"Бал-маскарад" - читать интересную книгу автора (Сабо Магда)

XVIII Письмо Жужи

«Энди,

вот он, день, когда родится наш ребенок.

По правде говоря, я не знаю, как все это будет, потому что позвать врача сейчас абсолютно невозможно, но я все-таки не очень боюсь – ничего, как-нибудь да появится на свет. Тетушка Фабиан без конца всхлипывает и ломает руки, ну да ведь ты знаешь, я не из пугливых. Конечно, лучше бы не было сейчас такой какофонии над нами. Счастье еще, что голова у меня занята более важными мыслями, и радость, что я скоро увижу нашего ребенка, во мне сильнее, чем волнение, чем страх.

Энди, это так невероятно странно и так великолепно – наконец-то я узнаю, каков он, наш малыш.

Конечно, все было бы легче, если бы ты мог быть здесь, но где ты сейчас, любимый, где ты? Последнее-препоследнее письмо от тебя я получила в августе. Тетя Фабиан все время говорит, что я сильная, а я не такая уж сильная, только я держу себя в руках, а бывает, успокаиваю себя, точно какого-нибудь постороннего человека: «Гони прочь горестные мысли, Жужа, это может повредить малютке!»

Вот увидишь, теперь уже очень скоро войне конец.

Когда заключат мир, у нас снова будет свет – а его нет уже долгие недели, нет ни воды, ни освещения, – тогда я поднимусь в нашу квартиру, распахну все окна и зажгу все лампы: я хочу увидеть, что прежняя жизнь возвратилась и мы снова живем, как люди, и свет – не враг, навлекающий на город бомбардировщики, а друг – он проникает во все углы, на электричестве можно готовить, им можно обогреваться, и люди снова живут в домах, среди привычной мебели, привычных портретов и говорят о самых обычных вещах, ну, например, спрашивают: «Прошел ли у тебя насморк?» Или: «Почем на базаре абрикосы?» И никто уже не говорит о таких немыслимых, диких вещах: «Правда ли, что дядю Гезу нашли мертвым на площади Сены и труп был без головы, потому что ее снесло взрывом?» Или: «Вы слыхали, что тетя Мици сошла с ума, когда узнала, что все ее четыре сына убиты?»

Последнюю весточку от тебя я получила седьмого августа. Нелегкое это было для меня время – с самого августа без твоих писем.

В день поминовения усопших тетушка Фабиан пришла к маме; они разговаривали на кухне, но все-таки я услышала, как тетя Фабиан спросила маму, не поставить ли свечку и за бедняжку Эндре. Тогда я вышла – у меня еще оставалась палочка шоколаду из того, что ты привез, когда последний раз приезжал на побывку, – стою, разворачиваю шоколад и говорю, да громко так: «Здравствуйте, тетушка Фабиан, целую руки! А ведь скоро войне конец, что вы на это скажете?» Она сунула свечку в карман передника, чтобы я не увидела, крякнула, пробормотала, какая, мол, я храбрая, сильная девочка, и вышла.

Какая там я «храбрая, сильная», Энди! Просто я твоя жена, да еще и мать – вернее, скоро стану матерью, – и, значит, головы терять мне нельзя.

Интересно, сколько ты получил писем из тех, что я тебе послала?

Почерк у меня потому такой плохой, что стол очень качается. Это от бомбежки: наш подвал то и дело содрогается, и люди каждый раз вскрикивают. Мама белая как мел – за меня боится и то и дел i повторяет: «Ох, боже милостивый, ох, боже милостивый, что же мы будем делать без врача?» Я стараюсь подбодрить ее: мол, как-нибудь обойдется. Тетя Фа-биан и дежурный по подвалу шепчутся, думают, что бы предпринять, но сделать ничего нельзя. Малютка и бомбежка заявили о себе одновременно. В такое время никто не может выйти на улицу.

