"Родичи" - читать интересную книгу автора (Липскеров Дмитрий)6. Казалось, после того, как песчаный карниз обвалился, погребая под собой медвежью тушу и с пяток падальщиков, звериной душе можно было преспокойно отбывать в чужие измерения. Но тем не менее крылатая не спешила, сидела неподалеку, вовсе не боясь лучей жаркого солнца. А он лежал под грудой песка, и, пожалуй, такая гибель была для него наилучшим выходом. Бессознанный, придавленный песочной тонной, почти насмерть отравленный укусом скорпиона, медведь почти не дышал. Не проносились перед глазами бредовые картины, и можно было смело констатировать смерть, если бы не она, помахивающая крылышками, бестелесная… Лишь вечером, когда стало прохладно, она пролетела сквозь песок и вошла в медведя через левое ухо, а еще чуть позже заняла свое привычное место, где-то за грудиной. Спустя некоторое время он пришел в себя, ощутив во рту огромную опухоль, из-за которой дыхание прорывалось со свистом. Хорошо, что в момент падения песчаного гребня его тело согнулось, голова от боли уткнулась в живот — там и остался воздух, которым он дышал в беспамятстве. Сейчас ему пришла мысль — почему его телу приходится так мучительно существовать? За что?.. Но, как и всякое животное, медведь не мог давать ответов, а потому попробовал встать на ноги, испытав при этом ломоту в каждой кости и косточке. Песочный завал лишь едва шелохнулся, наполняя пасть и уши мириадами песчинок. Но не для того он пришел в себя, чтобы умереть сейчас. Видимо, душа за что-то там потрясла во внутренностях, и медведь последним усилием рванулся, выгнул могучую спину, напрягая мышцы до разрыва, и стал медленно подниматься на задние лапы, пока наконец песок не ссыпался с него и он не оказался — дрожащий и слабый, как при рождении, — под огромной луной. Медведь хотел было зарычать, но забитая пасть лишь вывалила песок, а одна из песчинок попала в дыхательные пути, и животное закашлялось, благодаря чему песок полетел не только из пасти, но и из ушей. Если бы он мог, то пожелал бы себе смерти, но инстинкт самосохранения не позволяет животным умирать по собственному желанию, вероятно, потому, что для них ада не предназначено. Медведь сделал два шага в сторону от своей лежки, чуть не ставшей могилой, и понял, что он не один тут живой. Под его лапами что-то взвизгнуло, зашлепало крылом, и медведь обрадовался, что будет кого сожрать, после того как спадет болезненная опухоль с горла. А дабы не упустить добычу, он улегся на нее всем телом и не засыпал, пока падальщик предпринимал попытки к жизни. Когда под брюхом все стихло, медведь уснул и проспал до жаркого солнца. Ему ничего не снилось, или он не помнил картин, но, когда проснулся, ощутил, что опухоль уменьшилась и такой мучительной боли уже не приносит. Возле самой морды прополз давешний скорпион-убийца, который был отброшен лишь одним выдохом кожаного носа. Перевернувшись несколько раз через себя, тварь защелкала клешней, удивленная тем, что потратила яд зря. Жертва жила и умирать, похоже, не собиралась. И ладно, решил скорпион, уползая другой дорогой. Медведь слегка приподнялся на передние лапы, огляделся вокруг, но ничего необычного не увидел. Как и прежде, до горизонта простирались могучие пески, выбеленные солнцем. Тогда он решил, что время сожрать падальщика, окончательно раздавленного его центнерами; загреб лапой, вытаскивая на свет приплюснутую тушку. Вначале он решил внимательно осмотреть свою еду, которая еще накануне сама хотела использовать его мясо для собственного проживания. Падальщик был крупный, с черными и белыми перьями, которые почему-то были выщипаны с длинной шеи, увенчанной лысой головой с загнутым острым клювом. Медведь несильно ударил лапой по брюху падальщика, рассек его до позвоночника и погрузил пасть в кровавые внутренности птицы. Кровь и мясо оказались слишком солеными, но он ел, чувствуя сильный голод, лишь изредка отплевывая перья. Одной птицы ему было недостаточно, и он на запах принялся рыть песок, пока не отыскал еще одну, задохнувшуюся в обвале. Эту он ел медленнее, уже не получая от соленой пищи удовольствия, но поглощал мясо впрок, не уверенный, когда еще придется наполнить желудок… Он еще не знал, что ждет его через некоторое время после сытного обеда, обильно сдобренного солью… Так пить он не хотел никогда! В его мышцах еще были силы, а сморщивающийся желудок сводил с ума голову. Язык опять распух во всю пасть, как при укусе скорпиона… И он побежал… Он бежал, набирая скорость, как арабский скакун. Его галоп на фоне огромного солнца впечатлял своей неистовостью. Создавалось такое ощущение, что мчится он с кем-то наперегонки и от этой гонки зависит судьба его… Он не замечал, как слизистую глаз царапает песочная труха, как трутся друг о друга зубы, как огромные легкие превращаются в огненные горны, стремящиеся сжечь нутро. За что ему так плохо! Нижняя челюсть отвисла, длинный