"Последний сон разума" - читать интересную книгу автора (Липскеров Дмитрий)10. СЕМЕНВолодя Синичкин, обладатель мертвого семени, признал своего приемного сына на второй день и о своей неспособности производить детей на свет Божий забыл начисто. Жена, Анна Карловна, души не чаяла в маленьком Семене и первые три дня не выпускала малыша из рук. На четвертый день ей стало плохо с сердцем и участковый выразил предположение, что ей не по возрасту держать такую тяжесть. Ребеночка взвесили на напольных весах и обнаружили, что масса его составила двенадцать килограмм. – Вот это грудник! – воскликнул Синичкин. – А зубов-то у него полный рот! – Да, – согласилась Анна Карловна. – Мальчик развивается стремительно! Акселерация! На самом деле женщина обостренным материнским инстинктом уже предчувствовала, что с младенцем что-то не то, да и младенцем его назвать было уже трудно. Густые черные волосы спадали прямыми прядями на уши и на лоб, из-под которого смотрели на мир глаза, полные какой-то мудрости. Или так казалось матери… Участковый во время обеденного перерыва рассказывал майору Погосяну о своих сомнениях: – Чуднґо как-то – мальчишка растет не по дням, а по часам! Уже волосатый и зубастый! И ходит!.. – Так бывает! – ободрил майор, поглаживая свой живот. – Сейчас такие дети! Брюхо болит!.. У самого Погосяна, как известно, детей не было, и откуда он знал, как все это бывает неизвестно. Но ответ старшего по званию совершенно успокоил Володю, и он продолжал исполнять свои обязанности. На отделении было два висяка, причем тяжелых. Убийство татарина Ильясова и аналогичное преступление – убийство Кино Владленовны Дикой, воспитательницы Детского дома. Если считать, что дело Ильясова было почти раскрыто, во всяком случае известны фигуранты, то с воспитательницей обстояло хуже – никаких версий! Девушку похоронили на загородном кладбище, и милиционеры во время похорон прятались за деревьями, надеясь вычислить преступника, – те нередко приходят попрощаться со своими жертвами. Но такового обнаружить не удалось, и гроб забросали стылой землей… На четвертый день маленький Семен стал разговаривать. Причем он сразу сказал целую фразу: – Все было бы хорошо, если бы не было так плохо! Анна Карловна чуть было не упала в обморок, а Володя Синичкин, наоборот, воспринял сына вундеркиндом, способным добиться в жизни более примечательной судьбы, нежели он, капитан милиции. На пятый день Семен весил уже двадцать килограмм, самостоятельно встал к завтраку и поел с аппетитом, поддерживая при этом содержательную беседу с отцом. – Ты мой отец, и я тебя ценю! – произнес мальчик, хрустнув огурчиком. – За что же ты меня ценишь? – поинтересовался Синичкин. – Ведь ты обо мне ничего не знаешь! – Мне достаточно, что ты мой отец, и именно за это я тебя ценю. Володе стало очень приятно. Его еще никогда не превозносили. – Я тебя тоже люблю! – признался участковый. – Я о любви не говорил, – покачал головой Семен. – Я о человеческой ценности. – Так значит, ты меня не любишь? – Ты как женщина говоришь – любишь или не любишь, когда существует множество других оттенков человеческих чувств. Анна Карловна слушала их разговор, и ей было не по себе до холодности в желудке. – Каких, например? – поинтересовался Володя. – Например, нежность, уважение… – Родителей необходимо любить! – рек Синичкин. – Кто это так сказал? – Это говорю я, твой отец! Мальчик откусил от бутерброда с колбасой. – Хорошо, – ответил он. – Я подумаю. Но все же мне кажется, что уважение к родителям гораздо важнее, чем любовь! Любить нужно детей, мужчине необходимо любить женщину, а женщине – мужчину! Родителей же надо уважать! У Анна Карловны началась истерика. Сначала она завсхлипывала, а потом завыла в голос. Ей было совершенно непонятно, более того, в голове все перемутилось от того, как ее муж разговаривает о таких умных вещах с ребенком пяти дней от роду! Володя с неудовольствием поднялся из-за стола и отвел жену в спальню, где уложил в постель, накапав в рюмочку валокордина. – Да как же так! – всхлипывала Анна Карловна. – А так! – ответствовал муж. – Акселерация! Мальчик гением, может быть, вырастет! – Ах, не нужен нам гений! Хочу обычного ребенка! – Эгоистка! – рассердился Синичкин. – Лежи тут! Он вернулся на кухню к сыну и сказал, что тоже подумает над его словами. – Спасибо, – поблагодарил мальчик. – На здоровье, – ответил Володя. В голове Синичкина родился план вызвать представителя Книги рекордов Гиннесса и запечатлеть на камеру такое выдающееся его дитя. Но как доказать Жечке Жечкову, что мальчику действительно всего пять дней от роду?.. В этом состояла главная загвоздка… – Ах, не нужно никакой шумихи по моему поводу! – сказал маленький Семен. – Я не хочу славы. Слава – блеск самовара в лучах вечернего солнца. Она неплодо-творна и разрушает организм до основания. Скромность – вот что созидает душу, оттачивая ее грани. Синичкин оторопел от того, что сынок прочитал его мысли, но постарался виду не подать и опять пообещал, что подумает над словами Семена. – Еще колбаски хочешь? – поинтересовался капитан. – Спасибо, я сыт. Мне кажется, что нельзя в еде переусердствовать, так как сытый желудок – это колыбельная для мозга. Участковый поперхнулся холодной котлетой и взялся за стакан с чаем в тяжелом подстаканнике. Обычно он подслащивал напиток тремя ложками сахара, но на этот раз решил обойтись одной, да и то без верха. – Тяжело мне, сынок! – почему-то сказал Володя. – Преступления не раскрываются!.. – Значит, не там ищете, – ответил мальчик. – Все преступления раскрываются, только десятилетия могут пройти, или жизни. – Девушку убили. Красавицу! – Жаль. Синичкин вдруг заметил, что волосы Семена, к началу завтрака отросшие до ушей, сейчас закрыли их полностью. Эка, диво! – воскликнул участковый про себя. Но сейчас же вспомнил, что и с ним случаются всякие дива, например, ноги светятся! – Твои ноги – живородящие! – объяснил маленький Семен, опять прочитав мысли отца. – Твои ноги рождают чужие судьбы, о которых тебе неведомо, но которые тесно с тобой переплетены. Ты проводник, отец! – Проводник чего? – Воли. – Чьей? – Воля может быть только одна. Божья! Володя перекрестился, но получилось у него это слева направо и почему-то двумя перстами. Слышащая