Сейчас достали свечи, сбереженные для меня, – все здесь ужасно милы ко мне, вот уже несколько недель каждый старается что-нибудь да приберечь для меня. Тетя Гурзо отдала мне свои рождественские свечи, я поставила их сейчас перед собой на стол. И от этого все кажется таким странным – ведь наша свадьба была на рождество, и, когда мы первый раз пришли домой после венчания, стол был убран рождественскими свечками и еловыми венками. А сейчас – этот подвал, рядом чужие люди, а ты далеко-далеко… Язычки пламени кланяются, когда стол подпрыгивает, словно качают головками и приговаривают: «Неладно все, ох, как неладно!»

В подвале все ласковы ко мне, все жильцы нашего дома, даже те, которые раньше и здоровались-то нехотя, потому что пренебрегали мамой и мною: ведь она была простой портнихой. Не понимаю, неужели для того, чтобы люди заметили, что рядом с ними – тоже люди, нужна война и все это светопреставление? И почему понадобились исключительные обстоятельства, чтобы жильцы одного дома стали, наконец, интересоваться друг другом? Знаешь, Энди, той человеческой энергии, что ушла на эту войну, вполне хватило бы, чтобы воспрепятствовать ей…

Послушай, давай сделаем что-нибудь, чтобы никогда больше не было войны!

Скоро появится на свет это крошечное существо, и я ни за что не хотела бы, чтобы ему пришлось когда-либо пережить то же, что нам. Нет, ты не пойми меня превратно, здесь не так уж ужасно: снег, когда его растопишь и вскипятишь, можно пить, а из бедной лошади, которая пала как раз перед нашим подъездом, тетя Фабиан сварила совсем неплохой гуляш. Но все-таки – все-таки я хотела бы, чтобы в жизни моего ребенка не было ничего подобного.

Сегодняшняя ночь – это страшная и прекрасная ночь. Там, на улицах города и за городом, многие умирают, я знаю это, но сознание того, что я сегодня дам жизнь человеку, сильнее этого ужаса. Если это будет мальчик, я не стану называть его Энди, потому что так я звала тебя: пускай он остается Эндре, это очень красивое имя. Но если это будет девочка, а ее мы назовем Кристина, ее ты сможешь называть какими угодно ласкательными именами. Мы будем звать ее Кристи, это такое веселое имя, словно кошечка чихнула!

Энди, я так горда, что стану матерью!

Правда же, я не буду глупой матерью, Энди? Я готовлюсь к материнству, как другие готовятся к экзамену! Правда ведь, ты не допустишь, чтобы я, ослепленная любовью, воспитала ребенка трусом или маменькиным сынком? Правда ведь, ты будешь ругать меня, если заметишь, что я порчу его, будешь напоминать мне, что малютка не только моя, она принадлежит всем, всему миру, вообще жизни?

Ведь жизнь чудесна, правда, Энди?

Когда нет войны, жить на свете чудесно, правда?

Видеть города, горы, всякие озера и реки, вдыхать самые разные запахи, ароматы лесов, гулять, когда падает снег, а потом войти в теплую комнату, наслаждаться теплом печки или летом плавать, читать хорошие книги, слушать музыку, делать самые разнообразные и такие осмысленные вещи! Знаешь, я очень жалею, что мне и учиться-то довелось совсем немного: ведь у мамы не было возможности учить меня. Нашего ребеночка надо будет учить, чтобы не пришлось ему ходить из дома в дом, перелицовывать ветхие платьишки, как бабушке. Не знаю точно, чего бы я желала для него, но только чего-то другого, совсем другого, не того, что выпало на мою долю.

Сейчас я все-таки самую чуточку боюсь, Энди, потому что бомбы рвутся где-то совсем близко. Очень тяжело думать, что с нами приключится беда теперь, когда уже кажется – вот-вот конец войне и тебя скоро можно будет ждать домой. Ведь не караулит же нашего ребенка какое-нибудь несчастье?!

Слушай, Энди!

Энди, пожалуйста, не сердись, это просто так пришло мне в голову. Сейчас впервые с тех пор, как я жду маленького, мне подумалось: как все будет, если я умру?

Не сердись, это просто глупая мысль, какие иногда сотнями лезут человеку в голову. По правде сказать, это я просто для порядка подумала до конца, как все было бы тогда.

