"Восемь миллионов способов умереть" - читать интересную книгу автора (Блок Лоуренс)

Глава 14

Мы завернули за угол, прошли еще квартала полтора — до Девятой авеню — и оказались у входа в таверну. Я не запомнил ее названия и не уверен, называлась ли она как-нибудь вообще. Можно было назвать, например, «Не доезжая остановки до Девокса». У стойки бара сидели два старика в комбинезонах, наподобие тех, что носят приемщики утильсырья, и молча пили. Латиноамериканец у дальнего конца стойки, крепкий мужчина лет сорока, потягивал из стакана красное вино и читал газету. Костлявый бармен в майке и джинсах смотрел какую-то передачу по маленькому черно-белому телевизору. Звук он приглушил.

Мы с Деркином заняли свободное место, затем я подошел к бару за выпивкой — двойную водку для него, стакан имбирного пива для себя. Принес напитки и поставил на столик. Он покосился на мое пиво, но промолчал.

С виду его напиток вполне можно было принять за смесь средней крепости виски с содовой. Точно такого же цвета.

Он отпил глоток и сказал:

— О Господи! Надо же, полегчало. Нет, правда, сразу полегчало.

Я промолчал.

— Так что вы там спрашивали? Как будем действовать дальше? Неужели не ясно?

— Ну, в общих чертах.

— Я посоветовал своей сестрице купить новый телевизор, новую машинку и врезать в дверь новый замок. И не тратить время на вызов полиции. А вот куда нас заведет дело Даккинен? Да никуда, пожалуй.

— Так я и думал.

— Мы и без того знаем, кто ее убил.

— Чанс? — Он кивнул. — Но, насколько я понял, у него вполне надежное алиби.

— Комар носа не подточит. Не подкопаешься. Ну и что с того? Он все равно мог это сделать. Те люди, которые утверждают, что он с ними все то время был, запросто могут и соврать.

— Так вы считаете, они врут?

— Нет. Но и поклясться, что они говорят правду, не готов. И потом, он ведь мог им и заплатить, верно? Мы ведь уже об этом говорили.

— Да.

— И если он сделал это, нам, пожалуй, его к стенке не прижать. Алиби безупречное, без сучка и задоринки. Пусть даже он купил его себе, нам все равно не доказать. Разве что повезет. Иногда такое случается. Сваливается, что называется, с неба. Ну, скажем, ляпнет кто-нибудь что-нибудь за рюмкой в баре, а рядом окажется наш человек или осведомитель. И вдруг мы узнаем нечто, чего не знали до сих пор. Но даже если и повезет, это вовсе не означает, что будет так просто распутать это дельце. Ну, а пока, честно нам скажу, особенно надрываться мы не собираемся.

Он не сказал мне ничего такого, что бы меня удивило, и все равно было в его словах нечто пугающее. Я взял бокал с пивом и стал разглядывать его на свет.

— Ведь что в нашей работе надо? — продолжал он. — Зацепиться за что-то — и можно считать, полдела сделано. Стараешься, когда есть шанс, а остальное спускаешь на тормозах. Вам известна статистика убийств по городу?

— Знаю только, что цифра все возрастает.

— Ну вот. И с каждым годом она все выше. Вообще по всем преступлениям показатели с каждым годом все выше, а снижение отмечается только по менее серьезным преступлениям, за счет того, что люди о них просто не сообщают. Ну, вроде кражи у моей сестры. Или, допустим, шли вы домой, и на вас напали и отняли деньги. Скажите спасибо, что в живых остались. Благодарите Бога.

— И все-таки что касается Ким Даккинен...

— Да пошла она, эта ваша Ким Даккинен! — воскликнул он. — Глупая маленькая сучка, проехала полторы тысячи миль, чтобы трясти задницей и отдавать свои заработанные одним местом бабки ниггеру-сутенеру! Ну и пришили ее, подумаешь, великое дело! Какого черта не сиделось ей в этой паршивой Миннесоте?

— Висконсине.

— Ну да, я хотел сказать — в Висконсине. Просто чаще всего приезжают они почему-то из Миннесоты.

— Знаю.

— В среднем за год раньше случалось около тысячи убийств. По три в день в пяти районах. Это очень высокий процент.

— Да. Достаточно высокий.