разговор Анна Карловна находилась в постели в крайнем замешательстве и все время хотела потерять сознание, так как для нее весь диалог казался сверхъестественным и устрашающим. – А ты кто, сынок? – спросил Синичкин. – Твой сын. – Ты тоже проводник? – Каждый проводник. – А чего ты проводишь? – А я пока не знаю. Я слишком мал. – Ах, сынок! – мечтательно воскликнул Володя. – Как бы я хотел, чтобы твоя судьба была удачливее, чем моя! Чтобы ты достиг всего, чего сам захочешь, и чтобы мы с мамой гордились тобой! – Я постараюсь, папа. Но у меня никогда не получится рождать жизни, тем более по многу раз! – Твой талант обнаружится в другом! Не сомневайся! Никогда нельзя терять надежды! Ты еще слишком молод! Анна Карловна все же потеряла сознание. Володя Синичкин услышал треск и обнаружил, что рубашка сына разошлась по шву, оттого что плечи его раздались вширь. – В школу тебя надо определять! – решил участковый. – Пора! Семен как-то странно посмотрел на отца, но в ответ ничего не сказал, лишь жалостливо взглянул вдруг посеревшими из голубых глазами. Володя поежился, закончил завтрак, глотнув несладкого чая, и сказал, что обязан отправляться на работу. В обеденный перерыв он опять разговаривал с майором, повествуя начальнику о мудрости сына, о его философском построении души, на что Погосян искренне радовался, потирая живот. – Ай, молодца! – Он имел в виду сына Синичкина. – Молодца! Потом начальник вдруг загрустил и опять проговорил, что скоро умрет, чем рассердил подчиненного. – Нельзя так говорить! Это Богу противно! Погосян опешил. – А что, на все воля Божья! – наехал Синичкин круче. – Никто не знает, близок ли, далек его конец! Вон на Магистральной улице чемпион мира по штанге в ларьке пивом торговал, гора мышц, здоровье, как у быка, так обвалился балкон на десятом этаже и сплющил ларек вместе с чемпионом. Диалектика! – А у меня живот – комок невров! – почему-то вспомнил Погосян. – Скоро Новый год. – Скоро. – Завтра Карапетяна выпускают. – Прижился язык? – Прирос. Только чересчур длинный. В рот не помещается!.. Появился Зубов. Он сплюнул на пол семечковую кожуру и сообщил: – Мою Василису Никоновну в больницу забрали. Нервный криз. Во как!.. Было совсем непонятно, расстроен армянин или нет, но офицеры посочувствовали коллеге и предложили ему покушать долмы и хошломы. Прапорщик согласился и доел все, что оставалось на столе. Потом он громко икнул, на что майор Погосян неожиданно разозлился и за-орал: – Что, гады, расселись!!! У нас два убийства, а вы тут о детях и женах беседы ведете! Начальник попытался было встать, но живот задел за край стола и некоторая посуда соскользнула на пол. Прогремело металлическими приборами и разбившимся стеклом. – А-а-а, ядрена мать! Кто убил татарина Ильясова?!! Тебя спрашиваю, Синичкин?!! Говорить, не молчать!!! – Так… – участковый опешил на мгновение, но потом доложил четко: – Татарина Ильясова лишили жизни Митрохин, его сосед, и Мыкин – дружок Митрохина! Есть протокол с признаниями! – А где преступники? – взвизгнул Погосян. – А преступников нету! В бегах! – Розыск объявили? – Местный – да! – ответствовал капитан. – А всероссийский? – На то команды не было! – Ах е!.. – далее майор Погосян перешел на армян-ский язык, и чем дольше продолжалась его эмоциональная тирада, тем светлее становилась черная физиономия прапорщика Зубова-Зубяна. – Понял, – отозвался Синичкин. – Объявляю всероссийский! Он поднял трубку телефона и сказал несколько слов дежурному. – А ты что встал!!! – оборотился с ненавистью к Зубову Погосян. – Кто прикончил Кино?!! – Из всэх ыскусств для нас важнейшым является кыно! – неожиданно с армянским акцентом продекламировал Зубов и сплюнул семечковую шелуху на пол. – Ах ты скотина! – завопил Погосян во весь голос. – Издеваться!!! Опять, армянская морда, в старшины у меня пойдешь! Не посмотрю, что супружница твоя в больнице! В рядовые!!! Многоярусный нос Зубова поник. – А я тогда уйду из органов. Ни денег, ни уважения! – Нет, братец, – прошипел майор. – Ты не уйдешь, тебя попрут! А опосля даже вневедомственная охрана плюнет тебе в харю! – Зачем так, – робко вмешался Синичкин. – А тебя, жирноногий, не спрашивают! – потерял контроль майор. – Я вас всех!.. Я вам!.. – Он поперхнулся и вдруг сник, опустив голову на грудь. Синичкин приблизился к начальнику и погладил его по плечу. – Ничего, – тихо проговорил капитан. – Со всеми стрессы случаются. – Да-да, – подтвердил Зубов и потер майору другое плечо. И здесь майор Погосян заплакал. И плакал он так отчаянно, с открытым ртом, с текущей из него слюнкой, что у подчиненных защемило в сердцах грустной музыкой, а в глазах защипало подступающим морем. Они посмотрели друг на друга и отвернулись. И тут дверь в кабинет открылась и вошел лейтенант Карапетян. Глаза его лучились радостью, а сожранные пираньями бакенбарды начали отрастать по новой. Вот только язык во рту не умещался и стремился на волю, словно змея какая. – Уыыау! – поприветствовал Карапетян, не замечая унылого настроения офицеров. – Ууууиииооаа! – засмеялся выздоровевший, чем вызвал у скорбящих неприятное чувство. – Тебе чей язык пришили? – поинтересовался Зубов, потирая правый глаз, чтобы отступило море. – Оооой, – ответил лейтенант. – Как же, твой! Собачий это язык! Вишь, синий с розовым! Лицо Карапетяна побледнело. – А ея ую! – прошептал он и потянулся к кобуре. – Прости, ошибся! Только не убивай! Язык не собачий, а поросячий! Синичкин бросился на руку Карапетяна, которая уже сжимала «Макарова», а Зубов демонстративно стал анфас, мол, стреляй, сука! Погосян внимания на инцидент не обращал, а был погружен в себя, как в нирвану. – Приказываю убрать оружие! – крикнул Синичкин. – Или докладную в прокуратуру! Он еще пару раз дернул за руку Карапетяна, пока тот не убрал пушку в кобуру. – Не стыдно? – пожурил Володя лейтенанта. – Это же Зубов тебя спас из реки! – А эо он! – А ничего! – объяснил Синичкин. – Бывают у человека срывы. Пока ты лечился, у нас срывы у всех нервные! Карапетян взял со стола лист бумаги и начертал на нем: «Ты, Синичкин, подсунул мне свинячий язык! Ты у меня отобрал капитанское звание. Честно говоря, я не очень тебя люблю!» – А я не баба, чтобы меня любить! – парировал Володя. Карапетян добавил на бумаге: «Когда-нибудь