Литовкин СергейФотограф

Сергей Литовкин

Фотограф

( Лица, события и обстоятельства изменены, но факты, несомненно, имели место быть).

Заболел фотограф. Не смертельно, но довольно тяжело. Если б это случилось в фотоателье на Приморском или Большой Морской, тогда нечего было бы и рассказывать. Но это был не рядовой кустарь, а военно-морской ас экстра класса в звании мичмана, правда, - самоучка, как, впрочем, и множество других, небесполезных для флота специалистов. Долбануло его, буквально, в бок. Аппендицит. Вроде, не проблема: вырезать, да зашить. Однако, произошло это на гидрографическом судне в западном Средиземноморье. Судно следовало через Гибралтар для выполнения задания, главным действующим лицом которого и был, как раз, этот мичман. Требовалось засечь, подкрасться и сфотографировать во всех видах новую американскую атомную подводную лодку, ныне, по всем данным, пересекающую Атлантику по пути в Испанию в подводном, естественно, положении. Америкосы фотографироваться не очень любили и всплывали только почти у самого побережья, что препятствовало получению приемлемых снимков. Если, конечно, не впереться по - нахалке в чужие терводы с приближением к объекту на дистанцию фотозалпа. Можно было, наверно, и чуток подождать, когда в зарубежных журналах появятся качественные изображения лодки на стапелях, на ходу и у причалов. Обычно, больших задержек с этим в семидесятые годы прошлого века не было. Налогоплательщикам исправно демонстрировали этих монстров, сжиравших их трудовые доллары в лихорадочных попытках запугать "красных", то есть - нас, а, заодно, и своих - "синих", наверно, или "голубых". Мы их такими цветами рисовали на своих оперативных картах. Руководство, однако, потребовало изображения новой супостатской подлодки безотлагательно, со сроком готовности - вчера и до обеда, что обсуждению не подлежало. Потому-то и был послан специалист по фотосъемкам с двумя ящиками уникальной техники, хитрыми объективами и многими километрами пленок. И, на тебе, - заболел.

Корабельный доктор на гидрографе, старлей Веня, был врач толковый, но вовсе не хирург, а дерматолог по призванию и основной специальности. Диагноз он поставил дня через два, пощипав кожную складку на пузе мичмана, пролистав стопочку своих справочников и переговорив в телеграфном режиме с флагманским медиком эскадры, тертым и опытным, как старая повитуха. Тот сообщил, не мудрствуя лукаво, что по собранной им за многие годы статистике, у моряков в этом месте может быть только один дефективный элемент - аппендикс. Дети, женщины, алкаши, слесаря, бухгалтера, администраторы и прочие штатские типы с такими симптомами способны страдать десятком заболеваний, что моряку - ни к лицу, ни к заднице. Поэтому, надо без сомнений и раздумий удалять лишний отросток, пока тот не рванул, как старая якорная мина, сорванная штормом с вечной привязи и выброшенная к причалам.

На живом человеке Вениамин раньше ничего, более серьезного, чем волосы, ногти и прыщи, не терзал. Оперировать в одиночку он отказался категорически и потребовал себе в ассистенты хотя бы такого же пытливого медика, каким был сам. И надо же было случиться, что поблизости, в суточном переходе, оказался только один советский корабль - эсминец, на котором служили добрый доктор Леня и я.

Леня тоже не был хирургом, а имел прекрасную специальность анестезиолога, что позволяло ему безапелляционно заявлять о своей способности вырубить кого угодно по мере необходимости. Иногда, когда доктор был обижен или слишком возбужден, он обещал вырубить всех без исключения. Звучало это несколько самоуверенно, учитывая его небольшой рост и худощавое телосложение. Вместе с тем, он смело применял на нас все имеющиеся знания и заблуждения, а в прошлом месяце произвел уже вторую за этот поход операцию по удалению аппендикса. Его жертвой на сей раз оказался мичман Мизин, старшина команды БЧ-2, известный своей прижимистостью. На корабле с недоверием отнеслись к известию, что тот дал у себя что-то вырезать. Ассистентами в ходе данного действа были кок Слава и я. Кок был выбран, естественно, благодаря своему опыту работы с соответствующими продуктами животного происхождения на камбузе. Вторым подручным я оказался случайно, пытаясь выпросить у доктора стакан спирта для празднования Дня Парижской Коммуны. Он пообещал выделить даже больше запрошенного, но при условии моей встречной поддержки в ходе предстоящей операции. Добровольцев не было. А на прошлом аппендиците штатный санитар отключился, увидев первый неглубокий, но кровавый разрез, и, чуть было, не упал головой в операционное поле. Была небольшая качка и, к счастью, его отшатнуло в сторону. Я нерешительно колебался с ответом, но Леня подкупил меня тогда заявлением об ограниченности перечня лиц достойных доверия. По его мнению в этот круг, кроме нас с ним, могли войти ещё человека два-три, которые отсутствовали ныне в ближайшем и отдаленном окружении. Операция и праздник Коммуны прошли успешно.