— Так вот, теперь он вырос почти вдвое. — Он подался вперед. — Но это так, ерунда. Потому что в основном это бытовуха, убийства на почве семейных скандалов. Между мужем и женой или двумя приятелями, которые надрались, маленько постреляли друг в друга, а наутро ни черта не помнят. И тут статистика почти не изменилась. Какой была, такой и осталась. Зато возросло число убийств, совершаемых людьми незнакомыми, когда убийца и жертва впервые видят друг друга. Именно эта цифра показывает, насколько опасно стало жить в этом городе. Если составить график таких убийств, то кривая взлетает, словно ракета.

— Тут вчера в Куинсе вышел один с луком и стрелами, — вставил я, — а сосед пристрелил его из вальтера.

— Да читал я! А все из-за собаки, которая забежала не, на ту лужайку, да?

— Ну, примерно так.

— Это к нашей статистике не относится. Ведь эти двое знали друг друга.

— Да.

— И все равно характеризует общее состояние дел. Люди продолжают убивать. Нет чтобы на секунду остановиться и подумать. Прут напролом и убивают! Вы когда уволились, пару лет назад, да? Так вот что я вам скажу: сейчас стало значительно хуже.

— Верю.

— Нет, серьезно. Прямо не город, а джунгли какие-то, и все звери вооружены. У каждого пистолет. Знаете, сколько разгуливает по улицам людей с оружием? Если ты честный гражданин, то должен иметь пистолет для защиты. Вот и покупаешь его, и носить при себе, а потом вдруг стреляешь. В себя, жену или соседа.

— Как тот старик с луком и стрелами...

— Да с чем угодно! И кто может запретить ему иметь пистолет? — Он похлопал себя по животу, в том месте, где за пояс брюк был заткнут револьвер. — Я должен носить вот это, — сказал он. — Таковы правила. И даже если бы их не существовало, я бы без него на улицу не вышел, нет. Иначе чувствовал бы себя голым.

— И со мной в свое время так было. Как-то привыкаешь к нему.

— А сейчас не носите?

— Нет.

— И не боитесь?

Я пошел к бару за новой порцией выпивки. Ему — все ту же водку, себе — пиво. Вернулся к столу, и Деркин одним большим глотком осушил стакан и выдохнул, издав при этом звук, который производит спущенная шина. Потом, сложив ладони чашечкой, закурил сигарету, глубоко затянулся и тут же выпустил длинную струю дыма, словно спешил избавиться от него.

— Этот несчастный город... — сказал он. — И все, что ни делай, совершенно бесполезно. — Он принялся объяснять, почему именно бесполезно. Следует изменить всю систему борьбы с преступностью, начиная с рядовых полицейских и кончая судами и тюрьмами. Ни один из законов не работает нормально, а ситуация с каждым днем становится только хуже. Сперва ты не можешь арестовать парня, потом, если тебе это удалось, нельзя его судить, и, даже получив приговор, этот сукин сын в тюрьме, как правило, не задерживается.

— Тюрьмы переполнены, — возмущался он, — поэтому суды не выносят приговоров на длительный срок, чтобы выпустить этих мерзавцев пораньше. Да и сами суды перегружены сверх всякой меры, а специальные комиссии только и мечтают, как бы добиться для них досрочного освобождения! Окружные прокуроры не спешат принимать дела к производству. Только и знают, что придираться — то не так, да это не так. Скоро для того, чтобы осудить парня, будут требовать снимок, на котором он совершает преступление... Да и то можете нажить неприятности, потому что это есть нарушение прав человека — снимать без его разрешения. И что самое главное — катастрофически не хватает полицейских! Сейчас нас на десять тысяч человек меньше, чем двенадцать лет назад. Представляете? На улицах стало на десять тысяч полицейских меньше!

— Представляю.

— А преступников — наоборот, вдвое больше. Так чего удивляться, что по улицам стало опасно ходить? И к чему это приведет? К полному развалу. Денег на полицию не хватает, на ремонт метро — тоже, ни на что не хватает. Деньги утекают из этой страны во все дырки. И знаете, где оседают? В этой вонючей Саудовской Аравии. Там эти чернозадые только и знают, что менять верблюдов на «кадиллаки», а наша страна катится под откос! — Он встал. — Моя очередь угощать.

— Нет. Я возьму. Я ваш должник!

— Ладно. Тем более, у вас завелся клиент.

Я вернулся с очередной порцией, и он спросил:

— А чего это вы такое пьете?

