"Соучастница" - читать интересную книгу автора (Тома Луи)Глава 3Вторник, вторая половина дня «Дорогая, Спешу успокоить тебя относительно дела, которым я занимался в эти выходные. Как мы и предполагали, все сработало очень, очень хорошо. Тем не менее я по вполне понятным причинам вынужден был задержаться там, у моих друзей, еще на 48 часов. Можешь представить, какими тягостными для меня были эти два дня. Вернувшись вчера вечером домой, я вздохнул с облегчением. Наконец-то один! Я так измотался, что, отключив телефон, сразу лег в кровать и проспал до сегодняшнего утра. До обеда я лишь успел съездить в город к своему приятелю, у которого в автомобильной катастрофе погибла жена. Из-за формальностей, связанных с перевозкой тела, похороны состоятся только завтра утром. На церемонию приглашены лишь самые близкие. Дома я принял душ и наскоро перекусил. Чувствую себя совершенно другим человеком. Сейчас два часа дня, я сижу в своем кабинете. Телефон еще не включил, чтобы можно было написать тебе письмо в спокойной обстановке. Надеюсь, ты удачно добралась до места, хорошо питаешься и спишь, а все твои страхи, наконец, рассеялись. В это время года в солнечном Рио должно быть просто великолепно! У нас здесь холодно, грязное небо брызжет противной изморосью. Как я тебе завидую! Мои дела, как я уже сообщил тебе вначале, обстоят наилучшим образом, и я не удивлюсь, если все уладится гораздо скорее, чем я предполагал. Разумеется, я был бы этому только рад! Обещаю постоянно держать тебя в курсе, все время думаю о тебе, милая, крепко тебя целую». Филипп перечитал письмо и подписался своим именем. В случае, если непредвиденные обстоятельства помешают Раймонде его получить до востребования в Рио, оно может быть распечатано и выброшено без всяких последствий. Понятный для получательницы, безобидный текст не привлечет ничьего внимания. Конечно, он предпочел бы воздержаться, однако обещал написать. «Наверняка она сейчас изводится!..» Зная характер Раймонды, он боялся, что она напишет сама или позвонит, если не получит от него известий. А этого ни в коем случае нельзя допустить! Он зажег сигарету, рассеянно проведя взглядом по стеллажам, занимавшим чуть ли не всю стену напротив. Три полки были полностью уставлены справочниками по Латинской Америке, которые он в течение долгих лет искал и сортировал с любовью настоящего коллекционера. То, о чем он читал и что переживал в своем воображении, Раймонда переживает уже сейчас. Она сама не осознавала, как ей повезло! Чтобы убедиться в этом, ей достаточно было оказаться здесь, с Филиппом, на первом этаже этого пригородного особняка, и бросить один только взгляд в окно. Изморось перешла в мелкий дождь, окрашивавший сады и дома в монотонные серые тона… Когда после своего первого успеха, связанного с выходом в свет его книги – и, в сущности, единственного, который когда-либо у него был – Филипп взял в аренду дом, он был пленен спокойствием этого жилого квартала в предместье Бур-ля-Рен. Сегодня же он приводил его в уныние. Нельзя сказать, что его мучили угрызения совести или он о чем-либо сожалел. Нет! Слишком долго готовил он свое преступление и поэтому не мог относиться к первому или второму из этих чувств иначе, как к недостойной его слабости. Увлечение ницшеанской философией, которая питала его отрочество самоучки, не прошло бесследно. Плохо усвоенная, усиленная покорностью Раймонды, она придала ему решимости идти до конца. Тем не менее сделать это было непросто! Не легче было и потом, особенно после возвращения Робера в Мулен. «Мужайся, старина… мужайся…» У Филиппа был выбор: либо эффектный припадок с обилием слез и стонов, либо молчаливое, полное достоинства выражение скорби. Он выбрал второе, более созвучное его характеру: достаточно было напустить на себя мрачный вид и говорить как можно меньше. Но когда в ярком луче прожектора шлепавшие по грязи, перемешанной с глиной карьера, полицейские вытащили из-под обломков машины полуобгоревший труп, тошнота подступила у него к горлу. Филиппа стало рвать, а рядом, почти с таким же жалким видом стоял сочувствовавший ему Робер. Тело отвезли в мэрию Омбревилье; туда же завтра