голова моя была забита выученным вчера:

«Могущество Рима в те дни было столь велико, что многие злоумышляли захватить верховную власть. И среди них Катилина, муж многих добродетелей, но поддавшийся великой алчности и властолюбию…»

Черная молчащая фигура на фоне окна показалась мне выходцем с того света. Я замерла на пороге — солнце слепило глаза — и сказала про себя: «Сгинь!» Привидений я не боялась, зная: это не что иное, как мы сами, вернее, то, что с нами станет потом.

Однако он развернулся, как змея, и двинулся на меня. Я закрыла глаза и прижала к себе книги, так что окованный медью угол Псалтири впился в грудь. «Conserva me, Domine… Сохрани меня. Господи, только на Тебя уповаю…».

— Леди Елизавета?

В ярком утреннем свете передо мной по-прежнему стоял человек в черном с головы до пят. В черном, но одет богато — видно, что придворный, и не из последних, судя по мерцанию расшитого золотом атласа, по лоснящимся шелковым чулкам. В глазах его вспыхивал тот же холодный блеск, словно на подернутой пленкой стоячей воде.

— Сэр?

Я видела его впервые, однако я давно не была при дворе, а новые люди появляются там часто. Эдакую сороку заметишь в любом обществе. На шее — алмазное ожерелье, на шляпе, которую он снял с головы, блеснули плоскогранные алмазы размером с ноготь. Поклонился он низко, но как-то небрежно. Судя по речи, он учился в университете, но свой вызывающий тон усвоил явно не там. Черные, как у ящерицы, глаза на старчески-юном лице смотрели прямо на меня.

— Я прислан отвезти вас ко двору, мадам. Мы отбываем немедленно.

— Ко двору? Но моя гувернантка мистрис Кэт ничего об этом не знает! Мои домашние не могут собраться в одну секунду. Мои фрейлины…

— Мистрис Эшли уведомлена — сейчас она занята сборами, вместе со всеми вашими фрейлинами и кавалерами.

Он замолчал и вновь взглянул угрожающе-дерзко.

У меня кровь прихлынула к лицу.

— Сэр, я возражаю…

Его ответ выбил почву у меня из-под ног:

— Неужели вы посмеете противиться воле вашего отца — короля?

— Король?

— ..велел поторапливаться. Когда высшие приказывают, — он мрачно усмехнулся, — низшие повинуются. А в вашем положении, миледи, не следует прекословить королю.

У меня перехватило дыхание.

— В моем положении?.. Он пожал плечами.

— Мадам, кто будет столь неучтив, чтобы напоминать об измене вашей матери и о той форме, которую эта измена приняла? — Снова пауза. — Однако и король, и великие мира сего подчиняются судьбе — силе, над которой никто не властен…

Вокруг него плясали пылинки, солнце согревало золоченые дубовые рамы, со двора веяло сладким медвяным ароматом сот. От страха мне ужасно захотелось есть. О зеленое стекло беспомощно билась мушка, такая же черная против света, как и мой посетитель. За окнами солнце заливало парк, ярко освещало большую восточную галерею, вспыхивало огнем на бутонах в саду. На полях из влажной земли поднимались всходы, бальзамин у дороги, казалось, осыпали падучие звездочки.

В углу оконной рамы, в сплетенной недавно паутине, притаился огромный черный паук. Мушка почуяла опасность, затрепыхалась еще отчаянней — и еще больше запуталась в розовых сетях. Теперь паук расправил длинные, черные, мохнатые ноги и двинулся к жертве.

Domine, conserva me…

Я бросилась в угол и порвала паутину, высвободила мушку, открыла окно и проследила взглядом, как она улетает в чистое голубое небо. Потом повернулась к черному гостю и, натянутая, как струна, удостоила его улыбкой — под стать его собственной.

— Мы все — слуги Его Величества, — произнесла я благоговейно, сложив ладони в жесте девической покорности. — А забуду моего господина, пусть забудет меня Бог, как учит нас Библия. Пусть будет, как желает король.

И, чтобы довершить впечатление, присела в глубоком реверансе.

Он оторопело сморгнул, но тут же пришел в себя и ответил поклоном — его берет описал в воздухе идеальную черную дугу.

