"Кругосветное путешествие юного парижанина" - читать интересную книгу автора (Буссенар Луи Анри)Часть вторая МОРСКИЕ РАЗБОЙНИКИГЛАВА 1— Херрготт!!.. — Черт!.. — Тартойфель!.. — Паршивец!.. — Херрготт сакрамент!.. — Так ты еще не закончил?.. Ну, погоди… я тебе сейчас устрою «сакрамент»!.. Жуткий звон стали сопровождал этот обмен латинскими и тевтонскими[183] ругательствами. Двое мужчин с обнаженными головами, с закатанными чуть не до плеч рукавами, с раскрытой грудью яростно сражались на качающейся палубе корабля. Оба, вооруженные абордажными саблями, матросы в просторечье называют их «половниками», наносили друг другу отчаянные удары. Голос, изрыгавший немецкие ругательства и проклятия, где поминались Бог и дьявол, принадлежал колоссу ростом в пять футов семь дюймов. Сложенный наподобие гиппопотама, грудь колесом, с мощными грубыми руками, никогда не державшими пера, этот человек казался воплощением грубой физической силы. Голова выглядела соответственно: косматая рыжая борода, маленькие сверкающие злобные глазки, фиолетовая шея тупого пьяницы, лицо бандита из Черного Леса. Голос второго дуэлянта звучал ясно, звонко, насмешливо, с непередаваемым акцентом. Те, кому хорошо знаком диалект, на котором говорят между Берси и Отейем, между Монружем и Монмартром[184], воскликнули бы, услыша эту речь на тридцать пятом градусе южной широты и сорок пятом градусе западной долготы: — Да это же парижанин! Его «черт» и «паршивец» не звучали столь хрипло и угрожающе, как проклятия колосса, однако храбрец действовал решительно, и выпады его были не менее быстрыми, а удары — не менее мощными, чем у противника. На вид совсем ребенок — не дашь и восемнадцати, — ростом всего пять футов, нос чуточку вздернут, ноздри широко раскрыты, чтобы во всю мощь вдыхать запахи моря. Насмешливый маленький рот готов расплыться в улыбке, взгляд острый, как шпага. Ноги плотные и крепкие, ловки, как у косули! Изящные руки обманчивы — на самом деле они крепче, чем кабель, сплетенный из стальных волокон. Несгибаемые мускулы перекатываются под кожей причудливыми волнами, точно грозятся выйти на свободу, казалось, мальчишеская рука не гармонирует с огромной вороненой чашкой эфеса[185] абордажной сабли, но играет клинком, массивным, точно нож гильотины[186], с такой легкостью, будто держит нож для разрезания бумаги! Этот ребенок — опасный противник. При виде поединка людей, столь непохожих друг на друга, вспоминается знаменитое библейское сражение, завершившееся победой Давида над Голиафом. Большой яростно атаковал. Удары могли бы повалить быка. Маленький парировал с неизменным хладнокровием. И когда один из сражающихся, гибкий, как кошка, избежал атаки, а другой, обозленный неудачей, на мгновение задержал руку, держащую эфес, лезвие клинка гамена тут же ее оцарапало, убедительнее слов явив собой приговор: «Хватит! Бой окончен!» И злобный колосс, до того с презрением относившийся к противнику, казалось, понял знак, а юноша не скрывал радости, получив возможность продемонстрировать искусство фехтовальщика. Человек тридцать матросов, внешне бесстрастно взиравших на ожесточенную дуэль, образовали вокруг сражающихся большой круг. В первом ряду стоял молодой негр пятнадцати — шестнадцати лет, растерянно следивший за происходящим и ни на мгновение не сводящий глаз с гамена. Настал момент перемирия. Немец яростно схватил бутылку джина за горлышко, опрокинул и осушил залпом. Негритенок поднес маленькому французу кварту[187] рома. — Нет, — сказал тот, — не надо алкоголя. Воды. Он потянулся к железному стаканчику, поданному одним из матросов, выпив, воткнул острый кончик сабли в доску палубы и произнес насмешливым голосом: — К вашим услугам! Противник вновь встал в позицию. Скрестились клинки, и бой продолжился с новой силой. Между членами экипажа заключались пари. Гигант вызывал уже меньше доверия. Малыш становился фаворитом[188]. Его ловкость, хладнокровие, стойкость и мастерство расположили даже тех, кто прежде относился к парижанину весьма скептично. Сражение близилось к завершению. Через несколько минут кому-то из них суждено было умереть. Корабль, на палубе