— Имбирное пиво.

— Так и думал. Почему не выпить чего-нибудь покрепче?

— Я, знаете ли, на днях завязал.

— Вон оно что!.. — Его взгляд прямо буравил меня, он словно оценивал сказанное. Потом поднес стакан ко рту, отпил ровно половину и со стуком опустил его на исцарапанный деревянный стол. — Вообще-то неплохая идея, — заметил он, и я подумал, что Деркин продолжает тему имбирного пива. Но тут он добавил: — Уйти из полиции. Бросить эту работу к чертовой матери! А знаете, о чем я мечтаю? О том, чтобы продержаться еще шесть лет.

— И тогда у вас будет двадцать?

— Да, ровно двадцать, — кивнул он. — Получу пенсию и пошлю все это к такой-то матери! Уберусь не только из полиции, но и из этого вонючего города.

Переберусь во Флориду, Техас, Нью-Мехико, туда, где тепло, сухо и чисто. Нет, Флорида не пойдет, там эти сучьи кубинцы все изгадили, и уровень преступности не ниже, чем у нас. К тому же они превратили это место в перевалочную базу для наркотиков. Вместе с этими гадами-колумбийцами! Вы когда-нибудь с колумбийцами сталкивались?

Я вспомнил Ройяла Уолдрона.

— Один мой знакомый говорил, что они нормальные ребята, — сказал я. — Только не надо их обманывать.

— Как же, обманешь этих сволочей! Читали про двух девочек с Лонг-Айленда? Это было месяцев шесть — восемь назад. Сестры, одной четырнадцать, второй и вовсе двенадцать. Их нашли на заброшенной бензоколонке, в подсобном помещении. Руки связаны за спиной, убиты двумя выстрелами в затылок из какого-то мелкокалиберного оружия, кажется, 12-го калибра, точно не скажу. Да и какая, черт подери, разница? — Он допил водку. — Ладно, не в том суть. Никаких следов сексуальных домогательств, ничего. Это была просто казнь. Но кому понадобилось казнить двух девчушек? И вот примерно через неделю все проясняется. Некий тип ворвался в дом, где они жили, и застрелил их мать. Ее нашли в кухне, возле плиты, на которой варился обед. Эта семья приехала из Колумбии, отец был связан с кокаиновым бизнесом, он там в последнее время просто процветает, кстати, как и еще один вид бизнеса — похищение изумрудов.

— Я думал, они живут выращиванием кофе.

— Ха! Это только прикрытие. На чем это я остановился? Так вот, где-то через месяц прикончили и отца. В столице Колумбии, как она там называется... Он надул там кого-то из своих и бежал, но они настигли его и убили, а сперва расправились с женой и детьми. Так что эти колумбийцы играют по своим правилам. Стоит перебежать им дорогу, и они убивают не только вас, но и всю вашу семью. Детишек любого возраста. Ни перед чем не останавливаются. Даже если у вас кот, или собака, или там тропические рыбки — они и их прикончат, душегубы.

— Бог ты мой!..

— Вот мафия, та всегда заботилась о семье того, кого убирали. И теперь у нас появились преступники, на совести которых — уничтоженные семьи. Хороши работнички?

— Господи!..

Упершись ладонями в стол для равновесия, он тяжело поднялся на ноги.

— Плачу сам, — заявил он. — Не желаю больше пить на деньги какого-то сутенеришки! — И, вернувшись к столу, добавил: — Это ведь он твой клиент, верно? Чанс, да?

Я не ответил, и он пробурчал:

— Черт, вы же встречались с ним не далее как вчера вечером. Он настоял на встрече. И вот ты получил клиента, имя которого не желаешь называть. Просто, как дважды два, или нет?

— Речь идет не об умножении.

— Ну, давай скажем по-другому. Что я прав и что он теперь твой клиент. И незачем делать из этого тайну.

— Ладно.

Он наклонился ко мне.

— Это он убил ее, — сказал он. — Но зачем ему понадобилось нанимать тебя для расследования?

— Может, это не он убил.

— Да ясно, как Божий день, что он, подлец! — Деркин отмахнулся, словно отметая саму возможность невиновности Чанса. — Она говорит, что хочет с ним порвать, он отвечает — хорошо, а назавтра она труп. Так что будет тебе, Мэтт. Дело ясное, как апельсин.

— Тогда вернемся к вашему же вопросу. К чему ему понадобилось нанимать меня?

