"Французское общество времен Филиппа-Августа" - читать интересную книгу автора (Люшер Ашиль)

ГЛАВА II. ПРИХОДЫ И ПРИХОДСКИЕ СВЯЩЕННИКИ

Все вышесказанное доказывает, что религиозное чувство и религиозный страх во времена Филиппа Августа все еще оставались наиболее действенными и мощными рычагами управления индивидуальными и коллективными поступками людей. И эти рычаги находились в руках духовенства.

Несмотря на сильные нападки, предметом которых она начинала становиться, Церковь в глазах людей всегда была недосягаема. Именно она и только она исполняла и могла исполнять тогда большую часть социальных функций, возложенных ныне на государство. Историки вроде Анри Мартена, оспаривающие законность и необходимость подобной роли Церкви, ничего не понимают в средневековье. Разумеется, основной миссией духовенства было молиться и отправлять религиозные службы для всего населения. Но оно было также и сословием, которое занималось обучением и хранило научные и литературные сокровища. В обязанность ему вменялась помощь бедным, больным и паломникам. Оно выносило приговоры по большинству гражданских и уголовных процессов. Имея в руках такое оружие, как отлучение и интердикт, оно укрепляло дисциплину. Духовенство руководило всеми актами гражданской жизни верующих и было для всех феодальных суверенов необходимым инструментом управления и администрирования. Наконец, это было едва ли не единственное сословие, поставлявшее представителей свободных профессий — врачей, преподавателей, судей и адвокатов. Ему было поручено блюсти все интеллектуальные и моральные интересы общества и значительную часть его материальных интересов. Короче говоря, международная корпорация церковников не ограничивалась общим руководством судьбами христианского мира, но являлась мощным стержнем всех национальных организмов. Земельный собственник, хозяин значительной части территории, чуть ли не капиталист (потому что нельзя было отчуждать его имущество и потому что, несмотря на канонические законы, оно занималось всевозможной торговлей, даже торговлей деньгами), самое привилегированное, освобожденное от прямого налога, а часто и от косвенного, свободное от военной службы, подсудное только особым судам, духовенство этой эпохи занимало ни с чем не сравнимое положение. И ничто из того, что существует в современной Франции, не может дать представления о нем.

Однако надо учитывать и то, что священники средневековья — люди своего времени. Их традиции и занятие недостаточно защищали от воздействия жестоких обычаев и грубых нравов, в атмосфере которых они, как и все их современники, жили. Постоянно взаимодействуя с феодалами, поучая и умиротворяя их, они не могли избежать влияния феодального духа, невольно поддаваясь заразительным примерам. Многие из посвященных в духовный сан вышли из рыцарского сословия и, ведя образ жизни дворянина, разделяли чувства, предрассудки и пороки своего класса. Под сутаной или монашеской рясой оставалась та же живость, те же буйные страсти, та же любовь к битве. За неимением возможности использовать свою энергию и удовлетворять потребность в движении в войнах они наверстывали свое в сословных мятежах, в конфликтах по поводу прав и обязанностей, в жестоком соперничестве мирских и церковных интересов. В церквах и монастырях жил дух независимости и бунта — сущности феодальных нравов. Над природой священников властвуют плоть и кровь. Церковь воинствующая и могущественная! она утверждает свою огромную власть как путем оказания народу услуг, так и совокупностью добродетелей и познаний, намного более высоких, чем у других классов; но у нее нет покорного вида современного гибкого духовенства. Она живет, пульсирует и борется, как и прочие сословия.

В основании церковного организма находится приход, в котором служит приходский священник, являющийся поверенным душ, qui habet curam animarum. Большая часть приходских священников принадлежала к белому духовенству и находилась в исключительном ведении епископа. Но когда приход становился собственностью аббатства или капитула, его могли доверить монастырскому канонику или даже монаху, облеченному иерейским саном и направленному своей общиной отправлять священнические обязанности. Совокупность многочисленных приходов и их придатков — часовенок с капелланами в деревушках — составляет комплекс, называемый в разных районах деканством или протоиерейским приходом. Декан, или протоиерей, являлся естественным посредником между епископом и архидьяконом, а священники простых приходов были подвластны его юрисдикции. Таково низшее духовенство — находящееся в непосредственном контакте с крестьянином, вышедшее само по большей части из народных слоев, самое многочисленное, но также и самое неорганизованное и менее всего поддающееся церковному руководству.

История этих сельских священников мало известна, поскольку приходы того времени не оставили архивов. Протоколов епископских посещений в эпоху Филиппа Августа еще нет. Что же касается хронистов, то они говорят только о церковных властях — епископах, капитулах, аббатствах, занимавших определенное место на сеньориальной лестнице. Особенно не хватает свидетельств материального и изобразительного порядка. Иллюстраторов манускриптов и церковных скульпторов занимают епископы, аббаты, монахи, но они и не думают изображать кюре. Печати приходов и деканств, которыми эти священники скрепляли акты гражданской жизни своих прихожан, дары, продажи и завещания, к сожалению, очень малы размерами, да и изображают всего лишь символические образы: Агнца Божьего, цветок лилии, орла св. Иоанна Богослова, чашу для мессы. Только на одной из них (которой в 1209 г. пользовался Рено, архиепископ Буржский) можно видеть священника, служащего у алтаря, где стоит дароносица. Музей Байе хранит маленький колокол времен Филиппа Августа — на нем стоит дата «1202 год», что является редкостью. Правда, некоторые приходские церкви, где совершали богослужения тогдашние священники, еще стоят. Но столь малую часть из них можно датировать с уверенностью! Некоторые из них соперничали в богатстве и изысканности с соборами или знаменитыми аббатствами: таковы два прекрасных образчика готического искусства — церковь св. Петра в Гонессе и церковь Пти-Андели.

В других концах Франции, в центральных и южных провинциях, приходское духовенство меньше дорожило роскошным убранством, а больше — возможностью защититься от знати, рыцарей, наемников и бандитов. В ту пору кюре возводили массивные церкви, одетые в броню толстых контрфорсов, с высокими стенами и колокольнями, похожими на донжоны. Там можно было предоставить убежище и окрестным крестьянам. Однако же существовала опасность использования священниками подобных Церквей для угнетения прихожан или сопротивления епископу. Так, Авиньонский собор 1209 г. говорит о безобразиях, которые творились в некоторых укрепленных церквах, «где недостойные священники превратили Божий дом в воровское гнездо». Поэтому укреплять церкви и кладбища запрещают. Епископы обязаны разрушить все строения, придающие храму вид замка.