которого разыгрались столь драматические события, — прекрасный трехмачтовик, с оснасткой шхуны[189], — на всех парусах шел к восточным берегам Южной Америки. В момент рассказа он находился примерно на тридцать пятом градусе южной широты и сорок пятом градусе западной долготы, примерно в десяти градусах от Буэнос-Айреса[190], столицы Аргентины[191]. Корпус из черного дерева с отверстиями орудийных люков разрезал волны с легкостью кровного скакуна, играючи преодолевающего ирландский банкет[192]. Вытянутый в длину, напоминающий формой вертел, корабль был воплощением мечты конструктора о судне для дальних странствий. Этот мирный парусник имел машину мощностью в пятьсот лошадиных сил и двумя задними винтами и смело мог «дать фору» самому быстроходному крейсеру, а также «обставить» самые скоростные трансатлантические суда. По всему было видно, что это судно не всегда возило пряности, хлопок или шоколад. Трехмачтовик фигурировал в числе «прерывателей блокады», которые во время войны[193] с отколовшимися от федерации штатами совершали ставшие легендарными подвиги во взаимодействии с блестящими операциями морской пехоты. И по сей день на судне царил строжайший порядок, характерный для военных кораблей… Двадцать пять или тридцать человек, столпившихся на палубе или вскарабкавшихся на реи[194], наблюдали за схваткой. Все они, за исключением сражающегося немца, были людьми веселыми и крепкими, с открытыми лицами. Да, вообще моряки не сгибаются под тяжестью службы. О, если бы крейсеры цивилизованных стран не несли надежную стражу, если бы профессия работорговца не отошла в прошлое и если бы морские разбойники не рекрутировались исключительно из азиатов, действующих лишь в ограниченных районах морей, это судно вызывало бы подозрения. Но нет! Великие океанские пути обещают полнейшую безопасность. Зачем же тогда столь неуместные параллели? На гафеле[195] бизань-мачты[196] развевается звездный флаг Соединенных Штатов, а на корме сверкает название корабля: «Джордж Вашингтон». Что ж, все так. «Джордж Вашингтон» действительно был «прорывателем блокады», и так же, как солдат по окончании кампании вешает саблю в изголовье кровати, он сдал свои орудия в арсенал. Его корабельная машина, без сомнения, нашла место на каком-нибудь из сахарных заводов, а пространство, занимаемое ею, с успехом, использовалось под ценный груз. Однако двое, сражавшиеся на палубе… Дело совершенно необычное, чтобы не сказать невероятное. Да, у американцев рождаются безумные идеи! Мотив схватки не на жизнь, а на смерть придется пояснить, чтобы читателям не теряться в догадках. За двенадцать часов до поединка «Джордж Вашингтон» шел под французским флагом. И назывался он «Рона». Синяя полоска с золотыми буквами была прикрыта белой полосой с черными буквами. И если теперь экипаж говорит по-английски, то раньше все объяснялись по-французски. Наконец, корпус корабля тогда был серым, а люки — черными. Столь быстрая метаморфоза[197] таит в себе загадку. В чем она заключается? В тот момент, когда на фале[198] медленно поднимался французский флаг, вахтенные матросы стали салютовать. И лишь матрос-немец отчетливо и ясно произнес гадость. Оказавшийся тут же юный француз отвесил ему звучную пощечину. Другой попытался схватить гамена за шиворот, но юноша провел борцовский прием и уложил противника на лопатки. Вдруг появился старший помощник капитана, крепко схватил обоих и приказал немедленно взять их под арест и заковать в кандалы. И когда боцман[199] во исполнение приказа распорядился обоих арестованных спустить в трюм, где перевозились львы, появился капитан корабля. Молодой матрос кинулся к нему и воскликнул: — Капитан! Справедливости! Справедливости во имя чести! — Что такое? — осведомился тот. В двух словах объяснили ситуацию. — Пошли! — сказал он противникам, последовавшим за ним в каюту. — Говорите, — произнес он по-французски. — Только короче. Без малейшего подобострастия Фрике снял шерстяной берет. Немец же тупо озирался, точно зверь, пойманный в ловушку. Капитан сел и стал слушать, поигрывая крупнокалиберным револьвером. — Капитан, в том, что случилось, я себя