язык выпал из пасти и хлестал медведя по щекам. С каждым прыжком лапы, снабженные канатами мышц, слабели, спина прогибалась, и было очевидно, что зверь не выдержит столь стремительного бега, а через сотню-другую шагов свалится, обессиленный… Но тут его слезящиеся глаза рассмотрели в дрожащем мареве огромный белый айсберг… Айсберги всегда плавают по воде! Он это знал наверняка, и это знание придало ему силы, а когда ледяная глыба стала слегка приближаться, мозг охватила безумная радость! Никто не знает, где хранится жизненный источник, который, казалось бы, иссяк до самого конца, до пыли, и вдруг — происходит нечто, и в душе взметает новым фонтаном, так что будоражится жить, и несут тебя ноги, несут!.. Он нырнул в ледяную воду и, загребая ее лапами, словно корабельными лопастями, устремился к дну. Он обогнал удивленную нерпу, затем тюленью семью и каждой клеточкой своего тела, каждой шерстинкой впитывал невообразимое счастье Родины!.. Он донырнул до самого дна и плавал вдоль него, пока кислород в расправившихся легких не закончился. Медведь всплывал медленно, с наслаждением… Глупая нерпа проплыла совсем рядом, но он лениво царапнул ее по животу, так, для игры лишь, даже кожу не поранил… Он всплыл и услышал материнский голос. Мать негромко ревела, торопя его к напружиненному соску. Он выбрался из полыньи и затрусил к родному теплу… Медведь лежал посреди бескрайних песков. На морде его было написано несказанное блаженство, а язык облизывал раскаленный песок… Он умирал, потеряв сознание, и последние грезы вернули его в детство… Вероятно, что-то там, в детстве, произошло. Наверное, он по привычке сильно куснул мать за сосок, и она отвесила детенышу оплеуху. Медведь отпрыгнул в сторону, заигрывая с ней, но что-то подломилось под ним, совсем не лед. Затрещало переломанным деревом. Почти мертвый зверь рухнул с пятиметровой высоты. Он уже не мог чувствовать боли, да и мираж детства исчез, растворился в перегретом мозгу… Упал медведь в почти пересохший колодец, кем-то замаскированный. Его голова, треснувшаяся о камни, откинулась и попала ровно под прохладную водяную струйку, как будто из самоварчика текло… Еще бессознанным он стал пить, и вновь вернулись картинки детства — жирное-прежирное молоко напряженной струйкой щекочет ему небо… Он выпил литров сто… А потом блевал. Сначала водой, смешанной с кровавыми останками падалыцика, затем исторгал свои внутренности. А потом опять пил и снова блевал… В колодце было прохладно, а ночью даже холодно. Сквозь пролом медведь смотрел на луну, но ему не свойственно было выть, а потому он и не выл. И ни о чем не думал. Медведь был затравлен. Он не мог выбраться из колодца, потому что глубина его была около пяти метров, а рост зверя около трех. Да он особенно и не рвался наверх. Лучше умереть от голода, нежели от жажды… Ему далее удалось поймать ящерицу, которая скользила по влажным камням к солнцу. Он попросту слизнул ее со стены. На исходе третьего дня медведь вспомнил вертолет и выстрел. Особенно выстрел ему вспомнился… А потом началась песчаная буря, которая продолжалась неделю. Колодец постепенно заваливало песком, но медведь время от времени откапывал водяную струйку и пил. А потом колодец завалило наполовину, и он не смог отрыть родник. Зато у него получилось выбраться на свободу. Это было ночью, а утром он увидел людей… — Пойдешь туда! — указал Бердан, вытащив сухую руку из варежки. — Через пролив Ивана Иваныча, однако. — Беринга? — уточнил Ягердышка. — Его… Они стояли лицами к восходящему светилу, жмуря и без того узкие глаза-щели. — Там — Америка! — величественно, как первооткрыватель, сообщил старик. — Дойдешь ли, не знаю… Поди, не дотянешь, в полынью провалишься, и сожрет тебя щокур. — Не боись! — улыбнулся Ягердышка, сдерживая собачью упряжку. — Не сожрет, поди! — Сожрет! А я поймаю щокура этого, пожарю и съем! Старик жевал смолу, поплевывал на снег и казался довольным. — Каннибал, — заулыбался Ягердышка. — В ад пойдешь. Там тебя Кола дожидается! — Хочешь смолы? — поинтересовался Бердан. — Давай, — обрадовался чукча. — А вот фига тебе! — Старик уставил сухой кулачок прямо в физиономию Ягердышки. — Фига на рыбьем жире!.. Он меня в ад, а я ему смолу! — Да в аду столько смолы! — не понимал чукча. — Сколько хочешь!.. А ты кусочка жалеешь! Купаться в смоле станешь! — Правда? — недоверчиво покосился эскимос. — Истинная, — ответил Ягердышка и перекрестился. — А чем плох ад тогда, если в нем смолы так много? — Этого я тебе не могу сказать, пока кусочек не дашь! — Не дам! — железно рек Бердан. — Пока не скажешь. — Ну ладно, — сжалился чукча. — Так и быть, скажу… В аду так много смолы, сколько хочешь! — парень развел руками. — Только кипящая она, и тебя в ней варить будут! — Тьфу! — разозлился Бердан. — Чтоб ты провалился! — Не дашь пожевать? — Ы-ы-ы-ы… — услышал Ягердышка в ответ. — Тогда я поехал! Он дал собакам команду, и