Приходские священники нашли иное средство подготовиться к возможной осаде и защитить себя от вымогательств и жестокостей владельцев замков. Они создают между собой и даже совместно с мирянами братства — настоящие общества взаимопомощи, со статутами, в которых клялись в их соблюдении и в наказании нарушителей. Но Церковь, враг коммун и городских корпораций, имела свои резоны избегать братств, даже религиозных. Руанский собор 1189 г. осудил их. «Канонический устав ненавидитсей видсоюза, canonica detestatur scriptura», — говорят епископы, мотивируя это следующим: «Поскольку трудно соблюдать статуты братства, они становятся кое для кого причиной клятвопреступлений». А правда состоит в том, что епископат не желал оставлять в руках низшего духовенства инструмент для защиты независимости. Братства священников исчезли. Однако весьма вероятно, что союз священников Крепи-ан-Валуа (confraria presbiterorum de Crespeio), организованный при Филиппе Августе, не вызывал опасений у властей, ибо он просуществует все средневековье, и исторические документы о нем, в виде исключения, до нас дошли.

С другой стороны, недоверчивость епископов была правомерной. Уж если они хотели сохранить над служащими приходов непосредственную власть, данную им в день принятия посоха и митры, то следовало сохранить религиозный и чисто духовный характер сельских священнослужителей, без которого последние быстро бы исчезли.

* * *

Приход тогда не был, как ныне, чисто церковным органом. Эта маленькая сеньория особого рода принадлежала не только Церкви в лице епископа или его представителя — архидьякона: в некоторой степени она была собственностью «покровителя». И этот покровитель — часто мирянин, то есть хозяин соседнего замка, простой рыцарь, почтенный житель деревни, иногда более значительное лицо — граф, герцог или даже король. Светский покровитель пользовался церковью, находящейся в его владениях, как фамильной собственностью, передававшейся от отца к сыну. Помимо удовлетворенного самолюбия (первое место в церкви, почести при участии в религиозных процессиях) он получал часть десятины и приходских доходов, которую мог продавать, отдавать, закладывать, как всякую другую собственность. Наконец, он имел право «представить», то есть назначить, приходского священника при условии согласия и инвеституры епископа. Во многих местах священник был не более чем вассалом, компаньоном, управляющим, арендатором покровителя. Можно лишь догадываться, к каким коммерческим сделкам приводило назначение приходских священников мирянами, спешившими извлечь из своего патронажа наличные деньги.

Однако под влиянием подъема религиозного сознания и развития монашеских орденов это зло день ото дня уменьшалось. Сложившееся в приходах положение, столь противоречащее церковному порядку и законам, волновало и приводило в смущение некоторых совестливых сеньоров. Охваченные страхом ада, они стремились избавиться от такой опасной собственности, отдавая или продавая (ибо часто эти мнимые дары — не что иное, как скрытые продажи) соседнему монастырю, известному аббатству или епископству церкви и десятины, которыми они пользовались. Таким образом, доходы Церкви возвращались ей, и именно клирик, становящийся покровителем и назначавший священника, гарантировал лучший их подбор. Но в эпоху Филиппа Августа этот реальный прогресс был достигнут далеко не во всех диоцезах. Многие приходы, возможно, большинство их, оставались еще под светским патронажем — ситуация, несовместимая с достоинством и даже нравственностью викариев и мешающая осуществлению епископских прав.

Первое из этих прав, и самое важное, заключалось в участии в основании приходских церквей и капелланских приходов; они создавались постоянно, ибо Церковь всегда использовала любой случай для расширения своего духовного и светского домена и увеличения числа священников, облеченных миссией спасения душ. Удовлетворяя потребности верующих, она выступала с инициативой разделить приход надвое, или же щедрое высокопоставленное лицо во спасение своей души несло расходы по основанию церкви. В обоих случаях все решала епископская власть. На исходе XII в. церковь св. Петра в Рибмоне, крупной Деревне в окрестностях Сен-Кантена, попала под патронаж соседнего аббатства Сен-Николя-де-Пре; таким образом, местность Вилле-ле-Сек охватывал довольно широкий приходской округ, но приход Рибмона и Вилле обслуживался только одним священником. Жители деревни обратились с просьбой к епископу Ланскому соорудить им часовню, создав отдельный приход, ибо у них была только маленькая часовенка Богоматери, в которой крестили и отпевали с незапамятных времен. Они объяснили, что расстояние между Рибмоном и Вилле слишком велико, чтобы священник Рибмона мог должным образом обслуживать оба прихода. Кроме того, этот священник жил в черте замка Рибмон; ему трудно было оттуда выйти, особенно ночью, и тогда жителям Вилле случалось умирать, не получив отпущения грехов и не успев составить завещание.

Это дело о разделении прихода на две части привело к длительному процессу, который дошел до самого Рима. Аббат св. Николая и кюре в Рибмоне не желали раздела своего прихода. Они утверждали, что доходов церкви в Рибмоне недостаточно для содержания двух приходских священников. Напротив, жители Вилле, подстрекаемые одним клириком, который рассчитывал занять должность в будущем приходе, упорно требовали отделения. Однако они не ограничились тяжбами и, пройдя все уровни власти, перешли к делу.

Уверенный в положительном решении суда, клирик Вилле, видевший себя уже приходским батюшкой, однажды проник со своими сторонниками в часовню Богоматери. Прибежал аббат св. Николая, чтобы воспретить им туда входить, но его остановили в дверях, и он даже жаловался, что его поколотили. Тут люди аббатства прибегли к силе и, окружив часовню, которую виллеский клирик отказывался покинуть, не спуская с него глаз, продержали его там без пищи четыре дня, желая поморить голодом. Но несчастный скорее бы умер, чем отказался от того, что считал своим правом, если бы епископ Ланский не приказал прекратить осаду. В конечном счете Иннокентий III 16 мая 1198 года утвердил разделение приходов. Но деревушка Вилле, слишком бедная, не могла прокормить нового кюре. Аббат св. Николая и священник Рибмона крайне неохотно выделяли Вилле часть доходов своего старого прихода. В 1204 г. епископу Ланскому по приказу Папы пришлось вмешаться снова, чтобы урегулировать спорный вопрос: «Ввиду того, что со времени разделения прихода у священника церкви Рибмона меньше работы, а священнику Вилле не хватает средств, аббат св. Николая обязан снабжать последнего каждый год мюидом зерна из поступлений священника Рибмона». История любопытная; она показывает нам, что папская власть небезуспешно вмешивалось в самые незначительные дела церковной жизни страны.

