"Белый всадник" - читать интересную книгу автора (Давыдов Юрий Владимирович)

3

Егор Петрович с Ценковским сидели под навесом просторного дома негоцианта Никола Уливи в окружении дюжины «соотечественников». Стол был уставлен бутылками. В ровном пламени свечей с меланхолическим треском гибли какие-то крылатые твари.

Уливи, седой и хитроглазый, произнес тост. Тост был столь же длинен, сколь и невесел, хотя негоциант произнес его самым непринужденным тоном. Он приветствовал сынов великой северной державы, рискнувших проникнуть в столь южные широты и посетивших город Хартум, в коем за пять лет умирает три четверти европейцев от изнурительной жары, болотных испарений и еще черт его знает от каких болезней.

Высказав все это, Уливи чокнулся с Ковалевским и Ценковским. Когда бокалы были опорожнены, он добавил, что просит русских располагать его домом как собственным. «Соотечественники» согласным хором предложили свои услуги путешественникам.

Егор Петрович и Ценковский рассыпались в благодарностях столь душевным и сердечным людям. Они не замечали усмешки, с какой посматривал на Уливи и его собутыльников молчаливый шатен с высоким лбом и орлиным носом. Даже не сведущий в медицине человек догадался бы, что этот юноша едва оправился от приступа тропической малярии – таким изможденным и желтым было его лицо. Одетый в турецкое платье, он расположился несколько в стороне и после тоста Уливи лишь приподнял свою рюмку и поставил, не пригубив.

Альфред – так звали юношу в турецком платье – был удивлен, что русские, такие, по-видимому, серьезные и положительные, принимают за чистую монету болтовню всей этой компании. Впрочем, еще месяц назад ему, Альфреду, все они тоже казались чрезвычайно милыми. Да, месяц назад, приехав в Хартум с бароном Мюллером, Альфред Брем не подозревал, что все эти Уливи, Лумелло, Вессье и прочие не кто иные, как мошенники и убийцы.

Узнал он про них от них же. Как все негодяи, они не стеснялись, когда речь заходила о «друге-приятеле». Уливи, например, ничуть не таил, что аптекарь Лумелло, обделывая свои тайные делишки, связанные с перепродажей слоновой кости, отравил, как крыс, несколько соперников, а Вессье, торговец черным деревом и шкурами леопардов, держит гарем и до смерти избивает невольниц. Лумелло и Вессье, в свою очередь, охотно рассказывали, что Уливи, этот седовласый итальянец, часто потчующий их ромом и сигарами, этот примерный католик наживается торговлей рабами…

Альфред тихонько поднялся, подошел к краю террасы и, опершись спиной о столб, поглядел в сад. Сад был в лунных отсветах, в четких тенях. Брем вздохнул: точь-в-точь как дома. И увидел усадьбу в Тюрингии, лица отца, матери, братьев. Нынче ему особенно взгрустнулось. Днем этот задиристый барон Мюллер распек препаратора Брема за то, что тот изготовил мало птичьих чучел. «И ведь отлично знает, – обиженно думал Альфред, – как меня терзала малярия. Так нет: сто тридцать чучел ему мало…»

– Простите, я решился нарушить ваше уединение… Барон, с которым вы имеете удовольствие путешествовать, сказал мне, что вы тоже натуралист. Очень приятно встретить коллегу.

Брем протянул Ценковскому руку:

– Вы льстите мне, господин Ценковский. Я, право, дилетант.

Ценковский шутливо погрозил Альфреду пальцем:

– Эге, да вы скромник! А что скажете о «Материалах к познанию птиц»?

Брем и обрадовался и смутился.

– Да… но… Но книги, о которых вы упоминаете, написаны не мною.

– Позвольте, позвольте, – смешался Ценковский. – Неужели мне изменяет память?

– Только на имя.

– Что вы хотите сказать?

– Я хочу сказать, что автор их Брем. Но не Альфред, а Людвиг.

– Ах, вот оно что, – протянул Ценковский. – Он ваш родственник?

– Людвиг Брем – мой отец, – со сдержанной гордостью отвечал юноша.

Ценковский хлопнул себя по лбу:

– А я, однако, хорош! Как было не сообразить? «Материалы» выданы в свет, кажется, лет двадцать, двадцать пять тому назад, а вы в то время, должно быть, еще и не родились. Правда?

Все это было сказано дружески просто, с доброй улыбкой, и Брема потянуло откровенно поговорить с этим худощавым, некрасивым голубоглазым человеком, потянуло рассказать ему и о нынешней стычке с бароном, и о своих нильских впечатлениях, и даже о сокровенном – о замыслах написать когда-нибудь такую поэтическую книгу про жизнь животных, чтобы ее прочли многие люди, далекие и от науки, и от природы, прочли и ощутили бы волшебство лесов, рек, степей… Альфред даже немного испугался своего внезапного душевного порыва и быстро глянул на Ценковского с застенчивой полуулыбкой.