— В таком случае, я последую за вашей милостью ко двору.

— А ваше имя, сэр? Чтобы мне величать вас, как положено?

— Мое имя, миледи, не имеет ни малейшего значения. Я всего лишь посланник тех, кто стоит неизмеримо выше, и смиренный, преданный слуга вашей милости.

Вот он опять, этот многозначительный тон, этот знакомый, пристальный взгляд. Все во мне возмутилось. Он еще смеет ставить себя выше меня, королевской дочери? Что он знает такого, чего не знаю я?

— До свидания, миледи. — Он повернулся к дверям.

— Сэр… — Я выдавила небрежный смешок. — Что нового при дворе? Как мой отец король? И мадам королева?

Он изобразил еще одну фальшивую, мимолетную улыбку.

— Вы все увидите сами, миледи. Мне хотелось его убить.

— Но разве вы не привезли придворных сплетен в нашу забытую Богом глушь?

С неимоверной тщательностью он надел берет и поправил матовые черные локоны.

— Вам недолго оставаться в этой глуши. — Вытащил расшитые золотом перчатки, расправил кружева. — Что до новостей, мадам Елизавета… — Комната внезапно наполнилась угрозой. — Я же сказал, вы все увидите своими глазами — или услышите своими ушами.

Он повернулся на цветных каблуках и вышел.

В комнате стало холодно и пусто, словно сквозь нее прошел дьявол. Стук каблуков затихал в темной галерее. Я ухватилась за край стола и постаралась превозмочь стиснувший сердце страх.

Измена моей матери… форма, которую эта измена приняла.

Глухой стук каблуков замер. Наступила долгая тишина. В следующую минуту в комнату вбежала верная Кэт. За ней, в развевающейся мантии, вошел мой наставник, мастер Гриндал. Оба прятали глаза.

— Как могло случиться, Кэт, — спросила я нарочито ровным голосом, — что этот… этот придворный вошел, не предупредив, и застал меня одну, без присмотра воспитательницы или другой женщины?

Милое круглое лицо Кэт было искажено гневом и страхом, ее маленькое тело тряслось от обиды.

— Мадам, он так велел!

Я не могла сдержать ярость.

— Велел? Он велел? А кто он такой, Кэт, чтобы распоряжаться в моем доме?

— Мадам, он показал нам королевский приказ!

— Подписанный самим королем?

— Позвольте мне, миледи. — Высокий, худощавый мастер Гриндал выступил вперед и неуклюже поклонился. — Мы с мистрис Эшли, — он кивнул в сторону Кэт, — изучили бумаги этого утреннего посланца. Они и впрямь подлинные и скреплены личной печатью короля.

Значит, все правда. Приказ подписал либо сам король, либо кто-то из ближайших советников.

— О, миледи! — Кэт, бледная как смерть, заламывала свои пухленькие ручки.

Мне было нестерпимо видеть ее страдания. Десять лет она была мне верной наставницей, воспитательницей, больше чем матерью. Всего лишь год назад она еще крепче привязалась ко мне, выйдя замуж за родственника моей матери — моего старшего кавалера, Джона Эшли.

За последнее время я заметно вытянулась (ростом я пошла в отца) и скорее с удивлением, чем с радостью обнаружила, что смотрю на нее сверху вниз. Однако я никогда не стала бы нарочно ее унижать или ставить под сомнение ее авторитет.

— Ладно, — сказала я как можно веселее, — значит, у нас есть приказ короля, в котором выражена его воля. Едем ко двору! Когда?

Озабоченность Кэт приняла теперь новое направление: она вздохнула так тяжко, что натянулась шнуровка на груди.

— Он говорит, прямо сейчас! — Кэт потянулась к связке ключей на поясе. — Но мне надо еще переделать кучу дел! Сегодня мы с мастером Парри должны проверить счета, потом…

— Тогда скажи ему, Кэт, — меня саму удивил мой спокойный голос, — что здесь ты хозяйка, а не он. Мы выедем по твоему слову, не по его. Такова моя воля. Так и скажи ему.

Озабоченное лицо Кэт просветлело.