— Ну, допустим, чтобы выпустить пар.

— Не понял?

— Ну, может, он думал, что если наймет тебя для расследования, тогда никто не заподозрит его в убийстве.

— Но вы-то заподозрили!

— Да.

— И все равно считаете, что он думал тем самым отвести от себя подозрения?

— Откуда мне знать, что там думал какой-то накаченный наркотой черномазый сутенер?!

— Считаете, что он принимает наркотики?

— Но должен же он на что-то бабки тратить. Не посещает же он загородные гольф-клубы и в благотворительных акциях вроде бы не участвует. Ты лучше скажи-ка мне вот что...

— Что?

— Скажи честно, ты действительно считаешь, что существует вероятность того, что он... э-э... ее не убивал? Или же это все-таки он?

— Вероятность существует.

— Чем мотивируешь?

— Ну, прежде всего тем, что он нанял меня. И вовсе не для того, чтобы, как ты выражаешься, спустить пар. Потому как никаких паров тут не наблюдается. Ты же сам признался, что не собираешься надрываться.

— Ну, ему-то об этом знать не обязательно.

Я оставил эту его ремарку без внимания.

— Давай взглянем на это дело под другим углом, — предложил я. — Допустим, я бы не позвонил в участок.

— Когда?

— Ну, в тот самый первый раз. И вы бы не узнали, что она собиралась порвать со своим сутенером.

— Если бы не от тебя, так от кого-нибудь другого узнали бы.

— Каким образом? Ким погибла, а сам Чанс вряд ли бросился бы в полицию с этим признанием. Не уверен, что кто-либо еще знал об этом. — «Разве что Элейн», — подумал я, но решил ее не впутывать. — Так что маловероятно, чтобы вам все стало известно. Во всяком случае, на самых первых порах.

— Ну и что с того?

— Да то, что бы вы в таком случае делали?

Ответил он не сразу. Сперва посмотрел на свой стакан, и на лбу прорезались две вертикальные морщины. Затем сказал:

— Понимаю, куда ты клонишь.

— Как бы вы тогда вели это дело?

— Да в точности так же, как и до твоего звонка. И сочли бы, что это — дело рук какого-нибудь психа. Хотя вроде бы теперь их так называть не положено, да? Примерно с год назад по нашему департаменту была спущена директива. Теперь мы не имеем права называть их психами. Теперь они у нас ЛНП.

— Что такое ЛНП?

— Личность с неустойчивой психикой. Выискалась какая-то задница на Сентр-стрит — нечего им там делать! Весь город так и кишит психопатами, их больше, чем орехов в торте, а эти задницы спорят, как их лучше называть! Нельзя, видите ли, оскорблять чувства этих подонков! Ладно... Короче, думаю, это ненормальный. Некий современный вариант Джека-Потрошителя. Звонит проститутке, вызывает се к себе и режет на ленточки.

— Ну, хорошо, допустим. И что же дальше?

— А дальше — сам знаешь что. Ждем, что повезет и найдется какое-нибудь вещественное доказательство. Правда, в данном случае с отпечатками пальцев полная безнадега. В этом гостиничном номере столько народу перебывало — миллион отпечатков, и не знаешь, с чего начать. Конечно, было бы очень здорово, если бы обнаружился хотя бы один четкий кровавый отпечаток и мы бы точно знали, что принадлежит он убийце, но таким подарком похвастаться не могу.

— Ну, а даже если бы и мог...

— Даже если бы и мог, одного отпечатка все равно недостаточно. Во всяком случае, до тех пор, пока у нас не появится подозреваемый. По одному отпечатку нельзя даже запросить службу в Вашингтоне. Правда, они обещают, что скоро такое будет возможно, но пока...

— Да они уже лет сто обещают!

— И никогда ничего не сделают. А если даже и сделают, то мои шесть лет к тому времени пройдут, и я буду в Аризоне. А что касается других вещдоков, думаю, придется нам подождать, пока этот псих снова не укокошит кого-нибудь. Еще парочка убийств с тем же почерком, и, рано или поздно, он лажанется, и мы его возьмем. И тогда можно будет припереть этого гада к стенке! — Он допил водку. — Ну, и его, конечно, признают ненормальным и упекут всего годика на три, а потом он выйдет и займется тем же. Но мне бы не хотелось снова браться за такое дело. Видит Бог, не хотелось бы.