утром отправится и похоронный фургон. Будут Люсетта и Робер Тернье, никого больше! Родственникам, практически никому не известным кузенам из провинции, он напишет письмецо – опять, чтобы соблюсти приличия – и пошлет его после погребения. Что же касается нотариуса, Филипп выждет день или два и только потом свяжется с ним… Подытожив таким образом ситуацию, он немного взбодрился, ощутил в голове некую легкость, почти пустоту, перелистал неоконченную рукопись… которую никогда уже не закончит, выкурил несколько сигарет, поднялся на второй этаж, спустился на первый, снова поднялся, снова спустился и, наконец, решил немедленно покончить с неприятной обязанностью составления уведомительных писем. Он отмечал птичкой фамилии в своем блокноте, когда позвонили в дверь. Вздрогнув от неожиданности, он понял, насколько велико было его волнение. Он никого не ждал! Досадуя на непрошенного гостя, он открыл дверь. – Здравствуйте, Филипп. Нарядно одетая, почти элегантная в своем шотландском плаще, под зонтиком стояла Люсетта. В нескольких шагах позади нее к тротуару была припаркована «ланча». – Я с самого утра не могу до вас дозвониться, – сказала она. Филипп сделал скорбное лицо. – Телефон отключен, дорогая Люсетта. Мне нужна была тишина, одиночество… – Если я вам помешала… Вдруг он осознал, что она стоит под дождем. Он пригласил ее войти, однако сделал это без особой теплоты, ибо, закрыв зонтик и сделав шаг внутрь, она в нерешительности остановилась. – Правда, если я вам помешала… На сей раз он счел нужным энергично возразить, схватил зонтик и сунул его в предназначенный для этого перуанский кувшин рядом с вешалкой. – Нет, нет, напротив… я рад, что вы заехали. – В таком случае моя совесть чиста. Впрочем, я не надолго… Она вошла, пытаясь тем не менее оправдать свою настойчивость: – Я главным образом хотела сообщить вам о визите, который нанесли нам сегодня утром… Но скажите сначала, как вы себя чувствуете? Что за вопрос! Мог ли он ответить иначе, чем: «Немного лучше, спасибо… Мне удалось поспать несколько часов… я пытаюсь взять себя в руки…» Одновременно он помогал ей снимать плащ. На ней был серый, мышиного цвета костюм, из-за чего она казалась еще более хрупкой, чем обычно, и походила на засидевшуюся в девушках дамочку, которая упражняется в кокетстве. Взглянув на ее аккуратно уложенные волосы, Филипп про себя подумал, что она, вероятно, заезжала к парикмахеру. Он провел ее в кабинет, извинившись, что принимает ее в своей клетушке: – Я даже не открыл ставни в других комнатах. Люсетта не раз приезжала с братом к Сериньянам. Одна она здесь не была никогда и сейчас входила в кабинет с чувством почтительного любопытства. – Видите, – сказал он, подключая телефон, – я вам не солгал. Она продолжала разглядывать книжный шкаф, огромный стол с пишущей машинкой и разбросанными на нем бумагами, голые стены, за исключением одной, украшенной великолепной репродукцией «A Bahiana»[2] работы Маноло Гальвао. – Так это здесь вы пишете, – наконец прошептала она. – Да!.. Здесь я меньше всего ощущаю ее отсутствие. Он устало, разочарованно шевельнул рукой. – Теперь дом для меня слишком велик! Вы понимаете? – Я понимаю, – тихо проговорила она. Затем вдруг, оживившись, добавила: – Вам не следует оставаться здесь, в этом предместье, Филипп, вдали ото всех, мусоля воспоминания, которые причиняют боль. Надо ехать в Париж. – Да, может быть… позже… – Нет, Филипп! Но она тут же смягчила резкость своего ответа: – Чем раньше вы уедете, тем лучше, поверьте мне. Мы подыщем вам двухкомнатную квартиру недалеко от нас. Люсетта с братом жили на проспекте Маршала Лиоте в 16-ом округе, в шикарной квартире, обстановка которой формировалась двумя поколениями зажиточных буржуа. – Предоставьте это мне, – продолжала она, словно согласие ее собеседника было уже получено. – Я все беру на себя… Вы будете приходить к нам… Боясь ее обидеть, он занял осторожную, сдержанную позицию. – Благодарю вас… Вы слишком добры… вы и так уже много для меня сделали. – О, Филипп, замолчите! Я бы так хотела иметь возможность помогать вам, быть вашим… большим… настоящим другом… Она непроизвольно взяла его за руку. Руки Люсетты