Когда частное лицо основывает храм, церковные власти с готовностью принимают эту щедрость, но одновременно заботятся о том, чтобы обеспечить свое участие и диктовать свои условия. Они больше не позволяют основателю становиться, как некогда, абсолютным хозяином своей церкви и священника. В 1195 г. сеньор местности Бовуар в Лимузене просит у епископа Лиможского разрешения построить в своей деревне приходскую церковь. Епископ предоставляет ее, но прежде всего требует, чтобы викария-священника хорошо содержали: ему должен будет идти весь доход от приходской десятины, более того — кухня сеньора всю жизнь будет поставлять ему все необходимое. Капеллан же освобождается от прямой зависимости от епархии и не будет назначаться епископом. В 1202 г. два землевладельца объявили о готовности взять на себя капелланские расходы в Ренемулене (Сена-и-Уаза), хотя часовню обслуживал один монах ордена Троицы. Епископ Парижский разрешает, но оговаривает в официальной хартии с детальным указанием доходов пункт, сохраняющий за ним право назначать, равно как и отзывать викария и требовать с него клятвы повиновения. Причем одного основания церкви и передачи ее в дар основателем недостаточно: когда сеньор де Шеврез в 1204 г. получил разрешение создать приходскую церковь и часовню, от него потребовали выделить необходимое место для пристройки к храму дома священника, кладбища и часовни с садом; только в течение его жизни и жизни его жены за ними сохранится право назначать приходского священника и капеллана; после же их смерти назначение будет производиться епархией. Добрые времена феодального патронажа миновали, и Церковь все больше и больше отделяется от мира; она принимает дары, но не желает больше подчиняться дарителям.

Чтобы гарантировать собственное право и укрепить общий порядок, епископ принимает меры предосторожности даже в том случае, когда инициатива основания церкви исходит от духовного лица. В 1204 г. дьякон из Сен-Клу захотел основать посредством дара специальную должность капеллана в большой часовне епископа Парижского в Сен-Клу. Ему поставили два условия: после смерти основателя и его брата, которые станут первыми викариями, их преемников назначит епархия; а еще — часовня никогда не будет вступать в соперничество с приходской церковью Сен-Клу за получение приношений и прочих приходских доходов. Следует стремиться к тому, чтобы новые службы не действовали в ущерб старым.

Серьезными были вопросы, затрагивавшие имущественные интересы людей, особенно если основатель прихода был монахом, ибо существовали бесконечное соперничество, постоянный конфликт между белым духовенством и монашескими конгрегациями. Последние заинтересованы в приумножении церквей и часовен, обслуживаемых монахами-священниками, чтобы усилить таким образом свое влияние и укрепить свои материальные ресурсы. В 1205 г. монахи приорства Дей попросили разрешения построить часовню в Гонессе. Парижский епископ, разрешив это, учел интересы священника Гонесса и приходской церкви св. Петра. Кюре оставлял за собой, как и прежде, доход от посещений, исповедей, погребений, свадеб, очищений, крестин и приношений во время пяти великих праздников — Рождества, Пасхи, Пятидесятницы, Дня Всех Святых и апостолов Петра и Павла. Несомненно, эти пять праздников будут отмечаться и в часовне монахов, но им строго запрещалось допускать к мессе кого-либо из прихожан церкви св. Петра. Однако, какими бы скрупулезными ни были эти установления, они не могли предусмотреть всех конфликтных случаев, и заинтересованные лица искали средства их избежать. В эпоху Филиппа Августа во всех провинциях постоянно происходили стычки между священниками и монахами по поводу приходских прав; белому духовенству все больше и больше угрожает соперничество клира монастырского. Дело примет другой оборот, когда появятся нищенствующие ордена.

Другая сложность — комплектование штата новых приходов. Когда патронаж церковный, то истинный настоятель — это епископ, декан капитула или аббат; викарий же, обслуживающий приход — лишь заместитель. На него возложен весь неблагодарный труд, и первая несправедливость заключается в том, что он получает лишь малую часть доходов должности. При этом церковнослужители, контролирующие приход, старались не делать слишком плохого выбора; но светские бароны, больше озабоченные собственными интересами, нежели способностями кандидата, давали и даже продавали самые доходные церковные должности своим ставленникам. В этом случае приходы управлялись невежественными или недостойными клириками, которые зачастую не являлись священниками и не желали прилагать усилий к тому, чтобы ими стать. Многие из них, неспособные или слишком молодые, не утруждали себя проведением служб или не имели права на это. Они и не жили при храмах, а отправлять богослужения заставляли лучше или хуже оплачиваемых заместителей, спрос с которых также был невелик. Иные, будучи женатыми и отцами семейств, ухитрялись передавать свою должность сыновьям. Несмотря на запреты, наследование должности в некоторых странах существовало на практике.

Правда, у епископа были право и обязанность контролировать назначение приходских священников. Покровитель должен был представить ему своего кандидата. Епископ, осведомленный архидьяконом и деканом, подвергал соискателя экзамену и обязан был доверить ему заботу о душах пасомых только в случае способности кандидата к отправлению должности и его соответствии каноническим требованиям, условиям возраста и нравственности. Но как епископам исполнять свой долг в эпоху трудного сообщения и отсутствия исправных и эффективных средств контроля? Поэтому епархия чаще всего довольствовалась одобрением выбора, сделанного покровителями. Сам же экзамен был смехотворным. Кандидат склонял латинское имя существительное, спрягал глагол в индикативе, называл его основные времена, немного пел и все.

Мало того, что закон был несовершенен — его еще и обходили. Кандидат, боявшийся экзамена у своего епископа, мог быть опрошен епископом другого диоцеза, другой провинции или даже одним из епископов in partibus (transmarini), которых было предостаточно; довольно было представить своему епархиальному начальству акт о рукоположении, скрепленный епископской печатью. А если щепетильный глава диоцеза отказывался принять представленного покровителем священника, отстраненный кандидат взывал по этому поводу к Риму. Приходилось папским представителям производить расследование и принимать решение. В течение этого времени приходское место оставалось вакантным, служба страдала или же в приходе временно устраивался посторонний, делаясь в конечном счете местоблюстителем настоятеля. Все эти махинации осуждались каждым собором, что само по себе является доказательством бессилия последних переломить ситуацию. Не больший успех имели и запреты Папы. Луций III пишет в 1181 г. архиепископу Руанскому: «Не позволяйте служить в приходах клирикам, кои не являются священниками или не собираются принимать духовный сан. Не принимайте также тех, кто не желает лично отправлять службу в своей церкви. Ежели патроны делают дурной выбор, назначайте сами другое должностное лицо, и пусть вас не останавливают апелляции к Риму».