Я был на вахте во время получения указания с эскадры встретиться с гидрографом и рубануть общими силами по отростку фотографа. У меня засосало под ложечкой и появилось нехорошее предчувствие, что без меня здесь не обойдется. С прошлого раза осталось тошнотворное впечатление от кровавых пятен, слепящего света и панического напряжения поиска, куда-то пропавшего, объекта удаления, а потом - моточка ниток и, наконец, после завершения манипуляций, - зажима с тампоном. Предположения подтвердились с избытком. Оказалось, что кроме работы ассистентом, мне предстоит ещё одна особо ответственная миссия.

Дело в том, что прибытие лодки ожидалось в течение последующих двух-трех дней. Трудно было рассчитывать на эффективную работу фотографа сразу после операции и в ближайшую неделю. Его должен был кто-то заменить, желательно, знающий толк в технологии получения волшебных картинок. Об этом тоже было указание с эскадры, чему я значения почему-то не придал. Командир нашего эсминца, которому был поручен выбор фотомастера, назначил, однако, меня. Решение его было основано на одной несуразности, возникшей ещё несколько месяцев назад при проходе Босфора на пути в Средиземку. Меня засек особист за киносъемкой чудесного моста через пролив. Я тогда прозевал появление нашего домашнего контрразведчика, рассматривая в видоискатель полуметровой толщины тросы подвески моста и красоты побережья. Кинокамеру отобрали на основании правил хранения подобного имущества на военных кораблях и заперли в старпомовский сейф. Через пару дней я погорел уже с фотоаппаратом, но успел его припрятать от экспроприатора. С тех пор я частенько выполнял групповые и индивидуальные съемки, выставляя дозор и оцепление, скрывая свой "Зенит" от неприятеля. Тот, однако, открыл на меня охоту и даже провел два обыска в каюте и на боевом посту, но безуспешно. Возможно, как мне тогда показалось, ему не очень-то и хотелось меня ловить, но долг, как он его понимал, - был выше всего и требовал жертв. История эта стала широко известна, благодаря чему рядом со словом "фотография" мгновенно возникало мое подозрительное имя. Отбрехаться не удалось.

План был прост и легко выполним, а поэтому вызывал сомнения. Нам с Леней надлежало перебраться на гидрограф, который полным ходом аж в двенадцать узлов следовал к району предполагаемого всплытия лодки. Далее следующее: режем и откачиваем фотографа, ловим в прицел подлодку и делаем снимки, возвращаемся на гидрографе в Гибралтарскую зону , пересаживаемся назад к себе на эсминец, принимаем поздравления и грамм по сто с лишним, далее - по плану. Все довольны и радостны. Проблемы начались уже на начальном этапе.

Погода была, что называется, - свежая. Гидрограф вышел в точку встречи с задержкой на десять часов и подскакивал на волне, как мячик. Доктор взял с собой небольшой чемоданчик с хирургическими штучками, медицинскими шпаргалками и роскошным атласом внутренней компоновки человеческих органов. Я же - прихватил почти все свое имущество, включая съестные, табачные и алкогольные запасы, в двух парусиновых сумках. Нацепил даже на себя шинель, которая не влезла в поклажу, но старпом, сделав несколько издевательских и едких замечаний, принудил оставить её в каюте, о чем я потом жалел. Флотский опыт учил тому, что перебравшись с корабля на корабль ты, вроде как, заново открываешь свой личный вахтенный журнал, делая первый ход. Каким будет ход ответный и куда тебя занесет - зависит уже от моря, корабля, звезд на небе и суммарного количества везенья у членов экипажа. Сменил борт - сменил судьбу.

