"Кругосветное путешествие юного парижанина" - читать интересную книгу автора (Буссенар Луи Анри)ГЛАВА 3Пленники, еще сутки назад совершенно незнакомые, сейчас стали лучшими друзьями. Отныне само их существование зависело друг от друга. Двое молодых с добрыми сердцами людей с момента, как встретились с доктором, безотчетно оказались преданы ему в силу психологического закона, гласящего: чем больше человек делает добра другому, тем больше его любит. А доктор, в свою очередь, со всей искренностью ответил взаимностью, ибо оценил усилия, которые оба храбреца приложили для его спасения. — По-моему, — произнес Фрике, — пора рассказать каждому о себе. И поскольку дремота никак не торопилась сомкнуть им веки, трое друзей решили занять себя беседой: узнать подробности жизни каждого. Англичан друг другу церемонно представляют. А трое французов тут же принялись сами рассказывать о своих приключениях. Это желание поведать о странном переплетении событий, сведших вместе здесь, на экваторе, людей из одной страны, было вполне естественным. Присутствие Андре, некоторое время исполнявшего обязанности управляющего одной африканской плантацией, пока не стал ее совладельцем, было все-таки закономерным. То же самое можно было бы сказать и о докторе. Однако как Фрике, вольный парижский воробышек Фрике, принесший на своих подошвах пыль парижских предместий, оказался в далекой хижине, где его откармливают пальмовым маслом и сладким картофелем? Это было весьма интересно знать двум его товарищам. Гамен не заставил просить дважды. — Моя история, — сказал он, — очень проста. Дитя Парижа, я не знал ни отца, ни матери. Припоминаю: у меня было и другое имя, а не только прозвище. Меня ведь, конечно, крестили, а лишь потом прозвали Фрике, что означает на парижском диалекте — воробышек. Кажется, лет в семь или восемь я очутился в будочке папаши Шникмана, пожилого «глянцевателя обуви», иными словами, мастера по чистке и починке мужских и женских башмаков. Тесная будочка сапожника постоянно была забита растоптанными, распоротыми, заношенными «обувками». В таких «хоромах» и прошло мое детство. Папаша Шникман частенько накачивался спиртным, и тогда удары шпандыря[52] сыпались на меня градом. Но я терпел выпадавшие на мою долю побои. За работу платили мало, едва хватало на хлеб. Что же до воды, то рядом был фонтан Уоллеса[53]. Иногда клиенты кидали пару су на чай, тогда удавалось купить и немного колбаски. То-то был праздник! В обычное время я смолил дратву[54], отрывал подметки и выполнял мелкие поручения хозяина. Как я лез из кожи вон!.. Несколько лет все шло ни шатко ни валко. Я подбирал окурки, играл на бильярде и в «пробочки» около дворца. — Какого дворца? — спросил Андре. — Да, черт побери, Пале-Рояля![55] Другого там нет. Я понемногу привык выпивать по двести граммов вина, как пьют в кабаках на двоих. Но особенно этим не увлекался. Пел тирольские[56] песни, корчил рожи у витрин магазинов, а еще дрался с извозчиками; в общем, жил как обычный уличный оборванец. А чего вы хотите? Я рос без отца, без матери… Не суждено мне иметь бедную старушку, которую бы любил от всего сердца, к которой вернулся бы после дальних странствий и смог обнять… Вот испытанные мною превратности судьбы, я плачу по своей жизни… И слезы навернулись на глаза юноши. Какой разительный контраст с прежним, неунывающим Фрике! Дитя Парижа, вместо того чтобы смеяться, плачет! Эти слезы вкупе с исключительной храбростью гамена, когда он бросился спасать шлюп, растрогали обоих слушателей. — Ну, дьяволенок, — произнес доктор, — мне пятьдесят лет, детей у меня нет, и я уже люблю тебя, как сына, раз уж ты такой сорвиголова. — Что до меня, — проговорил Андре, — знай, что я считаю тебя не просто настоящим другом… а, если угодно, братом. Я, дорогой Фрике, не очень богат, но достаточно обеспечен. Вот когда вернемся во Францию, поедешь со мной. Я приложу все силы, чтобы обеспечить тебе достойную жизнь. — Да, если мы до того не попадем на вертел, — ответил неутомимый гамен, смеясь и всхлипывая одновременно и в