виновным не считаю… Вы хозяин над нами и вольны плавать под любым избранным вами флагом. Вы оказали мне любезность, приняв по рекомендации Ибрагима на борт, я же служу не хуже всех прочих. — Продолжайте. — Хочу сказать, я соблюдаю дисциплину, беспрекословно исполняю любой приказ и никогда не ищу ссоры. — К делу. — Капитан, если бы на юте[200] взвилось германское знамя и я увидел зловещий профиль двуглавого орла, все равно отдал бы ему честь. Таковы правила, таков порядок. Как бы я ни относился к этому символу зла, я бы ничего не позволил. Но вполне понятно, когда вижу, как развевается французское знамя, мое сердце бьется сильнее и туманится взор. Синее, белое и красное для моих глаз все равно, что фанфары для слуха. Я люблю наше дорогое знамя и не потерплю, когда его оскорбляют… Я убью любого подлеца, как бешеную собаку, если он оскорбит наш флаг. — В конце концов, чего же вы хотите? — Вот это животное, присутствующее здесь, оскорбило мой флаг. Капитан, прошу вашего разрешения на поединок. Немец не произнес ни слова, лишь дико вращал глазами, слыша эти полные достоинства слова. Матрос преобразился, лицо побелело, глаза засверкали. — Вы сошли с ума, мой мальчик, — с интересом проговорил офицер, быть может, помимо своей воли. — Да, капитан, я сошел с ума от стыда и отчаяния. Я обесчещен как в собственных глазах, так и в глазах экипажа. Прошу вас, скажите же слово, если вы человек, а не деревяшка… — Что вы сказали? — капитан, направив револьвер на замершего гамена. — Простите мою горячность, капитан. Но что остается делать? Голова кругом идет. Однако я говорю то, что говорили бы вы, окажись на моем месте. И наконец, признаюсь, что никогда не осмелюсь посмотреть в глаза доктору Ламперьеру и месье Андре Бреванну, если… — Андре Бреванну? Вы сказали, Андре Бреванну? — спросил капитан, который, несмотря на видимое хладнокровие, не мог скрыть живое и глубокое чувство. — Это мой друг. Он зовет меня братом… Нас вместе чуть не съели…— завершил объяснение развеселившийся юноша. — Кто подтвердит ваши слова? — Мое слово чести!.. — Прекрасно. Будете драться завтра. — Капитан, вы знаете месье Андре?.. Ладно, в случае чего передайте ему от меня привет. Капитан, быть может, не вступавший в разговоры с арестованными ни разу в жизни, нетерпеливым жестом прервал поток слов. — Схватка состоится на саблях. — Спасибо. Вы справедливы… однако… ладно, хватит. Я вас понял. — Ночь проведете под арестом за нарушение дисциплины. — Завтра же, после третьей вахты… и, посмотрим, кто кого! — А, яволь, каптэн! — бешено выпалил немец, до того не проронив ни словечка. — Посмотрим! — Боцман, уведите арестованных! — Ты вообразил, — обратился молодой матрос к колоссу, — что разрежешь меня, словно репку. Сомневаюсь. Завтра увидим, как ты умеешь пользоваться «половником». Ты еще не побывал у месье Паса, а я-то уже знаю, как тебя располовинить! Голос боцмана положил конец хвастовству в гасконском[201] стиле, где, казалось, звучал рокот Гаронны[202]. Вот отчего на следующее утро со звоном скрестились клинки на палубе «Роны», за одну ночь превратившейся в «Джорджа Вашингтона». Тевтон благодаря сказочной мощи являлся опасным противником. Похоже, он в совершенстве владел искусством сабельного боя, которое давным-давно изучил в прокуренных пивных Гейдельберга[203], ибо до того, как стал матросом, носил маленькую университетскую шапочку. Юный парижанин отнесся к ситуации трезво. Защита его была не очень хороша, да и удары не всегда точны, однако какая ловкость, какой глазомер, какое хладнокровие! И вот, когда все полагали, что юноша упадет, обливаясь кровью, с расколотым черепом после страшного удара в голову, он сумел уклониться от сабли противника и быстро отпрыгнуть на расстояние двух метров. Затем бросился вперед, буквально под ноги колосса, пытаясь нанести удар в живот. Это заставило немца отступить. Делая прыжки вопреки всем правилам, нанося как колющие, так и режущие удары, прикрываясь фантастическими выпадами, гамен заставлял соперника отступать. И наконец довел противника до изнеможения, как слепень — разъяренного быка. Из мелких порезов закапала кровь, но