"Золотая кровь" - читать интересную книгу автора (Шепард Люциус)

ГЛАВА 18

Сначала он почти не чувствовал, с какой скоростью они летят, — по сравнению с днем своего посвящения он сейчас почти не сопротивлялся, несся себе стремительно вперед ногами, если и не в полном спокойствии, то, во всяком случае, приняв свое положение как неизбежное. С какой стати ему брыкаться? В конце концов, он повиновался приказу Патриарха, рассуждал он. Ничего страшного с ним не случится. Но когда он заметил, как развеваются волосы за спиной его спутницы, и понял, что их скорость явно сильно возросла, от его рассуждений не осталось и следа. Ему показалось, что тьма пропитывает его, проникает в уголки его глаз, в поры его кожи, вытравливает остатки его души, размывает мозг, сдавливает сердце, леденит кости. Он попытался вырвать руку из чужих пальцев, ему хотелось разорвать этот мрак, улететь обратно, но, поскольку размахивать можно было только одной рукой, он добился лишь того, что их закрутило и понесло в неведомом направлении. В глазах его неслись, кружась, расплывшиеся огни, стало нечем дышать. Ему понадобилось собрать все свои силы до последней капли, чтобы выйти из штопора. Представительница Патриарха и пальцем не пошевелила, чтобы помочь ему. Дурацкая праведная улыбка, казалось, навеки застыла на ее лице.

— Черт бы тебя побрал! — выругался он и удивился, что собственный голос слышен ему в этой вращающейся пустоте. — Отпусти меня! — Он попробовал высвободиться, но тщетно.

Ее улыбка расплылась еще шире, и она насмешливо покачала головой, как будто он был ребенком, которому она отказывает в угощении.

Он размахнулся и изо всех сил дал ей пощечину. Она оставалась невозмутимой, — казалось, с ним рядом летит каменная статуя. Он скрючил пальцы, царапнул ее по глазам, но она оттолкнула его руку — от удара у него занемело запястье. Он готов был упрашивать ее, умолять, и лишь гордость останавливала его.

Силу течения, уносившего их в пустоту, нельзя было сравнить ни с чем, знакомым ему. Даже если бы он высвободил обе руки, ему вряд ли удалось бы сколько-нибудь ощутимо противостоять потоку. Да может быть, это и не нужно: со скоростью, увеличивавшейся с каждым мигом, их, очевидно, несло к далеким огням, к спасению, а не наоборот, как это было во время посвящения. Возможно, твердил он себе, он просто опять дал себе перепугаться, чуть ли не с радостью поддался панике. Быть может, Патриарха и у себя-то нет, ушел по делам, а быстрый поток — как дворецкий, отправляет визитеров откуда пришли или в другое тихое местечко: — Но когда они подлетали к ближайшему огню, который недавно был точкой — будто булавкой ткнули, — а теперь разбух в сиявшее золотистыми лучами солнце, он увидел: середина его, куда он уже почти рад был бы попасть, предпочитая любой исход этому бесконечному падению, чем-то закрыта. С более близкого расстояния он рассмотрел: то была женщина. Жилистая, смуглокожая. Груди — словно яблоки, мускулистые ноги, в горле — безобразная глубокая рана, от которой голова, видимо, еле держится на шее. На грудях и животе пятнами засохла кровь, от которой волосы на лобке и под мышками свалялись. Она парила в самом центре золотого огня, огромная, великанша. Но Бехайм знал, что это только так кажется, это оптический обман, которому поддаются все, кто проходит сквозь Тайну, а когда он будет совсем рядом с ней, и сам огонь станет меньше, и женщина окажется вполне обычных размеров. Он подумал было, что это Имаго — пугало, оставленное Патриархом, чтобы не заносило кого попало, но когда они полетели прямо на нее, она протянула к ним руки, словно приветствуя их. Он увидел ее во всех подробностях, и у него екнуло сердце. Красные заточенные зубы, выжженные огнем зрачки. Длинные, загнутые, острые ногти, черные как смоль. Он попытался изменить траекторию движения, рвануться в сторону, но с потоком было не справиться, и их внесло в золотистый ореол, и вот они были уже всего в нескольких сантиметрах от готовых вцепиться в них пальцев — так близко, что ему даже удалось рассмотреть прогалины серой гнили, выступавшей на поверхность из-под ее кожи, вытекшие глаза, а кроме того, ему показалось, что он увидел кое-что еще, лениво ползавшее в черном провале ее рта, — может быть, божка-насекомого, чувствовавшего себя в безопасности за алой крепостной решеткой зубов. Она полоснула по воздуху когтями, метя в него, но тут поток закружил их и отнес в сторону, на безопасное расстояние. Из-за их спин донесся пронзительный вопль досады.