они, напрягшись воедино, сдернули нарты, на которых был укреплен чукчин каяк и припас еды. — Ы-ы-ы-ы… — доносилось из-за спины, слабея… Ягердышка прокатил уже метров двести, когда вдруг остановил нарты и оглянулся. Старик стоял на берегу и смотрел вслед… И тут что-то не выдержало в Ягердышкиных внутренностях, что-то сжалось… Он бросил нарты и со всех ног бросился обратно к старику. Бердан стоял и плакал. Чукча ткнулся всем лицом ему в плечо. — Не хочу в ад, — прошептал эскимос. — Не хочу в смолу! — Я буду скучать по тебе, дед! — признался Ягердышка. — Ты тоже вспоминай меня. Пожалуйста!.. — Из его глаз брызнуло морем. — Ы-ы-ы-ы… А правда, Иисус был? — Правда. Он и сейчас есть. Это Бог наш, Бердан. Он видит нас… Ты молись ему, и простит Он… Ягердышка оторвался от старика и пошагал к нартам. — Эй! — крикнул старик. — Подожди, однако! Он смешно побежал за Ягердышкой, отрывая ноги от земли лишь на сантиметр. Зашаркал. — Подожди! — Догнал. — Куда спешишь? — Подышал. — На-ка вот… — И вытащил изо рта кусок смолы. — Пожуй на дорожку… Сухими пальцами он засунул жвачку в чукчин рот, еле сдержал слезный порыв, развернулся и пошел обратно. Ягердышке показалось, что старик постарел, отдав черный кусочек, как будто от сердца отщипнул. Чукча стоял с приоткрытым ртом и ронял крупные слезы. Бердан шел к стойбищу сгорбленный, еле волоча ноги. На секунду он остановился и, не оборачиваясь, перекрестился слева направо, затем скрылся за ледяным торосом. А Ягердышка вернулся к нартам и заскользил под веселый лай собак к неведомому берегу под названием Америка. Весь первый час своего путешествия он думал о Бердане и о том, что привязался к нему, как к родному, на второй же час задумался об Укле. Прощались они скромно, особенно чувств не растрачивая, просто посидели друг напротив друга, потом Ягердышка полежал на жене немножечко и в ознаменование пуска сгущенной любви поцеловал ее в глаз, почувствовав на языке соль. А что, бабам полагается плакать! Уже на выходе из чума Укля вручила чукче ружье и мешочек с патронами, зевнула и отправилась спать… Он бежал за нартами и бубнил себе под нос, что вот устроится в Америке и перевезет Уклю на богатую жизнь к богатым эскимосам. Будет чум с душем и ванной, в которой Укля станет мыться, как тогда, в первый день их знакомства, под айсбергом. А еще Ягердышка подумал о залежах Spearmint, которые он будет частями высылать посылкой старику Бердану… А потом, потом… А потом он выпишет самого Бердана на постоянное место жительства в Америку. Ведь старик знал первооткрывателя этой чудесной страны, самого Ивана Иваныча… Ягердышке предстояло пробежать сначала километров сто пятьдесят по суше, а затем перебраться через пролив, там-то и есть Америка. В том, что коварный старик на сей раз не обманул, чукча был уверен, а потому нарты скользили бодро, хоть собаки уже и не тявкали — слегка притомились от полной прыти, потому Ягердышка притормозил вожака и пошел следом пешком. Куда торопиться, решил он. Америка не олень, в тундру не убежит! Сделаю три ночевки. Посплю на воле три луны, а уж потом… Что будет делать Ягердышка в Америке, он сам толком не знал. Все его знание о чудесной стране сводилось к неограниченным запасам Spearmint и богатым поселениям эскимосов. А где гарантия, что американские эскимосы примут его, бедного чукчу, к себе и поделятся Spearmint?.. Гарантий не было, что несколько умерило пыл Ягердышки. Бог даст, все хорошо будет! Ягердышка перекрестился, глядя на заходящее солнце, остановил собак и принялся готовиться на ночлег. Часа полтора ушло на то, чтобы ножовкой нарезать ледяных кирпичей и выстроить иглу, в которой предстояло спать ему и медвежонку. Днем хоть и было еще тепло, но ночь замораживалась уже градусов до двадцати, а в иглу всегда плюс. Затем Ягердышка отвязал всех собак, достал из мешка несколько сухих валежин, чайник, кружочек сухого спирта, связку сухой рыбы и шмат строганины. Рыбу разбросал собакам, а все остальное втащил в иглу, где развел костерчик и вскипятил снежку для чая. Размачивая строганину в кипятке, он и медвежонок Аляска жевали мясо с наслаждением. Чукча запил ужин жирным чаем, потом сомлел и лег головой к выходу, чтобы через него наблюдать за Северным сиянием и Полярной звездой. Аляска посасывал его большой палец на левой ноге, и жизнь была хороша, и жить было хорошо… Сон пришел сладкий и совсем не американский. Морфей привел Ягердышке его родителей — крошечных человечков с гладкими лицами. Маму и папу. — Что ж ты, сынок, не сказал, что в поход уходишь! — сетовала мать. — Трубочки не выкурили, — обижался отец. — Нехорошо!.. — У нас почты нет, — оправдывался Ягердышка. — А и не курю я… — Голубка бы послал, — настаивала мать, и чукча увидел, что во рту у нее нет зубов. — Так голубки в Москве живут и в Америке! Вот доеду до Америки и тотчас птичку запущу, — ответил ей Ягердышка. — Смотри, — погрозил дымящим чубуком отец. — Не