я тебя убью!» – Смирно! – вскричал участковый. – А ну, уматывай отсюда, пока я ОМОН не вызвал! Писать Карапетян на нервной почве уже не мог. Он просто трясся. – Поди отдохни пару деньков, – посоветовал Зубов. – Нашему майору плохо. И тут Карапетян сел на стул, как майор, опустил голову к груди, хлюпнул носом и зарыдал в голос, трясясь всем телом, высунув наружу свой страшный язык. – Ы-у-ауыыыуа… На сей раз море не удержалось в глазах офицерского состава, и Зубов с Синичкиным присоединились к плачущим. Все ментовское отделение плакало навзрыд… На шестой день маленький Семен походил уже на тринадцатилетнего подростка, Анна Карловна на этот счет перестала разговаривать, и Володя подумал, что жена тоже в нервном кризисе. Сам он не очень был шокирован столь быстрым ростом сына, а наоборот, радовался этому, так как именно такой взрослый сын и должен быть у сорокачетырехлетнего мужчины, а то и старше. Участковому было абсолютно наплевать, что подросток не походил на него лицом, главное – мальчик имел совершенно удивительный склад мыслей, который обнаруживал глава семьи за завтраком. – Не дослужусь я до майора! – кушая яичко, выразил сомнение милиционер. – Не дослужишься, – подтвердил сын. – Умрешь без орденов. – Что, не будет в моей жизни поступков, заслуживающих почести? – Такие поступки хоть и могут быть, но должны и будут оставаться незамеченными, – ответил Семен. – Не должно тобой двигать тщеславие, так как оно нивелирует даже подвиг. Анна Карловна издала звук, похожий на карканье, и побежала в ванную, где ее вырвало. – А если я просто хочу совершить подвиг?.. Всю жизнь мечтаю! – Перестань кушать жирное, – посоветовал сын и погладил свою щеку, через кожу которой начали пробиваться темные волоски. – Что? – не понял Володя. – Не кушай сало, масло и прочие жиры. – К чему это ты? – по-прежнему не понимал Синичкин. – Это и будет твой подвиг. – Не жрать сало и масло и есть подвиг?!! – возмутился капитан милиции. – Ну знаешь, сынок!.. – Каждому свой подвиг, и каждому по плечу. – Ты хочешь сказать, что я не способен на настоящий поступок или геройство? – Тебе не нужно быть героем. У тебя свое предназначение. – Какое?!. – Синичкин начинал злиться сильно, а оттого отложил намазанный маслом бутерброд в сторону. – Прожить жизнь просто – твое предназначение, – ответил Семен. – Ты мне не одолжишь бритву? – Нет, постой! Так не пойдет! По-твоему, я должен просто есть, пить, спать, ходить на службу и ни о чем не помышлять? – Не всякий помысел хорош. Анна Карловна сидела на краю ванны и в отчаянии слушала разговор. Слово «помысел» вызвало в ней ассоциацию с церковью и религией. Ей почему-то было это неприятно чрезвычайно. – А есть ли хороший помысел? – с сарказмом в голосе поинтересовался участковый. – Есть. – Какой же? – Ну, например, не есть жирного. – А-а-а! – разозлился вконец Синичкин. – Надоел ты мне со своим жирным! Сам ешь сало, за обе щеки уплетаешь! А мне не позволяешь! Мал еще, чтобы отца учить! – Он глотнул остывающего чаю. – А у меня другой подвиг, – с удивительным спокойствием ответил подросток. – Какой? – Я стану деревом. – Кем? Чай пошел у Синичкина носом. – Деревом. Анну Карловну опять вытошнило. Одновременно с этим процессом она подумала, что, вероятно, ее муж сошел с ума, так как не понимает, что общается с младенцем, которому всего шесть дней от роду. – А зачем тебе становиться деревом? – поинтересовался Володя с недоумением. – Таково мое предназначение. – По-твоему, подвиг и предназначение – одно и то же? – Да. – А есть ли что-нибудь между предназначением и подвигом? – задал вопрос Синичкин и сам таковому удивился. На несколько секунд задумался и Семен. – Не знаю, – ответил он. – Может быть, и есть. Вероятно, это неисполнение подвига. Холостой патрон. – А-а, значит, неподчинение судьбе! – потер от удовольствия ладони Володя. – А не подчиняться судьбе – удел сильного! Я буду есть жирное! – и он откусил огромный кусок от бутерброда со свиной шейкой. Семен с большим сожалением посмотрел на отца и тяжело вздохнул. – Есть у батьки твоего пока мозги! – засмеялся участковый. – Пусть не ленинские, но и не куриные. – Ты мне дашь бритву? У Синичкина сложилось хорошее настроение, и поэтому он ответил, улыбаясь до металлических коронок: – Конечно, даже новое лезвие вставлю! – Спасибо. – А как у тебя, сынок, с девочками? – хитро прищурился Володя, дожевав бутерброд. На этот вопрос из ванной выскочила Анна Карловна и закричала на мужа, обращаясь к нему почему-то на вы: – Вы дурак! Вы кретин! У вас куриные мозги! Синичкин в изумлении открыл рот и даже хохотнул нервно. – Беда с нашей мамкой! – прошептал он сыну, заслонившись от Анны Карловны ладонью. – Врача, может, вызвать? – С ума сошел! – продолжала кричать жена, так что соседи сверху застучали по трубе. – Слышал бы эти бредни мой отец! – Пожалей его, – вдруг сказал Семен и посмотрел на мать черными глазами. – А… – осеклась Анна Карловна. – Что?!. – Он не виноват. – В чем не виноват? – Ни в чем. – А я его разве виню? На этот раз осекся Семен. Он перевел недоуменный взгляд на отца. – Женщины, – развел руками Володя. – А ты кто такой?! – спросила Анна Карловна Семена. В таких странных ситуациях женщина сначала может потеряться, а потом, словно кошка, встать на защиту семейства. – Я твой сын, – ответил подросток. – Чего?!! – в манере Анны Карловны говорить появилось что-то от хабалки. Она уставила руки в боки и откинула слегка голову назад. – Чей ты сын?!. А?!. Я тебя чего, рожала?.. – Нет. Ты родить не можешь. Женщина застыла в немом вопросе. – У тебя непроходимость труб, – пояснил Семен. – Да ладно, – вступился за жену Синичкин. – Чего бедную женщину судить! У меня все равно семя мертвое!.. – У тебя семя живое. – Как? – участковый посмотрел на жену. – Как же, Аня?.. Хабалка уступила место обыкновенной несчастной бабе, которая вдобавок залилась слезами. – Да, – подтвердила Анна Карловна. – Да, обманула я тебя, Володечка. У меня трубы не в порядке!.. – А зачем же ты!.. – А что мне оставалось делать! Мне ребеночка хотелось! – Сказала бы по-простому, а то – семя мертвое… Унизила… Я же не зверь какой… – Боялась… – Ну и не плачь! – Синичкин погладил жену по бедру. – Ну и не страшно!.. Я не обижаюсь больше… – Правда?.. От проявленного