Он снова попробовал оторваться от женщины в белом — и снова потерпел поражение.

— Сука! — заорал он и метнулся всем телом.

Ее ногти впились ему в запястье.

Он попытался подтянуть ее к себе, сделал хватающее движение, но она остановила его руку. Он замахнулся кулаком, но на этот раз она дала ему задеть ее по лицу и сама нанесла удар точно в висок, оглушив его. Он вяло повис в ее хватке, глядя, как мимо плывет темнота, а огни превращаются сначала в звезды, а потом в пристанища каких-то дьявольских отродий. Да, мериться с ней силами бесполезно. Вместо того чтобы впустую растрачивать себя на попытки ускользнуть от нее, он прибег к воспоминаниям, надеясь успокоиться и избавиться от страха. Его не удивило, что на ум сразу же пришла Александра.

Несмотря на то. что он теперь с подозрением относился почти ко всему, что их связывало, это было единственным событием со времени его посвящения, когда жизнь превзошла его ожидания, когда с него спали все оковы, пусть даже это был просто какой-то выброс энергии, яркая вспышка бытия, существовавшая как будто вне времени, в отрыве от цепей обстоятельств, связавших его с ней на пути борьбы, недоверия и предательства. Миг этот, пожалуй, вряд ли позволяет надеяться на что-то серьезное. Это был лишь каприз, игра вдруг ударивших молний, преобразивших сердцевину их темных чувств. Но ведь это случилось, а значит, само воплощает в себе надежду, словно небесное знамение какого-то чуда, которое должно прийти, и, возвращаясь к этому воспоминанию, пробуя его на вкус, кутаясь в его цвета, в ожившие ощущения, он если и не обрел снова упование, то, во всяком случае, будто бы очистился. Он чувствовал губы Александры, слышал ее шепот, к нему снова прикасались ее ловкие длинные пальцы, он снова раскачивался с ней на гигантском погребальном ложе. Он теперь точно знал, что во всех этих мерцающих бликах и трепете было мгновение, чистотой своей затмившее то лукавство, с которого все начиналось, был миг полного слияния их существ, доказывавший что-то хорошее и обещавший что-то более прочное, чем просто радость телесной близости. В ту секунду они посмотрели друг другу в глаза, отдыхая от страсти, познали какую-то глубинную истину. Вот было бы время вглядеться в эти воспоминания, перебрать их одно за другим, он обязательно нашел бы то, особое — мгновение совершенства. Но проплывавшие в памяти образы было не удержать, и, открыв глаза, он обнаружил, что женщина в белом внимательно смотрит на него, ядовитым темным взглядом лишая его той малой отрады, что дало ему вернувшееся на секунду прошлое.