— Скажи ему… — Я на минуту задумалась. — Что я во всем дочь своего отца. Еще скажи, что отец меня не забывает, так что и он пусть не забывается — а то ему не поздоровится!

Кэт кивнула, глаза ее зажглись праведным негодованием.

— И еще скажи, — я дерзко улыбнулась Гриндалу, — что у меня урок! И покуда он не закончился, мы с мастером Гриндалом бродим по Древнему Риму в обществе Цицерона и мерзостного Катилины!

Кэт присела и убежала. Гриндал подошел к столу и положил на него сумку с книгами. Солнечный луч прыгал на его ветхой ученой мантии, на пыльной шапочке, на волосах, причесанных с одной стороны и всклокоченных с Другой.

Однако по сравнению с черным утренним гостем он казался мне ангелом красоты. Да и не только сегодня: вот уже три года он самоотверженно руководил моими штудиями, а через них — становлением моего ума. Он научил меня думать и спрашивать; он ненавидел слепую веру, вбиваемую силой, ту веру, которой придерживалась моя сестра Мария — ее воспитывали в испанском духе и пороли каждый день. Мадам Екатерина Парр сама выбрала его мне, когда стала королевой. Она в письмах советовала ему, что мне читать, к тому же он переписывался со своим Кембриджским наставником, мастером Эскемом. Вместе с Кэт он был частью моей души, более того, одним из ее проводников. Я, не задумываясь, доверила бы ему свою жизнь.

Сейчас, открывая сумку, он был странно погружен в свои мысли. Из сумки он вынул пачку писем и тщательно спрятал за пазуху. Потом выложил на стол учебные принадлежности: перья, чернильницы, букварь и даже мою старую грифельную доску. Я села, открыла вчерашний урок и с чувством прочла:

«Как повествует Саллюстий[7], когда великий Цицерон был римским консулом, восстал человек суетный и мерзкий, именем Катилина. Сей Катилина презирал закон и доброе управление, он жаждал только власти, которую надеялся снискать хитростью, силой или кровью. Он возмущал простонародье, после поднялся и пошел на самый Рим. Его гнусное тщеславие…»

— Власть всегда влечет! — настойчиво, но тихо перебил мой ментор. — Ярче червонного золота, искуснее женских чар и всегда… всегда!

Для начитанной по истории девочки это была не новость.

— Учитель?

— Всегда! Суетные, алчные и честолюбивые люди рвутся к власти! — Он рассеянно провел рукой по волосам. — Они собираются вокруг каждого трона! Даже здесь!

Здесь? Не о черном ли это посетителе? Или о дворе? Кто эти люди?

Гриндал прочел вопрос в моих глазах.

— Довольно Саллюстия! — быстро проговорил он. — Вы захватили с собой басни, миледи? Эзоповы?

Мои пальцы потянулись к знакомому кожаному томику.

— «Басня о состарившемся Льве, повелителе Зверей, когда он лежал при смерти».

Повелитель… состарившийся… при смерти. Я не могла отыскать страницу. Тонкая ладонь Гриндала накрыла мою, голос снизился до шепота:

— Вообразите, мадам, что старый Лев, умирающий повелитель, оставил совсем немногочисленное потомство. И сейчас все животное царство ждет, кому он передаст трон.

За оконным переплетом возникали и стихали ласковые утренние шумы. Высоко в небе пел жаворонок. Однако в залитой солнцем классной комнате стояла тишина.

— Свою старшую, молодую львицу Лев отослал в пустыню, затем что не ужился с первой супругой. Однако там, в пустыне, львица наша друзей, и многие собрались вокруг, кто сочувствовал ее невзгодам. Теперь она собирается заявить о своих правах, и приверженцы ее накапливают силы.

Мария. Моя старшая сестра Мария. Мой отец развелся с ее матерью, отрекся от Марии и сделал ее прочь.

Мария копит силы — против меня?

Гриндал с опаской глянул через плечо. За дверью на стене висел ковер; по Рождественским играм я знала, что за ним легко может спрятаться человек.

Мне показалось, что ковер шевельнулся. Я повернулась к Гриндалу, но он смотрел в стол, на перистые золотые извилины дубовых волокон.