забудь!.. После этого Морфей растворил родительские облики в царстве спящих и взамен пробудил другие… Кола и Бала на сей раз были экономны. Попросту не болтали, меж собой не ссорились. Не теряя ни секунды, набили Ягердышке морду и сверху и снизу, погрозили пальцами и были таковы — растворены в пространстве. Скулил испуганный медвежонок, а Ягердышкино настроение находилось в упадке. Тайным делом он рассчитывал после ухода в Америку расстаться с драчливыми братьями и явиться на новое место жительства с физиономией природного цвета. Но не тут-то было: уголовники не отставали, били все нещаднее, и спасения, казалось, от них не было вовсе. — Гады! — выругался чукча и принялся охлаждать побои подножным снегом. А еще Ягердышка решил не спать следующей ночью, подкараулить братьев и обоих пристрелить из подаренного Уклей ружья… Вышел он с восходом солнца, даже чаю не попив. Настроение было самое скверное и шаг от того короток, а бег собак уныл. Лишь Аляска, облизывая розовым язычком черный нос, порыкивал по-щенячьи и вовсю радовался жизни… «Надо бы поторопиться! — решил Ягердышка. — А то и за пять дней не доберусь!» — Теп-теп-теп!.. — закричал он, и собаки припустили. Ягердышка тоже побежал, и от ощущения собственной молодости и силы все в нем наполнилось праздничным теплом и оптимизмом. Он уже забыл о ночных побоях и думал о том, как красив край, в котором он рожден, сколь много в нем пространства и что он помещен в это пространство Иисусом Христом жить человеческую жизнь! — Ведь можно было и собакой родиться! — решил чукча. — И бежал бы я сейчас не человеком, а собакой, хорошо коренником, а так и сукой пристяжной мог!.. На бегу перекрестился. Таким образом, немножечко размышляя, Ягердышка добежал до вечера, в котором опять построил иглу и расположился на ночлег. Но в эту ночь он вовсе не собирался глядеть на звезды, а, расчехлив ружье, даденное Уклей, зарядил его. — Жду вас! — сказал вслух и оттолкнул медвежонка. Братья не приходили. Созвездия на небе переместились на полповорота головы, а их все не было. Зато явился старик Морфей, который запустил в иглу тетку Зевоту и разрешил ей заночевать в постройке. — Ты не против? — поинтересовался он у Ягердышки. Зевая до слез, чукча промямлил, что всегда гостям рад, а сам уже спал полярным сном. Тут и гости не замедлили явиться. Из Ягердышкиного носа заструилась кровавая юшка. Он открыл глаза и увидел ухмыляющихся братьев. Кола потирал кулак, а Бала разминал пальцы, собираясь врезать чукче в ухо. — Застрелю, — предупредил Ягердышка, взводя курки. — Ишь ты каков! — ощерился Кола. — Из моего ружья!.. — Дай я ему влеплю! — размахнулся Бала. — А ну стой! — крикнул Ягердышка. — Вот пристали, паразиты! — и прицелился. — Так я уже властью расстрелянный! — захохотал Кола. — И закопан без могилки! — Потом вдруг перестал смеяться, взял за плечо Бала и, сказав: — А ну посторонись, братишка, — двинулся на Ягердышку со злыми намерениями. Когда Кола оставался один шаг, когда его кулак вознесся над чукчиной головой, Ягердышка шмальнул из обоих стволов. Кола отбросило ко входу, но он тотчас поднялся на ноги. И тут Ягердышка испугался насмерть! Потому что вся голова Кола оказалась прострелена насквозь во множестве мест, так что видно было через дырки. — А крови-то нет! — изумился чукча, и из его ослабевших рук выпало ружье. В свою очередь, Кола ощупал голову и, не найдя уха, загыкал, как будто радовался потере такой важной части тела. — Ну, все, — побагровел лицом Бала. — Сейчас убивать тебя станем! — и обрушил кулак Ягердышке на самую маковку. — И за что тебя Укля любила? — прохрипел чукча сквозь затуманенные мозги. — Кого любила? — спросил Кола, засовывая в дырку под глазом указательный палец. — Кого-кого! Бала! — уточнил Ягердышка. — Опять рассорить нас хочет! — констатировал Кола, засунув в голову еще один палец, на сей раз на место выбитого глаза. — Так я уже простил брата! Я ж съел его! — А теперь я Уклю таки-таки! — зачем-то сообщил Ягердышка, поглаживая свою макушку. От такого сообщения завелись оба брата и заработали кулаками что было мочи. — Ой, — приговаривал Ягердышка, когда доставали особенно чувствительно. — Ой!.. А потом он стал молиться Господу Иисусу Христу и жаловаться на то, какая несправедливость над ним происходит. Он в Америку едет, а его посреди пути убивают духи!.. Господи, спаси!!! И тотчас все стихло. Ягердышка открыл глаза и никого в иглу не увидел. Лишь похрапывал в ногах Аляска. — Спасибо тебе, Господи! — поблагодарил чукча и улегся, подложив под щеку ладошку. — Спасибо!.. — И заснул, уверенный во всесилии Добра. Утром, снарядив нарты и с трудом волоча ноги, он отправился в путь. Ягердышка рассчитывал к середине дня добраться до пролива Иван Иваныча, а к вечеру… На следующей фантазии дух захватывало! — Теп-теп-теп! — поторапливал чукча собак. — Теп!.. К концу дня он наконец увидел море и почти заплакал, учуяв