В 1185 г. Урбан III приказывает аббату Фекану «не допускать, чтобы в каких-либо храмах, находящихся под его личным покровительством, сыновья священников наследовали своим отцам». Привычки и нравы были явно сильнее закона.

Эти приходские священники и не считали себя должностными лицами Церкви, зависящими от епархии; ведь епископ был далеко, его инспекционные поездки нерегулярны — не мог же он поспевать всюду. Строго говоря, священник обязан был приезжать в главный город диоцеза, чтобы присутствовать на ежегодном синоде, где епископ напоминал об обязанностях каждого сообразно положению, делал душеспасительные предостережения и предпринимал против тех, кто был им изобличен, дисциплинарные меры: наказания, временное отстранение от должности или полное отрешение. Он требовал тем более строго участия в синоде, так как это давало ему возможность на месте осуществлять свои права. Но священники с нечистой совестью побаивались такого путешествия. Один из первых статутов синода, принятый между 1197 и 1208 гг. епископом Парижским Эдом де Сюлли, предписывал служившим в приходе лично присутствовать на собрании, а в случае отсутствия по уважительной причине быть представленным капелланом или клириком, откуда ясно, что туда приезжали не все кюре. Собрание синода должно было проводиться в диоцезе регулярно: пример подавал парижский синод, где присутствие Филиппа Августа обеспечивало относительный порядок. Но как же епископ мог собрать вокруг себя каждый год всех священников своего диоцеза, если в провинциях даже государь был бессилен, если свирепствовала длительная феодальная война? Священник запирался в своей церкви, почти столь же независимый, как и знатный владелец соседнего замка.

Неповиновение и даже открытые мятежи не были редкостью. В 1192 г. Тульский синод угрожает священникам, отказывающимся служить мессу и исполнять приходские обязанности, отлучить их от Церкви, временно отстранить или вовсе отрешить от должности. У них навсегда отнимут всякие бенефиции и церковные посты. Руанский собор отлучает клириков, которые вопреки воле епископа и при поддержке какого-либо мирянина насильственно завладели должностью приходского священника. Со своей стороны гневно возмущаются мятежными проповедниками прелаты: «Как только захотят их покритиковать за проступок, тут же они обращаются с жалобой в папскую курию. Они радуются, возбуждая дело против вышестоящих, и в гордыне ведут себя вызывающе со своими епископами. Едва попытаются их наказать, как они поднимают крик: „В Рим! В Рим!“ Они обманывают сеньора папу тысячею выдумок и клевещут на тех, кто выше них».

Само папство наконец сочло невыносимым это апеллирующее к Риму вопиющее злоупотребление, противное всякой иерархии, всякой дисциплине, и Луций III сурово клеймит его в письме, адресованном епископу Парижскому Морису Сюлли:

Нам говорят, что некоторые священники твоего диоцеза не краснея, публично преступают законы о сожительстве и что, когда ты желаешь их наказать, они угрожают тебе обращением в Рим. Таким образом они воображают избежать законной кары и получить возможность упорствовать в своих пороках. Но право апелляции было придумано не для облегчения священникам возможности грешить. В силу апостольской власти мы предоставляем твоему братолюбию следующее право. Всякий священник, обвиненный и предупрежденный и не сумевший или не захотевший в течение сорока дней подчиниться каноническому очищению, будет наказан временным отстранением. Ты воспользуешься им против него, невзирая на его сопротивление и всякое обращение в нашу курию. Упорствующие будут наказаны отстранением их от должности и отнятием бенефиция.

Мудрая мера, но на деле знаменитая формула «невзирая на всякое обращение» является слабым удовлетворением для епископов. Властям диоцеза еще приходилось осторожно использовать право строгого наказания мятежного священника. Клирик той эпохи, каким бы недостойным он ни был, являлся священным лицом, на которого было опасно посягать.

Епископу Эду де Сюлли пожаловались на постыдный образ жизни одного священника, и по приказанию свыше тот вынужден был покинуть Париж. В 1208 г. епископ умер; осужденный тут же без разрешения возвратился в Париж и продолжал скандально вести себя. Но новый глава диоцеза Петр Немурский велел задержать наглеца и заключить в епископскую церковь в Витри. Так как тот попытался сбежать, подкопав землю в камере, где был заключен, его перевели в более надежную тюрьму в Сен-Клу. Там он повел себя настолько безобразно со стражниками тюрьмы, что однажды один из них, выведенный из себя, потерял терпение, оскорбил задержанного и ударил его. Дело серьезное! Ведь ему не дозволялось бить клирика. Епископу доложили о происшедшем, и он приказал отпустить узника. Стражник, зная, к чему приведет его поступок, сам покинул место и сбежал. Дело на том не кончилось. Этот покрытый позором строптивый священник становится в свою очередь обвинителем и возбуждает дело против своего епископа. В 1209 г. Петр Немурский предстал перед третейским судом, состоявшим из аббата Сен-Виктора и одного из каноников собора Богоматери. Священник охотно признал, что епископ не ответствен за причиненную ему обиду и насилие, что стражник действовал не по его приказу и без ведома своего повелителя; он поклялся на Евангелии, что этим процессом он вовсе не пытается отомстить епископу и его людям и просит позволения отдаться на милость своего епархиального начальства. По требованию судей и в знак примирения Петру Нему рскому пришлось дать ему поцелуй мира.

* * *

При внимательном прочтении предписаний и запретов ясно видно, что одна из главных забот церковной власти — пресечение скандалов и злоупотреблений в среде низшего духовенства. Именно в этом заключалось внутреннее зло, незаживающая рана Церкви. Видимо, особенно страдала от него южная Франция. Ежели верить хронистам, аквитанские, лангедокские и провансальские кюре дошли до последней степени разложения. Гийом де Пюилоран утверждает, что они вызывали самое глубокое презрение:

К ним относились как к евреям. Знатные люди, патронировавшие приходские церкви, воздерживались назначать священниками в них своих родственников, а давали эти должности сыновьям своих крестьян, своим сервам, к которым, естественно, не было никакого почтения.