Приближаясь к очередному огню, они всякий раз начинали лететь быстрее, проносясь мимо него с головокружительной скоростью, и каждый из этих огней был похож на первый: сияющий вход в какой-то коридор, перекрытый каким-нибудь страшилищем, от лап, когтей или зубов которого Бехайм едва успевал увернуться. Ему пришло в голову, что это ему показывают: выхода нет, здесь Патриарх разместил свою зону смерти. Непонятно, что она означает, но ничего хорошего не сулит. Они промчались мимо скорпиона, рыскавшего внутри синей звезды, мимо волка, бесновавшегося в темно-красном пламени, мимо белого солнца, в сердце которого поселился гигантский червь, мимо множества изуродованных людей, мимо мухи в короне, мимо темных изгибов, похожих на живые трещины в середине горящего драгоценного камня, мимо движущейся картинки-головоломки из светящихся серебристых костей, мимо крылатых крыс и обезьян с человеческими гениталиями, раздувшимися мордами трупов и змеиными жалами, и наконец за гроздьями огней он различил тоненькую, с волосок, мертвенно-бледную полоску, разрезавшую тьму и создававшую иллюзию горизонта в этих глубинах, где его быть не может. По сравнению с ужасами, которые уже миновали, она выглядела приветливо, но он решил, что это сигнал от самого страшного обитателя этих мест — Патриарха. Бехайму стало жутко, мысли пришли в беспорядок, скучились в мозгу диким роем, зазвучав не в лад друг другу: колющими вскриками ярости, грохотом отвращения, интерлюдиями злорадства, трубными голосами непримиримого гнева, стуком ножей похоти — мозаикой ощущений, сливавшихся в единое целое. Он понял, что, пройдя сквозь поверхность черной лужи, вступив в страну гибели, он также прошел и сквозь спокойную, холодную поверхность ума Патриарха и был ввергнут в хаос, лежавший под ней, в эту зону смерти, созданную за годы пиров, наваждений, уныния, в черную лихорадку, куда он все дальше, бесконечно погружался, не найдя себе лучшего времяпрепровождения, лучшего способа жить, ибо конец его близился, но по природе своей он не мог умереть, лишь сроднялся со смертью, как в том примере из математики, на котором школьник впервые знакомится с полной непостижимостью Вселенной, когда при попытке попасть из точки А в точку В, пройдя половину расстояния, потом половину того, что осталось, потом очередную половину и так далее, путник обнаруживает, что достичь точки В невозможно — от пункта назначения его так и будет отделять все уменьшающаяся бесконечно малая часть пути, и, таким образом, он обречен вечно стремиться от того, что когда-то было началом, к концу, или от города Реймса к городу Морнею, застряв между двумя любыми выбранными им полюсами, которые успели превратиться в две нелепые абстракции. Эта способность противостоять самой суровой и абсурдной среде, чувствовать себя как рыба в воде в абсолютном минусе выхолащивала волю Семьи к выживанию, заставляла их любую живую ниточку бытия, несущую хоть каплю надежды, скручивать во что-нибудь еще более темное, чем сама тьма их происхождения, побуждала их пытаться уничтожать фактически неуничтожимое, так думал Бехайм. И вот теперь он сам заражен всем этим, ибо, хотя в его мозгу громко отдавался эхом Патриарший бред и он летел рука об руку с женщиной, взращенной на порочности и предательстве, он начинал вживаться в Тайну — и не просто для того, чтобы уцелеть, как это было после посвящения Агенором. Он начинал ценить ее свойства, питаться ею. Не то чтобы ему стало не так страшно — скорее, он принял свой страх, перестал с ним бороться, а освоившись таким образом, он мог уже без предубеждения смотреть на то, что его окружало, понял, что не все здесь ему враждебно.

Черное безмолвие, фальшивые звезды и холод вдруг пробудили в нем что-то знакомое, как будто он почувствовал старый домашний запах, словно это место напомнило ему что-то родное, давнее — да не такое уж и давнее, два года только прошло: ровный ряд деревьев, резко выделяющихся на фоне молочного рассвета у отцовского дома под Ируном, белый туман, застилающий картофельное поле, зеленая пыльная вспышка миртового куста — впечатления, так закрепившиеся в наших сердцах, что мы их больше не замечаем, но потрясающие душу, когда мы вдруг после долгого отсутствия наталкиваемся на них. Память о доме. Вот в чем, понял он, тайный зов этой тьмы, вот что притупило его ужас: он теперь знал, что его родина больше не Ирун. Он вновь родился в Тайне, из этой почвы взошел в день посвящения, в нее же ему суждено вечно уходить. Эта пустота, этот заброшенный колодец с его демонами, огнями и муками занял место пряного, вкусного запаха тушеной оленины в доме у его деда, мурлыканья любимого кота, бренчания расстроенного материнского пианино со слишком высокой нотой до, придававшей угрюмый оттенок шумановскому вальсу. Ему было больно понять это, и в то же время он почувствовал себя сильнее, словно ухватился за что-то прочное, отчего стал падать вроде бы уже не так стремительно, а потом и как будто даже ощутил опору под ногами, и теперь можно было смастерить какое-нибудь орудие и попробовать воздействовать им на судьбу.

Они приближались к очередному золотистому огню, в середине которого приплясывал тощий красноглазый старик со всклокоченными седыми волосами до плеч, весь в лохмотьях, с торчащими клыками и расставленными, как у ловца, костлявыми пальцами. Бехайм, похоронивший надежду, что выполняемое им поручение само по себе обеспечит его безопасность, задумал свой план. Он встретился взглядом с женщиной в белом, которая плыла на фоне тьмы, словно посланник смерти и вожделения, — сквозь разрезы платья виднелась ее гладкая блестящая плоть, напоминавшая сочные листья растений каких-нибудь засушливых мест. Он поманил ее свободной рукой, как бы зовя к объятиям.

— Мне страшно, — сказал он. — Можно, я к вам прижмусь?