к ней великодушия Анна Карловна еще пуще зашлась слезами, а потом с ненавистью взглянула на Семена. – Черт! – Неправда, – помотал головой подросток. – Ну зачем ты так, Анечка, – расстроился участковый. – А чего он? – Чего? – не понял милиционер. – Чего я? – поинтересовался и подросток. – Я – сын ваш. А дети всякие бывают. Больные и убогие, глупые и умные! Но я – не черт! – Ты – убогий! – Пусть так, – согласился Семен. – Я скоро уйду. – Мы тебя не гоним, – пожалел сына Синичкин. – Мне самому нужно. – А-а, – вспомнил Володя. – Деревом становиться. – Ага. – Не могу мешать предназначению!.. Или подвигу?.. – Корням. – Чего? – Их росту, – пояснил подросток. – А куда пойдешь? – Найду куда встать. Места много, а Россия большая. – Ну-ну. – И когда в путь? – всхлипнула Анна Карловна. Семен задумался, а потом ответил точно: – Через пятьсот тридцать шесть секунд. – Значит, через пять минут, – прикинул Синичкин. – Через девять, – машинально поправила жена. – А я хотел Жечку Жечкова пригласить, чтобы он тебя на камеру снял, как чудо природы! Хочешь славы? – Слава – часть моего подвига. Так что не нужно Жечки! – Ну смотри… Все остальные восемь минут семейство промолчало, словно на похоронах. На девятой подросток встал, поправил отцовы брюки, застегнул рубашку на верхнюю пуговицу и поклонился родителям в ноги. – Спасибо за то, что вырастили! Не держите зла! За этим прощайте!.. Он вышел в дверь, спустился на улицу и пошел по свежему снегу в сторону Ботанического сада. Там он прошел в ворота, причем билет у него не спросили, да и вслед не посмотрели. Семен уверенно миновал несколько аллей и вошел в павильон экзотических деревьев. Разувшись, он встал возле японского дерева сакура и пустил из левой пятки нежный корешок… К вечеру садовник Валерий Михайлович Каргин, шестидесяти семи лет от роду, пришел к сакуре с лейкой и обнаружил возле нее неподвижно стоящего молодого человека. Лицо юноши было покрыто густой черной порослью, а большие черные глаза были спокойны и притягивали к себе взор садовника. – Ты кто? – поинтересовался старик. – Я – дерево, – ответил Семен. – Уже поздно. Шел бы ты домой, а то в милицию загремишь! – Валерий Михайлович? Каргин? – Да-а, – ответил служащий недоуменно. – Если вам не трудно, будьте любезны полить мне под левую ногу. – Эх, сынок, не знаю, забавляешься ты над старостью или умом тронулся, но в любом случае тебе бы к дому двигаться. Одиннадцатый час, однако!.. – У вас, Валерий Михайлович, под правой подмышкой большая папиллома. Ее удалять надо срочно, а то еще сорок дней – и переродится она в опухоль нехорошую. Сестре же своей передайте, что не радикулит ее мучает, а почки нездоровы. Пусть к врачу обратится, и облегчение будет! Садовник Каргин стоял с открытым ртом, а потом вдруг встрепенулся: – Куда, вы говорите, полить? Под какую ножку? – Под левую, пожалуйста… Михалыч согнулся над конечностью, завернул юноше брючину и обнаружил лодыжку, поросшую корой, причем такой крепкой, словно дубовой. Садовник сглотнул и полил ступню из лейки обильно, рискуя обделить сакуру. – Спасибо, – поблагодарил Семен. – Не за что, – отозвался Михалыч. – Нам воды не жаль. Может, удобреньице какое? – Незачем. – Ну не надо так не надо! Значит, удалять папиллому? – Непременно. – А сколько мне жить еще, знаете? – Знаю. – Скажете? – А вам зачем? – А Бог его знает! – Вот пусть Бог и знает. Михалыч потер затылок и хотел было спросить, можно ли привести к юноше сотрудников сада, но молодой человек его опередил: – Ведите кого хотите! Я для этого и расту здесь. Михалыч поклонился и убрался восвояси, так и забыв полить сакуру. Но даже если бы он и не забыл это сделать, японской поросли все равно предстояло погибнуть, так как новому растению требовалось много энергии, а чтобы добыть ее, корень из левой пятки произрастал крайне быстро и во все стороны, удушая чужеродные отростки… На следующее утро Михалыч привел к юноше шестерых своих коллег, из которых только двое были мужчинами. – Что вы хотите? – спросил Семен. – Спросить они хотят! – спосредничал Михалыч. – О чем? – Давай, Евдокия! – скомандовал старик. Евдокия была женщина лет пятидесяти, полная, без передних зубов. Она, не стесняясь, посмотрела на Семена и задала вопрос: – В чем смысл жизни? – И хохотнула, словно радуясь каверзе. – В том, чтобы радоваться своим делам, – произнес Семен бесстрастно. – В этом человеческая участь. В этом смысл. – Странный смысл, – прошамкала Евдокия. – Человеку никогда не удастся посмотреть, что будет после него, а потому истина – радоваться своим делам. – Странный он какой-то! – оценила Евдокия. – А ты его о здоровье спроси, – посоветовал Михалыч. Евдокия было открыла рот, но Семен опередил ее и сказал, что жить женщине недолго, а потому пусть она подумает о душе и сходит окреститься в церковь. – Отчего же я умру? – вмиг побелевшая Евдокия чуть было не упала на землю, если бы не локоть Михалыча. Остальные стояли в стороне и ничего не слышали. – Умрешь ты в ночь, справляя нужду, а от несварения перенапряжешься, и кровь разорвет мозг твой. Через час наступит смерть. Евдокия качнулась. – Я кандидат биологических наук, – вдруг сказала она. – Ты прожила жизнь по предназначению, – согласился Семен. – Я хочу задать последний вопрос. Можно? Семен кивнул. – Есть после смерти что-то? – Нет. – А как же вся жизнь человеческая за миг до смерти проходит перед глазами? А потом труба, коридор, и человек видит себя со стороны, родственников своих умерших? – Это – сон, – ответил человек-дерево. – Сон разума. Мозг засыпает, и ему снится последний сон… А теперь иди, у тебя мало времени. Из глаз Евдокии, когда она уходила, текли слезы. Они падали на землю Ботанического сада, а человек-дерево улавливал их своими корнями и всасывал в себя. Михалыч лишь пожимал вслед уходящей в вечность Евдокии плечами. – Что ж ты мне не сказал, когда я умру! – с укором обратился старик. – Потому что тебе нельзя этого говорить. Ты не выдержишь этого знания, а потому станешь жить по-другому. – А Евдокия? Она лучше всех здесь про растения знает! – Она – сильная. Будет бороться с недугом. Может быть, и справится. – А я, значит, слабый? – обиделся старик. – Ты – впечатлительный. – А как же тогда Бог? Зачем он, если там ничего нет? – Для кого