это не остановило схватки. — Дьявол! — прорычал немец, видя, как его закатанный рукав, перехваченный манжетом, стал окрашиваться красными точками. — Сейчас еще получишь… дорогой, ты у меня еще хлебнешь горя! Ну-ка!.. Побереги животик… так, говоришь, удар называется «бандероль»… вот и пошлю твои кишочки в поднебесье… Прекрасно парируешь… Умеешь… Я тоже. А!.. Минуточку!.. Маленьких обижать нельзя! Вот-вот! Туше!.. Ничего, оцарапался немного… Прекрасно! Вот… Говори не говори, а ты готов… башка тевтонская. Больше не будешь оскорблять французский флаг… Такая возможность уже не представится… Да ты пыхтишь, как тюлень… Трус, и больше никто! Я тебя убью! Знай мое имя — Фрике, настоящий парижанин! Немец, похоже, был на пределе; лицо заливал обильный пот, мешаясь с кровью, сочившейся из ран; удары потеряли четкость и точность. Этот мастодонт[204], похоже, испытывал невероятную боль, из-за которой не мог владеть своим огромным телом. И если бы не очередная доза алкоголя, он давно бы уже проиграл поединок. Зато наш храбрый Фрике был полон сил, как в самом начале схватки. Ясные глаза блестели, нос вздернут, губы приподняты, и выглядел гамен как рассерженная кошка. Весь экипаж затаил дыхание. Воцарилось молчание. Негритенок побледнел: лицо и губы стали серыми. Он сжал руки и, казалось, окаменел. Немец же после серии финтов[205] и мулине[206], где он продемонстрировал высокое мастерство, нанес Фрике ужасающий удар головой. Тот распластался на палубе. И вот, когда клинок немца со зловещим свистом пошел вниз, сверкнув, подобно молнии, тело гамена, казалось, вросло в палубу, и лишь рука поднялась вверх, направляя острие сабли в живот колосса. Два крика слились воедино. Один — злобный, сдавленный рев; другой — звонкий, проникновенный, щемящий. По палубному настилу покатились два тела, обагренные кровью. Тотчас же загремело мощное «ура!» экипажа. Пока происходили все эти драматические события, капитан «Джорджа Вашингтона» сидел, запершись в каюте. Ему шел тридцать пятый год. Был он высокого роста, с правильными, решительными чертами лица. Борода, цвета эбенового дерева[207], обрамляла бледное лицо, на нем даже сияющее над морем солнце не оставило загара. Очертания сжатых губ, приподнимавшихся над округлым подбородком римских императоров, выдавали неукротимую волю. Голубые глаза несколько смягчали решительное выражение лица, по временам граничившее с жестокостью. Человек этот состоял из сплошных контрастов. Каково же его происхождение? Он великолепно говорил по-французски, и лишь тренированное ухо могло уловить акцент, характерный для креолов[208] штата Луизиана в Америке. Столь же прекрасно офицер владел и английским. Позднее увидим, что этим его знание языков не ограничивалось: он был непревзойденным полиглотом. Капитан сидел за столом с бумагами, погруженный в невеселые раздумья. Вся его сущность заключалась в постоянном конфликте с самим собой. Рот скривила горькая усмешка, а взгляд остановился на большом конверте с сургучной печатью, напоминавшей кровавое пятно. — Удар надо будет нанести уже сегодня… Отчего же призраки прошлого постоянно передо мной? — с собой говорил капитан как человек, постоянно обреченный на одиночество. — Неужели одно преступление обязательно должно следовать за другим… точно к цепи, сковавшей мою жизнь, прибавляются все новые и новые звенья? Увы! Поздно… Похоже, все сговорились попрекать меня моим бесчестьем!.. Все! Даже этот ребенок, которого, быть может, сейчас убивают. Какой урок!.. У него есть знамя! Он любит свое отечество, и такое понятие, как честь, заставляет сильнее биться его сердце! Да, было время, и я был таким; у меня была вера, как у этого юноши, как у того Андре, благородного и симпатичного человека, чей образ жизни столь непохож на мой. Неужели «люди чести» вступили в союз друг с другом, чтобы жестоко презирать мое падение? Что ж, пора положить конец! Пуля в лоб, потеря сознания, треснувший череп… вот и все… Я обязан… перейти в небытие… Смелее! Ну! Черт возьми! Мне ли бояться смерти?! Офицер хладнокровно взял в руки револьвер. Взвел курок… Глаза его остановились на прелестном портрете