Авиньонский собор 1209 г. в самом деле констатирует, что «священники больше ни внешне, ни по поступкам не отличаются от мирян» и что «они не прекращают предаваться самым постыдным излишествам (immunditus et excessibus implicantur)». Это объясняет ту легкость, с которой средиземнноморское население отходило от католичества, предпочитая учение альбигойцев или вальденсов.

Однако не надо думать, что на севере священники были безупречны. Менее обмирщенные, под более пристальным надзором, они все же давали повод к порицаниям настолько серьезным, что сама Церковь осуждала их. Постановления соборов содержат весьма колоритные детали клерикальных нравов, и вот их основные черты. Прежде всего, не говоря о священниках, являвшихся таковыми лишь по имени и единственно для того, чтобы получать деньги из приходских доходов, штатные служители приходов чересчур легко уклонялись от обязанности жить в определенном месте. Их постоянно видят за пределами своих приходов — под предлогом обучения в школах, паломничества или посещения своих коллег, хотя по правилам они не должны отлучаться без разрешения епископа или его представителей.

Их внешний облик не соответствует облику служителя Церкви. Они слишком отращивают свои волосы и прячут тонзуру; они одеваются по мирской моде в зеленые или красные ткани, открытую одежду с широкими рукавами, расшитую серебром или иным металлом, вырезанную понизу зубцами, в башмаки с острыми носами. Они носят оружие и прогуливаются с собаками или ловчей птицей. Вот от каких нарушений религиозных устоев, от какой свободы пришлось бы отказаться священникам под угрозой потерять свои бенефиции! Также им запрещалось иметь на своем столе слишком большой выбор блюд. Если клирики хотят снискать уважение у своих прихожан, пускай начинают с того, чтобы на них не походить.

Кроме того, эти кюре не довольствуются саном священника, но сочетают его с другими занятиями. Одни являются адвокатами, другие — врачами, третьи — прево или состоят на службе у светского сеньора, четвертые — настоящие торговцы и продают зерно, вино, ссужают деньги под солидные проценты. Соборы сурово восстают против священников-торговцев и ростовщиков. Клирикам дозволяется становиться адвокатами только в особых случаях, когда речь идет о тяжбе в защиту интересов Церкви, вдовы или сироты. В крайнем случае они еще имеют право судиться за свои приходы, однако не должны требовать вознаграждения, разве что оплаты своих расходов, если последние не слишком велики. «Из вашего донесения мы узнаем, — пишет папа Григорий VIII епископу Пуатье, — что некоторые клирики вашего города и вашего диоцеза, жадные до денег, попирают достоинство священнического сана. Ко всеобщему возмущению они исполняют обязанности адвокатов, причем в неразумной мере. Другие до такой степени забывают церковную честь, что берутся за торговлю, продают и покупают товары. Их скорее назовешь купцами, нежели священниками. Этим они унижают высокую Должность, коей облечены».

Нужда в деньгах толкает священников на дела еще более предосудительные. Рассматривая приходскую церковь как свою собственность, они сдают ее в аренду частным лицам, продают или закладывают без разрешения епископа дома и земли, составляющие часть прихода. Они предоставляют некоторым лицам, особенно своим родственникам, часть приходских доходов или пенсион. Когда же их кошелек пустеет, они закладывают у ростовщика священнические облачения и предметы культа, одним словом, всеми способами спекулируют своим бенефицием. В довершение всего некоторые кюре не довольствуются выколачиванием денег из своего прихода — они сдают в аренду другие церкви, расширяя таким образом свои операции. Все продается, даже звание и должность благочинного (декана).

Нет нужды говорить, что эти дельцы бесстыдно злоупотребляют своими священническими обязанностями и распоряжением таинствами. За деньги они совершают тайные бракосочетания, требуют плату вперед за крещения, похороны, венчания, соборование умирающих. Ладно бы принимали вознаграждение после, но ведь не наперед же, и во всяком случае они не должны ничего требовать. «Им запрещается вымогать деньги за предание земле тел усопших», — говорит Парижский собор 1208 г. Собор 1212 г. осуждает тех, кто заставляет больных передавать им по завещанию вознаграждения за мессы, которые должны служиться в течение целого года, а также трех и семи лет. Ясно, что эти мессы было не отслужить, и их сваливали на оплачиваемых заместителей. Наконец, судя по одному положению Руанского собора 1189 г., приходские священники возмутительно злоупотребляли своими правами, пытаясь отторгнуть от Церкви и ее таинств неугодных им прихожан или тех, из кого они хотели извлечь выгоду.

И хоть бы они выполняли на совесть свои служебные обязанности! Одной из самых главных является проповедь. Но многие слишком невежественны и именно по этой причине не могут проповедовать. Поскольку все же прихожан надо наставлять, они привозят откуда-нибудь профессиональных проповедников. Существуют клирики и даже миряне, сделавшие разъездную проповедь своим ремеслом. На счастье бесталанных кюре, они переезжают за деньги из прихода в приход. Это даже приводит к особого рода промыслу. Он возникает из «товариществ проповедников», которые подряжаются на год читать проповеди во всем диоцезе или группе приходов и поставляют проповедников тем, кто их запрашивает. Есть доказательства, что такая странная организация действовала в Нормандии.

Церковь встревожилась; неоднократно она запрещала использование бродячих проповедников, не без основания опасаясь, как бы чужаки не посеяли в народе семена чуждых христианству доктрин и в форме проповеди не проскользнула бы ересь. Парижский собор 1212 г. запретил все проповеди посторонних людей, не утвержденные местным епископом; равным образом он запрещает настоятелям приходов позволять служить мессу незнакомым священникам.

Спросим себя, какими же могли быть наставления, читавшиеся этими малообразованными клириками, неспособными даже выучить наизусть и должным образом изложить уже готовые сборники проповедей, вроде тех, что составил епископ Парижский Морис де Сюлли на потребу священникам своей епархии. Дабы компенсировать этот недостаток и произвести впечатление на своих слушателей, некоторые деревенские батюшки, особенно в отсталых районах, использовали чуть ли не детские приемы. Читая проповедь, они ставили на край или на балюстраду кафедры деревянное распятие, внутри которого была пружина, позволявшая двигать головой, глазами и языком Христа так, что не было видно, что ими управляет пропеведник. Пружина двигалась при помощи железного стержня, проходящего по всей высоте креста через основание, который можно было опускать и поднимать, нажимая ногой. Один из этих трюкаческих крестов из маленькой церкви в Оверни, изготовленный в конце XII в., сохранился в музее Клюни.