приближение путешествия. — Заночую на берегу, а завтра переплыву в Америку! — решил Ягердышка, но, вспомнив братьев-эскимосов, струхнул новых побоев и решил уже сегодня плыть. Отвязал от нарт каяк, сунул в него рюкзачок, медвежонка, шестерых собак и сам, оттолкнувшись от берега ногой, уселся. Нартами пришлось пожертвовать, но что были нарты в сравнении с перспективами, ожидающими его на том берегу. Он неторопливо греб веслом, стараясь успокаивать собак, которые повизгивали на волнах, грозя опрокинуть легкую лодочку. Ягердышка греб, и по мере отдаления от родного берега что-то тоскливое забиралось в его душу, а что — он понять не мог… Может быть, оттого ему было грустно, что все избитое тело болело, оттого, что по макушке попало?.. Над проливом сгущались свинцовые сумерки, а соседского берега видно не было. — Там огни светятся! — предупреждал Бердан. — Много огней, как в Москве! — А я не был в Москве… — Я тоже, — признавался старик. — Но их столько, что не пропустишь!.. Кто-то большой проплыл недалеко от каяка, подняв волну, которая стукнулась о лодочку и качнула ее опасно. Собаки залаяли, и Ягердышке пришлось шлепнуть коренника по хребтине, чтобы тот угомонился. Лишь только собаки притихли, как водяной зверь проплыл совсем рядом, и каяк зачерпнул левым бортом ведро воды. Собаки подняли такой лай на черную воду, что Ягердышке никак невозможно было их унять. Он и кричал на них, и бил, толку было мало! Чуяли друзья человека в водной среде опасность, и все тут. И не зря чуяли! Через минуту чей-то хвост ударил по дну лодочки, так что она взлетела со всеми своими мореплавателями в воздух, а падая, уже перевернулась дном к небу. В ледяной воде собаки замолчали, только перебирали лапами и сверкали полными от ужаса глазами. Медвежонок Аляска барахтался здесь же, но, в отличие от человека и собак, испытывал лишь радость родной стихии. Он то и дело подплывал к Ягердышке и норовил лизнуть чукчу в нос… — Вот и смерть пришла, — определился чукча. — В самый неприятный момент пришла! Он испугался и заколотил по воде руками. Испуг его был родом из религии. Что такое небытие, Ягердышка не понимал, а страшился лишь ада и старого разговора о том, что живет с чужой женой, а за это полагалось в ад! А в аду кипящая смола, вот и получится, что не старик Бердан станет в ней вариться, а именно он — Ягердышка… Ледяная вода туманила разум, собаки потопли одна за другой, и если бы не Аляска, вдруг укусивший чукчу за нос, он бы тоже стал якорем и пошел бы ко дну… Последнее, что услышал северный человек, — шум моторов. Далее его глаза залило светом, он подумал, что Америка сама приплыла к нему, и потерял сознание… Пограничники на американском боте кричали по-английски: «Человек за бортом!», затем слаженно бросали спасательные круги и бросались в воду сами. Таким образом, Ягердышка был спасен Америкой, раздет ею донага, натерт спиртом и завернут в верблюжьи одеяла… Заворачиваемый, он пришел в сознание и увидел над собой улыбающиеся лица. «Какие белые зубы у них, — подумал Ягердышка с восхищением. — Ангелы, что ли?» — Америкен! — говорили люди. — Ми есть америкен! «Американцы!» — понял чукча и тоже заулыбался. — How are you? — спрашивали, а он все улыбался! — Are you good? Как человек вежливый, Ягердышка ответил: — Spearmint! Американцы почему-то невообразимо обрадовались чукчиному приветствию, заулыбались еще ослепительней, кто-то захохотал, а через секунду-другую к Ягердышке потянулись руки с жевательными резинками. «Америка», — благостно подумал путешественник и аккуратно собрал все подношения. — Спасибо, — кивал он всем по очереди. — Спасибо. Внезапно вспомнил о мишке и взволновался. — Мишка мой где? — вопрошал. — Who is «mishka»? — не понимали американцы. — Аляска его зовут! — Альяска?.. Ягердышкино терпение не выдержало, он встал на колени и зарычал по-медвежьи! — О-о, bear! — догадался кто-то и знаками принялся успокаивать Ягердышку, мол, спасли и медведя твоего, просто сейчас он в другом месте, волноваться не стоит, лучше пока поесть, — и сунули чукче миску с огромным куском мяса и бобами. — Spearmint! — почему-то сказал Ягердышка и принялся с жадностью поглощать мясо. Ему добавили еще бобов, но в то же время разводили руками и говорили: «No spearmint more!» Неожиданно Ягердышка отвалился от тарелки, обвел всех мутным взглядом, растянул губы в улыбке и тотчас заснул… Очнулся чукча в каком-то огромном помещении, в котором находились различные люди, а на окна были навешены решетки. «Тюрьма, что ли? — прикинул Ягердышка, лежа на кровати. — А где мишка мой?» Он попытался было обратиться к людям вокруг, но оказалось, что американцы не слишком образованны, так как не знали языков, коих чукча перебрал аж четыре: чукотский, русский, эскимосский и алеутский… Эти американцы показались ему гораздо менее дружелюбными, чем спасители с корабля. Они не улыбались и вообще не смотрели в Ягердышкину