есть, а для кого нет, – уточнил Семен. Послышался треск разрываемой ткани, и из-под разошедшейся брючины взору Михалыча предстала нога юноши, превратившаяся в обыкновенный древесный ствол, по которому неутомимо, к гипотетическому небу, полз черный муравей. – Чем же Евдокия провинилась? – Она мало думает о другой жизни. Занята насущным. – А есть ли что-нибудь после? – Нет, – еще раз повторил человек-дерево. – Есть сон. Он может быть очень длинным, длиннее, чем сама жизнь, и ничем не отличаться от нее. – А Бог-то тут тогда при чем! – завопил дед, чувствуя, как в голове у него все перемешалось винегретом. – А Бог дает эти сновидения. Кому короче, кому длиннее. А кому и вечные сны… – А?.. Старик что-то понял и пошел вслед за Евдокией, а к дереву подошли другие садовники. Они много спрашивали, а Семен неустанно отвечал, изредка прося, чтобы его полили… Молва распространяется быстрее, чем радиосигнал. Информация из уст в уста столь молниеносна, что никакие телетайпы, никакие телеграммы не способны опередить ее… К концу этого дня весь Ботанический сад был окружен толпой желающих попасть к человеку-дереву и послушать, что он скажет про их жизни. В том павильоне, в котором пустил корни Семен, было установлено несколько телевизионных камер, в том числе и агрегат Жечки Жечкова, представителя Книги рекордов Гиннесса. – Если ты мне запорешь пленку, – шипел он в ухо оператора, – я тебя отошлю репортером в Косово! Там, говорят, операторы живут в среднем недели две! – Все в порядке! – успокаивал шефа Каргинс. – Все заснимем! – Пожалуйста, – попросил Семен, – пускайте народ. У меня очень мало времени! – Сейчас, сейчас, – подбодрил юношу Михалыч, который взял все под свой контроль, так как начальство сада отбыло в дружескую страну перенимать садовый опыт. Старик махнул кому-то ответственному, и дверь в павильон экзотических деревьев открылась. – По одному, господа, – увещевал Михалыч. – Не торопитесь. – А сколько стоит? – интересовались многие. – Нисколько. Бесплатно… Первой к человеку-дереву подошла молодая особа с прыщиками на лбу. – Ты еще долго будешь жить, – сказал человек-дерево. – Не надо употреблять эти препараты! – Где мой отец? – поинтересовалась девица. – Твой отец творит историю. – Его обвиняют в убийстве. – Он никого не убивал. Он невиновен. – Мой отец хороший человек! – гневно вскричала девица, обращаясь неизвестно к кому. – Твой отец – обыкновенный, – уточнил Семен. – Он не очень приятный… Следующий!.. – Я еще не все спросила! – засопротивлялась Елизавета, но была оттеснена общественной охраной в сторону и кричала издалека: – Дерево! Истукан гнилой!!! – Снял? – спросил Жечка Жечков оператора и сжал кулаки. – Снял, – кивнул головой сотрудник. Целый день человек-дерево отвечал на вопросы людей. Было заметно, как он устал и как кора дерева подросла аж до самого бедра юноши. Ночью пришли отцы города. – Ну-с? – спросил главный из них. – Что вы хотите узнать? – поинтересовался Семен. Он устал, и глаза его сузились до щелок. – Пожалуйста, быстрее, мне надо отдохнуть. Один из «отцов», затянутый в добротный костюм, хотел было возмутиться и напомнить человеку-дереву, что тот находится на вверенной ему территории, а потому диктовать условия… Впрочем, низенький спутник его оборвал, показав, что здесь главный он, и, улыбнувшись, спросил: – Товарищ, а что с выборами? – Вы станете мэром, – сообщил Семен. – Я же говорил! – низенький улыбнулся еще шире, похлопав затянутого в костюм по плечу. – Ну, собственно, у меня больше вопросов нет! Спасибо на добром слове! – Вы продержитесь на посту мэра полтора года, затем сделаете неверный выбор, вас арестуют и вы без суда и следствия проведете в тюрьме шесть лет. За это время от вас уйдет жена, а дети откажутся от отца-преступника!.. – А кто станет мэром после меня? – Казалось, что низенький ничуть не испугался такой перспективы. – Мэром станет ваш заместитель, вон тот, в костюме. – Лиокумович?.. – удивился будущий градоначальник и посмотрел на густо покрасневшего спутника. – Ну-ну!.. Отцы города на том закончили с человеком-деревом, причем у затянутого в костюм возникло нестерпимое желание срубить говорящее растение, распилить деревяшку на части и подвергнуть огню… Из-за сакуры появились Жечка Жечков и оператор-латыш Каргинс. Усталый до крайности Жечка поглядел в видоискатель камеры, промотав пленку с самого начала, и, казалось, был удовлетворен. – Ну что, дерево? – проговорил представитель Книги рекордов. – Мне что-нибудь скажешь? – А что ж не сказать, – откликнулся Семен. – Ты станешь богат! Ты будешь владеть фантастическим состоянием. Ты сможешь играть в казино столько, сколько захочешь, а денег у тебя не станет меньше! – Сколько я буду жить? – Ты умрешь через час после того, как скончается твой оператор! Оператор вздрогнул и чуть было не выронил камеру. – А когда умру я? – поинтересовался он, вдруг ощутив противную дрожь в районе поясницы. – Тебе я не могу сказать этого, – проговорил усталыми губами Семен. – Но ты тоже станешь богатым! – Почему не можешь?!! – возмутился оператор. – Сказав «а», скажи и «б»! – Что мне говорить, решаю я, – спокойно ответил человек-дерево. Каргинс огляделся по сторонам и схватился за стоящую возле стеклянной стены лопату. – А я решил срубить тебя! – Дело твое! – Последний раз спрашиваю! – оператор замахнулся. – Мое время погибать еще не пришло. – Ах ты!.. – оператор со всей силы рубанул по ноге-корню. Раздался неприятный хруст, прыснуло кровью, но какой-то чересчур светлой, и Семен сморщился от боли. – Ты что делаешь! – вскричал Жечка Жечков. – Нас же посадят! Грош цена нашим съемкам!.. – Он говорит, что конец его еще не пришел, – бушевал латыш. – А я говорю, пора! Он вновь размахнулся лопатой, но тут раздался вы-стрел. Стоящая на земле камера разлетелась вдребезги. От ужаса представитель Книги рекордов побелел и заговорил быстро-быстро: – Кто?!. Где?!. А?.. Стрелял из темноты садовник Михалыч. – Еще одно движение – и выстрелю в голову! Бросай лопату! Оператор-латыш покорно отбросил лопату в сторону и поднял руки. – А ну, валите отсюда! – приказал Михалыч. – Чтоб ноги вашей здесь не было! – А ты чего, старик, здесь командуешь? – попытался было воевать Жечка, но, встретившись глазами с двумя ружейными