— Скажем больше, — прошептал он. — У старого Льва, умирающего повелителя, есть еще отпрыск женского пола, младшая львица, и что она любезнее отцовскому сердцу и ближе ему по образу мыслей.

Это обо мне.

Больше не о ком.

— У нее тоже есть приверженцы, те, кто любят ее и новую веру. Однако сестра ее входит в силу, и эти люди напуганы. Их письма вскрывают, их собственные слова обращаются против них. — Он постучал пальцами по запрятанным в мантию письмам. — Так что сейчас они пребывают в смятении и неведении. Друзьям маленькой львицы приказано… отвернуться от нее… предать ее.

Гриндал смолк. За ковром что-то зашуршало. Я встала, оправила платье — пальцы, коснувшиеся шершавого бархата, были потны — и шагнула к двери.

Предать…

В дверях меня затрясло, однако рука продолжала тянуться к занавесу. Я узнаю, кто меня предает, пусть это будет стоить мне жизни.

«Каждый свой собственный Эдип, говорит Софокл, рожденный разрешить загадки своего неведения».

Ну и дурочку же я сваляла! За ковром было пусто. Серая мышка пробежала вдоль стены — ее шуршанье и достигло моих чутких со страху ушей. Я села рядом с Гриндалом и взяла Эзопа — руки у меня еще дрожали.

— Вы говорили, сэр: «Маленькая львица! Предадут ли ее?».

Молчание. Гриндал вздохнул, отодвинул букварь в серебряном чеканном переплете — давнишний подарок Кэт — и взял книгу изречений.

— Давайте займемся грамматическим разбором, миледи.

Его тощий палец уткнулся в латинский стих.

Si labat fortuna,

Itidem amid collabascunt:

fortuna amicus invenit.

— Плавт. — сказала я наугад и начала переводить:

— «Когда отворачивается удача, отворачиваются друзья; друзей обретешь с удачей».

Что Гриндал хочет этим сказать: что друзья со мной, лишь пока мне улыбается Фортуна? Остальные не в счет. Но Гриндал?..

— Еще одно упражнение, мадам Елизавета.

Он потянулся за доской и коряво, даже сердито, вывел слова, которых я прежде не видела:

VIDE AMPLISQUE ETIAM.

Таких простых упражнений мне не задавали давно — с тех пор как мы с Кэт начинали учить латынь, десять лет назад.

Я мысленно повертела фразу и торопливо перевела:

— Vide amplisque etiam? смотри и смотри снова.

— Нет! Неверно! Еще раз! Еще раз! Снова. Лихорадочный жест, которым он сопроводил свои слова, окончательно уверил меня в важности задания.

Я попыталась перевести иначе — получилось довольно коряво:

— Смотри больше — и смотри больше снова.

— Да! Да! Именно так. — Он закрыл глаза и чуть слышно прошептал:

— Запомните, миледи: смотри больше и смотри больше снова.

Длинным рукавом он вытер дощечку, пачкая мелом черную ткань. Потом нахмурился и нарисовал две фигуры, одну рядом с другой. Я схватила доску обеими руками и уставилась на рисунок.

Сердце… и река… или ручей? Мой наставник подался вперед… приложил палец к губам.

— Запомните, миледи. — Пальцем он провел черту от сердца к воде. — Запомните! — Голос его звучал теперь спокойнее. — И еще помните слова великого Цицерона, когда он ждал, чтобы заговор Катилины сделался явным, — прежде чем нарыв можно будет вскрыть, надо чтоб он созрел и весь гной собрался в головке.

— Помню, учитель, — сказала я осторожно. — Я читала об этом вчера. «Vide: Tace», — сказал Цицерон друзьям. Смотрите и храните молчание. Что ж, сэр, пусть отныне «Video et Тасео» будет моим девизом. Я буду смотреть и молчать, не бойтесь!

Он поклонился, встал, собрал книги и вышел. Снаружи надвратные часы пробили одиннадцать. Неужели еще так рано?

О, Гриндал!

Он почти напрямик сказал, что предаст меня.

Et tu. Brute? И ты, Брут?

Обеденное время настало и прошло, а я все сидела в классной комнате, и холод обступал меня изнутри и снаружи.