Посадка на баркас и высадка из него прошли почти без происшествий и потерь, если не считать пилотки Лени, унесенной свежим атлантическим ветром, и трехлитровой банки консервированных огурчиков, разбитой вдребезги внутри одной из моих емких сумок при подходе к борту гидрографа. Кому-то пришло в голову использовать багаж вместо причального кранца. Запах ароматного маринада, мгновенно окутавший нас в тот момент, до сих пор ассоциируется у меня с безвозвратными утратами и незаслуженными обидами.

* * *

Фотограф, хоть и страдал от острых болей, не переставал давать мне инструктивные указания по фотоделу, пока не отрубился на столе в кают-компании под действием анестезии, сотворенной доктором Леней с высоким искусством и даже некоторой элегантностью. Врачи, Веня с Леней, вступили в препирательство относительно направления и длины необходимого разреза, периодически подкрашивая пузо мичмана йодом. Я же, никак не мог вникнуть в суть длинной заключительной фразы фотографа, в которой единственными знакомыми словами были - "диафрагма" и "убью!". После завершения этой речи, как раз на последнем слове, он и отключился, изобразив на лице полное блаженство. Решив, что все это относится к наркотическому бреду, я раздраженно высказался,

- Ну, режьте же, наконец!

Оказалось, что военной медицине не хватало именно этой команды. Пошла-поехала хирургическая страда, нарушить порядок которой не смогли даже мои неквалифицированные ассистентские действия и бездействия, волнение моря и выход судна в зону ожидания.

Все завершилось, как и хотелось, - успешно. Пациент был отправлен в спецотгородку амбулатории с жесткими рекомендациями о полном и длительном покое, а я с фоторужьем наперевес залег в каюте в сладкую дрему, ожидая в любой момент вызова на мостик. Все кассеты заряжены мичманом и распределены по карманам куртки вместе с двумя экземплярами подробных его же указаний, предназначенных для полного профана, то есть - для меня.

Неплохо отоспавшись я заглянул в амбулаторию, где застал врачебный консилиум у постели спящего неестественным сном пациента. Консилиум был немножко навеселе. Предложили и мне отметить успешное окончание операции.

- Моя главная операция ещё впереди, - ответил я с героическими нотками в голосе и сглотнул слюну, - нужен верный глаз, твердая рука и холодный ум.

При этом, пронзительно себя жалея, я потряс над головой тяжелым фотобластером, поймав восхищение во взгляде Вениамина. Леонида моя речь и отказ от выпивки удивили до потери голоса. Он просто покрутил пальцем у своего виска и пожал плечами. Следующий тост был за меня, но без меня. Уходя, я услышал как Леня, обретя уже дар речи, что-то прозлопыхал по поводу охлажденного разума.

- Погоди, - подумал я , поднимаясь на мостик и перебирая варианты возможной мести доктору за оскорбление. Ход жестоких безжалостных мыслей был прерван окликом командира - Пал Иваныча, по кличке "Поляныч". Кликуха эта получилась из смеси звучания имени-отчества с образом круглой полянкообразной лысины, украшавшей голову этого, ещё пока молодого морского волка.

- Хорошо, что ты подошел, а то уже вызывать тебя собирался. Глянь-ка, - командир подвинулся уступая место у ВЦУСА - огромного бинокуляра, установленного на градуированной по курсовым углам турели, левее, левее.

- Не иначе - она, давайте-ка поближе, - подтвердил я уверенным голосом. Мне никогда ранее в море атомные лодки не встречались, но ошибки быть не могло. В двух милях по правому борту из воды вырастало нечто невообразимо огромное, стремительное. Все, что поднималось над поверхностью было распятнено черно-белыми кляксами, сливающимися с бликами морской поверхности. Буруна за кормой видно не было, но перемещение относительно береговых ориентиров чувствовалось существенное.