Он знал: она его не боится, с такой-то силищей. Конечно, кое-что заподозрит, но ей приятно будет подразнить его, поиграть, вселяя в него надежду. Он изо всех сил постарался изобразить страх и мольбу.

Она, не ослабляя хватки, позволила ему подтянуть себя поближе и уютно уткнулась в него бедрами. Оказавшись совсем рядом, ее лицо расплылось бледным пятном, на котором выделялись неотразимые глаза, и, чтобы не утонуть в них, он привлек ее к себе и прильнул к ней в поцелуе. У ее губ был вкус гнилой крови, а когда в его рот медленно, как улитка, ощупывая, вошел ее язык, толстый и липкий, он представил себе несмышленых тварей, которых находишь полуживыми в земле, копнув лопатой. Нечистый поцелуй захватил его куда больше, чем он намеревался, и ему пришлось сделать усилие, чтобы продолжать смотреть вперед, за ее плечо, на золотистый огонь с его престарелым стражем, к которому они приближались. Он понимал: нужно точно рассчитать свои действия. Позади огня белая полоса, протянутая сквозь пустоту, стала собираться пятнами, она постепенно обретала очертания какой-то сплющенной рожи: по бокам от растянутых губ, обнаживших все зубы, чуть возвышались воспаленные по краям глаза-щелки с зазубренными зрачками, словно это какое-то чудовище выглядывало из-за равнины, изучая ее. Бехайму пришлось напрячься, чтобы снова переключить внимание на женщину в белом и старикашку, но он никак не мог отделаться от ощущения, что белое нечто там, вдали, принимает все более отчетливые формы.

Бехайма и его провожатой наконец коснулись лучи огня. То, что он принял за звезду, оказалось золотым тоннелем, на дне которого их ждет какой-то бес, а когда они подлетели ближе, Бехайм рассмотрел: красные глаза старика — это вовсе не глаза, а пустые, кровавые провалы, мертвенно-бледные щеки покрывала щетина, как у трупа, темно-красный язык раздулся, словно слизняк, наполовину выползший изо рта, руки распахивались и снова сходились с конвульсивной непроизвольностью, как у только что убитого, и он не приплясывал, а трясся в параличе, исполняя танец повешенного.

Бехайм сомкнул руки за спиной у своей спутницы и крепче прильнул к ней в поцелуе. Она прижалась к нему, по-видимому ничего не подозревая, поглощенная собственным вероломством. Еще несколько мгновений — и они промчатся мимо этих судорожно шарящих серых пальцев, и тут он засомневался в разумности своего плана, осознав все подводные камни и неожиданные повороты, которые могут его ожидать. Но раздумывать было некогда, и уже почти у самого входа в тоннель он изо всех сил крутанулся вместе с ней, не пытаясь вырваться, а, наоборот, как бы поддавшись ее хватке и слегка изменив направление их движения ровно настолько, чтобы старик смог достать женщину правой рукой, — и тот, зацепив пальцами ее плечо, оторвал ее от Бехайма. Ее ошеломленное лицо застыло белой маской. Она ухватилась было за Бехайма, но он оттолкнул ее, дал инерции унести себя и впрыгнул в самый центр света, успев увидеть, извиваясь и барахтаясь, как сцепились эти двое, обнажив блестящие клыки, кусаясь и царапаясь и безобразно разбрызгивая повсюду кровь. А за ними, расплывшись неясными контурами в струях света, быстро надвигалось что-то огромное, бледное.

Бехайма всего пронзило страхом, всколыхнувшимся внутри, словно кот, сиганувший в окно из горящего дома, и это придало скорости его мучительному полету. Нахлынули новые сомнения. А что, если там, в сердце этого огня, никакого выхода нет? Что, если путь ему перекроет очередной, еще более ужасный страж? У него за спиной кто-то пронзительно закричал. Непонятно, мужчина или женщина. Ясно только, что от боли. Он без оглядки ринулся в тоннель света, вверх, неловкими движениями начинающего пловца стараясь преодолеть поток, чтобы он не вынес его обратно в пустоту, пытаясь нащупать то, чего здесь быть не может: какой-нибудь край, угол, выступ скалы.

И ему это удалось.

Он обхватил пальцами какую-то каменную выпуклость и вцепился в нее что есть сил. Другая его рука коснулась плоской поверхности, он нашарил трещину и тут же вставил в нее три пальца, пытаясь обрести опору.