стволами, ретировался. – Уходим… Ах, гадина, кассета вдребезги! – Ну!.. Они ушли, а Михалыч накопал из-под сакуры землицы и стал затирать ею рану. Человек-дерево изредка морщился от боли, но вел себя достойно мужчины. – Может, завтра передышку сделаем? – предложил садовник. – Нет, – отказался Семен. – Времени мало. – Ну, будь по-твоему… Старик до конца обработал рану, затем снял с себя ватник и расстелил его возле сакуры. – Посплю здесь, – оповестил он. – Охранять тебя буду! Семен улыбнулся. Раздался страшный треск, и остатки отцовых брюк лохмотьями легли у подножия человека-дерева. До пояса тело Семена было сплошь покрыто толстым слоем коры. – Польешь меня утром. – Непременно, – закивал Михалыч и улегся на телогрейку. – Кора-то дубовая! – Нет, – отозвался Семен. – Я дерево – хлебное… – А-а, – протяжно зевнул Михалыч. – Помирать мне скоро!.. В уголках глаз его загорелись лукавые искорки. – Хитер ты, старик, – улыбнулся Семен. – Спи, у тебя будет очень долгий последний сон. – Вот и ладно, – успокоился Михалыч, еще раз зевнул и заснул по-детски быстро… На следующий день в Ботаническом саду перебывала почти половина города, и у каждого был свой вопрос. Что самое интересное – подавляющее большинство не интересовалось у человека-дерева продолжительностью своей жизни, а обходилось более спокойными вопросами, касающимися в основном здоровья, материального благосостояния и т. д. В два часа дня очередь дошла до майора Погосяна, который пришел в штатском костюме, дабы не привлекать внимания возможных знакомых. Лицо его было бледно, щеки впали, как будто он перестал кушать долму и хошлому. – Я – армянин! – Ну и что? – Армянам тоже можно задавать вопросы? – поинтересовался милиционер. – Конечно, – ответил Семен. – Я тоже не русский. – А говорят, вы новый русский пророк! – Майор погладил живот. – Глупости! Что вы хотите узнать? – Я уже знаю. Я хочу, чтобы вы подтвердили мое знание. – Говорите. Погосян помялся. – Я боюсь умирать. – Понимаю. – Это произойдет до Нового года? – Вы целиком проживете этот год, – ответил Семен. – До последней секунды. Но ни секунды в следующем. Вы умрете в тот самый короткий миг паузы между годами. Майор стоял, поникнув головой. Он пожимал плечами и облизывал губы, собираясь что-то сказать еще. – Я знал это. Спасибо. – Время в состоянии растягиваться беспредельно, а также беспредельно сжиматься. Время – понятие субъективное. Пауза между годами для вас может растянуться на тысячелетие. Идите спокойно!.. Лицо Семена искривилось, как будто от боли. – Что такое? – участливо поинтересовался Погосян. Человек-дерево приподнял рубашку, и майор разглядел, как кора захватывает человеческую грудь, сжимая ее тисками, сочась какой-то бурой жидкостью. – У меня тоже так случается! – посочувствовал милиционер и приподнял свитер, обнажая свой круглый, как шар, живот, который отливал неестественным синюшным цветом. – Вот, комок моих невров заболел… И из пупка какая-то гадость по вечерам вытекает. Он растерянно смотрел на человека-дерево, стоя с голым животом, и во взоре его была робкая надежда хотя бы на что-то чудесное, но Семен лишь помотал головой в ответ и закрыл свои черные глаза. – Я могу только сказать. Но ничего не могу сделать, – произнес человек-дерево. – Время мое тоже сочтено. – Понимаю, – ответил Погосян, и во взгляде у него погасло. – Я пойду?.. Семен кивнул… К пяти часам возле человека-дерева появилась женщина. – Меня зовут Василиса Никоновна, – представилась она. – Рассказывайте, – предложил человек-дерево. – Удобно ли… – женщина закраснела лицом, как китайский фонарик. – У меня вот какие проблемы… – Она все никак не могла собраться, а потому переминалась с ноги на ногу, как будто ей срочно нужно было в туалет. – Я вас слушаю… Наконец женщина собралась с духом и, утирая с височков пот шелковым платком, начала: – Вы такой молодой… Впрочем, ладно… Видите ли, мой муж очень страстный человек. Сначала я не была такой страстной, но он во мне разбудил невероятный огонь… Но, конечно, со временем… Понимаете? – Нет, – честно признался Семен. – Я боюсь, что его страсть, ну страсть моего мужа, со временем истощится… – У всех у нас есть дно. Надо надеяться, что дно вашего мужчины, как впадина дна морского. – А что делать мне, если оно окажется дном какого-нибудь ручья? С моим огнем?.. Женщины по-другому устроены, нежели мужчины… – Через девять месяцев вы родите ребенка, и весь ваш огонь пойдет на него… Это не та причина, по которой стоит волноваться. – А мой муж станет генералом? – вдруг спросила Василиса Никоновна. Семен опешил от такого вопроса и ответил с внезапной страстью, что прапорщик Зубов никогда не станет генералом, более того, он не дослужится и до капитана, а ждет его совершенно другая карьера. – Какая? – удивилась Василиса Никоновна. – Он станет священником в маленьком армянском городе. – Я не поеду в Армению! – вскричала женщина. – Нужно следовать за мужем! – Да? – Да! – твердо ответил человек-дерево. – Но если вы такого мнения… – Да, я такого мнения. Василиса Никоновна открыла сумочку, вытащила из нее горсть чего-то и бросила на землю, к самым корням нового русского пророка. – Что это? – вскрикнул от неожиданности Семен. – Вы не волнуйтесь! Это хлебные крошки! Хорошо, когда возле хлебного дерева курлыкают голуби. – Здесь нет голубей! – удивился человек-дерево. – Здесь Ботанический сад! – Жаль, – развела руками женщина и пошла своей дорогой, совершенно удовлетворенная. А еще Семена посетил бывший и.о. начальника военного госпиталя, бывший ассистент недавно скончавшегося профессора. И.о. оглянулся на Василису Никоновну и подумал, что внешность этой женщины ему знакома, но где и когда он мог видеть ее – ничего этого врач припомнить не мог. – Мне обязательно верить в Бога, чтобы разговаривать с вами? – Совсем нет. – Сколько у меня есть времени? – поинтересовался медик. – Смотря о чем вы хотите спросить. Бывший и.о. задумался на мгновение, а потом спросил с важным выражением лица: – Будет ли война? Семен удивился: – В какой перспективе вы ставите вопрос? – В ближайшей, естественно. Человек-дерево задумался и ответил, что война будет, но она случится вдалеке от важных русских городов и будет столь краткосрочна, а жертвы в ней будут столь малы, что только одна-две газеты про нее напишут, да и то – заметки. – Вот и я думаю, что война должна случиться! – с героическим запалом произнес и.