Я в очередной раз отправился к бару.

Все его предубеждения, что он позволяет мне расплачиваться сутенерскими деньгами, растворились, похоже, в этой самой выпивке. Он был уже заметно пьян, если, конечно, судить по некоторым симптомам. Глаза остекленели, все движения и жесты тоже отличала некоторая остекленелость. И речь приобрела характерные признаки — говорил он громко и словно сам с собой, изредка делая вежливые паузы и переспрашивая собеседника и в то же время совершенно не слушая его.

Я бы не заметил этого, если бы выпил столько же. Но я был трезв, и, по мере того, как алкоголь все сильнее забирал его, пропасть между нами расширялась.

Я пытался направить беседу в нужное мне русло, но Деркин категорически не хотел говорить о Ким Даккинен. Он упорно сворачивал на близкую ему тему — рассказывал, как все плохо в Нью-Йорке.

— Хочешь, скажу, кто во всем виноват? — Подавшись ко мне всем телом, он понизил голос, хотя мы остались в баре единственными посетителями и никого, кроме нас и бармена, в помещении не было. — Вот что я скажу. Это все ниггеры.

Я промолчал.

— И прочие отбросы общества. Черные и латины.

Я заметил, что в полиции у нас служит немало негров и пуэрториканцев. Он отмахнулся.

— Послушай, только не надо мне говорить! Был у меня один напарник, мы с ним долго работали. Звали его Ларри Хейнс, может, слышал? — Я не слышал. — И он был очень хороший полицейский. Я мог бы доверить парню свою жизнь, да! Черт, да чего там, и доверял!.. Он был черен, как уголь, и я не встречал парня лучше ни в жизни, ни в полиции. Но это здесь ни при чем. Я про другое... — Он отер губы тыльной стороной ладони. — Вот скажи, ты на метро ездишь?

— Ну, а что делать? Приходится.

— Да туда по доброй воле никто бы и не сунулся! Когда весь город — сплошной сумасшедший дом, чего еще ждать от служб? В метро то и дело что-то ломается, вагоны изгажены надписями на стенках, воняет мочой, а уж что касается преступности!.. Но справиться с ней тамошним полицейским просто не под силу. Нет, я не к тому... Я к тому говорю, что когда, черт возьми, еду в этом самом метро, знаешь, какое возникает ощущение? Что я не у себя дома, а в какой-нибудь паршивой загранице.

— Это почему?

— Да потому, что кругом сплошь черномазые и латины. Или косые, все эти китайские эмигранты, заполонившие страну Плюс еще корейцы. Правда, о корейцах ничего худого не скажу. Пооткрывали свои овощные лавчонки по всему городу, пашут по двадцать часов в сутки. Посылают своих детишек в колледжи, но это только цветочки.

— Цветочки?

— Может, я кажусь фанатиком или глупцом, но поделать с собой ничего не могу. Ведь это был белый город, а теперь у меня все время ощущение, что я единственный оставшийся в нем белый.

Какое-то время оба мы молчали. Потом он сказал:

— Да что там говорить... В метро теперь даже курят. Ты заметил?

— Заметил.

— Ну вот. А прежде такого никогда не было. Какой-нибудь выродок мог зарубить своих родителей топором, но чтобы закурить в метро — ни Боже мой! Теперь же вполне порядочные с виду люди спокойно покуривают там сигаретки. Во всяком случае, последние несколько месяцев. И знаешь, когда это началось?

— Когда?

— Помнишь, примерно с год назад писали в газетах? Какой-то парень закурил в метро, а патрульный попросил его загасить сигарету, а парень выхватил револьвер и пристрелил полицейского на месте! Припоминаешь?

— Вроде бы.

— Вот тогда это и началось. Вы прочитали об этом, и не важно, кто вы, полицейский или же простой гражданин, но эта статейка напрочь отбивает у вас охоту делать таким парням замечания, просить, чтобы они загасили свою паршивую сигарету. Так что теперь все больше и больше людей курят в вагонах, а другие смотрят и помалкивают. Да и потом — кого будет всерьез волновать курение в метро, когда уже и об ограблениях квартир не сообщают? Стоит перестать следить за соблюдением порядка и закона, и люди тут же перестают уважать закон... А тот несчастный полицейский в метро... Хотелось бы тебе так умереть, а? Попросить парня загасить сигарету и тут же схлопотать пулю в лоб?