Поляныч что-то сказал вахтенному и наша посудина, задрожав от напряжения, рванула наперерез супостатской подлодке. Сыграли боевую тревогу.

- До берега миль пять будет, - сказал командир, - Эй! Штурман! Когда к трехмильной зоне подгребем - доложишь. А ты, давай, щелкай , не зевай, обратился он уже ко мне.

- Понимаю, что надо поближе, но, боюсь не успеть, - продолжал он, - в терводы входить опасно. Мне строго-настрого запретили ближе семнадцати миль к берегу лезть. Штурман так и ведет по прокладке и журналу, что мы, дескать, миль за двадцать отсель. Там ты, правда, только нас с замполитом заснять сможешь. Хорошо, кстати, что его здесь нет. Появляется обычно в самое неудобное время и вопросы задает. Много вопросов.

Нам повезло, в том числе и с командиром, который удачно выбрал точку ожидания, и мы сблизились с лодкой на достаточное для съемки расстояние. Только - только я отбил первые сорок кадров, как прибежал механик и заорал Полянычу, что машина рассыпается и требуется срочно сбросить ход, иначе он не ручается за дальнейшую возможность самостоятельного передвижения.

- Товарищ командир, входим в терводы, - дуэтом пропели штурман и вахтенный.

- Товарищ командир, слева тридцать - надводная цель, пеленг не меняется, - прозвучал очередной доклад, а вслед ему, - цель опознана эсминец тип "Гиринг".

- Тьфу, - сказал Поляныч, - Право на борт! Сматываемся!

Я лихорадочно отстреливал последние кадры на своих трех фотоустановках. Поймав в очередной раз рубку лодки в видоискатель, я увидел человек шесть американцев, размахивающих над головами своими кепочками. Видимо, прощались, заметив наш отходной маневр. Сделав им вслед последнюю полусотню экспозиций, я обнаружил с другого борта быстро приближающийся эсминец, по которому отстрелял заключительные кадры.

- Кто это? - задал вопрос командир, ни к кому и не обращаясь.

- Испанский эсминец, название из двух слов, первое - "Хорхе", доложил вахтенный, листая справочник бортовых номеров.

- А второе слово?

- Второе невозможно прочитать.

- Что, опять на справочнике селедку кромсали?

- Нет. Тут дырка в бумаге. Прожгли чем-то, может - пеплом, а может так просто, прогорело. Мы, когда эту книжку из штаба уперли, то дырок уже хватало.

- Ну-ну. Хорхе, значит. По нашему - Георгий. Жорик. Кто видел замполита? Сюда его.

Вскоре появился замполит, снаряженный по полной форме.

- Это правильно, что ты, Юра, с противогазом, - сказал ему командир, - кто знает, что враг-то удумал. Сейчас иди в радиорубку и крути по нижней трансляции "Варяга", "Не плачь, девчонка" и тому подобное, воодушевляющее. И приготовься уничтожать шифры, таблицы всякие кодовые со связистом. Но это - только по команде, после выстрелов и взрывов.

Замполит бодро, но с дрожью в голосе ответил "Есть!" и попытался бегом начать выполнение задания, но был остановлен Полянычем.

- Только смотри, не перепутай. Готовься уничтожать бумаги с участием связиста, а не его самого. Его не трогать. А то я тут вдруг подумал, что не очень четко тебе задачу поставил. Связист все знает, он инструктаж получил. Ну, давай.

После ухода на негнущихся ногах замполита командир облегченно вздохнул и раздал дальнейшие указания. Весь личный состав был отправлен в низа, а присутствующие на мостике сняли куртки с погонами и приготовились изображать отдыхающих в морском круизе. Хотели было притвориться рыбаками, но обнаружили на карте запрет на рыболовство в этой зоне. Никто толком не знал как выглядят отдыхающие круизники. Решили убрать с физиономий озабоченность борьбой с империализмом и загорать, имитируя игры в баскетбол и бадминтон. Так и сделали. Спрятав телеобъективы, я продолжал фотолетопись нашего похода.

Приближающийся корабль замигал светом

- Просит показать флаг, - доложил полуобнаженный сигнальщик с теннисной ракеткой.

- Фиг ему, - сказал командир, - набери что-нибудь трехфлажником.

- Набрал.