то же время крепко держась за руки друзей. — Выходит, нам повезло, что мы одновременно очутились у негров! Теперь у меня есть семья! Это здорово! А я люблю вас всем сердцем! Поверьте! Любовь горит в моей груди! — Но доскажите вашу историю, — обратился доктор. — Ну, давай, вечный болтун! — попросил Андре. — Что верно, то верно. Ах! Поймите, до сих пор со мной никто не разговаривал на равных, извините, я прервал свой рассказ… Но он будет не слишком долог. А может, и не слишком интересен. Значит, как было уже сказано, я жил у папаши Шникмана. И вот однажды… я кое-что… взял. Тут рассказчик почувствовал неловкость и на некоторое время замолчал, а потом продолжил: — Ну… в конце концов… что было, то было. Взял деньги и сбежал. Не так уж много взял, пять или шесть франков, может, чуть больше. Но до сих пор стыдно. Таких штук я больше не проделывал. И никогда не буду. Ну, что еще рассказать? Поездил по разным местам, кем только не был. Выступал в театре «Шатодо» и продавал билеты, работал слугой и швейцаром в отеле; смотрителем в зоосаде, продавал иммортели[57] на похоронах знатных особ, распространял дешевые издания, наскоро прошитые железной проволокой, раздавал рекламные проспекты, торговал газетенками по одному су, в спортивной школе «Пас» смазывал и полировал гимнастические снаряды, убирал опилки и тому подобное. Там я твердо встал на ноги, мог при необходимости кому угодно утереть нос. Трудности меня закалили, я познакомился с основами французского бокса, повзрослел, подрос до пяти футов[58] и шести дюймов[59]. О! Это были самые лучшие времена. А еще провел два года у Робер-Удэна… — Да! — отметил доктор. — Физика… — Физика…— с подчеркнутой многозначительностью повторил Фрике. — Научился… показывать фокусы!.. И даже выступал. В шестнадцать — семнадцать лет я был не слишком атлетичен на вид, зато крепок духом. Никогда ничем не болел, не бывало ни насморка, ни простуды. Времени на болезни не хватало! И никогда не страдал несварением желудка. Что еще сказать? В один ненастный день я очутился за воротами школы. Хочу заранее предупредить: в этом виноват не хозяин, а я сам, просто неуправляемым сделался. Целый день ходил взад-вперед по мосту Искусств. Живот был пуст, как мех волынки. И тут я услышал крик, а затем всплеск, бросился к парапету. Собралась толпа, все толкали друг друга. Что же я увидел?.. Пляшущую на воде, окруженную пузырями шляпу. Ну зачем же так? Влез я на чугунную ограду, руки вперед — и прыгнул… В воде открыл глаза и разглядел темный силуэт Я схватил утопленника и потащил вверх, а тот уже не дрыгает ни передними, ни задними лапами. Добрался до набережной, глядь: а «служивые» тут как тут, приняли нас аккуратно, и слова говорили хорошие. Ну, а я к такому обхождению не привык, смешно стало. Наконец мой спутник вернулся к жизни и здорово удивился, попав с того света на этот. А в моем желудке не было даже жареной картошки за два су, и я грохнулся в обморок. Ну, в меня сразу же влили добрую чашку бульона, тогда я очнулся. Немного пришел в себя и увидел: идет сбор денег. И поскольку спасенный был богачом, сиганувшим в воду из-за сердечных дел, то деньги достались мне. Сорок франков, самых настоящих! Их передал полицейский бригадир и сказал: «Спасибо!» Это мне-то спасибо? Конечно, за роль ньюфаундленда. Тут я и ушел. Вы бы никогда не догадались, что я сделал в тот вечер. По всему Парижу висели чертовы афиши: «Театр „Порт-Сен-Мартен“. — Вокруг света за восемьдесят дней[60]. — Невероятный успех!» Я очень хотел посмотреть это представление, но раньше пойти не мог, потому что даже на галерку билеты стоили дорого. Время от времени я продавал билеты, но никогда сам не покупал. Словом, сапожник без сапог. Ладно! После спасения, вечером, я мог пойти на «Вокруг света». Да, господа, я купил билет во второй ярус! Какое это было представление! С той минуты меня снедало одно желание: хочу в плавание. И вот я очутился в Гавре[61], имея в кармане всего сто су. Почти не ел три дня и здорово проголодался. Вот беда-то! И особенно скверно — не было