Андре Майе Как я стала писательницей

* * *

Четырнадцатая улица ведет к Ист-ривер.

Десять часов вечера. Толпа еле передвигает свои неживые ноги. У нее гипсовое лицо — одно из тысячи лиц нашей синтетической цивилизации.

Улица темна, как монастырский коридор. Одни бредут прочь с улицы, другие спешат на свидание, третьи — на ночлег, четвертые — куда глаза глядят.

Все было очень обыденным и в то же время каким-то ненастоящим. На левой стороне — пятна желтых, красно-кирпичных, коричневых тонов, обведенные черными линиями, придававшими им форму домов. На правой, по которой я шла, — ярко освещенная парикмахерская на первом этаже и грязная забегаловка, в которой стоит дым коромыслом. Дальше — заклеенные афишами деревянные щиты, из-за которых протягивает ветви дерево. Клочья афиш оповещают о новой демонстрации старого кинобоевика “Девушка в военной форме”.

Я ни о чем не думала и только жадно поглощала все впечатления, предлагавшие себя моему праздному уму.

Какой-то тип остановился на углу Первой авеню и закурил сигарету с таким видом, будто без нее он не смог бы перейти улицу. Что до меня, то я перешла ее, не задерживаясь, и увидела, что из-за спины типа с сигаретой появилась и движется навстречу мне странная личность, рассмотреть которую мне удалось благодаря неоновому свету, падавшему из витрины с обувью.

Человек шел быстрым шагом, и через его правую руку было переброшено пальто. Левая его рука, согнутая в локте, оканчивалась боксерской перчаткой. Он поравнялся со мной и остановился; я посмотрела на него, мягко говоря, не без удивления. Вращая большими глазами, он сунул мне пальто, которое пес, и молча побежал, все так же размахивая рукой в перчатке и все с тем же свирепым выражением на лице.

Что мне делать с мужским пальто?

“Если окажется, что оно мало ношенное, — сказала я себе, — пошлю его в ЮНРРА”[1].

Вдоль набережной тянулись сверкающие ряды фонарей. Скоро я почувствовала вес своей ноши, и в какое-то мгновенье у меня появилось даже искушение оставить ее здесь, на одной из скамеек набережной.

Не знаю, что меня от этого удержало. Наверно, мой демон.

Крайне непривлекательного вида грузовые посудины испытывали на прочность свои швартовы и гнали водяные круги от своих якорных цепей.

Какие-то мерзкие мальчишки носились друг за другом. Нигде в мире нет такой отвратительной шпаны, как в Нью-Йорке.

Да, но что же мне все-таки делать с этим пальто? Ах, ведь я решилась отдать его в ЮНРРА! А может, самой послать кому-нибудь из друзей во Франции? Нет, это слишком сложно.

С островков сквозь ночь доносились крики, сверкали ошв — зеленые, голубые. Добавим ко всему луну и девушку, сидевшую, свесив ноги, на парапете, и рядом с нamp;й юношу — не красавца, не урода, а так, самого ординарного.

Прошел рабочий — тоже не из таких, какие мне нравятся. Он нес железный ящик и длинный кусок водопроводной трубы.

Несмотря на масляные пятна и отбросы, плававшие на воде, воздух был ароматен — может быть, благодаря морскому бризу… Нет, не морскому. Мне казалось, что ветер дует с океана.

Я не заметила, как проскочила два или три лишних квартала, и только тут, опомнившись, уже совсем усталая, повернула домой.

Тогда-то у меня в голове и зароились самые невероятные предложения.

Чтобы кто-то сунул вдруг ни с того ни с сего пальто в руки мне, незнакомке, посреди улицы, не сказав ни единого слова? С чего бы это?

Может, оно “горячее”, как в Соединенных Штатах принято говорить о краденных вещах?

Может быть, в его карманах пистолет, драгоценности или гремучая змея? Может, оно снято с гангстера, только что убитого недругом, который сразу же позаботился о том, чтобы уничтожить все улики?

Тот, кто всучил мне пальто, был в боксерских перчатках. В двух перчатках или в одной? Я помнила только одну — ту, которой он с какой-то яростью размахивал в воздухе. Нет, конечно, это боксер. Он изрядно отделал (а может быть, и угробил) собрата по профессии и теперь скрывается от руки правосудия. Могло быть такое? Могло. Потом, не зная, как ему отделаться от тяжелого пальто (но чье же оно все-таки?), он сунул его первому встречному.

Неправдоподобно. Разве я была первой встречной? Нет. До меня этот человек в боксерской перчатке наверняка встретил еще многих других людей. И потом, я была не прохожим, а прохожей. Он дал мужское пальто молодой женщине. Почему?

По дороге домой я перебрала мысленно всевозможные варианты и теперь не знала, что и думать.

Студенческий пансион, давший мне приют (точнее — мне, моим мечтам и моим художническим дерзаниям), снаружи выглядел очень прилично. Вход был с Двенадцатой улицы, через парадное с семью каменными ступеньками.