улыбающейся девочки лет десяти. Оружие выскользнуло из рук. — Мэдж… дочь моя… Смерть моя принесет тебе бесчестье! Прости!.. Я должен жить ради дочери… Прекрасно… Забудем навсегда о бесчестье отца… Пусть это станет ценой ее счастья! Именно, чтобы спасти твою честь и твою жизнь, я стал… Бедное дитя, лучше бы ты умерла! Но есть жертвы, которые человек принести не в силах! Ладно… Что бы сказали обо мне эти наверху, если бы сейчас меня увидели? «У вас не в порядке нервы, их надо подлечить. Вы прекрасный морской офицер, вам следует употребить весь свой ум, чтобы удовлетворить хозяев и справиться с ужасами». Итак, я к вашим услугам, господа! — произнес офицер, лицо его мгновенно приняло безжалостно-насмешливое выражение. — Посмотрим! Что у нас на сегодня? Я не совсем уверен? Неужели еще одна операция… Не исключено, что пароход, с которым предстоит встреча, и будет… Капитан схватил конверт и спокойным голосом прочел вслух надпись: «Капитану Флаксану. Ознакомиться с данной депешей на тридцать третьем градусе южной широты и сорок пятом градусе западной долготы. Следует строжайшим образом придерживаться содержащихся в депеше указаний». — Да, эта формула мне известна. В то мгновение, когда капитан уже намеревался вскрыть запечатанный конверт, громкое «ура!», сопровождавшее падение на палубу обоих противников, заставило его слегка вздрогнуть. — Ладно! Вскрою чуть позже… пойду посмотрю. Этот гамен заинтересовал меня… бедняга, его, должно быть, уже изрезали на кусочки. Офицер открыл дверь и вышел на палубу. Лицо его, как обычно, оставалось бесстрастным: ни единый мускул не дрогнул при виде открывшегося ужасающего зрелища. Немец, корчащийся в страшных конвульсиях, извивался и хрипел, красный, как кирпичные монастырские стены. Клинок гамена наискось рассек ему живот; конец его вошел в позвоночный столб, а рукоятка оказалась обернута стенкой желудка. Фрике встал, потрясенный. Ведь он сумел уцелеть лишь благодаря невероятной отваге! Летя, как ядро, от настигшего его удара, гамен проскользнул под клинком противника, тот же, атаковав пустоту, очутился за его спиной как раз в тот момент, когда острие сабли юноши встретилось с телом гиганта. Если бы колосс повернулся одновременно с гаменом, если бы сработал инстинкт самосохранения, то немец не насадил бы себя на клинок, как на вертел. Умирающего доставили в медпункт, предназначенный для раненых. (Читатель удивится — откуда на обычном торговом судне плыл военный врач? Но об этом после.) Врач, покачав головой, констатировал смерть. Дюжина ведер воды, выплеснутая на палубу, уничтожила следы схватки. Мажесте, а юный негр, наблюдавший за ходом поединка, был именно он, подпрыгивал, плакал, обнимая все еще мрачного Фрике, казалось, не внимавшего восторженным восклицаниям экипажа. Голос капитана заставил его вздрогнуть. — Итак, молодой человек, почему у вас столь хмурый вид? — Капитан, — ответил гамен глуховатым голосом, — я убил… я убил человека! — Вы убили человека? Вот оно что! Черт возьми! Великолепная работа! Полагаю, вы сражались не для того, чтобы после впасть в сантименты. Дьявол! С вами шутки плохи. Вы по всем правилам пропороли брюхо Фрицу! Произвожу вас, юнга, в матросы первого класса. Потом Флаксан скомандовал экипажу: — Всем разойтись! Представление окончено!.. Вечером готовимся к бою… двойной рацион! — Гип-гип-ура! — кричали матросы, неистово выплясывая нечто вроде фарандолы[209]. Корабль на всех парусах продолжал путь к южному побережью Бразилии. Настала ночь; одна из тех спокойных, ясных ночей, столь ценимых моряками, ибо они — спасение от удушливой атмосферы тропиков. Вопреки морскому регламенту и пренебрегая возможными опасностями, судно шло, не зажигая обязательных кормовых огней. И на это были самые веские основания. Внезапно, в бесконечной темной дали, по правому борту появилась длинная светящаяся полоска, увеличивавшаяся в размерах и постепенно распадавшаяся на разноцветные точки. В море любая неожиданная встреча таит в себе нечто важное. Любое обыденнейшее на первый взгляд происшествие может иметь серьезные последствия. Так что для вахтенного офицера, на которого возложена