крыши над головой. Зато какая красота! Море с огромными пароходами, с густым лесом мачт, с неповторимым ветром странствий… Но попасть на корабль и уйти в плавание оказалось для меня невозможным. И потянуло назад, на парижские бульвары. Однажды во время прилива я был на набережной, ходил, размахивая руками, и очень сильно проголодался. Я уже говорил, что, несмотря на много хорошего вокруг, жизнь моя вовсе не была усеяна розами… «Эй, послушай-ка, юнга! — раздался позади громовой голос. — Небось хочешь горло промочить?» Я обернулся и увидел матроса; да что матроса — настоящего морского волка. «Это вы мне? — воскликнул я. — Вы не ошиблись?» «Не ошибся?» — переспросил собеседник. И тут у меня поплыло перед глазами, как в тот день, когда я вытащил человека у моста Искусств. «Разрази меня гром! — сказал моряк. — Твой трюм, похоже, пуст. За тобой нужен глаз да глаз. Пошли на борт!» И я пошел, нетвердо держась на ногах. И вот очутился на палубе… Потом узнал, что попал на трансатлантический[62] пароход. Мне налили бульона, прекрасного бульона. Уже во второй раз бульон спас мне жизнь. И можно легко понять мое состояние. Слово за слово, и я рассказал, как пошел смотреть «Вокруг света за восемьдесят дней», как очутился здесь, это вызвало бурный смех у матросов, но смех добродушный. Уж поверьте, они чуть животики не надорвали. «Значит, — обратился ко мне морской волк, — ты хочешь плавать, очень хорошо. Уйти в море на корабле можно пассажиром или матросом. Пассажиром — дорого, а вид у тебя, не в обиду будет сказано, вовсе не богатый» «Ну что ж! Выходит, матросом», — ответил я. «Матросом! Но, молодой человек, ты же ничего не умеешь в морском деле!» «Я научусь!» «Послушай-ка, парнишка, наш экипаж укомплектован полностью. Попытай-ка лучше счастья на каком-нибудь из „купцов“. Мне здорово понравились эти храбрые ребятки. И я решил во что бы то ни стало остаться с ними и в точности вести себя как герой спектакля «Вокруг света за восемьдесят дней». Они мне объяснили, что матросы — не путешественники, в плавании очень редко доводится побывать на берегу, подчас и понятия не имеют о тех странах, куда заходят, точно кучер омнибуса[63], никогда не осматривающий достопримечательности, у которых останавливается его карета. Но я, упрямый, как мул[64] Иоанна Крестителя[65], уступать не собирался. Все-таки на корабле нашлось одно-единственное место. Скверное место. Ах! Если бы я знал!.. Короче говоря, накануне умер кочегар, и мне предложили попытать счастья в трюме. Кочегар! Теперь-то, пройдя через все широты и долготы, я знаю, каков его труд. Но тогда я и представить не мог, что, пройдя неведомо сколько тысяч лье, не увижу ни синевы неба, ни водной глади! Понятно мое состояние в последние шесть месяцев, когда приходилось загружать уголь в котельную, а потом днем и ночью кидать его в топки. А они на восемь метров ниже уровня палубы! Настоящее подводное путешествие, правда? Я оказался обманут в лучших ожиданиях! Но обманут по своей воле, как будто забрался посмотреть спектакль на шесть этажей ниже сцены. Это еще хуже, чем путешествовать под стражей. И так продолжалось до того дня, когда в Сен-Луи[66] я перешел на американский пароход. Меня временно взяли котельным кочегаром. Так что я получил повышение. Наконец-то появилась возможность иногда сойти на берег, поглядеть на новые земли, потрогать серебристые стволы деревьев, очень похожие на декорации театра «Порт-Сен-Мартен», впервые увидеть негров. Наконец-то я получил награду за бесконечное пребывание перед пылающей топкой машины! И вот меня направили в Габон. Это было через некоторое время, доктор, как вас схватили чернокожие. Поскольку я не заражался тропической лихорадкой и чувствовал себя прекрасно в тех странах, где прочие страдали от болезней, меня взяли на шлюп, направленный спасти вас. И вот я здесь. Полагаю, отсюда начнется мое настоящее путешествие вокруг света. — Видишь, в какую мерзость ты вляпался! — произнес с улыбкой доктор, переходя на сердечное «ты». — Тем не менее все прекрасно, все прекрасно, все