Вместо ответа я поведал ему о матери Лу Руденко, погибшей в результате взрыва, когда ее друг принес в дом начиненный взрывчаткой телевизор. И мы принялись по очереди рассказывать самые жуткие истории. Он рассказал о какой-то служащей соцобеспечения, которую один из клиентов заманил на крышу, там зверски изнасиловал и сбросил вниз. А я вспомнил о четырнадцатилетнем подростке, которого застрелил его ровесник. Они не были даже знакомы, позднее малолетний убийца заявил, что убил паренька только за то, что ему, видите ли, показалось, что тот над ним смеется. Деркин выдал похожую историю, где убийцей и жертвой тоже были дети, а затем поведал о каком-то типе, убившем грудного ребенка своей сожительницы, потому что ему до смерти надоело платить няньке, сидевшей с младенцем, когда они отправлялись в кино. Я упомянул о женщине из Бруклина, ставшей случайной жертвой бандитов, вломившихся в ее квартиру. Словом, кто кого перещеголяет.

Затем он сказал:

— Начальник полиции считает, что надо вернуть смертную казнь. Большой черный электрический стул.

— Думаешь, это будет?

— Безусловно, если общественность поддержит. В этом, знаешь ли, есть одно великое преимущество. Стоит поджарить на стуле одного из этих ублюдков, и уж он-то наверняка второй раз того же не сделает.

Черт, лично я голосую за это! Вернуть стул, показывать по телевизору все эти казни, разрекламировать всю эту кампанию как можно шире, а заодно дать людям подзаработать на этом лишний доллар и нанять больше полицейских. А знаешь что?

— Что?

— Смертная казнь у нас существует, но для обычных граждан, а не для заядлых убийц. Людей убивают просто так, а вот усадить убийцу на электрический стул — куда там!.. У нас эта смертная казнь вершится по пять, шесть, семь раз на дню.

Он повысил голос, и теперь бармен слышал наш разговор. И явно им заинтересовался.

Деркин сказал:

— А мне понравилась эта твоя история про телевизор. Не знаю, как это я пропустил! Уж кажется, со всех сторон только и кричат о разных там ужасах, но всегда найдется что-нибудь новенькое, верно?

— Да уж.

— Восемь миллионов самых невероятных историй случаются в этом беззащитном городе... — продолжал он. — Помнишь ту телепрограмму? Ее показывали несколько лет назад?

— Помню.

— Каждая серия кончалась такими строчками: «Восемь миллионов историй случаются в этом городе. Это была одна из них».

— Да, помню.

— Восемь миллионов, — повторил он. — А знаешь, что на самом деле происходит в этом городе, в этом вонючем большом сортире? Знаешь? Восемь миллионов убийств! Восемь миллионов способов умереть.

Я едва вытащил его оттуда. Ночь стояла прохладная, воздух свежий, и он почти тут же умолк. Пройдя несколько кварталов, мы оказались в переулке за полицейским участком. Там была припаркована его машина, старенький «меркурий», немного побитый спереди. За Щитком торчала лицензия, где, помимо всего прочего, было указано, что машина эта используется для нужд полиции и владелец ее штрафам не подлежит. Видимо, она еще и отпугивала потенциальных грабителей.

Я спросил, в состоянии ли он вести машину. Он словно не слышал, а потом вдруг сказал:

— Ты кто, «фараон», что ли? — Но тут до него, видно, дошла абсурдность этой ремарки, и он начал смеяться. Стоял, уцепившись за открытую дверцу, чтобы не упасть, и хохотал, а потом, ослабев от смеха и распахивая пошире дверцу, повторил: — Ты «фараон», что ли? «Фараон»?..

Но веселое настроение почти тут же покинуло его. Он помрачнел и вроде бы даже протрезвел. Глаза его сузились, и он, качнувшись вперед и выпятив челюсть, отчего сразу стал похож на бульдога, прошипел низким и злобным голосом:

— Послушай! Ты чего из себя строишь, а? Ты не выпендривайся! Понял?

Я растерялся, не зная, чем вызвана эта его реакция.

— Ты ханжа! Ублюдок, вот кто ты! Ты ничем не лучше меня, сукин ты сын!

И он плюхнулся на сиденье, завел мотор и отъехал. Я провожал машину глазами. Вроде бы вел он нормально. Оставалось надеяться, что ехать ему недалеко.