Мне сейчас стало так жалко себя, что я чуть не расплакалась. Потому что, если я сейчас умру, это будет все равно, как если бы меня убили. Потому что мне не помогли в такой момент, когда все должны бы спешить мне на помощь, ведь я сейчас не просто Жужа Юхас, я – мать.

И потом – мне только-только исполнилось двадцать лет, я и не знаю, какая она, жизнь, никогда не была за границей да и вообще еще ничего и не видела, кроме подготовки к войне да еще всяких карточек на продукты да на обувь. Когда началась война, мне было пятнадцать лет – что же я могла видеть в жизни!

Сейчас я сделала небольшой перерыв, потому что стала плакать и от этого все испугались, а я больше всех, потому что если и я потеряю голову, что тут будет? Мне уже следовало бы улечься поудобнее, но я тяну, как только можно: мне нужно сказать тебе, пункт за пунктом, что ты должен делать в случае, если меня не станет.

Энди, если случится так, что я все-таки умру, очень прошу тебя, стойко перенеси это!

Я очень любила тебя – никогда в жизни я и не подозревала, что можно любить так, как я любила тебя. Но не думай, что я просто глупая и ничтожная женщина, которая считает, что ты для того только и родился на свет, чтобы сперва два года ухаживать за мной, потом еще два года быть моим мужем, а потом уже до самой могилы только и делать, что оплакивать меня. Я знаю: каждый человек существует на земле для того, чтобы быть счастливым и радоваться плодам своего труда. Если случится так, что я умру, – не горюй над моей могилой до самого конца жизни, не считай меня неверной и обманщицей за то, что я оставила тебя одного!

Конечно, мне будет очень странно перечитывать это когда-нибудь – к тому времени малышка, может, уже научится сидеть. И тебе, наверное, странно будет читать завещание Жужи – вот этой самой Жужи с длинными черными волосами и всегда внимательными синими глазами, которые ты так любил, а между тем я действительно завещаю тебе, дорогой мой: попробуй жить без меня и найти себе подругу жизни, – так легче будет жить, так наполовину облегчится ноша и только так у моего ребенка появится мать.

Мама славная женщина, умная женщина, – она хорошо меня воспитала, и я всегда буду благодарна ей за это, но мама уже немолода. Вот увидишь, после войны наступит другая жизнь, иным будет новое поколение и пропасть между старыми и молодыми будет больше, чем когда-либо. Если я умру, найди себе другую жену, молодую, умную, веселую, которая любила бы нашего ребенка так, словно он ее собственный.

Не делай из меня ни святой, ни жертвы, если я умру, потому что тогда моя малютка не будет уметь смеяться, а мне не будет покоя и в могиле. Мне и так, наверное, не будет покоя, ведь меня ужасно будет волновать, что пришлось умереть такой молодой. Все это я пишу, конечно, только в шутку: я ведь знаю, что мертвые ничего не чувствуют. Но все же мне кажется, что, если умирает мать, да к тому же еще такая свежеиспеченная мать, как я, которая не успела порадоваться ни смеху, ни плачу своей малютки, она должна все-таки хоть что-нибудь да чувствовать, даже если и умерла.

Энди, вы восстановите разрушенные дома, – и не желай, чтобы и другие печалились, если у них ж т на то причин, – лучше работай и помогай привести в порядок все, что разрушено, воспитывай наш. о ребенка разумным человеком и следи, чтобы, когда он вырастет, ему не пришлось бы еще раз пережить то, что пережили мы. Если это будет мальчик, пусть ему не придется погибнуть на войне или попасть в плен, а если девочка – пусть не придется ей сидеть в ночь родов у шаткого стола в темном подвале, не зная, доживет ли она до утра.

Не пытайся заменить меня – это невозможно. Не потому, что я чудо какая красивая, или умная, или не знаю уж какая, – просто потому, что каждый человек – это особый мир, и ни один не повторится в другом. Если бы ты стал искать точно такую же серьезную, тоненькую, черненькую девушку, которая больше всего любила молчать и держать твою руку, даже улыбалась только изредка, то тебе не удалось бы ее найти потому, что даже если бы она и была похожа на меня, то только внешне.