прекрасно! Ты стал теперь настоящим матросом! Настоящим матросом! Фрике не верил своим ушам. Было произнесено то самое слово, которое хотелось бы услышать бесчисленному множеству людей, плавающих по морям. Это стоило тысячи похвал! Генерал бы сказал: вот настоящий солдат! Адмирал бы сказал: вот настоящий матрос! Таким званием стоит гордиться! Не все служащие в армии — настоящие солдаты, и не все служащие на флоте — настоящие матросы. А врач французской морской пехоты, храбрец, смело бросавшийся в бой, победивший двадцать эпидемий, отмеченный несчетное количество раз в приказе, назвал юнгу Фрике «настоящим матросом». От волнения у гамена закружилась голова. — Спасибо, доктор, — с дрожью в голосе проговорил он, — что вы так высоко меня цените! Постараюсь, чтобы слова не расходились с делом. А пока я только учусь морскому ремеслу. — Дитя мое, ты стал матросом уже тогда, когда вытащил из воды крупную рыбу у моста Искусств. Ты единственный на шлюпе смело рискнул жизнью ради нас! Ты храбрый мальчик, настоящий матрос! Это я тебе говорю, доктор Ламперьер. — События развивались с такой невероятной быстротой, что до сих пор мы как следует не представились друг другу— вступил в разговор Андре. — Да, действительно! Ламперьер, доктор медицины и, как вы уже догадались, уроженец Марселя — города, где стоит родиться! И если история парижанина Фрике весьма любопытна, то моя и вовсе невероятна, сейчас расскажу… Но вдруг послышалась стрельба. Крики, а скорее вой взбесившихся собак, сопровождаемый рвущей уши музыкой, накладывались на грохот выстрелов. На племя кто-то напал? Маловероятно. Казалось, туземцы[67] предавались какому-то безумному веселью. Веселью, опасному с точки зрения трех пленных европейцев. — Уж не нам ли они так радуются? — спросил Фрике. — Боюсь, это тот самый случай, когда говорят: «Так весело, что даже страшно». Стрельба становилась все громче и интенсивнее. — Похоже, — заметил Андре, — племя знакомо с порохом, но не стремится его экономить. Благодаря рассказу Фрике о приключениях ночь пролетела быстро, трое друзей даже не успели сомкнуть глаз, и проникшие в хижину первые лучи солнца застали их врасплох. — Только бы не заставили опять есть эти чертовы деликатесы! — О нет, самое раннее, они придут в девять утра, а сейчас только три. — Что же означает весь этот шум? — Необходимо срочно убрать химические аппараты. Дикари сообразительны и могут заподозрить неладное. Тотчас же жаровню задвинули в угол, а реторту с высовывавшейся из горлышка трубкой и корзину с двуокисью марганца засунули на нечто вроде этажерки, сработанной на скорую руку и украшенной странноватым орнаментом. — Итак, уборка закончена. В этот момент дверь отворилась, шум еще усилился и перед глазами троих друзей предстала следующая картина. Нестерпимо яркое солнце освещало двух туземцев в почтительных позах и мужчину двухметрового роста с лицом, точно вырезанным из дерева. Колосс[68] был одет в ослепительно белый бурнус[69], ниспадающий до щиколоток, на ногах виднелись сапоги из рыжеватого сафьяна, а руки были унизаны золотыми и серебряными перстнями. Этот человек, по виду и одежде — мусульманин, имел целый арсенал:[70] два револьвера, кинжал с широким лезвием и длинную, кривую саблю с рукояткой, инкрустированной[71] перламутром[72] и кораллами[73]. Не говоря ни слова, гигант разглядывал троих европейцев, те, в свою очередь, молча рассматривали нежданного визитера. Безмолвное знакомство продолжалось более двух минут. Наконец гость откинул капюшон, и наши друзья увидели кривошеего, худого человека, с пятнами цвета сажи на смуглой коже, с редкими пушистыми кустиками на голове, с лицом, обезображенным опухолями. — Вот это да! Ну и урод! — удержался Фрике. — Великолепный экземпляр! — восхищенно прошептал доктор. «Великолепный экземпляр» было докторским иносказанием, означавшим «Крайняя степень патологии!» Незнакомец же невозмутимо продолжал осмотр, Фрике надоела эта бесцеремонность, и он, обратившись кпосетителю, произнес два слова, два простых слова: — Здравствуйте, месье! Тот