о. – Вам в ней нечего будет делать. Боевые действия продлятся всего три минуты. – Ха-ха! В современных условиях трех минут будет достаточно, чтобы уничтожить половину планеты! Я-то знаю, я – военный врач! – В войне погибнут три человека. Так что успокойтесь! – С чьей стороны будут потери? – С обеих. Погибнут двое русских. – Значит, мы войну проиграем… – медик задумался. – Как вам удается перерабатывать земельные соки? Ведь вы же человек! – Это неподконтрольно мне, – ответил Семен. Видно, что вопрос был ему не совсем приятен. – Значит, есть то, что вам не удается контролировать? – Мне многое недоступно. – Это радует, что вы столь критичны по отношению к себе. – Бывший и.о. потер ладони, словно они у него замерзли. – А кто, простите великодушно, позволил вам говорить людям то, в чем никто не может быть уверен?! Вы программируете людей! И не удивительно, если с ними случится то, что вы беретесь предсказывать! Я буду непременно ходатайствовать, чтобы вам запретили эту практику! – Я – не практикую! Семена позабавил такой напор незнакомого человека и странная злоба, черпающаяся неизвестно из каких сокровищниц организма. А потому он сказал, чтобы умерить ее: – Вы же в сущности добрый человек! Если бы ваша мать, когда вам было двенадцать лет, не дала вам пощечину во дворе на глазах друзей и девочки, которая вам нравилась, то, вероятно, вы бы выросли в прекрасного человека. А медик вы и так превосходный! Так что, когда выйдете из сада, то посмотрите на небо, вдохните поглубже воздуха и улыбнитесь всему миру! И произойдет чудо! Вы зацветете заново!.. И сходите на могилу к нянечке Петровне, ведь она столько лет проработала в вашем госпитале! – А что, разве она умерла? – вздернулся и.о. – Несколько дней назад. Бывший и.о. вдруг сел на землю, взял в руки свою голову и заплакал. Он заплакал так горько, что Михалыч, дежуривший неподалеку, удивился глубине такого переживания. Еще садовник подумал, что так плакать могут только от чужого горя, совсем не от сообщения о близкой смерти самого плакальщика – в таких случаях обычно льют слезки тихо и обреченно. Этот же рыдал в голос, открыв рот настежь, словно ворота! А слезы-то как брызжут! – подивился Михалыч. – Как из шланга дырявого! Семен не мешал и.о., пока тот выплачется. Он даже не охнул, когда на плечах треснула рубаха, показывая в прорехе образование из коры. Наконец, всхлипывания медика прекратились. Он встал на ноги, посмотрел по сторонам, как будто пьяный, и пошел неровно прочь. – Чего это он? – полюбопытствовал Михалыч. – Как баба какая! – Нарыв прорвался, – объяснил Семен. – Зрел, зрел всю жизнь, а теперь вот прорвался. А мог и не прорваться вовсе! – Ты всяк нарыв прорвешь! – полизоблюдствовал садовник. – Водички подлить? – Он услужливо поднял тяжелую лейку и приблизился к человеку-дереву. – Знаешь, Михалыч, как бывает интересно! – вдруг сказал Семен. – Нет, не знаю, – ответствовал старик, обильно поливая говорящее дерево. – Ишь, сакуру задушил совсем!.. – Ты помнишь Ольгу? – Какую Ольгу? – удивился Михалыч и задрал голову на Семена. – Олечку? Ну помнишь, которая с тобой жила, когда вам было по двадцать? Ты еще сбежал от нее, когда она на третьем месяце беременности была. Михалыч сел прямо на землю. – А ты откуда знаешь? – Не в том дело! Умерла она несколько дней назад, твоя Олечка! А все звали ее Петровна. Нянечкой в военном госпитале она работала, отца моего выхаживала. А вот этот, – Семен кивнул головой в сторону ушедшего и.о., – этот выгнал ее с работы, оттого она и умерла. Михалыч продолжал сидеть на земле. Воспоминания всколыхнулись в нем, и в душе стало мокро, как будто он себя из леечки полил. Милое Олечкино лицо всплыло солнечной радостью, большими серыми глазами и вздернутым носом, и садовник задышал быстро-быстро, затем было представил Олечку старой, но у него ничего не получилось, попытался вообразить ее мертвой, но от этой затеи у него заскулило в животе голодным псом. Еще Михалыч оглядел свою жизнь, в которой были и Катеньки, и Леночки, и всякий другой разномастный женский род, только вот ребеночка так и не случилось в его жизни и предстояло умереть в одиночестве. Старик хлопал сухими глазами и смотрел на человека-дерево, во взгляде которого воцарилось обычное спокойствие и безразличие. – Во как! – крякнул Михалыч. – А родила она тогда? – Кто? – не понял Семен, отвлекшись мыслью на что-то другое. – Да Ольга же! – раздражился садовник. – Мальчика… Впрочем, он умер малолетним. – Ах! – вскрикнул Михалыч, и было родившаяся в нем надежда на обретение родной плоти скончалась в мгновение бабочкой-однодневкой, оставив лишь привкус чего-то сладкого, но до конца не распробованного. – Ах!.. – Давай следующего! А следующими оказались Володя Синичкин и жена его Анна Карловна. Представ перед человеком-деревом, они сначала не узнали сына и стояли скромно, словно чужие. – Здравствуйте, папа и мама! – поприветствовал Семен. Супруги встрепенулись и пристально посмотрели на «нового русского пророка». – Ты?!! – вскричал участковый. – Я, папа. – Что ж ты даже не позвонил! – посетовал капитан и толкнул супругу в бок. – Погорячилась я, – призналась Анна Карловна. – Затмение на меня нашло. Простишь, сынок? – Да нет у меня зла на вас! Вы же родители мои! – Позвонить все-таки мог! – не унимался Володя. – С места не могу сойти, – оправдался Семен. – Врос, понимаешь ли! – Предназначение свое выполняешь? – Да. – Деревом становишься? Семен вскрикнул. Кора подошла к самой шее, мешая человеку дышать. Кадык ходил взад-вперед, больно ранясь о крепкую древесину. Сердобольная Анна Карловна было бросилась с надушенным платочком подтирать кровавую юшку, но Михалыч цыкнул на нее так, что она осеклась на полпути и чуть было не упала. – Ты, говорят, сынок, мудрые пророческие вещи народу говоришь? – обратился к Семену Синичкин. – По мере возможностей своих. Володя зачем-то открыл кобуру, а потом опять ее за-крыл. – Вот, мать твоя вопрос имеет. Дурацкий, конечно! – Говори, мама. Анна Карловна поправила прическу и спросила: – Сынок! У меня родятся дети? – Нет, мама, – ответил человек-дерево. – Я так и знала! – Анна Карловна приложила надушенный