сторону. «Ну и Бог с вами, — решил чукча. — Посплю лучше, утро вечера мудренее!» Но не тут-то было! Лишь только чукотское сознание отправилось к Полярной звезде, как сокрушительный удар обрушился Ягердышке на физиономию. Он открыл глаза и увидел перед собою дырявую голову Кола. Бала стоял поодаль, с интересом рассматривая плакат, трактующий о правилах пожарной безопасности на английском языке. — Что, — с издевкой прошипел Кола, — думал, от нас в Америке скроешься! — Чего надо? — твердым голосом спросил Ягердышка и схватился за нательный крестик. — Чтоб ты сдох! — зловеще выдавил Кола. — Господи, да что же это такое! — вскричал чукча. — Что же эти уроды ко мне пристали?! Неужели, Господи ты Всемогущий, не можешь отыскать для них подходящего места, где много кипящей смолы?! Ягердышка соскользнул с кровати и встал на колени, уперев лоб в пол. — Не могу более, Господи, такие мучения принимать! — зашептал чукча. — Шепчи-шепчи! — ухмылялся Кола, а Бала все рассматривал плакат. Ягердышка продолжал молиться, пока на его затылок не обрушился выдающейся силы удар. — А-а-а-а! — завопил чукча, пытаясь сфокусировать зрение. — А-а-а-а! За первым ударом последовал второй, а далее подошел Бала и добавил от себя в ухо, которое тотчас набрякло кровью. — Что хотите?! — завопил Ягердышка, понимая, что может скончаться от побоев. — Что хотим?! — захохотал Кола. — Смерти твоей! — А что у тебя есть? — поинтересовался Бала. — Душу продашь? — Нет, — испуганно ответил Ягердышка. — А вот Spearmint готов отдать весь, без остатка! — Чего это? — спросил Кола. — А это наподобие нашей смолы! Жевать можно. Только вкуснее! Американская!.. — Покажь! — протянул руку Кола. — Вот. — Ягердышка вложил в ладонь Кола пластинку жвачки, а когда тот поднес ее ко рту, предупредил: — Развернуть надо! Бумажку не едят! — Сам знаю! Кола принялся жевать, и уже через мгновение его продырявленное лицо приняло благостное выражение. — И много ее у тебя? Ягердышка порылся в карманах и вытащил из них все, давеча подаренное американцами. Набралось пластинок двадцать. — Вот! — протянул чукча. — За эту кучку хочешь жизнь купить? — поинтересовался Кола, впрочем, незлобно. — Покоя хочу, — признался Ягердышка. — Хочешь покоя… — задумался каннибал и выдал свое решение: — Будет тебе покой. Раз в три дня станем приходить, а ты белую смолу приготавливай! Ровно такую же кучку! Не наберешь, пеняй на себя, бить будем! — Согласен, — кивнул головой Ягердышка, хотя не знал, где сыщет такое богатство. Но три дня покоя!.. На том и порешили. Братья в сей же миг забыли о чукче и стали растворяться в пространстве, но со скандалом меж собой. Бала требовал законной доли. Последнее, что увидел Ягердышка, — как Кола съездил по физиономии Бала. Далее братья растворились окончательно, как сахар в чае. Впервые за многие месяцы Ягердышка спокойно заснул. Во сне он чувствовал какое-то смутное беспокойство, то чум ему снился родной, то Укля, а то вдруг светило в лицо огромным серебряным шаром Полярной звезды, которую, казалось, можно есть. Ягердышка даже поклацал челюстями, пытаясь откусить от мечты, но звезда вдруг исчезла, и во сне чукча заплакал… — Чего плачешь? — раздался громкий голос над самым ухом. Ягердышка открыл мокрые глаза и увидел перед собою толстого эскимоса в черном костюме и галстуке-удавке, с нависшим над узлом кадыком. — Чего плачешь? — повторил эскимос, сняв с головы бейсболку. — Или не понимаешь по-эскимосски? Ягердышка лежал с открытым ртом и думал о том, что старик Бердан не обманул его и в Америке живут богатые эскимосы. А этот, наверное, очень богатый — жирный и надменный! — По-русскы понымаешь? — И по-русскы, и по-эскимосски понымаю! — ответил счастливый Ягердышка. Он сел в кровати и зачарованно уставился на жирного, как полярный гусь, гостя. — А дразнытца не надо! — обиделся толстяк. — Я адвокат твой. Будем подавать прошение об политыческим убежище! — Ты лучше по-эскимосски говори! — предложил Ягердышка. — Язык я этот знаю! — Ты чукча? — поинтересовался адвокат, почесав кадык. — Ага. — Как звать? — Ягердышка. — Откуда язык эскимосов знаешь? — Так я… Жена у меня эскимоска!.. А тебя как зовут? — Меня зовут мистер Тромсе. — Тромсе?! — удивленно воскликнул Ягердышка. — У нас так в стойбище шамана звали. Тромсе. Толстяк еще раз оглядел Ягердышку и поинтересовался, кто его жена. Ягердышка ответил, что зовут ее Уклей, что взял ее вдовой. — А что с Кола? Далее чукча поведал о судьбе братьев Кола и Бала и только после рассказа понял, что жирный эскимос каким-то образом знает этих персонажей. — Ты наш, что ли? — спросил Ягердышка. — Я не ваш! — отчеканил адвокат. — Я — американец! Я отец шамана Тромсе! — Неужели?! — воскликнул Ягердышка и бросился на грудь эскимоса. Сие обильное проявление нежных чувств не обрадовало адвоката Тромсе, он оттолкнул Ягердышку на кровать и поинтересовался, жив ли еще старик Бердан. — Жив-жив! — радостно