медленно разжал губы и с трудом проговорил по-арабски: — Салям алейкум![74] — Он говорит по-арабски, может, мы поймем друг друга, я тоже говорю по-арабски, — пояснил Андре — Валейкум салам! — сказал он гостю. — Как здорово! — Нам повезло, — пробормотал доктор, — этот негодяй, вероятно, работорговец. не исключено, что нам удастся с ним договориться. Гигант, казалось, был до смерти рад услышать слова на родном языке. Быстрым движением руки он пригласил наших друзей выйти из хижины. Европейцы не заставили себя долго ждать. — Меня зовут Ибрагим, я из Абиссинии[75], езжу по свету впоисках рабов, — представился незнакомец. — Великолепно. Вы оказались правы, доктор. Это торговец «черным деревом», — произнес Фрике, когда Андре перевел сказанное торговцем. На уродливом лице Ибрагима промелькнула симпатия, когда Андре вкратце рассказал о докторе и гамене. Казалось, гигант ужасно страдал от страшной болезни, так обезобразившей его лицо. — Вы теперь мои. Пойдемте, — сказал Ибрагим после громкого разговора с туземцами. — Похоже, у нас теперь новый хозяин, — предположил доктор. — Тем лучше! — Фрике. — Он, конечно, негодяй, но, надеюсь, сегодня вечером не загрузит нас в котел. Хватит с нас этих «бикондо». — Полагаю, мы вскоре отправимся в путь, и в чем-то придется уступать хозяину, — заметил Андре. — А как же! Тут мы целиком полагаемся на вас. Ну давай, гамен, двигайся, — проговорил доктор. Пока Андре и Ибрагим оживленно беседовали по-арабски, два других пленника были предоставлены сами себе. Маленький парижанин, обрадовавшись свежему воздуху, подпрыгнул и неуместным кульбитом[76] потревожил в первую минуту не замеченного им слона. Как известно, эти почтенные толстокожие весьма обидчивы, а посему слон, видимо разгневанный непочтительностью юного храбреца, обвил гамена хоботом и поднял на высоту почти трех метров. Мальчишка, плохо понимая, что происходит, в отчаянии дрыгал ногами, но на помощь не звал. — Ух ты! — воскликнул Фрике, наконец оценив ситуацию. — Ему ничего не стоит разделать меня под орех… Я уже знаком со слонами… встречался… в Зоологическом саду… кормил дешевенькими булочками… ну давай!.. Не дави сильно-то… вот так… ты же ласковый…— И с полнейшим хладнокровием парижанин принялся поглаживать хобот слона, надеясь, что животное в награду за доставленное удовольствие спустит его на землю. — Вот это да! Какая сила… Спустившегося с высот Фрике окружили веселые смуглые парни, человек сто, несомненно, абиссинцы. Это был эскорт[77] работорговца. Большинство держали в руках великолепные капсюльные[78] ружья, некоторые — охотничьи двустволки. Они помогли маленькому гимнасту освободиться из объятий слона. — Огромное спасибо, господа, вы так любезны, — произнес гамен. — Да-да, мой звереныш…— это уже слону, — ты довольно симпатичный, я обещал вкусненького и сейчас же покормлю. Протяни бедную лапку вон к той кокосовой пальме, я сорву чего-нибудь. А пока покушай зеленой травки. Юноша взял у одного абиссинца кинжал, быстро срезал зелень, скрутил в аккуратный пучок, артистически обмотал его лианой и подал слону, который добродушно и с любопытством на него поглядел. — Давай, мой дорогой, поешь-ка.. Это очень вкусно Держу пари: не каждый день тебе подают так хорошо приготовленное блюдо. — То, что ты ему предлагаешь это всего-навсего местный злак, — произнес доктор. — Не может быть! — В диком состоянии, мой милый. У растения при постоянной сильной жаре зерно атрофируется[79], не успев вызреть. Все уходит в зелень. И вот вместо великолепных колосьев, как вокруг Шартра[80] или в прекрасном Провансе, мы имеем эту сорную траву… — Которую с великой радостью ест мой большой друг Вот, поглядите, приручаю… Он хочет еще. Да, радость моя… сейчас дам. И пока Фрике добывал новую порцию провианта, беседа Андре с Ибрагимом закончилась. Молодой человек отвел доктора в сторону и спросил: — Возьметесь за лечение? Наше спасение в ваших руках. — Ибрагим серьезно болен? — Ему всего тридцать пять лет, а он уже чувствует приближение смерти. Все средства оказались