ответственность за корабль, ничто не может пройти незамеченным; зрение обострено, глаз охватывает все и позволяет реагировать надлежащим образом. Вахтенный офицер немедленно уведомил капитана о таинственном свечении. Затем произошло следующее. Число сигналов в той же точке увеличилось. — А! Прекрасно! — произнес капитан. — Знаю, что означают эти ракеты. Ответ будет по левому борту… Пошли! Там лучше все увидим. Три или четыре ракеты последовательно появились в указанном направлении. Два судна, находившиеся друг от друга на значительном расстоянии, поддерживали таким образом связь. Итак, здесь одновременно присутствовали три судна и образовывали равносторонний треугольник. «Джорд Вашингтон», невидимый для двух других, линия между которыми являлась основанием гипотетического[210] треугольника, как раз и представлял собой его вершину. Маневры судов в высшей степени заинтересовали капитана Флаксана. Настало двухминутное затишье, и вот в точке, откуда первоначально запускались ракеты, вспыхнул ярчайший сноп света. Он озарил поверхность спокойных вод. Источник света вскоре после появления стал вдруг то и дело гаснуть через неравные промежутки времени, хотя ощущался некий заданный ритм. Все это выглядело, точно подавалась сверкающая фраза, а за ней следовал сияющий вопрос; потом вновь воцарилась тьма. Флаксан понял: один из кораблей передавал второму важное сообщение. Сей сверкающий излучатель света питался мощной электрической машиной. Более и менее продолжительные световые сигналы означали то же самое, что точки, тире и отточия на бумажной ленте телеграфа, работающего по системе Морзе. Поскольку эти сигналы узаконены международной комиссией, они понятны абсолютно всем, кто изучал морскую телеграфию… С часами в руках капитан и вахтенный офицер, считая даже доли секунды, определили продолжительность вспышек и сумели прочесть: «От французского крейсера „Эклер“. Я говорю с судном „Вилль-де-Сен-Назер“? Ответ не замедлил последовать. Была быстро введена в действие аналогичная машина, установленная скорее всего на мачтовом кране второго судна. Замигал точно такой же фонарь, где вспыхивал дуговой свет между двумя угольными стержнями. Капитан «Эклера», как и офицеры на «Джордже Вашингтоне», тотчас же узнал ответ: «Вилль-де-Сен-Назер», — гласила депеша, — сорок восемь часов назад вышел из Рио-де-Жанейро[211]. Происшествий не было». Теперь установилась четкая связь. Более четверти часа в ночной мгле продолжался этот необычный диалог, содержание которого не осталось загадкой для капитана «Джорджа Вашингтона». — За дело! — воскликнул Флаксан. — Все складывается к лучшему. Какие наивные глупцы эти достопочтенные господа! Тем не менее старый плут де Жаверси — крепкий орешек… Месье Браун, — обратился он к третьему помощнику, — через час все должно быть кончено. Готово? — Готово, капитан. — Груз сцентрован[212] правильно? Удар будет сильным и резким. Мне не нужны переломанные руки-ноги и разбитые головы. — Это исключено!.. Капитан! Крепления подстрахованы. Груз — как единая масса. — Великолепно. Мы первый раз совершаем «операцию», имея на борту груз, я немного беспокоюсь. Флаксан поспешил спуститься в каюту, взял в руки злополучный конверт, который не осмелился вскрыть во время боя Фрике и немца. Казалось, молодой человек преобразился. Сомнения покинули его. Лицо выражало непреклонную решимость. Депеша оказалась краткой и была написана загадочными знаками, для расшифровки требовался ключ. Капитан знал его. «Судно „Вилль-де-Сен-Назер“, — прочитал Флаксан, — выйдет двадцать седьмого мая из Рио в пять часов утра и направится в Гавр. Двадцать девятого числа в то же время оно будет находиться на тридцать третьем градусе южной широты и сорок пятом градусе западной долготы. Крейсируйте. Следуйте за судном до наступления ночи. Атакуйте. На борту находятся четыре миллиона золотом, естественно, фальшивым. Судно должно пропасть без вести вместе с людьми и имуществом. Судовладельцы и страховая компания заплатят». — Прекрасно, через час атакуем! И не стоит забывать о крейсере «Эклер»; его присутствие усложняет ситуацию… однако что поделаешь! |
||
|