уверил чукча. Я его щокуром кормил. Старый только… — Будем подавать на политическое убежище! — повторил эскимос. — А что это? — Тебе этого знать не надо. Хочешь жить в Америке? — Очень! — признался Ягердышка. — Тогда меня слушать будешь! Слушать будешь во всем. Понял? — Ага. Более адвокат Тромсе не задержался и ушел по-деловому. Вот это поворот, радовался Ягердышка. Надо же, в такой большой стране встретить родственника… Почти родственника… Не зря написано: неисповедимы пути Господни! Поскольку делать было нечего, Ягердышка прилег на кровать и стал мечтать о том, что он станет таким же толстым и богатым, как адвокат Тромсе; как выпишет на новое место жительства жену Уклю, а родителям пошлет подарок… Какой подарок, он еще не придумал, а потому стал вспоминать о своем мишке, надеясь, что цивилизованные американцы не съедят зверя! А потом чукча заснул… И проспал он восемь часов. И ничего не снилось ему в этот раз. А разбудил его адвокат Тромсе, больно тряся за плечо. — В суд идем! — предупредил. А когда испугавшийся Ягердышка стал оправдываться, что ничего противозаконного не совершал, жирный эскимос пояснил: — На политическое убежище подавать станем. Он усадил Ягердышку в свежевымытый «Кадиллак», отчего чукча чуть не впал в столбняк, а когда добрались до здания суда, на его лице блуждала глупая улыбка. Глядя на своего клиента, Тромсе вспомнил, как тридцать лет назад сам пересек Берингов пролив на утлой лодчонке, оставив на Родине брюхатую жену и двух оленей. Тогда он искренне верил, что заберет родственников, как только сможет, но Америка таила в себе столько соблазнов, что все его помыслы отложились до сего дня. Ягердышка то и дело пытался потерять сознание лишь от одного взгляда на какой-нибудь многоэтажный дом, но жирный эскимос возвращал его в реальность болезненным щипком за ляжку. Адвокат Тромсе втащил Ягердышку по лестнице в здание суда, в котором, глядя на мраморные колонны, чукча стал слегка выть, за что получил подзатыльник. — Хочешь хорошо жить? — поинтересовался обозленный эскимос. Ягердышка кивнул. — Тогда возьми себя в руки и молчи! На этих словах дверь в зал судебных заседаний открылась, и они вошли в огромное помещение с множеством пустых кресел. Лишь на возвышении, в центре огромного стола, сидела обезьяна, точно такая же, какую Ягердышка видел по телевизору в военкомате. Обезьяна была одета в толстые очки, белый парик и черное пальто. В руках она держала деревянный молоток. Самое удивительное, что жирный эскимос поклонился обезьяне, а та, в свою очередь, блеснула белыми зубами. Тромсе что-то заговорил по-английски, а Ягердышка принялся дергать адвоката за рукав, пытаясь узнать, зачем адвокат разговаривает с обезьяной. Эскимос незаметно отбивался, говорил все громче, но из английской речи чукча понимал единственное слово — «Yagerdishka». Подзащитный не оставлял своих попыток вразумить глупого эскимоса, дергал его за рукав настойчивее, так что чуть не порвал материю. И вдруг произошло самое неожиданное. Обезьяна заговорила! Впрочем, она произнесла всего два слова: — Translate, please! — Политического убежиша прошу для тебя! — злобно зашептал жирный эскимос. — Говорю, что над тобой в России издевались, спаивали и преследовали за защиту малочисленных народов! — Это же неправда! — удивился Ягердышка. — Мне даже в армии разрешили не служить! — Так-так! — потер ладони адвокат и сообщил на английском, что его доверителю было отказано защищать свою бывшую Родину! Обезьяна покачала головой, удрученная речами Тромсе, а также видом избитой физиономии представителя малых народов, и ударила деревянным молотком. Сразу же после этого жирный эскимос утащил Ягердышку из зала судебных заседаний и сказал, что у того есть два часа свободного времени. — А кто это был? — Как кто? — не понял Тромсе. — Ну, эта… — Ягердышка замялся. — Ну, обезьяна. В тот же миг на лицо Тромсе накатило кровью, и он зашептал Ягердышке в самое ухо, что это не обезьяна, а старейшая судья штата Аляска. — Ты что, никогда негров не видел? И тут Ягердышка вспомнил, что в школе про негров проходили, но поскольку учебников не было, то и наглядных пособий не имелось вовсе. «Так вот какие они, негры», — покачал головой чукча, и ему стало стыдно за то, что он пожилую женщину спутал с обезьяной. А она просто негр! — Ты надоел мне! — заявил жирный Тромсе, утирая с шеи пот. — У тебя есть свободное время, у меня дела, так что через два часа приходи! — А куда идти? — поинтересовался Ягердышка. — И где мой медведь? — Иди в музей! — распорядился адвокат. — Напротив суда этнографический музей. Там бесплатно! А медведя тебе отдадут, кому он нужен! — и исчез, войдя в какую-то маленькую дверку. И Ягердышка отправился в музей. На входе он поклонился седому негру и был пропущен безо всяких церемоний. То, что увидел чукча в первом зале американского музея, ничуть его не тронуло и не заинтересовало. Под толстыми