бессильны. Бедняга заучивал наизусть стихи Корана[81], священные книги, попадавшиеся ему, заворачивался в цельные горячие шкуры, заживо содранные с животных! Ничего не получалось. Еще одна страшная подробность для полноты картины: ради излечения он принимал даже ванны из человеческой крови! — И вас это не пугает? — Пугает… Однако наша свобода в конечном счете зависит от исцеления работорговца. — Вы хотели бы, чтобы я взялся за лечение? — Безусловно. — Сделаю все возможное, ведь пребывание в обществе антропофагов еще хуже. — Есть шанс убраться отсюда. В конце концов, Ибрагим — мусульманин, а мусульмане, дав слово, верны ему. Да и мы можем поклясться, что найдем лекарство. Он же пообещает что угодно. Но каким бы мошенником он ни был, в душе его, возможно, живет заповедь африканцев: «Признательность — добродетель черных». — Видимо, мало облегчить страдания, надо вылечить его? — Бесспорно. — Легко сказать! Черта ли я сделаю, если у меня нет даже мази на два су? — Доктор, вы нашли способ оставаться худым… и, конечно, знаете массу других удивительных вещей. Итак, покопайтесь в своей памяти. — Э! Разрази меня гром! Придется постараться! — Значит, могу пообещать исцеление от вашего имени? — Черт побери, обещайте! Но тогда мне нужно срочно осмотреть больного. Ламперьер и Андре подошли к работорговцу. — Это и есть «табиб»?[82]— торговец у Андре по-арабски, указывая на доктора. — Он самый. — И что же табиб говорит? — Исцеление в руках Аллаха. — Это верно. — Надежда есть, если будешь делать все, что скажет табиб. — Буду слушаться… если этого захочет Аллах. — Но ты должен будешь освободить нас и перевезти туда, где живут европейцы. Глаза африканца налились кровью. Он резко подскочил и, перебивая молодого человека, буквально зарычал: — Христианская собака, ты еще осмеливаешься ставить мне условия! Разве вы не мои рабы?.. Я же вас троих купил… Будете делать, что я прикажу. — Никогда! — Андре и отважно устремил взор на собеседника. — От угроз ты становишься жалким, вопишь, как старуха. А ведь мы — мужчины. Ибрагим оскалил зубы, как тигр перед прыжком, и поднял револьвер… Андре и глазом не моргнул. Медленно приблизившись к абиссинцу, он отвел от своей груди руку с оружием и, пристально глядя на злодея, произнес: — Выбирай! Пока есть время… — Ну, ладно, ладно…— покорно пробормотал тот. — Тогда пошли. Доктор, безмолвно наблюдая происходящее, решил окружить медицинский осмотр неким ореолом[83] торжественности. Это произведет должное впечатление на этих наивных и свирепых детей экватора, и престиж[84] белого человека не пострадает. Поблизости лежали тюки с товарами, окруженные стражей, которая умеряла любопытство туземцев племени осиеба, а также препятствовала осуществлению на практике весьма распространенного в Африке арифметического действия, а именно, вычитания. Доктор расставил кольцом эскорт работорговца и подал знак барабанщикам выбивать монотонную дробь. В середину круга воткнули штандарт[85] с полумесяцем, по одну сторону встал больной, а по другую — Андре, который громко приказал абиссинцам не оборачиваться и не смотреть на происходящее, иначе их предводитель умрет. — Ну, давай, — по-свойски обратился к больному доктор, — сними одежду. Тот хотел призвать на помощь одного из чернокожих. — Нет, только сам, — сурово произнес «табиб». Больной повиновался и тотчас же разделся догола. Состояние больного было удручающим. Повсюду — опухоли величиной с кулак, готовые вот-вот лопнуть. Кожа на животе и на груди, местами изъязвленная и потрескавшаяся, едва прикрывала живую плоть. Фрике, уютно устроившись на слоне, наблюдал за происходящим и с трудом сохранял бесстрастность, а поглядеть ему было на что. Осмотр продолжался долго. Доктор то тер пациента, то мял, то вертел из стороны в сторону, то всюду ощупывал, а тот время от времени издавал звуки, напоминавшие рычание дикого зверя. Искаженное от боли лицо заливал пот. Глаза вылезали из орбит, руки дрожали. Опытный врач не произнес во время осмотра ни слова. Наконец он отступил на шаг, быстро окинул взглядом