Затем он подтянулся и выбрался как будто из какого-то омута в мерцающий факельный свет, на грубый холодный камень. Ловя ртом воздух, он увидел, что лежит в коридоре, стены которого в обоих направлениях утыканы факелами, укрепленными в железных кронштейнах. Незнакомое место. Это мог быть любой уголок замка. Возможно, этот коридор ведет в мир кошмаров. Только страшнее того, от чего он ушел, уже быть не может.

Если он, конечно, ушел.

Мысль о том, что за ним, может быть, все еще гонятся, заставила его пошевелиться. Он с трудом поднялся на ноги и изумленно смотрел, как из складок его одежды падают капли черноты и шлепаются на каменный пол, раскатываясь там, словно ожившие знаки препинания, соединяясь сначала в лужу, а затем в ручеек, который потек обратно, к омуту, вливаясь в него.

Бехайм пошел по коридору, выбрав направление наобум, но не успел сделать и трех шагов, как из-за спины донесся звук вспарываемой по шву плотной ткани. Обернувшись, он увидел, как из омута показались голова и плечи женщины — его спутницы. Волосы ее были приглажены назад, по коже, как жуки, разбегались врассыпную капли небытия. Взгляд ее черных, пустых, как дырки в простыне, глаз остановился на нем, рот был раскрыт. Бехайм застыл в полной растерянности. И тут из-под черной поверхности вылезли белые, невероятно длинные пальцы, затем мясистая рука, пальцы обхватили ее макушку — так обычно берут апельсин — и утащили вниз.

Бехайм бросился прочь, работая руками, стараясь найти какой-нибудь боковой ход, он жаждал оставить наконец все это позади, но боковых ходов не было. Коридор, освещенный бесчисленными факелами, под углом вставленными в железные кронштейны, казалось, уходит в бесконечность темными серыми каменными стенами, украшенными парчовой глазурью мха. Он бежал и бежал, пока не закололо в боку. Только тогда он остановился и прислонился к стене. Тишину нарушало лишь его тяжелое дыхание. Он обернулся и увидел вдали, в оставленном им конце коридора, белый силуэт, едва различимый на таком расстоянии. В душе его и уме все снова раскололось на части, его опять настиг тот хаос, как тогда, когда он заметил белую линию горизонта — зловещий знак приближения Патриарха. У него задрожали ноги, легкие охватило огнем. Он знал, что далеко не убежит. В нем вскипело негодование, и он закричал:

— Что тебе от меня нужно? Я все делаю так, как ты просил!

Патриарх, похоже, его не услышал.

Бехайм, пошатываясь, сделал несколько шагов.

— Чего ты хочешь от меня? — снова крикнул он и на этот раз получил ответ, хотя и совсем не такой, какого можно было ожидать.

Коридор как будто опрокинулся: казалось, вниз уходит глубокий колодец — сужающийся строй красных огненных слез и плит серого камня, а где-то почти на дне обозначился силуэт Патриарха — не живое существо, а, скорее, какой-то белый символ. У Бехайма сильно закружилась голова. Он вцепился в сырые камни и закрыл глаза.

Какое-то время спустя он осторожно открыл их.

Он чуть было не закричал — так невыносимо было сдерживать давящий, нарастающий в груди ужас, но то, что предстало его взору, как будто навалилось на него несокрушимой силой, и у него перехватило дыхание, а язык прилип к горлу. В паре метров от того места, где он стоял, распластавшись по стене, из конца тоннеля на него, казалось, глядел великан. Это было гигантское лицо Патриарха — с необычайно тонким строением костей. Оно напоминало морду летучей мыши, ласки, хищника вообще: приплюснутая шишка носа с узенькими, как щелки, ноздрями; безгубый рот, из которого торчали клыки размером с бивни; мясистая белая кожа с кружевом голубых вен, рисунок которых был похож на сложную татуировку; непропорционально большие глаза с зазубренными зрачками — туманное вещество их радужных оболочек, казалось, постоянно кипело и двигалось, тут и там вспыхивая фосфоресцирующими огнями гнилушек, то распускавшимися, то гаснувшими невпопад.

Рот этого существа раскрылся, обнажив два ряда запачканных кровью игольчатых зубов и испустив мощную струю трупного запаха.

Бехайм почувствовал, как по его ногам потекли собственные экскременты. У него подкосились ноги, и он осел на пол, отвернувшись к стене в ожидании конца.

Но конец не наступал.

Вместо этого он услышал приятный мужской голос:

— Полно же, дитя мое. Садись, поговорим с тобой.