стеклами помещались экспонаты, которые чукча использовал в своей жизни повседневно. Гарпуны, костяные ножи, унты, всякая другая одежда воображение не воспаляли. Во втором зале Ягердышка немного удивился. Как смогли затолкать в стеклянные ящики всяких моржей, тюленей и собачью упряжку вместе с нартами?.. И зачем?.. Думать об этом чукча не стал, а прошел в третий, последний зал, в котором находился лишь один экспонат. В стеклянном ящике помещался человек Ягердышкиного телосложения, в такой же одежде, как и чукча, с физиономией, как две капли воды похожей на Ягердышку, так что он сначала принял ящик за большое зеркало, которому скорчил рожу. Но изображение не ответило на хулиганство, а оставалось хранящим серьез. И только тут Ягердышка понял, что это тоже музейный экспонат. Его чрезвычайно потрясло то, что живого человека засунули под стекло, и он сидит перед потухшим костром как дурак, а еще более тронуло удивительное сходство экспонируемого с ним самим. Воображение Ягердышки тотчас нарисовало картину похищения его новорожденного брата и насильственное помещение под стеклянный колпак. Ах, вот ты какая, Америка! Но здесь чукча вспомнил, что родители никогда не говорили о брате-близнеце, и тут все окончательно смещалось в его голове. Он приблизился к стеклянному шкафу и, роняя слезы, заговорил: — Эй, брат! Ты что здесь делаешь? Наверное, родители просто не сказали мне о брате, не хотели волновать!.. Как же ты в ящике-то?.. Но «брат» не отвечал, а смотрел куда-то вдаль, и столько в его взгляде помещалось грусти, что Ягердышкино сердце трепыхалось в груди, как пойманный воробей в ладонях, стремясь вспорхнуть к небесам! — Сейчас я выпущу тебя, брат! Ягердышка хотел было размахнуться, но тут позади него раздался голос адвоката Тромсе: — Так вот ты где! Жирный эскимос схватил его за руку и потащил к выходу, но Ягердышка упирался, не желая бросать родственника. — Опаздываем! — обозлился Тромсе. — Никуда не пойду без брата! — заявил Ягердышка и выдернул руку из цепких пальцев адвоката. — Какого брата? — опешил эскимос. — Вот! — указал чукча. Тромсе оглядел экспонат, пробормотал: «Идиот», — а Ягердышке перевел надпись под ящиком: «Первобытный чукча, найденный во льдах замерзшим. Предположительный возраст экспоната четыре тысячи лет». — Понял?! Болван!!! Мертвый он! Четыре тысячи лет мертвый! И внутри у него опилки! А теперь пошли!.. Пока чукча пытался осмыслить сказанное Тромсе, они снова оказались в зале суда, где судья-негр что-то проговорила по-английски и ударила молоточком. После сего Тромсе уволок Ягердышку на улицу и сказал, что чукча теперь политический беженец и должен ему две тысячи долларов. — Ага, — согласился беженец, не зная, что такое доллары. — Это деньги, — пояснил Тромсе. — Их надо заработать!.. Далее он повел Ягердышку по какой-то улице, на какой-то склад, где им выдали по представленной адвокатом бумажке клетку с медвежонком. Но чукча так был потрясен музейным экспонатом, что лишь слабо улыбнулся, когда Аляска скользнул через клеткины прутья красным язычком и лизнул его руку. — За углом — зоопарк! — указал Тромсе. — Пойдешь туда, найдешь эскимоса Джона, он даст тебе работу! — и вновь растворился в неизвестном направлении. Ягердышка побрел, куда ему было указано, порывы холодного ветра освежили его голову, а поскольку он не мог долго находиться в печали, то подумал — мало ли кто во льдах замерзал, а что похож на меня, чего не бывает!.. И зашагал веселее. За углом действительно располагался небольшой «ZOO», в ворота которого Ягердышка зашел смело и закричал: — Джон! Джон! Это — Ягердышка, от адвоката Тромсе! Звал чукча громко, а потому эскимос Джон явился быстро, с выпученными глазами и сжатыми кулаками. — Чего орешь! — Так на работу я, от Тромсе! — А чего орешь? Тихо сказать не можешь? Иди за мной… Они вошли в небольшое административное здание. — Пять долларов в час! — определил Джон на ходу. — Четыре дня отпуска в году, два дня больничный! — Ага, — на все согласился Ягердышка. — Станешь клетки чистить… Тут навстречу им явился высокий человек с седой головой, в клетчатой рубахе и больших ботинках. Джон поклонился ему, человек на это приветливо улыбнулся, почти уже разминулся с чукчей и его провожатым, но вдруг остановился как вкопанный, сделал шаг обратно, выхватил из рук Ягердышки клетку и, по мере вглядывания в медвежонка, что-то возбужденно заговорил по-английски. — Босс, — прошептал Джон. — Начальник! Говорит, что твой медведь не просто медведь!.. — А какой? — Какой-то ассирийский. Ишь, взволновался как! Я его таким никогда не видел! Говорит, что морда у него вытянутая и острая, как у лисы! Только альбинос… Фантастика, говорит! Только на картинках такие медведи остались!.. — И что? — не понимал Ягердышка. И что такое «альбинос», он не понимал, и что такое «ассирийский» — тоже. — А то, что ассирийские медведи вымерли две тысячи лет назад!.. |
||
|