больного и кивнул головой: осмотр окончен. Пациент же стоял изнуренный, задыхающийся, с отвисшей челюстью… — Готово, — наконец проговорил доктор. Андре перевел на арабский и подал знак четырем неграм, те тут же подхватили окаменевшего Ибрагима. Круг разомкнулся. Торговца рабами отнесли в хижину, туда же отвели троих европейцев, и двери тотчас же затворились. — Ну, как? — спросил молодой человек хирурга. — Друг мой, — ответил доктор, — случай тяжелый. Но я самым тщательным образом осмотрел его, чтобы убедиться в необходимости операции. Я проведу ее прямо сегодня. — Только бы ваша уверенность оправдалась! Кстати, вы не боитесь, что бедняга этой операции не выдержит? — Да что вы! Смею вас заверить, через восемь дней он будет сиять, как начищенный сапог, и веселиться, как молодая обезьянка. — А когда вы им займетесь? — Немедленно. Но сначала возьмем с него клятву. Ибрагим медленно подошел. Андре подал ему калебас[86], наполненный сортовым пивом, тот жадно выпил. Все вышли из хижины. Принесение клятвы не заняло много времени. Абиссинец жил, как отъявленный нечестивец, но одновременно был правоверным мусульманином. И веровал искренне. Ближайший помощник Ибрагима подал Коран, служивший, наряду со штандартом с изображением полумесяца, своего рода «талисманом»[87] отряда. Вооруженные мужчины выстроились в два ряда. Ибрагим, твердо встав на ноги, положил руку на священную книгу и торжественно поклялся, что, если исцелится, освободит троих европейцев и доставит на побережье, только не во французские владения, где самым серьезным образом пресекалась работорговля, а в португальские колонии, единственные, где закрывали глаза на отвратительный промысел. И в этом он был непреклонен. Доктор и Андре, однако, решили, что все как-нибудь устроится. Ибрагим еще пообещал осыпать всяческими благодеяниями, но, если он умрет, на них обрушатся самые страшные кары. — Ну, а теперь, — заявил доктор, — настала моя очередь. Пусть не подведут верный глаз и твердая рука. — Что вы собираетесь делать? — Приступить к операции. — Какой? — Слишком долго объяснять. Поймете по ходу дела. Черт, как недостает инструментов: нужны хотя бы один пинцет и один ланцет[88], необходимо, чтобы антропофаги вернули медицинскую сумку. К переговорам решили привлечь Ибрагима, сидевшего молча. Андре принялся объяснять задачу. Наконец до работорговца дошло, и он позвал вождя племени, человека в красном одеянии и с жезлом тамбурмажора. Африканский царек подошел, пошатываясь от колоссального количества выпитой «огненной воды». Потребовался невероятный дипломатический талант, подкрепленный новой порцией спиртного, чтобы уговорить дикаря отказаться от «маленького ножика, который так хорошо режет». В итоге царек, не в силах отказать своему доброму другу Ибрагиму, вынужден был уступить. Пинцет и ланцет вернулись к владельцу. Доктор уложил больного на циновки, левой рукой взялся за самое крупное вздутие на животе, а правой стал слой за слоем осторожно срезать его, действуя с невероятным мастерством. Андре собирал ватным тампоном начавшую сочиться сукровицу. И когда хирург рассек и раздвинул края опухоли, он вытащил оттуда круглый, белесоватый шнур, напоминающий виолончельную струну. — О Боже! Что это? — спросил Андре. — Это «медицинская филярия», червь-паразит, поселившийся под кожей у нашего пациента. Бедняга ими нафарширован. Оттого и опухоли. — Сейчас ему, наверно, безумно больно. — Ничего подобного. Спросите, если хотите. Чернокожий ответил, что боль вполне терпима. Доктор продолжал оперировать. Он вытягивал то один конец, то другой, преодолевая сопротивление паразита, цеплявшегося за подкожные ткани. Вышло уже почти тридцать сантиметров. И вот наконец появилась головка отвратительного создания. — Если взять лупу, можно разглядеть четыре присоски, позволяющие этой «зверюшке» проникать под кожу. Но к делу: заниматься зоологической теорией, увы, некогда. Доктор намотал на палочку очередного паразита и медленно продолжил прежнее занятие. Через четверть часа гигантская филярия длиной в