были горячими от нервного возбуждения, которое выражали также и ее глубокие черные глаза. Она с трудом подыскивала слова. – Мне бы хотелось… вы знаете, я… я испытываю к вам такие нежные чувства… Она повторила с жаром: – Да… очень нежные. Она смолкла, словно ужаснувшись своей дерзости. Филипп отвел глаза, высвободил руку и мгновенно переменил тему: – Вы только что говорили о каком-то визите… – Ах да! – произнесла она, точно забыла незначительную подробность… – Инспектор полиции. – Инспектор полиции?.. По поводу происшествия? Филиппа бросало то в жар, то в холод, и этот душ продолжался долго, леденя ему сердце. Он постарался скрыть волнение, закурив сигарету. Дым показался ему едким, противным. – Я полагал, – произнес он с трудом, – что протокола дорожной полиции достаточно. – Мы тоже. Но… поскольку не было свидетелей… Он задавал нам вопросы. – Какого рода вопросы? – Самые разные. Почему мы вас пригласили? В котором часу вы приехали? Почему вашей жены не было с вами? Давно ли мы с вами знакомы? И… Она замялась. – И… царило ли в вашей семье согласие? Думаю, вы догадываетесь, что мы ему ответили, – живо добавила она. – Робер даже разозлился, когда инспектор стал настаивать на этом пункте. – О, фараоны… – Он умышленно использовал пренебрежительный термин. – Для фараона нет ничего святого. Все это знают! После первых минут, когда всем владели эмоции, наступило время разума. Почему он должен бояться инспектора полиции, даже целой бригады инспекторов? Разве не в предвидении этой вероятности он принял столько мер предосторожности? «Идеальное преступление!.. Я совершил идеальное преступление!» Сигарета вновь стала приятной на вкус. – Начал он довольно нагло, – сказала Люсетта. – Он совсем еще молодой, наверняка недавний выпускник какого-нибудь заведения, не слишком умный… это написано у него на лице. Но с какими претензиями!.. Я быстро сбила с него спесь. «Молодой стажер, вообразивший себя Шерлоком Холмсом», – подумал Филипп. Сам факт, что следствие поручили новичку, говорил о том, что делу придавали не очень большое значение. – У вас замечательная коллекция, – констатировала вдруг Люсетта, проведя ладонью по корешкам книг в шкафу. Ее указательный палец остановился на пухлом томике в четверть листа, подчеркивая заголовок, состоящий из одного слова: «Brasil».[3] Филипп угадал немой вопрос. – О, Бразилия сейчас так далека от меня. – Уж не хотите ли вы сказать, что… В голосе Люсетты сквозило осуждение. – Вы отказываетесь от путешествия? – Не знаю… там будет видно… Пока что мне ничего не хочется. – Надо бороться!.. Филипп снова закурил. «Только никакой выспренности, – подумал он про себя. – И никакого самоотречения… Немного покорности судьбе и чуточку разочарования…» Затем вслух произнес: – Бороться, зачем? Реакция его собеседницы была такой, какой он и ожидал. – Нет!.. Вы не имеете права выходить в отставку… Я слишком привязана к вам… Будем говорить начистоту… Всей фигурой она подалась вперед, глаза ее блестели, голос дрожал, исходившая от нее энергия совсем не вязалась с хрупким обликом. – Я слышала, что на некоторых военно-воздушных базах, когда в результате несчастного случая погибает пилот, все другие пилоты немедленно поднимаются в небо… доказывая тем самым, что они не являются заложниками судьбы. То же самое и с вами. Вы должны реагировать… негативное поведение недостойно вас! Вдруг она прекратила его увещевать и сделалась мягкой, почти нежной. – Не думайте, что я не понимаю… Вы переживаете тяжелый период, но вы не одни… Я рядом! Она тут же спохватилась и покраснела. – Мы рядом, Робер и я, мы вам поможем выкарабкаться. – Спасибо, Люсетта! Спасибо за все! И всем своим видом выражая непритворную благодарность, в душе он повторял про себя: «Спасибо, что протянула мне руку помощи. Спасибо, что подбиваешь меня на это путешествие, что веришь и заставляешь верить других, что это ты меня уговорила. Спасибо за твое невольное соучастие». Он снова вздрогнул, услышав звонок в дверь. – Это должно быть, Робер, – предположила Люсетта. – Он мне сказал, что постарается заехать. Оставив гостью в кабинете, Филипп пошел открывать дверь. Это был не Робер! |
||
|