Внутри, как это ни печально, пансион служил пристанищем не только таким же бедным, как я, студентам, но также тараканам и крысам.

В этот вечер после всей дневной беготни, после нескончаемых блужданий по бесконечным улицам моя комната на пятом этаже, под самой крышей, казалась мне, когда я поднималась по бесконечно длинным лестницам с шаткими перилами, самой прекрасной комнатой в мире.

Войдя в свою комнату с мужским пальто под мышкой, я сильным ударом кулака распахнула настежь окно.

Надо сказать, что в те времена я старательно культивировала все, что только было мужественного в моей натуре, чтобы уравновесить таким образом чрезмерную женственность своей внешности… В те дни я носилась с мыслью, что совершенное существо должно быть наполовину мужчиной наполовину женщиной. Я и в выражениях не особенно стеснялась.

Итак, ударом кулака я распахнула окно, и теперь, чтобы закрыть его, понадобилось бы притянуть створки к себе. Американцы называют такие окна французскими.

Я плюхнулась на постель, вздохнула и блаженно вытянулась, переполненная впечатлениями этого дня.

Пальто, небрежно брошенное на спинку стула, соскользнуло на пол. В комнату проникало немного света с улицы — достаточно, чтобы разглядеть контуры предметов, но недостаточно, чтобы разглядеть их детально.

При посредстве безобразной штуковины, болтавшейся на шнурке над самым моим носом, я включила свет. Резвившиеся в раковине прусаки моментально смылись.

Я встала — и запел матрац, еженощно баюкавший меня в моих кошмарах.

Я осмотрела пальто. Собственно говоря, это было полупальто из верблюжьей шерсти цвета светлой охры. Оно было почти новое, с широким поясом и двумя косыми карманами. Я сунула руку в один из них, чтобы узнать, что в нем, и извлекла предмет, от первого же прикосновения к которому у меня по коже побежали мурашки.

Моя рука тут же швырнула на стол то, что она вынула из кармана, и страшный предмет оказался перед моими глазами.

Это были пять пальцев человеческой левой руки, отрубленные у основания и связанные шнурком.

Мгновенно сработали два рефлекса: сначала меня вырвало в умывальник, а потом я схватила шнурок за его конец и выбросила этот ужас за окно.

Меня начало трясти, и я не могла сдержать икоту. В течение десяти минут мне казалось, что я умираю. К счастью, я не обедала в этот день, и после нескольких болезненных конвульсий мой желудок успокоился.

Стало ясно, что этим вечером мне уже не выбраться в маленький бар, где собирались мои собратья по Гринвич-Виллидж: пара бесталанных художников, неудавшаяся актриса, полные надежд поэтессы. Более везучие, случалось, угощали там мазил вроде меня черствым сандвичем и чашкой кофе с коньяком.

Это псевдофранцузское подвальное заведение называлось “Кошачья миска”, и действительно, с завсегдатаями там не особенно цацкались — не больше чем с бездомными кошками из водосточных труб.

Я начала снимать блузку, когда вдруг, повернувшись к окну, увидела ногти этих жутких пальцев, взобравшихся по стене дома к самой оконной раме.

Ужас! Ужас!

Я взяла туфлю и стала бить по ним каблуком, и била до тех пор, пока они не разжались. Они свалились вниз, и я сразу захлопнула окно.

Неужели все это происходит наяву?

Схватив пальто, я выскочила из комнаты и сбежала вниз к привратнице.

— Я нашла это на скамейке у Ист-Ривер, — сказала я ей. — Отдайте его вашему мужу, мне оно ни к чему.

— Это прекрасное полупальто, — сказала она, — и вы могли бы продать его. Я снижу вам квартирную плату.

Я поднялась к себе, думая, что, может, хоть теперь у меня будет покой.

Я не понимала, что происходит. А вы бы поняли?

Я вошла в комнату — и сердце чуть не выскочило у меня из груди. Пальцы, проклятые пальцы, барабанили по стеклу, явно требуя, чтобы я их впустила!

С воплем: “Входите! Входите же! Давайте кончать!” — я распахнула окно.

Пальцы спустились на паркет, быстрыми, уверенными шажками двинулись к столу, вцепились в его деревянную ножку и стали карабкаться по ней вверх.

Они расположились на столе. Остолбенев, стояла я в ногах своей кровати и смотрела, как они движутся, — смотрела не протестуя, не испытывая любопытства, не давая себе труда поискать объяснение этому ужасу, от которого я глаз не могла отвести.

Между тем пальцы, немного отдохнув, отодвинули в сторону картон и другие рисовальные принадлежности и вытащили из-под них чистую тетрадь. Потом они собрались вокруг моей авторучки и начали писать. Невидимая, но исключительно точная рука водила ими по странице.

На душе у меня становилось все тоскливей. Воздух густел. Звуки становились громче. Я задыхалась.

С того места, где я стояла, я очень хорошо видела, что именно пишут пальцы.