- Что?

- "Ваш курс ведет к опасности!"

- Молодец. То, что надо. Поднимай. Штурман, мы где?

- Из тервод вышли, товарищ командир. Минут пять - семь, как вышли.

Вскоре нагнавший нас эсминец снизил ход и приблизился к нашему правому борту. По громкой связи донеслось несколько коротких фраз, нам помахали рукой с мостика и эсминец лег на обратный курс.

- Что он сказал? - командир обратился на сей раз ко мне.

- Признали они нас. "Советико", "Камрады" говорили и "Водка". Я четко слышал.

- Ага, и я слышал. А ещё пару раз что-то, похожее на "Трахать" или "Траву хавать". А?

- Это у них значит - работа - "Трабаха" . Работайте, дескать. Не бойтесь.

- Откуда знаешь?

- Разучивал как-то с кубинцами русские пословицы. Они у нас на бригаде стажировались. Ну, там : "Работа не волк..." , "Без труда и рыбку.... из пруда..." и все такое. Они выучили и я запомнил.

Командир от воодушевления помотал над головой кулаком и прокричал "НО ПАССАРАН!", однако на эсминце его услышать уже не могли. И Слава Богу.

- Наверно они америкосов не сильно любят, - сказал штурман. - Те их послали прикрыть прибытие лодки, а они из кожи вон не лезут. Хорошие ребята.

Мы все дружно согласились, что испанцы ребята хорошие, моряки отличные, а их "Жорик" - прекрасный корабль.

- Ну, - сказал Поляныч, - курс на Гибралтар! И - ошибся.

* * *

Механик объявил, что машина устала и требуется три дня для профилактики. Еще пара часов ходу и машину уже никто восстановить не сможет. Нечего будет восстанавливать. Поляныч знал давно, что требуется сделать ТО, но было не до того. Всегда мягкий и тактичный механик, заняв жесткую позицию, сильно удивил командира и он предпочел застопорить ход и отдать якорь.

Надо сказать, что в обычных обстоятельствах командир выбрал бы более удобное место для якорной стоянки. Здесь же и течение было неприятное, и ветер продувной, и, что самое противное, - ужасное дно, устланное кусками огромных плит, как говорят - обломками строений древней Атлантиды.

За эти три дня я рассортировал все пленки, сделал на них наклейки с легендами и точными данными хронометров, совмещенных с фоторужьями. Хотел даже заняться проявкой, но вспомнил последнее слово мичмана перед операцией и решил не торопиться. Фотограф уже немного оклемался и требовал встречи со мной для обсуждения результатов съемки. Консилиум же, не приходя в трезвое состояние, решил, что ему необходим полный покой ещё на пару суток, что и было достигнуто очередной инъекцией, в чем Леня знал толк, как никто.

В качестве тяглового устройства для выбирания якорной цепи на гидрографе был установлен брашпиль - горизонтально расположенная катушка с электроприводом. Когда-то, очень давно в этот комплект входил и автоматический выключатель, препятствующий излишнему натяжению цепи. Он щелкал всегда не вовремя и очень мешал работе боцманской команды. Кто-то его утащил и жалеть об этом не стали. Сегодня, как и всегда, пожилой мичман - старшина боцманов Василий Степаныч опытным взглядом взвешивал натяг цепи и руководил работой брашпиля, вытягивавшего цепь при съемке с якоря. Трудно теперь объяснить случившееся, но факт остается фактом, - цепь лопнула. Корма гидрографа при этом чуть задралась и с плюханьем шлепнулась о воду. Вторым чудом было то, что никого при этом не убило. Мичман бросился в сторону клюза, свесился за борт и застыл, пронзая взглядом толщу воды. Возможно, что он видел дно и наш якорь, зацепившийся за монолитный постамент. Понимая какое горе испытывает боцман, командир, сдержав собственный гнев, подошел к нему и, тихонько похлопав по плечу, произнес:

- Брось, Вася. Не жди. Не всплывет.

Мичман горько всхлипнул, но продолжал находиться в оцепенении до тех пор, пока его под руки не препроводили в лазарет. Поляныч дал указание отпоить его валерьянкой, но к вечеру от боцмана сильно несло спиртом и он активно озвучивал версию о мстительных духах Атлантиды, которые, слава Богу, удовлетворились железякой в полтонны в качестве отступного, и только-то.