Догадался ли тот, как одиноко этому юноше среди хартумских «соотечественников», а может, просто надоело Льву Семеновичу слушать болтовню на террасе, но только взял он Брема под руку и пошел с ним сквозь рваный лунный свет по черным садовым теням.

Егор Петрович вскоре заметил исчезновение молодых людей и позавидовал им.

«Соотечественники» пили обстоятельно и пьянели с тупой неуклонностью, как офицеры в русских захолустных гарнизонах. Егор Петрович принужденно улыбался и обдумывал благовидный предлог ретирады. Ну, что, в самом-то деле, сидеть у разливанного ромового моря? Да и персона господина полковника – Ковалевский дважды или трижды уточнял: он-де подполковник, но все упрямо величали его чином выше, – кажется, не занимает больше «соотечественников». Он ведь уже доложил, куда и для чего направляются четверо русских. При слове «золото» Уливи стал прозрачно-трезв, подобрался, напрягся. Но так длилось не больше минуты. Потом Егору Петровичу пришлось выслушать пространное и мрачное рассуждение о «невероятном коварстве негров» и о том, что белый, появившийся в долине реки Тумат, непременно будет умерщвлен отравленной стрелой. Ковалевский пробовал возражать: у него, дескать, найдется охрана.

– Из кого же? – осведомился Уливи.

– Негры-солдаты, – отвечал Ковалевский.

Негоциант сделал красноречивый жест: они-то и прикончат уважаемого полковника… Не все разделяли предсказания хозяина. Однако все утверждали, сочувственно покачивая головой, что экспедиция вряд ли обернется счастливо: и золота полковник не сыщет, и заболеет наверняка.

Рассуждения на эту тему заключил аптекарь Лумелло.

– Оставайтесь-ка с нами, – улыбался он, показывая дурные зубы. – Нет? Ну так выпьем, господа!

И вот они пьют уже второй час.

Доктор Пенне, склонив лысую, желтую голову, перебирал струны гитары и порывался тянуть фальцетом песенку Беранже «Мои дни осуждены…».

Слово «осуждены» не нравилось отравителю Лумелло.

– Осуждены? – негодовал пьяный аптекарь; его маленькие, близко посаженные глазки буравили доктора. – Осуж-де-ны? Эт-то мы еще поглядим!

Доктор отмахивался. Барон Мюллер, плотный, мясистый человек, оглядывался вокруг с таким видом, будто поджидал обидчика, которого он, барон Мюллер, видит бог, вздует как следует. Торговец черным деревом Вессье рассказывал что-то сальное о «прелестницах абиссинках»; при этом он целовал кончики своих пальцев и все пытался хлопнуть Ковалевского по плечу.

Наконец Егор Петрович стал откланиваться.

– Куда же вы? – изумился Уливи, и Ковалевскому, как давеча, когда речь зашла о золоте, показалось, что негоциант мгновенно стал прозрачно-трезв. – Куда же вы, дорогой полковник? Мы еще грянем баркаролу из «Фенеллы». Мы тут отлично все спелись, – добавил он с двусмысленной улыбкой.

Егор Петрович остался: неловко было обидеть гостеприимного хозяина. Веселье, если только все, что происходило на террасе, можно было назвать весельем, продолжалось.

И вдруг вся компания притихла.

Он всегда появлялся внезапно, этот иезуит, – длинный, постный, с узким лицом и недобрыми умными глазами. И в этих внезапных его появлениях всегда было нечто устрашающее.

Падре Рилло привычно поднял руку для благословения, но, увидев красные лоснящиеся физиономии своей паствы, опустил руку и сказал:

– Добрый вечер. – Голос у него был звучный, энергический.

– Добрый вечер, падре, – послышалось со всех сторон, – добрый вечер.

Рилло направился к Егору Петровичу.

– Рад видеть вас еще раз, – сказал падре по-русски, к великому удивлению всех присутствующих.

Не удивились двое: Ковалевский и Никола Уливи.

– Кофе, падре? – спросил хозяин.

– Да, кофе, – ответил Рилло, не взглянув на Уливи и садясь рядом с Ковалевским.

Они познакомились утром. Едва барка подвалила к Хартуму, как на борт поднялись миссионеры, среди них был и Рилло. Но еще задолго до хартумского знакомства Ковалевский был наслышан об этом неутомимом служителе Ватикана – имя его частенько появлялось в европейских газетах. Особенно громко прозвучало оно после ловких политических комбинаций падре Рилло в Сирии.

Утром на дахабия Ковалевский узнал из уст Рилло, что отныне падре со своей братией приступает к широкой миссионерской деятельности именно там, где Егору Петровичу, по просьбе египетского правительства, поручалось разведать золотые россыпи. Но падре, впрочем, умолчал о том, что его миссия печется не столько о вящей славе господней, сколько о пополнении ватиканской казны, а сверх того, и о проникновении некой европейской державы в Судан и Эфиопию.