Наконец, соборы упрекают священников в том, что они позволяют в своем приходе танцевать в церкви, на кладбищах, в религиозных процессиях и сами участвуют в этих танцах, равно как и в прочих малоприличных представлениях, даваемых жонглерами и скоморохами. Их обвиняют в том, что они играют в азартные игры, им запрещают игру в кости и даже шахматы, а также посещение таверн. Некоторых порицают за нечистоплотность и плохое содержание храма. Отдельно с особой силой клеймят два порока, весьма распространенных, — пьянство и невоздержанность. Из числа подобных клириков меньшего порицания заслуживают те, кто содержит в доме священника сожительницу, которую народ вполне естественно называет «священница», а соборы — focaria, то есть «домашняя работница», «служанка».

Проповедники времен Филиппа Августа оправдывают (судя по свидетельствам, также крайне неодобрительных по отношению к приходскому духовенству) действия соборов. «Наши священники, — говорит Жоффруа де Труа, — погрязшие в материальном, мало беспокоятся о разумном. Они отличаются от мирян одеждой, но не духом, видимостью, но не сущностью. С кафедры они поучают тому, что опровергают делами. Тонзура, одежда, язык придают им внешний религиозный лоск; внутри же, под овечьей шкурой, прячутся лицемерные и алчные волки». Когда епископ Морис де Сюлли в предисловии к своему учебнику проповеди обращается к приходским священникам своего диоцеза, он сам невольно разоблачает слабые места этих служащих: дурные нравы, невежество, нежелание проповедовать. Ему приходится напоминать им, насколько незапятнанная жизнь, vita sancta, необходима священнику, находящемуся постоянно у алтаря, что первой добродетелью после целомудрия должна стать умеренность. Он призывает их также быть смиренными, любить ближнего, выказывать себя терпеливыми и великодушными. С другой стороны, он желает, чтобы они постигали знания, recta scientia, то есть чтобы читали и доставали себе книги, по которым будут обучаться: необходимые литургические труды, сакраментарий, лекционарий, молитвослов, календарь, Псалтырь, книгу проповедей и пенитенциалий. Наконец, необходимо, чтобы они поучали не только примером, но и словом — существенной частью их служения, обязанностью, от которой они не должны уклоняться.

Сравним некоторые обвинения, возводимые соборами и сборниками проповедей этого времени, с тем, что засвидетельствовано тридцатью годами позднее в «Книге посещений» архиепископа Руанского Эда Риго — точное соответствие фактов не оставляет никакого сомнения в том, что интеллектуальное и моральное состояние низшего духовенства было плачевным. Сама Церковь вынуждена признать размеры зла. Видя, как сурово судит она своих служителей, нечего удивляться нападкам и сатирам светской литературы. Картина, которую мы только что нарисовали по церковным текстам — то же самое, чем станет книга Эда Риго, а именно живым комментарием к фаблио.

По словам самых сведущих специалистов, подобные рассказы по большей части относятся к концу XII — началу XIII ее. Таким образом, человек, изучающий эпоху Филиппа Августа, вправе искать в них подробности нравов, элементы реальной жизни, обрамляющие фантазию рассказчика.

Низшее духовенство особенно порицается авторами фаблио. Священник — непременно пронырливый и похотливый персонаж, которому нравится гоняться за приключениями к ущербу для благородных мужей и простолюдинов. Но авторы стараются различать простого клирика, у которого только и есть, что тонзура и одеяние и который может жениться, от собственно священника, викария прихода. Клирик, первый любовник фаблио (по очень точному выражению Ж. Бедье), забавен, и ему обычно все сходит с рук. Над кюре же, чревоугодным, алчным, распутным и во всех отношениях опасным для своих прихожан, издеваются почти так же, как и над простолюдином. Он одновременно посмешище и жертва. Эти скандальные рассказики обычно заканчиваются его посрамлением, потерями, иногда даже смертью. Рассказчики с жестоким удовольствием набрасываются на этого персонажа, смешивая его с грязью. Беспощадную резкость сатиры можно объяснить только злобой, копившейся против недостойных священников, привыкших злоупотреблять своей службой, чтобы обирать и унижать своих прихожан. Но сквозь крайности этих бурлескных и мрачных повествований в избытке выплескиваются взятые из жизни черты нравов и пробивается наружу правда, окрашенная истинным колоритом прошлого. Нет ничего более поучительного, чем фаблио, озаглавленное «Священник и рыцарь». Некий рыцарь приезжает в деревню и, не зная, где переночевать, спрашивает у первого встречного: «Во имя спасения души твоего отца, назови мне самого богатого человека этого места». Тот отвечает: «Самый богатый, какой только может быть в десяти лье вокруг, это наш кюре; но он человек коварный и любит только самого себя. Окрест его дома живут крестьяне, отвратительные, как волки и леопарды. Так что лучше пойти к священнику, ибо из двух зол следует выбрать меньшее». — «Где же дом капеллана?» — «Вон тот, прекрасный, чистый, с трубой, что перед вами. Священника зовут Сильвестр». Рыцарь подъезжает к дому и видит кюре, развалившегося под окном. Он просит у него приюта на ночь. «Сеньор рыцарь, оставьте меня в покое, — говорит священник, — и подите прочь. Я никого не пущу, даже короля, если бы тот сюда явился. Я один со своей племянницей и подругой» (это общепринятое слово в литературе для обозначения «священницы»). Рыцарь настаивает: «Я за хорошую постель дам вам все, что хотите». Тогда священник соизволяет взглянуть на него, и переговоры между ними начинаются. Прежде чем пустить гостя в дом, он запрашивает с чужеземца сумму в пять су за все блюда, какие ему подадут. Рыцарь соглашается. Он входит; дама Авине (символическое имя подруги) накрывает на стол; сам священник помогает на кухне — чистит миндаль. Потом подают обильный обед, а после десерта кюре представляет своему гостю длинный счет, где каждый пункт оценен в пять су: мясо, вино, соль, стол, скатерть, горшки, овес для коня, сено, подстилка — вплоть до постели, на которую ложится рыцарь. Неважна забавная выдумка, которая помогла рыцарю расплатиться, не развязывая кошелька; важно констатировать, что в этой маленькой комедии ни единое слово даже в малейшей степени не наталкивает на мысль о порицании сожительствующего священника и незаконности этой супружеской четы.