Лучше найди мою противоположность, и тогда она не будет постоянно напоминать тебе обо мне. Найди такую, которая была бы умелее, умнее и образованнее меня, потому что перед нею станет трудная задача – вырастить моего ребенка. Я-то все равно смогла бы это сделать, Энди, хотя я не такая уж умная, ты и сам это знаешь, но ведь я мать и мне подсказало бы сердце. А она, не родная мать, должна быть особенной женщиной, чтобы сделать для ребенка все то, что сделала бы я, потому что ей будет подсказывать только ум, а не сердце.

И тогда – забудь меня!

Не сердись, дорогой мой, что я так пишу! Я делаю это не потому, что недостаточно люблю тебя – напротив. Я очень люблю тебя, Энди, и потому прошу: забудь меня по-настоящему. Не ищи! Не оплакивай! Конечно, это невозможно сразу – так было бы бесчеловечно. Но потом все же, забудь потом, когда уже и время начнет помогать тебе. Если случится так, что я в самом деле не переживу эту ночь, забудь меня – забудь так, чтобы воспоминание обо мне уже не мучило тебя.

Только не забывай совсем. Это было бы больно! Пусть я останусь в твоей памяти нежным и легким воспоминанием – воспоминанием, которое приятно и которое уже не вызывает слез. Хочу, чтобы, вспоминая меня, ты не испытывал невыносимую боль, а улыбался бы и думал: ох уж эта Жужа, как она любила жареную картошку!… А когда мы ходили с ней на прогулку, непременно, бывало, свернет каблук… Как хотелось бы мне, Энди, состариться с тобой рядом, стать бабушкой, печь пироги с яблоками не только внукам, а даже и правнукам нашим, но если этого не случится, если и я погибну вместе со всеми, кто погиб в этой войне, – не думай, я все равно не захочу, чтобы ты жил только памятью обо мне. Да и как могла бы я радоваться тому, что ты обрек себя на вечное горе и в твоей жизни нет никакой радости. А потом ведь я все равно останусь живой потому что я – это наша общая молодость.

Та молодость, когда мне было шестнадцать, а тебе двадцать один, и когда ты провожал меня по аллее домой, а я все боялась, как бы кто нас не увидел; и ты был ужасно горд, потому что получил место в великолепном ателье, и только и делал, что фотографировал меня – даже герцогиню какую-нибудь не снимали столько, сколько меня. Всякий раз, увидев девушек с развевающимися волосами и юношей с горящими лицами, ты будешь вспоминать нас, себя и меня, нашу молодость, наши переживания. Но пусть воспоминание это не причиняет тебе боль, ты только улыбнись про себя и, глядя на молодых, скажи, но только тихо-тихо, так, чтобы не услышала наша малютка: «Я вижу тебя, Жужа!»

Ну, а теперь мне уж и вправду нужно лечь, и я больше не смогу писать. Тетя Фабиан выходила наружу: небо красное от пожаров. Благослови тебя бог, милый Энди, я сейчас буду очень мучиться, но ничего, ведь появится наш маленький.

Не забудь, о чем я просила тебя! Если забудешь, значит ты не любил меня так, как я того заслуживала, как нужно было бы любить.

Если я умру, не оставайся один, Энди!

Я была твоей молодостью, Энди, но малютке нужна мать, веселая, умная мама, а тебе – подруга, потому что годы идут: ты станешь взрослым мужчиной, у тебя будут свои думы и заботы, а их нужно делить с кем-то, потом ты состаришься, тебе нужна будет ласка и нежная забота, а потом ты доживешь, как я надеюсь, до глубокой старости, и надо будет проводить тебя из этого мира нежной ласковой рукой, проводить с любовью, а это может сделать только живая женщина, не мертвая.

Но все-таки сейчас я оставляю перо с мыслью: ночь я, как видно, пережила.

Будапешт, 8 января 1945 года. Жужа».