девяносто пять сантиметров была полностью намотана на палочку. От опухоли ничего не осталось. Начало обнадеживало. Занявшись еще одним выступом на теле, доктор с тем же успехом покончил и с ним. По ходу операции хирург рассказывал ассистенту поневоле о любопытных свойствах паразита и вызываемых им страшных заболеваниях. — В принципе филярия — микроскопическое существо, обитающее во влажных, заболоченных тропических местностях. Когда самка оплодотворена, у нее появляется нечто вроде материнского чувства и она принимается искать безопасное место, чтобы произвести на свет потомство. Человеческий организм идеально подходит для этих целей, и филярия, если представится подходящий случай, проникает под кожу. Поскольку люди здесь малочистоплотны, ходят босые и с голыми руками, паразит, незаметный глазу, прокалывает кожу, устраивает гнездышко и начинает получать питательные вещества из организма. Он увеличивается в размерах, начинает перемещаться из одной части организма в другую, распространяется по туловищу и, наконец, свертывается в клубок, вот почему возникают опухоли. — Как ужасно! — Но это еще не все. Самое скверное то, что человек, превратившийся в инкубатор для филярий, худеет, слабеет, все время хочет пить, постоянно перевозбужден. Появляется сухой кашель, как у больных туберкулезом, обильно выделяется пот… И наконец, посмотрите, во что превратился этот колосс, который сейчас послушен, словно ягненок. Но вот настает день, на свет появляется потомство, формируется абсцесс[89], затем он прорывается, молодняк попадает на влажную почву и распространяется по площади, чтобы проникнуть в другой организм… А вот еще! — доктор, выбрасывая палочку с очередной филярней. — И если повезет, то уже сегодня мы освободимся. — Вы не боитесь утомить больного? — Да нет! А он, похоже, доволен операцией. Видите? Не проронил ни звука. Ибрагим, надо отдать должное, оказался смирным пациентом. Он прекрасно понимал: «табиб» обнаружил истинную причину его страданий. А все предыдущие доктора со шкурами, еще теплыми от того, что сняты с живого животного, и ваннами из человеческой крови — отъявленные шарлатаны. И больной хладнокровно глядел, как выходит очередная колоссальная филярия из огромной опухоли на плече. Уже было извлечено сантиметров шестьдесят, как вдруг, может, доктор сделал надрез чуть-чуть глубже необходимого, а может, паразит оказался необычайно длинным и толстым, но часть филярий оторвалась. Хирург хотел схватить оторвавшуюся часть, но опоздал: словно резиновая, она втянулась под кожу. У доктора вырвался вздох разочарования. — Ах, какая досада! — доктор. — Ладно! Начнем сначала, все равно вытащу. Теперь, кстати, могу продемонстрировать вам интересное явление… Видите выделяющуюся из паразита белую жидкость, густую, как каша, а тело при этом превращается в пустой мешок? — Прекрасно вижу, вижу даже беспорядочно движущиеся частицы, — ответил Андре. — У вас великолепное зрение. Эти частички — маленькие филярии, ищущие новое тело. — Спасибо! — выпалил Андре, ощупывая руки. — Не бойтесь, вам ничего не угрожает. Немного воды, и безопасность обеспечена. Белых, — пояснил «табиб», — эта болезнь поражает крайне редко благодаря чистоплотности, которой так недостает туземцам. Доктор сделал еще один надрез и в конце концов извлек вторую половину. Несколько минут отдохнув и подкрепившись солидной порцией пальмового вина, Ламперьер вернулся к изучению внешних и внутренних кожных покровов торса Ибрагима. Он успешно прооперировал двенадцать опухолей, больших и малых, и извлек соответствующее число филярии, совокупная длина которых составила порядка семи-восьми метров. Подобный результат казался окружающим чудом. Храбрый хирург так и светился: благодаря обширной колониальной практике он сумел правильно продиагностировать ужасную болезнь, доселе неизвестную в Европе. Процедура заняла более пяти часов! Все трое — оперирующие и пациент — валились с ног от усталости. — Ах ты, Фрике, чертов юнга! Радуйся, матросик мой, мы спасены, — сообщил доктор, выходя из хижины. |
||
|