Семейная жизнь священника и священницы — дело привычное, почти социальный институт. Изображенный в фаблио «Мясник из Абвиля» кюре наслаждается домашней жизнью, ибо живет в довольстве и владеет множеством скота. У него тоже есть «подруга», которая с помощью служанки радушно принимает гостей в его доме. Она ужинает с ним и его гостем, абвильским мясником: «На стол очень щедро подавали хорошее мясо и доброе вино; постель мясника застлали белыми льняными простынями». На следующий день священник встал рано: «Он и его клирик отправились в монастырь служить и заниматься своим ремеслом, а дама осталась спать». Нам описывают эту даму, как «премиленькую». Она одета в «зеленую юбку, хорошо заплиссированную утюгом, со струящимися складками, с немного приподнятыми из кокетства к поясу полами. У нее ясные и смеющиеся глаза, она красива и искусна в беседе». Мы даже присутствуем при домашней сцене, когда дама оскорбляет служанку и бьет ее веретеном. «Госпожа, — говорит та, — что я у вас взяла?» — «Бесстыдница, мой овес и зерно, горшки, сало, шпигованное мясо и свежий хлеб». Вне сомнений, это хозяйка дома. Подобная совместная жизнь никого не возмущала, что доказывается тем, что далее священник в гневе на «священни-цу» говорит ей: «Вы больше мне не подруга» и угрожает выгнать ее, позоря тем самым перед соседями.

Кюре боится только силы — то есть епископа. Но епископы фаблио не слишком строги. Рассказчик показывает трех лиц, живущих в доме священника: кюре, его мать и подругу. Мать жалуется епископу, что ее сын не выделяет ей необходимого, в то время как «священницу» не знает, во что бы еще нарядить. «Он одевает ее хорошо и красиво. У нее прекрасная юбка и накидка; две шубы, добротных и красивых, одна беличья, другая из ягненка, и богатая ткань, шитая серебром, о которой все говорят». Епископ вызывает священника с двумя сотнями других кюре на суд, угрожая ему временным отстранением от должности, если он не будет обходиться со своей матерью с большим уважением, но и не думает упрекать его за совместную жизнь с подругой.

Однако (и это чаще встречается в исторической действительности) епископ Байе, менее великодушный, приказывает одному кюре своего диоцеза отослать «священницу» по имени дама Обере. В конечном счете он наказывает не желающего повиноваться священника, запретив пить вино. Дама Обере, тонкая штучка, советует кюре повиноваться: он не будет больше пить вина, он будет его всасывать. Когда епископу донесли об этой уловке, он запрещает виновному есть масло. «Ладно! — говорит дама кюре, — вместо масла вы будете вволю есть гусей, у вас их более тридцати штук». Новое предписание епископа воспрещает кюре ложиться на свою перину — дама Обере устраивает ему постель из подушек. Невозможно передать все хитрости, которыми двое провинившихся доводят епископа до того, что тому нечего больше сказать.

В некоторых фаблио видно, каким странным образом кюре отправляют свою должность. Здесь священник ложно обвиняет крестьянина в том, что тот женился на своей куме, изгоняет из церкви и устанавливает штраф в семь ливров. Там в Великую пятницу во время дневного чтения Евангелия служащий мессу не находит закладок в своем молитвеннике, который знает плохо, и, теряя голову, бормочет какие-то невразумительные латинские слова, совершенно не относящиеся к Страстям Господним, покуда не убеждается, что прихожане все до последнего уже собрались для приношения. Наконец, в другом месте кюре становится жертвой шутки, которую безденежный клирик играет со своим трактирщиком. Клирик обещает трактирщику, требующему долг, что за него заплатит кюре. Оба возвращаются в церковь. Там клирик отводит настоятеля в сторону: «Сир, я проживал на постоялом дворе этого доброго малого, вашего прихожанина; со вчерашнего дня его поразила жестокая болезнь — он стал немного не в себе. Вот десять денье — возложите ему Евангелие на голову». Священник говорит трактирщику: «Подождите, покуда я отслужу мессу, я улажу ваше дело». Трактирщик, полагая, что речь идет о плате, совершенно успокоенный, терпеливо ждет, а клирик украдкой ускользает. По окончании мессы священник заставляет встать на колени своего прихожанина, который упорно требует денег, а не изгнания бесов. Так вот в чем, оказывается, его болезнь! Сдерживаемый двумя самыми сильными молодцами прихода, он активно сопротивляется; его кропят святой водой и возлагают Евангелие на голову, понятно, без особого результата.

Стоило бы сравнить запреты соборов с соответствующими сатирами фаблио и показать, как последние интерпретируют первые. Только один пример: церковная власть часто запрещала приходским священникам играть в кости. «Рассказ о священнике и двух мошенниках» представляет нам кюре, потерявшего свои экю и даже лошадь в игре в кости с двумя случайно встреченными на дороге скрипачами. Эти бродяги сплутовали: их кости поддельные, и жертве не без труда удается вернуть себе если не кошелек, то хотя бы лошадь.

Чтобы понять состояние приходского духовенства во времена Филиппа Августа, следует искать аналогий не в нынешней Франции, где сословие нынешних сельских священников столь почтенно и уважает законы Церкви. Бросим взгляд на ту сторону Атлантики, на низшие слои испанского духовенства — Чили, Перу, католических американцев Юга: сожительствующие священники и их более чем свободные нравы, которые допускаются терпимостью креольского образа жизни, переносят нас в настоящее средневековье. Но ведь средневековье можно извинить еще и удручающим состоянием окружающей действительности, деревенской средой, откуда выходили священники и в которой они призваны были жить. Впрочем, мы думаем, что класс приходских священников в целом был не таким уж порочным и бестолковым, как можно заключить из обвинений сановников и насмешек жонглеров. Во всяком случае, среди современников Филиппа Августа известен один кюре, которого уж никак нельзя назвать невеждой и который занимает достаточно почетное место в исторической литературе своего времени. Об этом исключении следует сказать особо.

Кюре Ламбер был прикреплен к приходской церкви в Ардре, главном городе маленькой сеньории, долгое время входившей в состав Фландрии. Это был женатый священник или, возможно, бывший когда-то женатым, поскольку он прямо, без малейшего стеснения говорит о своей дочери и двух сыновьях. Год его смерти нам неизвестен, равно как и год рождения; мы знаем только, что он жил в начале XIII в. Последнее упоминание о нем в хрониках относится к 1203 г. История порой изображает его при отправлении обязанностей. Не всегда было приятно их исполнять, поскольку священники, как и монахи, не были защищены от жестокостей феодалов.