платочек к глазам. – Мы всегда это знали! – с еле заметным раздражением напомнил Синичкин. – Есть такой Детский дом номер пятнадцать. Пойдите туда и возьмите себе на воспитание девочку или мальчика, вырастите, и тогда вы умрете, благословленные их любовью и благодарностью! Семен опять вскрикнул. Кора перекрыла ему кадык, и он стал задыхаться. – Идите, – прохрипел человек-дерево. – Мне совсем немного осталось! И послушайте меня, возьмите ребенка! – Да что же это происходит! – взвыла Анна Карловна, наблюдая за агонией своего мальчика. Синичкину тоже было не по себе, и он опять открыл кобуру, а потом закрыл. – Идите, идите! Михалыч подтолкнул родителей к выходу. – Я сам о нем побеспокоюсь! Идите, идите!.. Приговаривая так, он довел супругов до выхода, объ-явил, что прием закончился, и запер дверь. – Как ты? – спросил старик. – Умираю, – ответил человек-дерево. – Кора душит… – Может, ее топориком? – предложил Михалыч. – Это плоть моя, а ты – топориком!.. – Давай-ка стамесочкой оттяну. Садовник проворно подбежал к человеку-дереву и просунул железное жало между кадыком Семена и куском толстой коры. «Пророк» задышал лучше. – Ты кто? – спросил Михалыч, со всем серьезом за-глядывая в затухающий взор дерева. – Божий человек, или как? – Не знаю, – ответил Семен и закашлялся. – Надеюсь, что Божий!.. – Ну-ну… Полить водичкой? Человек-дерево не ответил. – Ну скажи, – неожиданно взмолился садовник. – Сколько мне еще жить?!! Семен открыл глаза, моргая ими, чтобы не мешал соленый пот, и посмотрел на старика. И было в его взгляде столько неподдельной тоски, столько трагедии, что Михалыч невольно отвел свои бесцветные глаза и почти раскаялся в вопросе, заданном умирающему. – Когда я умру, – прошептал Семен, – когда я умру, на моих ветках вырастут хлебные плоды. Ты их сорви и раздай по кусочку кому сможешь. Только не жадничай, пожалуйста! – Как скажешь, родимый! – пообещал старик. – Как только за сакуру отчитываться?.. Далее Михалыч наблюдал, как древесная кора наконец перекрыла кадык, который, дернувшись в последний раз птичкой, угомонился навеки. Глаза еще вращались, но не было уже в них осмысленности, не было глубины. Они обмелели, будто после засухи. Вслед за кадыком кора обняла щеки «нового русского пророка», затем добралась до носа, а в конце замкнулась крепкими объятиями на затылке человека-дерева. Человека больше не было, осталось одно дерево. Затем Михалыч с большим удивлением увидел, как на дереве распустились почки, зазеленел, словно в убыстренной съемке, лист, ловко сформировался плод и в считанные минуты созрели настоящие хлебы. – Надо же! – развел руками Михалыч. Старик выудил из походного чемоданчика секатор и в несколько движений срезал плоды. Булки пахли так вкусно, что садовник не удержался и куснул от одной. Через минуту он был вынужден схватиться за пах, так как впервые за последние пятнадцать лет испытал прилив мужской силы. – Вот это хлебушек! – радовался он. Впрочем, мужская сила нарастала, мутя сознание, и Михалыч, дабы не случился конфуз, достал из штанов мужской орган и обильно пролился семенем под сухую сакуру. – Ух ты! – оценил старик, утирая с лица пот. Облегчившись, он оборотил свой взор на хлебное дерево, которое стояло сухим, с облетевшей листвой. Ни-что не напоминало, что когда-то это умершее растение было человеком, и Михалыч даже на мгновение прикинул, не было ли все происшедшее продуктом массовой галлюцинации. А тем временем зацвела сакура. – Слава Богу! – перекрестился Михалыч. – Хоть по шапке не дадут! Старик достал из чемоданчика пилу и в пятнадцать минут спилил хлебное дерево под самый корень. Затем он расчленил ствол еще на несколько частей, уложил все это на тележку и увез отходы в подсобное помещение, где находилась печка, в которой сжигали всяческий ненужный древесный хлам. Михалыч засунул в огонь распиленные чурки и удивился, как те мгновенно занялись синим пламенем и сгорели в считанные секунды безо всякого треска и запаха. – Во как! – одобрительно крякнул садовник. Но все же он оставил от хлебного дерева один брусок на память, решив из него сделать что-нибудь наподобие табуретки в кухню. Идя домой, Михалыч, как и завещал ему человек-дерево, пытался на улице раздавать прохожим куски хлеба, но люди чурались его, как чумного. Уже подходя к своему дому, старик задумался, что делать с такой прорвой мучных изделий, как вдруг увидел на снегу исхудалых голубей и решение пришло само собой. Он неутомимо крошил хлеб на снег, с удовлетворением наблюдая, как со всех окрестностей слетается всякая птичья нечисть, как жадно птичьи клювы раздирают мучную плоть. Сизари запрыгивали друг на друга, стараясь выхватить друг у друга корм, топча спины более удачливых собратьев. Хитрые воробьи ухватывали куски и улепетывали что есть силы в какое-нибудь укрытие, чтобы там спокойно насладиться необычайно вкусной едой. Один из хромых голубей, после того как наклевался вдоволь, почувствовал в своей изувеченной лапе изменения и смело ступил на нее. Она не подломилась, как обычно, а удержала тучное тело птицы. В этом году у хромоногого голубя впервые за послед-ние пять лет будет потомство! Михалыч было подумал оставить небольшой кусочек себе, памятуя о том, какое воздействие хлебный мякиш произвел на его силу, но резонно заметил, что в его годы такая сила ни к чему, весеннее бурление отвлекает от раздумий на серьезные темы. Последнюю булку он выкинул не глядя, взвалил пенек, оставшийся от Семена, на спину и потащил ношу к дому. Он установил деревяшку, как и предполагал, на кухне, вскипятил чай и открыл форточку для прохлады. Прихлебывая индийский, сидя на новом табурете, старик невзначай взглянул на небо. Из-за серой тучки на него смотрело улыбающееся лицо Оленьки, с серыми глазами во все лицо и вздернутым носиком. – Ты что там делаешь, Михалыч? – спросила из-под тучки девушка. – Оленька!.. – прошептал Михалыч. – Ну что же ты! – смеялась юная Петровна. – Иди же сюда! – А! – только и сказал старик. Его тело обмякло, привалилось к стене сахарным кулем, рот открылся, и из него розовым парком что-то вылетело. Это что-то лениво скользнуло в форточку и не торопясь устремилось к небесам. Там это розовое залетело за серую тучку, и небеса сомкнулись… Старик Михалыч умер… |
||
|