Егору Петровичу иезуиты с их девизом «цель оправдывает средства» были, мягко выражаясь, неприятны. Все это, впрочем, не помешало Ковалевскому еще утром оценить Рилло, обширную его начитанность, познания в русском языке.

Теперь, сидя рядом с горным инженером, прихлебывая мелкими глоточками горячий мокко, Рилло повел речь о том, не согласится ль Егор Петрович… Он умолк и обвел своими суровыми глазками «соотечественников».

– Я хочу, – сказал падре, – говорить с нашим гостем на его языке. Язык этот нравится мне чрезвычайно. А говорить на нем приходится, к сожалению, редко. Надеюсь, вы извините?

– О, пожалуйста, пожалуйста, – ответил за всех Никола Уливи.

А доктор Пенне бодро предложил:

– Господа, сразимся?

Все поднялись и перешли гуськом в комнаты. Питие было окончено, начинался вист.

– Я ваш избавитель. – Падре метнул презрительный взгляд в спины удалявшихся гостей. (Ковалевский пожал плечами.) – Итак, Егор Петрович, – продолжал иезуит, отчетливо выговорив имя и отчество Ковалевского, – я убежден, что имею в вас человека просвещенного и добросердечного. Поверьте, – он сделал протестующий жест, – это не пустая похвала…

Рилло отхлебнул кофе и начал выстраивать фразу за фразой по всем правилам хорошо затверженной русской грамматики.

Мысли, высказанные им, сводились к следующему: различия меж церковью католической и православной, к каковой принадлежит уважаемый Егор Петрович, не могут, разумеется, помешать им, то есть господину Ковалевскому и ему, падре Рилло, не могут помешать им объединить свои усилия, дабы нести свет Христова учения в африканскую тьму…

Егор Петрович затеребил ус.

– Господин Рилло, я не миссионер.

– Знаю, – остановил его иезуит. – Мы и не просим, чтобы вы читали проповеди или совершали требы. Но помогите это сделать другим.

Ковалевский почувствовал раздражение.

– Господин Рилло, говорите прямо.

Падре посмотрел ему в глаза.

– Благодарю за откровенность, – сказал он очень спокойно. – Говорить прямо. Как сие? Без обяков?

Ковалевский не удержался от улыбки:

– Без обиняков.

– Благодарю вас. Итак, без обиняков. – Он опять заглянул в глаза Ковалевскому. – Я прошу вас взять с собою наших священников.

Егор Петрович откинулся в кресле. Его коробило от этого заглядывания. Он забарабанил пальцами по колену. «Тэк-с, тэк-с… Так вот куда ты метишь, птичка божья». И, подумав, ответил:

– Не могу. Без разрешения каирских властей не могу.

Рилло поджал губы. Такого поворота он не ждал. Но падре великолепно владел собой.

– А местный генерал-губернатор вам не указ? – спросил он медленно.

– Нет, господин Рилло, не указ, – отрезал Ковалевский.

Рилло допил чашку кофе.

– Очень жаль, – произнес он бесстрастно. – Жаль, когда интересы высшие, – он возвел глаза к потолку, – уступают в нашем сердце низшим.

– Совершенно справедливо, – с подчеркнутой значительностью ответил Ковалевский.

– Ну хорошо, Егор Петрович, – вздохнул падре. – А не поможете ли вы мне в другом?

– В чем же?

Рилло улыбнулся:

– Что нового в российской словесности?

– О! Вы и за ней следите? Очень приятно. Вот теперь вы найдете во мне миссионера. – И он придвинулся к Рилло…

Когда дом наконец опустел и затих, Никола Уливи торопливо прошел в глубину сада. Там среди мимоз в беседке ждал его Рилло.

– Послушайте, Уливи, – устало проговорил падре, – мне с каждым днем все хуже…

Уливи знал, что Рилло жестоко страдает дизентерией. «Однако, черт побери, – злобно думал Уливи, – нашел время распространяться о своих болезнях».

– Я говорю не для того, чтобы вызвать ваше сочувствие, сын мой, – иронически сказал Рилло, – хотя, конечно, вы сострадательный христианин.

– Ну-ну, – пробурчал охотник за рабами. – К чему это, отец?

– А вот к чему, Никола. – Голос падре стал жестким. – Если меня не станет, карты повезете вы.

– Они согласны? – громко прошептал Уливи. – Согласны?

– Боже мой, боже мой, – кротко проговорил Рилло, – какая алчность сожигает вашу грешную душу.

Уливи криво ухмыльнулся.

– Вы сами отвезете карты в Рим, – повторил Рилло властным тоном.

– Конечно, падре. Но…

– Что «но»? – недовольно спросил иезуит. – Какие еще «но»?

– Я хочу сказать… – Уливи проглотил слюну. – Я хочу сказать – в том случае повезу, если мне дадут эти чертовы мужланы.

– Вы возьмете карты у молодого. Его не пришлось долго уговаривать. – Рилло поднялся. – Доброй ночи, сын мой.