У Бодуэна II, графа Гинского и сеньора Ардра, был сын Арнуль, отлученный от Церкви архиепископом Реймсским за жестокий проступок. Неукоснительный долг настоятеля прихода заключался в соблюдении анафемы и запрещении отлученному входить в храм. Настал день, когда граф Гинский сообщил Ламберу, что его сын только что получил прощение грехов от представителя архиепископа, а поэтому, дабы возвестить о его прощении всем прихожанам, следует звонить в колокола. Одного утверждения отца отлученного священнику показалось недостаточно, он в затруднении прибег к увертке, прося об отсрочке, а затем решился поехать к Бодуэну. Он повстречал его на дороге в сопровождении сына и отряда воинов. Бодуэн встретил его градом упреков и ругательств; ответ же непокорного и мятежного священника был кратким. «Повергнутый в ужас, — пишет кюре, — громом его голоса и молниями глаз, сверкавших как раскаленные угли, раскатами его брани, я почти без чувств свалился с лошади к его ногам. Воины подняли меня, и я снова кое-как взобрался в седло. И лишь проскакав некоторое время со своей свитой, он соблаговолил обратить ко мне более приветливое лицо».

Через некоторое время, в 1194 г., Арнуль женился на владелице соседнего замка Беатрисе де Бурбур. Свадьба состоялась с великой пышностью в Ардре. Рассказ кюре Ламбера позволяет нам присутствовать на одной из церемоний, где священник прихода играл важную роль — благословении брачного ложа.

С наступлением ночи, когда супруга и супругу уложили в одну постель, граф Гинский, преисполненный любви к Святому Духу, позвал меня и двух моих сыновей, Бодуэна и Гийома, а также Робера, кюре Одрюика, и попросил нас окропить святой водой новобрачных. Затем мы обошли вокруг ложа с кадилами, наполненными благовониями, и, окурив их, призвали на них благословение Господа. Когда мы с наивозможным тщанием и благочестием сделали свое дело, граф, все еще охваченный милостью Святого Духа, возвел к небу глаза, простер руки и воскликнул: «Пресвятой Боже, всемогущий Отче, Всевышний, благословивший Авраама и его потомство, излей на нас Свое милосердие! Соизволь благословить слуг Твоих, соединенных священными узами брака, дабы жили они в добром согласии, в Твоей божественной любви, и потомство их увеличивалось до скончания веков». Мы ответили: «Аминь», и он прибавил: «Мой дражайший сын Арнуль, старший и самый любимый из моих детей! Ежели есть что-то в благословении, даваемом отцом своему сыну, и если правда, что обычай наших предков дает нам это право, я с молитвенно сложенными руками также милостиво благословляю тебя, как некогда Бог-Отец благословил Авраама, Авраам — сына своего Исаака, а Исаак — сына Иакова». Арнуль склонил перед отцом голову и благочестиво прошептал «Отче наш». Граф продолжал, подчеркивая силу и значение своих слов: «Благословляю тебя, не в обиду праву твоих братьев, чтобы ты пользовался моим благословением во веки веков». Мы все ответили: «Аминь», после чего вышли из брачных покоев и каждый возвратился к себе.

Человек образованный и эрудит, этот ардрский кюре представляет собой один из самых ранних примеров весьма распространенного сегодня явления: потребности приходского священника изучить происхождение своей церкви и области, в которой она была возведена. Ламбер стал историком сеньории Ардра и всего графства Гинского. Он сам заявляет об этом, видимо, чтобы угодить своему хозяину после дела об отлучении, охладившего его пыл, а затем и из удовольствия донести до других плоды своих научных изысканий, дабы показать редкую тогда среди ему подобных образованность. Одно чувство преобладает и вовсю проявляется у этого священника: любовь к «своей колокольне» и сеньории, которая простирается вокруг. Кажется, для него в этом крошечном фьефе заключен весь мир. Все в его глазах здесь принимает грандиозные размеры. В своем хвалебном посвящении сеньору Ардрскому он поет славу Арнулю II, как если бы речь шла о Цезаре или Александре. И в основной части самого труда, говоря о владениях Бодуэна II Гинского, такого же феодала, как множество мелких баронов по берегам Ла-Манша, одновременно вассала Франции и Англии, он возвещает, что его сеньория — одна из самых ценных жемчужин короны Франции и один из самых лучших бриллиантов, сияющих ярким блеском в венце английских королей. Чуть дальше он сравнивает Бодуэна II с Юпитером, Давидом, Соломоном. В другом месте осада донжона Сангат напоминает ему осаду Трои, и он добавляет: «Если бы в Трое было столько же воинов, как в Сангате, она бы устояла перед греками!»

Весьма гордый своими познаниями, Ламбер цитирует во введении одновременно Овидия, Гомера, Пиндара, Вергилия, При-сциана, Геродота, Проспера, Беду, Евсевия и святого Иеронима — мешанина священного и мирского, являющаяся знамением времени. Он хвастается хорошим стилем, хотя, по правде говоря, его фразы витиеваты, запутанны, неясны, они утомляют читателя претензией столь же тягостной, сколь смешными были некоторые его этимологии имен собственных. Тем не менее он пишет достаточно живо, многие из его рассказов разворачиваются подобно полотну и производят яркое впечатление. Поначалу он изощряется в разнообразных приемах повествования, стремясь привлечь внимание читателя. Он додумался вложить вторую часть своего рассказа, касающуюся происхождения ардрской сеньории, в уста старого рыцаря Готье де Клюза, чтобы казалось, будто тот предается воспоминаниям в окружении маленького феодального двора.

В общем, ардрский кюре обладает определенными качествами историка. Прежде всего непредвзятостью, ибо если он и восхищается сеньорами Ардра, то не скрывает ни их недостатков, ни даже пороков. Нигде мы не найдем более реалистического и более живого портрета мелкой феодальной знати. Если ему и недостает критического чувства и он приводит вперемешку исторические факты и легенды, зато он везде ищет точности. Он заботится о документации, находя ее в исторических книгах, в картуляриях, и сам говорит, что за неимением письменных источников расспрашивал пожилых людей. В последней части своей работы он, как добросовестный свидетель, рассказывает, что увидел и услыхал сам. Наконец, у него хватило здравомыслия не сочинять, подобно большинству других хронистов, всеобщую историю, восходящую к Адаму и Еве. Сам он дает понять, что порвал с этой традицией, «чтобы ограничиться анналами совсем маленького графства». К сожалению, его примеру больше никто не следовал.

Так что этот приходской священник немного поднимает уважение к своему сословию, которое, как мы только что показали, чрезвычайно в таковом нуждалось.