* * *

Еще до прохода Гибралтарского пролива стало известно, что наш эсминец, нас не дождавшийся, был отправлен в зону Суэца для обеспечения чего-то очень ответственного, но не подлежащего разглашению. Нам же с Леней было предложено оставаться пока на месте, перемещаясь вместе с гидрографическим судном в сторону Дарданелл и далее в Главную Базу.

- Ага, - сказал я себе, - а там, небось, - зима. А я без шинели, не говоря уже о Леониде. Ладно, на корабле не пропадем, Поляныч выручит. Это точно.

Вот уже несколько дней боцманская команда и несколько талантов, к ней примкнувших, ваяли деревянный якорь. По судну были собраны всевозможные древесные материалы, ставшие элементами муляжа. К концу творческой экспансии на баке было выставлено два одинаковых черно-битумных изделия. Только очень внимательный и въедливый наблюдатель был способен отличить деревяшку от железяки с расстояния в несколько метров. Необходимость этой работы диктовалась двумя важными причинами. Во-первых, утрата якоря для любого корабля - дело позорное и пакостное, ибо может стать поводом для издевок и острот недоброжелателей. Говорят, что для одного из командиров такой казус стал неодолимой преградой для карьерного роста. Про него говорили: "А! Это тот, что якорь в море посеял". Можно было сказать о нем много хорошего, но помнилось только это. Во-вторых, требования международных регламентов по проходу Черноморских проливов не допускали отсутствия существенных элементов якорного оборудования на кораблях. Пойманный же на нарушении правил, - платил штрафы, сравнимые по величине с мечтой любого нормального человека о полном финансовом блаженстве. Муляж достойный восхищения был аккуратно и прочно размещен в клюзе и служил предметом тихой гордости боцмана.

Уже через неделю после операции мы с фотографом проявили почти все пленки и сделали пробные отпечатки. Лодка вышла превосходно. Все детали и оборудование четко просматривались на снимках. Были видны лица членов экипажа на рубке и надписи на кепках. Теперь уже я опухал от гордости. Однако, меня настораживало поведение фотографа. Если до операции он придавал нашей работе огромное значение и считал её чуть ли не важнейшим делом своей жизни, то, лишившись аппендикса, утратил и интерес к фотографии. Теперь главным в его беседах были не ракурс, диафрагма и экспозиция, а чувство единства природы и сознания, почерпнутое им в постоперационном периоде под действием наркоза. Он утверждал, что видел свет, которого нет в этом темном мире. Я попытался осмеять его измышления, но натолкнулся только на скорбь в его всепрощающем взоре. Извиняю тебя, неразумного - говорили его глаза.

Допрос, который я учинил Лене и Вениамину успеха не принес. Оба, ссылаясь на усталость и алкогольно - абстинентный синдром, утверждали, что не помнят количество и комбинации болеутоляющих и снотворных средств введенных пациенту. Дорога в верхний ярус осталась неизвестной.

- Пить надо меньше, - сказал я медикам, - такое открытие профукали. Хотя, может мы к нему и не готовы. Без Атлантиды здесь явно не обошлось.

Оба согласились, но долго ещё расспрашивали фотографа о его видениях, пытаясь привести в систему собственные заблуждения.

* * *

Командир подгадал прибытие на внешний рейд Главной Базы к вечеру, когда боновые заграждения уже закрылись. Боцман на баркасе с запасом спирта и консервов был отправлен к морскому причалу судостроительного завода. К утру у нас оба якоря оказались металлическими, а деревянный муляж исчез в бездонных боцманских закромах. Вдруг ещё пригодится. В Севастополь утром мы вошли победителями.

После этого похода я очень увлекся фотографией и достиг неплохих результатов. Думается, что помогло общение с профессионалом высокого класса. Фотограф же оставил службу и, говорят, удалился от мирских забот, приняв сан духовный. Кто-то встречался с ним, якобы, в местах близких. Иные видели его землях отдаленных. Все, однако, уверяли, что эта встреча доставила им радость. Мне, наверно, - тоже.