“Мы были послушными орудиями левши, с которым расправился его враг. Наш хозяин умер сегодня вечером. Только в нас он еще живет, но нам, чтобы мы жили, нужна ты”.

На какое-то мгновенье между мной и миром встало черное облако. Отрезанные пальцы все писали, а я надела берет, жакетку и бросилась вниз по лестнице.

Я бежала по улице — бежала и бежала. Я поняла, что ужас навсегда поселился рядом со мной. Я бежала и говорила себе: “Четырнадцатая улица… ведет к Ист-Ривер… там уже не будет страха…”

Парапет над рекой был не очень высокий. Я занесла над ним ногу, но какая-то неведомая сила за моей спиной удержала меня. Морской ветер сдул с моего лица гримасу тоски. Я села на скамью, а мое сердце уже покидали последние мятежные порывы. Надо было смириться со своей горькой судьбой — ничего другого мне не оставалось.

Пальцы, удержавшие меня от самоубийства, лежали у моих ног. Я не задавалась вопросом, как они меня догнали. Я взяла их и положила в берет, и этот берет я несла в руках до самого дома.

Дома я вытряхнула его содержимое прямо на стол. Пальцы ударились о него с глухим стуком.

— Выкладывайте, что там у вас, — сказала я им. Они снова сплелись вокруг моей авторучки и написали: “Мы дадим тебе богатство”.

— Каким образом?

“Береги нас. Без души нас ждет разложение. Дай нам свою. Люди бессмертны в той мере, в какой их помнят или любят. Помнить о чьем-то присутствии — уже значит любить. Мы не просим у тебя ничего, кроме духовной поддержки. Доверь нам свою жизнь, а мы дадим тебе богатство”.

Какой сатанинский договор предлагался мне? И все же на душе у меня стало как-то спокойнее. Я сказала:

— Оставайтесь.

И добавила, желая сохранить за собой на всякий случай путь к отступлению:

— Вы мерзки. Я смогу терпеть вас, только пересиливая отвращение.

Пальцы нетерпеливо задвигались и приступили к работе.

Не могу сказать, что я хорошо спала эту ночь.

Всю ночь напролет в темноте моей конуры скрипело перо, которым водили по бумаге проклятые пальцы.

Я попросила у знакомого пишущую машинку, и пальцы перепечатали текст. На другой день с рукописью под мышкой и с пальцами в кармане (я все время чувствовала их там) я вошла в самое крупное издательство, где меня сразу же принял шеф.

Бросив беглый взгляд на кипу бумаги, которую я положила перед ним, он с места в карьер предложил мне великолепный договор, который я тут же приняла, и аванс в десять тысяч долларов.

Он почти насильно навязал мне своего агента, проныру, который, не сходя с места, подобрал мне роскошно обставленные апартаменты. Большой магазин обновил мой гардероб, модный парикмахер придал новый вид моей голове, который и увековечили фотографы. Вскоре ее можно было лицезреть во всех журналах и газетах Америки, многократно воспроизведенную со многими и всегда лестными комментариями.

Издательский агент познакомил меня со всеми театрами и ресторанами города. Обо мне он говорил не иначе как с величайшим почтением. Скоро мое имя перестали употреблять без эпитета “гениальная”.

Я-то хорошо знала, что такое моя гениальность: пять кусков мертвечины, связанные шнурком от ботинок.

Когда пальцы писали мой второй шедевр, я была уже известнее Эйнштейна, прославленнее любой кинозвезды.

Временами наедине с собой я пыталась вновь обрести самое себя. Я рисовала. Мои наброски, какими бы неудачными они ни были, были моими.

Вскоре для меня был отрезан и этот путь. Издательский агент застал меня, когда я рисовала небоскребы, схватил, несмотря на все мои протесты, стопку рисунков и использовал их для рекламы.

Люди, буквально рвали их у меня из рук, и о них было много разговоров — мои рисунки называли “любимым времяпрепровождением гениальной женщины”.

Мужчины, как я вижу теперь, докучнее тараканов. Мне некуда деваться от них, и фальшивый рай, который для меня создали живые пальцы мертвеца, оказывается страшнее преисподней.

Они, эти немыслимые пальцы, присвоили меня, и я стала существом без собственной жизни.

Ночью они создают романы, статьи, элегии. Когда я не сплю, я слышу, как они пишут.

На рассвете они соскакивают со стола на ковер и идут в мою комнату. Они хватаются за полог кровати, и потом я чувствую их — ледяные и неподвижные, у самого своего горла.

Когда ужас становится непереносимым, я встаю и ставлю пластинки. Я часто напиваюсь, хотя терпеть не могу алкоголя.

Я не стану выбрасывать пальцы за окно — они все равно вернутся. Я не говорю им ничего, но, быть может, в один прекрасный день я их сожгу. Или испробую на них действие кислоты.

Я чувствую, что скоро мне будет просто невмоготу выносить их присутствие. А ведь они любят меня и наверняка читают без труда мои самые затаенные мысли.

Не сильнее ли обычного сжимали они сегодня утром мое горло?